Люди Церкви, которых я знал

Григорий (Зумис) Архимандрит

Книга игумена афонского монастыря Дохиар архимандрита Григория (Зуми`са) написана в традиции патерика. Старец рассказывает о подвижниках – «людях Церкви» – монахах и мирянах, с которыми ему довелось встречаться в детстве, юности, а также за долгие годы своего монашества. Воспоминания известного афонского духовника написаны живым, образным языком, в них много глубоких размышлений о духовной жизни, о путях спасения. Книга несомненно будет интересна и важна для читателей, взыскующих Господа.

ОЧЕРКИ ЖИЗНИ ПОДВИЖНИКОВ

Эвтерпия из Смирны, кандиловжигательница

Эвтерпия была женщиной среднего роста, закалённая работой и трудностями жизни беженцев^[5]. Смерть дважды обжигала её: сначала она очень рано потеряла мужа, а позднее и своего единственного ребёнка. Все звали её Эвтерпией-кандиловжигательницей (слова «пономарь» и «церковница» в наших местах не были известны). Такое прозвище она получила от своего основного занятия — возжигания в церкви лампад, хотя на ней лежали и все остальные храмовые обязанности: от чтения и пения на клиросе и уборки до омывания костей покойников при их перенесении из могилы в костницу^[6].

С этой рабой Христовой я был хорошо знаком. Она сыграла важную роль в церковном воспитании моей детской души и была для меня удивительной по многим причинам: у неё была мужественная душа, она не знала, что такое страх, робость и лень. Практически всё своё время она проводила в церковной ризнице, которая примыкала к кладбищу; там её можно было найти в течение всего дня, а зачастую и ночью.

У неё был «сплетник», как у нас на острове называют ткацкий станок, на котором она ткала ткань из шерсти и ковровые дорожки, продажа которых давала ей средства к жизни. Кроме того, она делала церковные свечи, а обрезки виноградной лозы пережигала на уголь, который толкла в бронзовой ступке, чтобы сделать угольный порошок для каждения. Она зажигала неугасимые лампады, в полдень двенадцать раз ударяла в колокол и всегда была готова помочь каждому, кто заходил в храм и искал совета или доброго слова.

На все службы она приходила первой. Читала и пела она так правильно и красиво, будто специально этому училась. То, как она пела песнопения литургии преждеосвященных Даров «Да исправится молитва моя» и «Ныне Силы небесные», навсегда осталось в моём сердце. Она пела и прислуживала спокойно, не суетясь, как будто была Ангелом. Антидор она разрезала с таким благоговением, словно сама была священником и совершала проскомидию.

В какую бы часовню ни отправлялся наш священник служить литургию, она всегда его сопровождала. Это была прекрасная картина: священник на одном ослике, а Эвтерпия на другом на фоне утренней зари едут по тропинке к какой-нибудь из бесчисленных церквушек острова. К Эвтерпии отец Константин относился как к маме, и считал её лучшей помощницей за скромность и хороший характер. Такой сотрудник для священника — большая редкость. Всегда немногословная, она никогда не опускалась до обычной женской болтовни и пустословия. Она никогда не поддавалась злоречию, что часто случается со многими храмовыми служителями. Эвтерпия была очень тактична и часто поддерживала священника в трудные минуты: «Батюшка, Бог всё знает и Сам за нас заступится».

Во время каждого перенесения костей умерших она сама их омывала. Во время омовения черепа казалось, будто она с ним разговаривает. Её отношение к почившим было таким непосредственным, что казалось, будто смерть их не разлучила. Мы боялись ходить мимо кладбища, а для неё оно было, как сад, в котором она отдыхала.

Наедине она ежедневно читала по три кафизмы из Псалтири, как это делают в монастырях^[7]. Я рассказал об этом своим монахам, но им это показалось чем-то чрезмерным. Как-то раз во время нашей поездки на мой родной остров мы проходили мимо её дома. Ей тогда было уже больше ста лет. Было утро.

— Ты до сих пор исполняешь своё правило? — спросил я её.

И она показала мне кафизму дня, которую она в то время читала.

Она очень любила детей и не была этакой странной старухой, которой мешают детские крики и игры. Когда от наших игр и забав на церковном дворе становилось слишком шумно, то она, словно была нашей бабушкой, умела очень быстро нас успокоить. Я думаю, что она была учительницей благочестия как для детей, так и для взрослых.

Никогда не забуду огромную стремянку, которую она на своих плечах переносила по храму, чтобы поправить или зажечь многочисленные лампады (в то время там ещё не было электрического освещения).

Не думаю, что Бог даст нашему селу ещё одну такую служительницу из-за того, что мы должным образом не ценили её как Его дар.

Да покоится она вечно в Церкви первенцев!^[8]

Дядя Янис Папзоглу, грамматик^[9]

Он, как и Эвтерпия, был родом из славной Смирны, этого прекрасного города на берегу Эгейского моря, крепости эллинизма в годы мрачного рабства^[10]. Дядя Янис был высокого роста и довольно красивым, несмотря на почтенный возраст и перенесённые лишения и трудности. Довольно рано он потерял все зубы, а бедность не позволяла ему вставить искусственные. В нём сохранялись многие черты его славного происхождения: он был учтив, дружелюбен, жизнерадостен и вежлив, как и подобает образованному человеку из Смирны. Он учился в Евангельской школе Смирны^[11], немного знал музыку, но лучше всего разбирался в богослужебном уставе. Он не был рукоположен в священный сан, так как имел к этому какое-то каноническое препятствие. Он считал, что соблюдение церковных канонов является необходимым условием спасения. «Каноны для Церкви — как позвоночник для тела», — часто говорил он мне.

В течение многих лет он был незаметным уставщиком в нашем храме. Своими знаниями устава он оказывал большую помощь отцу Константину в правильном совершении сложных праздничных служб: чина воздвижения Креста, великого водосвятия, Похвал Великой Субботы, пасхальной всенощной и крестных ходов. Я могу похвастаться тем, что в нашем маленьком селе благодаря дяде Янису службы совершались, как в кафедральном соборе Смирны.

Дядя Янис думал даже о том, чтобы цвет священнических облачений соответствовал содержанию праздника. Но, конечно, у нашего бедного батюшки не всегда были облачения нужного цвета.

Пока уставщиком у нас был дядя Янис, богослужения всегда проходили традиционно и праздники были торжественны, так как он избегал европейских влияний, которых на нашем острове было много. И всё это в то время, когда не издавались ни Диптихи^[12], ни ежегодные богослужебные указания. Он читал Псалтирь без ошибок и, хоть и не обладал мелодичным голосом, пел правильно, и это в ту эпоху, когда безграмотность была обычной для всех островных общин. И если на соседнем острове певчий пел: «Ангильский сабор удивися, зря Цибе…», — то у нас и пение, и чтение благодаря дяде Янису было правильным.

Никогда не забуду о том благоговении, которое распространялось на всех присутствующих в храме, когда он читал Шестопсалмие. Он весь, и сердцем, и душой, отдавался чтению этих святых псалмов и делал это с сокрушением. Наедине он, подобно Эвтерпии, читал по три кафизмы ежедневно, как это принято в монастырях.

Многие задавали мне вопрос: «Отчего же эти люди не стали монахами?» Думаю, оттого, что они полностью посвятили себя приходскому служению и богослужебная жизнь прихода наполняла смыслом и их собственную жизнь. Они считали, что Сам Бог определил их к этому служению, что Он их поставил поддерживать горящими лампады в храме и неумолкающую Псалтирь в ежедневном богослужении. Приход был для них всем. Если бы они его лишились, то, наверное, не смогли бы жить. Так как они пережили закрытие и разрушение церквей в их потерянной родине, то эту горечь они старались преодолеть постоянным служением на приходе. Они не были людьми с начальным или средним образованием, которое было у нас совершенно неизвестно, но людьми, получившими образование благодаря постоянному участию в богослужении и чтению житий святых. Проповеди в то время были редкостью, но о поклонении Святой Троице постоянно проповедовала Псалтирь, мрак из сердец прогонял свет неугасимых лампад, а каждение наполняло благоуханием сердца, осквернённые зловонием греха.

Мы до сих пор признательны этим многострадальным людям, которые своим пением и чтением давали нашим сердцам ощущение праздника на каждое Рождество и Пасху.

Ксанфа с Проса, учительница благочестия

— Бабушка, куда это ты так нарядилась?

— Я иду, дитя моё, к госпоже Ксанфе, чтобы послушать слово Божие. Душа без слова Божия становится как иссохшая земля, на которой не растёт трава, и как мёртвое море, в котором нет рыбы.

С трудом шагая, постукивая палочкой, спускалась она по каменной лестнице и потихоньку шла к дому Ксанфы.

Госпожа Ксанфа была настолько болезненной, что её никто никогда не видел идущей по дороге, кроме тех случаев, когда она шла в церковь. Целыми днями читала она церковные книги и журналы. Эта женщина полностью соответствовала словам Давида: «Буду вникать в Закон Твой и днём, и ночью»^[13]. Рядом с ней мог жить только тот, кто желал слушать слово Божие. Она никогда не говорила о своих собственных делах, но лишь о том, что прочла. Когда бы ты ни пришёл, она всегда говорила тебе что-нибудь новое. Она не была старухой, болтовня которой утомляет, которая постоянно говорит об одном и том же. Советы её были рассудительны, и ты слышал от неё именно то, чего искал, словно у неё было высшее образование. Не удивительно, что соседи называли её святой, и не с иронией, как они это делали по отношению к другим, а в буквальном смысле.

Она скончалась, глядя на икону Жениха Христа и говоря: «Чертог Твой вижду…»^[14], — а в конце добавила: «Господи, прими дух мой», — после чего закрыла глаза, чтобы открыть их снова в немеркнущем свете Царства Божия. Все окружавшие её сетовали: «Потеряли мы нашу учительницу, нашу утешительницу».

Да будет вечной память о ней!

Лени из Египта

Ленио родилась и выросла в Александрии, знаменитом египетском городе, в семье греков, но на нашем острове к имени обычно добавляют место происхождения, чтобы не путать людей с одинаковыми именами (например, Янис Сельский, который родился на этом же острове, но в селе Аэтокефалос). Посещение храмов греческой Александрии дало ей настоящее христианское воспитание, у неё была прекрасная душа и деликатное обхождение. Она была красива, как арабские девушки Египта, и аристократична, как служанка фараона.

Ей посчастливилось встретить дядю Антония, который был самым добрым из жителей нашего острова. Он работал в одной александрийской пекарне. Как-то раз, пойдя за хлебом, Ленио познакомилась с этим уроженцем Пароса. Она быстро привязалась к нему, но ей трудно было примириться с необходимостью оставить ради него свой большой город и провести всю свою жизнь на каком-то Паросе — бесплодном острове в Эгейском море. Чтобы завлечь её туда, Антоний рассказывал ей о садах и померанцевых деревьях, которые будто бы росли в его имении, доставшемся ему от отца по наследству. В конце концов она согласилась выйти замуж за Антония и переехать с ним на Парос. Так Ленио покинула свой прекрасный родной город, чтобы никогда уже туда не вернуться. Остров оказался вовсе не таким чудесным, как она ожидала. Когда дядя Антоний привёз её в местность Ставрос, где находился его дом и хозяйство, то Ленио стала искать сады и парки, о которых он ей рассказывал.

— Где же, муженёк, твои лимонные и апельсиновые деревья?! Да здесь одни кусты да колючки! Где сады?! Здесь нет даже воды для питья!

Впрочем, несмотря на трудности, бедность и нищету, она была верной женой Антонию и любящей матерью детям, которых дал им Бог. Её глубокая вера давала ей силы плыть по морю жизни без уныния и ропота. Она всегда славила Бога и ежедневно молилась Честнму Кресту^[15], храм которого находился чуть ли не у неё во дворе.

Двое человек, которые часто бывали в тех местах, видели, как каждый полдень Ленио выбегала из своего дома с кацеёй^[16] в руке и кадила воздух с такой скоростью, что казалось, будто она летала. Дойдя до какого-то развалившегося строения, она останавливалась, делала поклон и возвращалась обратно. Дедушка Дамаскин, часто видевший это, однажды набрался смелости и спросил у неё:

— Зачем ты кадишь набегу и кланяешься этим развалинам?

— А ты что, действительно не видишь, чему я кажу и чему кланяюсь?

— Нет, дорогая госпожа Ленио, ничего не вижу; вижу только то, что ты кажешься сумасшедшей.

— Дорогой мой Дамаскин, я кажу святому Георгию. Каждый полдень он приходит ко мне домой, я кладу в кацею ладан и провожаю его до того места, где ты меня видишь, и там он исчезает. Может быть, ты знаешь, что это было за строение?

— Старые люди говорили, Ленио, что это была церковь святого Георгия. Думаю, твоё видение истинно. Хотел бы и я его увидеть, но мои грехи не дают мне видеть чудеса Божии.

Тётя Мина, занимавшаяся монахами больше, чем собственной скотиной

Когда пишешь о своих близких, то перо становится тяжелее лопаты и лома, потому что от любви к ним сердце начинает биться чаще. Но было бы несправедливым не написать о тёте Мине, о той, которая столько сделала для нашего братства, которая все свои силы отдала монастырю и свою любимую дочь Анну посвятила служению монахам.

Якобина Малатста родилась в 1890-х годах в селе Нуса на Паросе от Михаила Фрнко и его жены Стаматы, которая была родом с Крита. Отец капитана Михаила, которого звали Франциск и от которого тот научился благочестию, был родом из Эноса, города на берегу Геллеспонта неподалёку от Константинополя, этого великого оплота Православия, а Гаруфальй, его мать, происходила из известного малоазийского города Айвали, хотя и родилась на Паросе. Михаил хорошо знал порядок праздников и особенно дни, в которые нельзя было работать, а также даты постов и сплошных седмиц. Кончина его совпала с датой, в которую святые мученики Севастийские спасли его детей и корабль от верной гибели.

Бабушка Стамата, которую современники называли святой Стаматой, выросла в селе Камрэс на Паросе, напротив монастыря Лонговарда, и была воспитана словами и примером преподобных старцев. Воспринятое ею она сохранила до самой смерти. Утром в день её смерти дочь спросила у неё:

— Хочешь, мама, я принесу тебе молока?

А та спрашивает в ответ:

— Доченька, а какой сегодня день?

Та отвечает:

— Пятница.

А бабушка ей:

— Да ещё и Успенский пост. Знаешь, доченька, такого греха я во всю свою жизнь не совершала. Свари-ка лучше кофе.

В четыре часа пополудни она отошла ко Господу, так ни разу и не нарушив поста.

Госпожа Якобина, имя которой в произношении соседей превратилось в Мину, была воспитана благочестивыми родителями и, что было естественным, следовала своим святым семейным традициям. Также и муж её, Манолис Малатестас, происходил из религиозной семьи: его братья до самой своей смерти служили монастырю Лонговарда^[17] в его имении на острове Сирос. Таким образом, госпожа Мина была «нагружена» святыми преданиями и от родителей, и от своего мужа.

Она жила жизнью Церкви, и поэтому её домашняя церковь всегда была живой. Когда я с ней познакомился, ей было около шестидесяти лет; по утрам она читала утреню, а по вечерам повечерие, и более сорока лет молилась по чёткам. Она читала Акафист^[18], любила петь молебные каноны Богородице и святым, делая это с таким вниманием, как будто ей предстояло дать об этом отчёт Самому Богу. Она при каждой возможности ходила в церковь и жила по-монашески. На Паросе духовником у неё был отец Филофей Зервакос^[19], а в Афинах — покойный отец Иероним, живший на Вознесенском подворье монастыря Симонопетра. Как и весь род Франко, она предпочитала старый стиль, но без крайностей^[20]. Например, когда она была с нами в новостильных монастырях Миртии и Пруса, то без всякого страха за своё спасение жила со всеми по новому стилю.

Она неохотно выходила из своего дома и не приближалась к чужим дверям, что для женщины было подвигом. Она, как и её мать, казалась монахиней. Она очень любила монашескую жизнь и удивлялась ей, но по моей невнимательности так и не была пострижена в монашество, которого так желала. Она была хорошей послушницей с беспредельной преданностью. Ей ничего не было нужно, кроме моего позволения служить нам. Из её уст не было слышно «хочу», и, что ещё важнее, у неё не было обычной женской философии: «Я слышала, мне сказали, я видела, я себе представила и вот, рассказываю». Ей можно было довериться и поделиться своим горем. Она не вмешивалась в чужие дела и во всём оказывала послушание — основную обязанность монаха, добродетель, угодную Христу.

В те годы одна смиренная монахиня прислуживала сварливому и вспыльчивому пожилому монаху, который часто выгонял её из небольшого монастыря Живоносного Источника. В таких случаях она приходила к тёте, которая, ни одним словом не осуждая монаха, принимала её, помогала нести крест и, пока монах снова не звал её обратно в монастырь, наставляла евангельским словом: «Не говори ничего худого о старце, потому что он служит божественному жертвеннику и носит ключ от рая и для меня, и для тебя».

Три больших креста пришлось мне принять в начале моего монашеского пути, тяжесть которых могла перевернуть всю мою жизнь и могла сказаться на моей братии. Тётя стояла возле нас, как нерушимая башня, помогая нам неуклонно следовать монашеским путём.

Первым серьёзным и до сих пор не окончившимся искушением стал сахарный диабет — проклятая болезнь, которая и сейчас не даёт жить не только мне, но и тем, кто меня окружает. Тётя стала для меня матерью и даже больше, чем мать. Когда моя мама умирала, то, словно предвидя мои будущие трудности, попросила тётю присматривать за мною. Тётя Мина ободряла меня не только нравственно, говоря вещи, в которые сама, может быть, и не верила (что диабетик может оказаться полезным для других людей), но и материально поддерживала меня, нищего монаха. Еду всегда готовила она. Как прилежная домохозяйка (каковой она и являлась), она всё готовила очень старательно, чтобы доставить мне удовольствие. Хозяйство её было таким большим, что она буквально заваливала стол различными яствами. Всё её служение было проникнуто бесконечной любовью и тактом, так что для всех она была одновременно и мамой, и достопочтенной хозяйкой. Она была очень жертвенным человеком. Живя у нас в Миртийском монастыре, она ожидала полудня, когда у нас было немного времени для отдыха, и тайком выходила на поля собирать для меня травы^[21], чтобы я не бранил её за то, что она, вопреки запрету врачей, наклоняется.

Вторым искушением стало моё удаление со святого острова Патмос — места моего пострига и земли моих отцов. Суровость и грубость монахинь, моих сестёр во Христе, подвергли мою душу страшному испытанию: я испытал жестокое гонение от тех, кого считал образцом монашеской жизни. Где было остановиться мне, нищему и молодому монаху, вместе с моими братьями? Повсюду одно презрение. На острове я видел лишь спины отвернувшихся от нас людей и ни одного лица. За короткое время для всех я стал чужим, никто не хотел знаться со мною, кроме одного лишь диавола, который продолжал вести против меня войну. Игумен Феодорит, якобы желая помочь нам остаться на острове, поднял о нас вопрос на духовном соборе монастыря. Глава собора поднялся со своего места с заявлением, что если тот ещё раз заговорит об этом, то он покинет собрание (впоследствии нелицеприятный Судия воздал ему за это). Так, отовсюду гонимые, пришли мы к тёте Мине. Свой дом она сделала нашим, чтобы мы не оказались на улице. Довольно долго мы жили и переезжали на её средства. Она не дала нам впасть в отчаяние и другие смертоносные крайности.

Третьим искушением стало гонение, воздвигнутое на нас Феоклитом, митрополитом Этолоакарнании^[22]. Прибежищем для нас снова стала тётя Мина. Она всегда была для нас утешением в гонениях, а её доброе слово — лекарством для души. Она никого не осуждала, не искала виноватых, советовала держаться святого терпения и прощения как величайших добродетелей, которыми отличались святые.

Она последовала за нами до Пруса и оставалась рядом даже в самые суровые зимы. Ради нас она в летние месяцы жертвовала своим любимым Паросом, чтобы помогать в приёме многочисленных паломников. Для многих монахов она была помощницей в подвигах. Она принимала у себя юношей и девушек, у которых были трудности с родителями из-за желания принять монашество. Никогда не была она праздной, руки её всегда были чем-то заняты, чтобы помочь пострадавшему от равнодушия монастырских властей.

Наконец, уже в монастыре, началось её последнее тяжкое испытание: болезнь, поразившая систему кровообращения, от которой она стала постепенно угасать. Перед смертью она исповедалась за всю свою жизнь, причастилась и спустя несколько дней отошла в вечность.

Да будет она всегда блаженной в селениях святых!

Пандазис из Фессалии, настоящий врач

Я всегда стараюсь идти по следам своего старца, как невидимым, так и зримым. У него был свой врач — Пандазис Ванакарис, и он же стал врачом и для меня с моими многочисленными недугами, и для моих послушников. Он был первым человеком, который объяснил мне разницу между лечением и исцелением: «Исцеление подаёт один лишь Бог, а мы, врачи, с помощью Его же силы только лечим, и то не всегда правильно».

Он родился в 1900 году (и был ровесником моей мамы, потому я и помню год его рождения) на Фессалийской равнине и всегда гордился своим происхождением от земледельцев. В Волосе он окончил гимназию. Его духовником в юношеские годы был иерокирикс^[23] Иосиф, о котором он потом с благодарностью вспоминал: «Я многим обязан этому человеку: он помог мне пройти через молодые годы «невлажными стопами»^[24]».

Медицину он изучал в Афинском университете. Тогда он был членом единственной греческой духовной организации того времени — братства «Зои»^[25]. Он говорил: «Я закончил одновременно два университета: один — медицинский факультет, а другой — школу «Зои». Ни разу не пожалел я о своём вступлении туда, но, напротив, хвалюсь этим, как ничем другим. Там я познакомился с людьми, выдающимися в отношении знаний и нравственности. Я общался с замечательными людьми, чьи сердца были полны решимости и любви ко Христу. Подвижники обычно жили в пустынях, но и в этом месте было много мудрых и разумных мужей. Польза, которую они принесли Церкви, гораздо больше допущенных ими ошибок. Их слова я помню совершенно точно и до сего дня пользуюсь ими как спасительными изречениями».

У него была потрясающая память, которая сохранялась вплоть до глубокой старости, и причину которой он видел в чистоте своей жизни. Действительно, нравственная чистота сохраняет ум чистым, как хрустальная чаша.

Человеком, о котором у него всегда сохранялись живые воспоминания, был отец Евсевий. Пандазис говорил о нём: «Его кротость была лекарством для души. Когда он служил литургию, то это было живым общением со святыми. В конце своей жизни он для молодых священников братства совершил одну «показательную» литургию, как мы сказали бы сегодня. Эта длинная литургия прошла на одном дыхании и с тех пор никогда не прекращается внутри меня. Слово его было мягким, а характер невозмутимым, о каких бы трагических событиях ему ни говорили. Когда он давал совет, казалось, что тобой распоряжается не отец Евсевий, а Сам Бог. Когда он ушёл с поста председателя братства и его место занял отец Серафим, то во время трапезы он сел на второе место и стал уговаривать отца Серафима произнести благословение над пищей. Отец Серафим отказывался, но старец настаивал: «Так нужно делать не ради почтительности или из благородства, но ради порядка, который мы должны соблюдать»».

Сильная личность отца Серафима и его организаторские способности оставили глубокий след в сердце Пандазиса, хотя он и пострадал от его поспешного решения, о чём будет сказано ниже.

Несмотря на то что Пандазис жил среди знаменитых людей и общался с ними, он никогда не умничал. Дух ученичества оставался у него до самой смерти. Даже меня, тогда ещё юношу, он слушал с таким вниманием, что мне бывало стыдно. Однажды, когда мы обедали в его доме, он вспоминал о прошлом, и мы много и хорошо говорили о любви Божией, Который самыми различными способами старается спасти нас от греха. Я тогда сказал, что бывают грехи, которых человек не чувствует и потому не осознаёт. Это могут быть проявления жестокости, скрытого эгоизма, самоуверенности, похвальбы, приближающие нас к состоянию евангельского фарисея («я не такой, как другие»)^[26]. В таких случаях Бог попускает испытания, чтобы привести нас к осознанию этих грехов и принять нас, уже очищенных, в Своё Царство. Но Пандазис никак не мог этого принять:

«Каждый из нас видит свои страсти, — говорил он, — кроме тех случаев, когда мы сами от себя их скрываем».

В этом разногласии и закончился наш обед. Я пошёл к себе, а он в больницу, чтобы осмотреть больного. Выходя из палаты (а коридор был забит носилками, к тому же, в этой больнице не было широких коридоров) и пытаясь перескочить от перил к перилам, он нечаянно опрокинул цветочный горшок на голову медбрата, который перевозил коляску этажом ниже, и оставил его потерявшим сознание. Сгорая от стыда, он вышел наружу, сел на ступеньки больницы и горько заплакал. Он стал думать: «Сегодня в полдень я хвалился тем, что никогда не позволял себе делать или предлагать аборт. Хвалился тем, что стоял рядом с больным до конца. Вот и ответ на сегодняшний разговор. Ах, отче, как же ты был прав!» И тогда он сказал себе: «Нет, пойду и признаюсь в своей ошибке, в своей невнимательности».

— Я врач. Это я уронил горшок. Как парень? Он пришёл в себя?

— Да.

Он подошёл к нему.

— Сынок, прости меня. Это я нечаянно уронил горшок.

Потом он говорил мне: «Да, дорогой мой отец, этот горшок смирил меня. И я очень дорого заплатил за него и душевными страданиями, и деньгами».

Его специализация (он был гинекологом) для человека, посвятившего себя Богу, была опасной, как хождение по канату. К несчастью, по одному недоразумению он был исключён из братства. Строгий отец Серафим не захотел ничего слушать и, не разобравшись, решил его изгнать. По прошествии года ошибка обнаружилась. Отец Серафим просил прощения, умолял его вернуться, но было слишком поздно.

Пандазис рассказывал: «Я оказался на улице без ничего. Открыл больницу на улице Веранзэру, но никто из больных не хотел иметь дела с проклятым врачом. Первое, о чём я подумал, было уйти в монастырь. Но я видел, что мне для этого не хватит сил. К тому же, я никого там не знал. Меня познакомили с одной девушкой, и в этом я увидел указание Божие к вступлению в брак. Благой Бог подарил нам трёх детей. Я приложил все усилия, чтобы дать им хорошее физическое и духовное воспитание, а прежде всего — Христа. Достиг ли я этого, Бог знает. Когда у нас с женой перестали рождаться дети, я позвал столяра, и он из нашей кровати сделал две. С тех пор мы спим раздельно. «Жена, — сказал я ей, — твоя утроба уже не может рождать детей. Пускай она теперь остаётся в покое, исполняя свою вторую функцию». Детям я говорил: «Любимые мои дети, блуд не является телесной необходимостью, это лишь похоть. А телесной необходимости Создатель дал выход в браке»».

Тут он остановился и, скрестив руки, смотрел на небо…

В Афинах он стал известным семейным врачом. Больных в свою больницу он всегда принимал с радостью и приветствиями. Он спрашивал у них об их семьях, а потом говорил с ними о Боге, и слова его были прекрасны, потому что он говорил из собственного опыта. В книжном шкафу за его спиной святоотеческих книг было больше, чем книг по медицине. Если он не понимал чего-либо в прочитанном, то не стеснялся спрашивать. Он всегда говорил о вредном влиянии греха на человеческое тело.

Как медик он был исследователем. Он сидел рядом с больными, относясь к ним очень серьёзно и с любовью. Если он должен был сообщить им что-то неприятное, то делал это настолько тактично, что даже самая тяжёлая болезнь казалась игрушкой. «Господь нас посетил», — говорил он. Он ободрял больного и всегда заканчивал лечение словами: «Вот, ты выздоровел. Смотри, больше не греши»^[27]. Свои рецепты он писал таким красивым почерком, что фармацевты в аптеках брали их в рамку. Он провожал больных до выхода, сам вызывал лифт, заводил их в него и сопровождал их, как будто они были его детьми. Любезность Пандазиса по отношению к больным в его больнице останется, наверное, непревзойдённой в истории медицины.

Однажды его позвали к одной старушке. Она была при смерти. Он прикоснулся к её холодным ногам.

— Мария, немного терпения, и ты отправишься на Небо.

Мария, монахиня из замужних, открыла свои глаза, в которых была радость, посмотрела на врача и тихо отошла…

Больных он любил и никогда не спешил уходить от них. Если у него были сомнения по поводу того, что он видел, то мог часами сидеть у кровати, пока не удостоверится в диагнозе. Возле меня он просидел как-то три часа.

Я спросил его, не назначал ли он, по своей специальности, кому-либо аборт.

— Никогда, никогда! При тяжёлых беременностях и я, и беременная после многих молитв находили выход, и при этом никогда не бывало каких-либо неудач.

Практикующим врачом он был до восьмидесяти, а может и до восьмидесяти пяти лет, всегда оставаясь бодрым и относясь к больным с любовью. Когда он хотел сказать больному о смерти, то рассказывал ему о том, что ожидает душу за гробом. Даже его манера говорить напоминала Божественную литургию. Он относился к больному как к родственнику, чтобы он с радостью принял переход от земли к небу.

Пандазис был среднего роста. Воздержанием в еде он сохранял своё тело свежим и полным бодрости, а его голос до самого конца был таким сильным, что от него, образно говоря, ужасался ад и отдавал мёртвых^[28].

Когда он оставил занятия медициной, я сказал ему:

— Чем ты теперь займёшься?

— Теперь, когда у меня есть бензопила для усадьбы, ты спрашиваешь, чем я займусь?

Каждое воскресенье старичок Пандазис вместе с кардиологом Перидисом ходили в хоспис, где помогали служить литургию: Пандазис пономарил, а Перидис пел. Потом, неся перед собой свечу, он вместе со священником обходил палаты, чтобы посредством Святых Даров преподать умирающим Христа.

Любовь ко Христу была у Пандазиса глубокой и сильной, а память о его благоговении навсегда осталась в моём сердце. Я видел его проявления в самых разных обстоятельствах. Когда он подходил к причастию, то весь был как огонь, как пожар, весь горел желанием соединиться со Христом. Он так раскрывал свои уста, как будто хотел принять внутрь всё: и Христа, и лжицу, и святую Чашу, а заодно и руку священника! То, как он брал плат^[29], оставляло в сердце глубокое чувство сознания им своего недостоинства и греховности: «К Богу приближаюсь, Бога принимаю, Христос в моём сердце, да не опалюсь! Обожи меня, как Сам ведаешь, Господи».

Другой случай: когда в 1978 году мы готовились к празднованию Пасхи, то поселили его в келье епископа.

— Отче, а кого Вы обычно здесь селите?

— Епископа, когда он приезжает.

— Вы хотите, чтобы я лёг спать на постели епископа? Исключено! Я, не достойный неба и земли, пришёл в монастырь за благословением, а не за проклятием.

В конце концов мы заменили постель, чтобы уложить врача, изгладившего в себе всякий след рационализма, насаждаемого наукой в человеческом сердце.

В одну Великую Субботу мы получили настоящее удовольствие от того, как он читал Деяния апостолов. Он дал нам хороший урок того, как следует читать эту святую книгу. Его манера чтения поразила нас в самое сердце, так что мы отпраздновали Пасху ещё до её наступления. У нас было чувство, как перед чтением Евангелия: мы знаем, когда оно начнётся, но не знаем, когда закончится. Так и Божественная литургия: мы знаем, во сколько она начинается, но не знаем, во сколько закончится. Так бывает и со всем, что касается нашего спасения. Даже само совершенство преподобный Иоанн Лествичник называет не имеющим конца^[30]. Мусульмане раньше не хотели печатать Коран в типографии, предпочитая переписывать его от руки (потому книгопечатание в Турцию и пришло так поздно). Так и я, с тех пор как услышал чтение врача, боюсь услышать чтение Евангелия устами человека с равнодушным сердцем и не умеющего читать.

С носящих рясу он никогда не брал денег, считая святотатством наживаться на тружениках благовестия.

— Даже когда приходит ко мне на осмотр какое-нибудь духовное лицо и я прикасаюсь к его телу, то считаю это для себя великим благословением. «Если только прикоснусь к одежде Его, спасусь»^[31].

Вот уже целое столетие он громко взывает к нам: «Христос есть жизнь и свет миру!» Раньше он говорил об этом в своей больнице, а теперь и из могилы.

Ставрула из Атталы на острове Эвбея

Ставрула отличалась глубоким благоговением во всём, что касалось Церкви, а также терпением и трудолюбием. Отец её был святым человеком. За то, что его сын служил в армии, разбойники утопили его в Эгейском море, привязав к шее большой камень. Через несколько дней нашлось его тело, стоявшее в море подобно телу святого Космы Этолийского. У Ставрулы было пятеро детей. Она никогда не садилась есть хлеб, если перед этим хорошенько не потрудилась. «Отец мой», «Феоктист мой» — так она ко всем обращалась. В её устах всегда было это любезное «мой»^[32], хотя её муж, человек суровый и ворчливый, нечасто бывал ей в радость.

Иногда она звонила нам по телефону.

— Чем занимаетесь, госпожа Ставрула?

— Стараюсь исполнять обязанности невестки, чтобы свёкор на меня не сердился и не было разлада в семье.

Иногда её брат хотел уязвить её, но она отвечала ему словами святых.

— Вот, сестрица, выучился твой сын грамоте, но что из него вышло? Какой-то монашек. Хотя, может быть, он уже стал архиереем?

— Да, братец, мой сын оказался достоин монашества.

То, что её сын стал монахом, было для госпожи Ставрулы предметом гордости, и она постоянно этим хвалилась: «Мой сын — монах на Святой Горе!»

Однажды, когда мы были с ней одни, она призналась: «По ночам я часто просыпаюсь и спрашиваю себя: «Как живётся моим детям? Я-то сегодня вечером ела, а они как?»»

На протяжении многих лет она бесплатно готовила для монастыря блины и кашу, а Великим постом приносила ещё и сушёный инжир. И теперь мы, монахи, время от времени черпаем силы в воспоминаниях об этой скромной матери.

Она была рассудительной и в то же время застенчивой, как маленькая девочка. Как-то ночью она и её супруг пришли на подворье нашего монастыря в Фессалониках и предпочли всю ночь оставаться у ворот, лишь бы нас не побеспокоить.

Жизнь в селе, сопряжённая с тяжёлым трудом, освящает человека. Она часто давала нашему монастырю людей намного более приятных, чем те, кто воспитывался в квартирах и университетских аудиториях больших городов, и поэтому я от всего сердца могу воскликнуть: «Радуйся, пустыня, радуйтесь, леса и горы, склоны и вершины, ибо прекрасны ваши воспитанники!»

Валашка^[33] из селения Панайя в области Катара^[34]

Она была матерью восьми детей, у неё была красивая фигура, а лицо такое светлое и чистое, как горные источники её родины. Её муж был калекой, получившим увечья на проклятой войне^[35]. Она была вынуждена тяжело работать тяпкой и мотыгой, пахать на паре волов и жать серпом, чтобы прокормить свою многочисленную семью. Когда она состарилась и от перенесённых трудностей и страданий заболела болезнью Паркинсона, то часто читала мне такое двустишие:

Не могу я больше видеть

эту тяпку и мотыгу!

Она была матерью, которую дети любили необычайно. Я помню, как кричал её сын, когда болезнь свела её в могилу: «Мамочка, мамочка, открой глаза!»

Эта мать, никогда не учившаяся в школе, во время моих посещений её села сначала спрашивала меня: «Отче, все твои чада в порядке? Дай-то Бог!»

А потом она спрашивала о своём любимом Афанасии, и при этом на её прекрасные глаза набегали слёзы.

— Как хорошо ты говоришь мне это, госпожа Вангельй!^[36]

— Отче, сердце матери всегда болит за своих детей. Когда я ещё владела своими ногами, то оставляла в церкви яйцо взамен свечи, которую брала. А теперь, когда у меня есть копейка, чтобы оставить в храме, у меня отнялись ноги. Они уже не помогают мне ходить в церковь, а ведь это было моей единственной радостью.

— Но ведь ты валашка, как же ты понимала литургию и Евангелие?^[37]

— Бог просвещал.

Своим детям ей нечего было оставить в наследство, кроме молитвы и хорошего примера трудолюбия и усердия. И все они до сих пор сохраняют своё наследие неповреждённым.

В селе Панайя, расположенном на границе Фессалии и Эпира, люди были красивыми, жизнерадостными, рослыми и мужественными. Такой была и госпожа Вангельйо, воспоминание о которой услаждает теперь мою душу.

— Я, отче, предпочитаю сама терпеть страдания, лишь бы не страдал другой.

Анна из Патры

Анна была родом из Малой Азии. Всегда в чёрной одежде, не по своей воле несла она всю жизнь тяжкий крест беженки. С ранних лет она стала ученицей покойного отца Гервасия. Батюшка увидел в ней плодородную почву и посеял в её душе все добрые семена, какие у него были. Она овдовела в первые годы своего супружества, имела одного ребёнка и постоянно трудилась для того, чтобы его воспитать. Она старалась сдерживать свои материнские чувства, несмотря на то, что дитя было единственным, и старалась научить его более служить Христу, чем угождать людям.

К этой женщине было вполне применимо изречение: «ничего не имею, но всем владею»^[38]. Сегодня она ходит просить милостыню по домам и семьям, да так, что перед нею отворяются двери самого жадного и скупого человека и он даёт ей всё, чего она ни попросит (не для себя, конечно, а для Божьих бедняков), а завтра она, как быстрый кораблик (таким было её прозвище), с расточительностью римской патрицианки раздавала собранную одежду, пищу, посуду, лекарства и обувь.

Анна раздавала всё, ибо надеялась на добродетель милосердия. С тех пор как она услышала слова Златоуста: «Царство Небесное принадлежит милостивым», — она словно потеряла голову. Дороги Патры и окрестных селений часто видели её нагруженной всяким добром для бедняков. Наш монастырь Дохиар, который был очень бедным в первые годы после своего преобразования в киновию, часто получал посылки от Анны. Они напоминали мне, как старушки в моём селе судачили осенью о том, что принесли им их арендаторы: «Пришёл арендатор и принёс мне столько-то мешков пшеницы, столько-то кувшинов вина и масла, столько-то головок сыра».

Ежедневно она ходила на литургию в храм святого Луки. Посты и молитвы всегда сопровождали её, как цветы весну. Теперь, став монахиней в монастыре Богородицы Милующей в Пипице, она получает воздаяние за всё, что прежде дала нам.

Фотика

Фотика происходила из македонской области Серры. Она вышла замуж за Иоакима, человека праведного во всех отношениях, которому ряса подошла бы больше, чем галстук, который он надевал во все праздничные дни. Это он делал, чтобы соблюсти приличия, которым его научили родители. Эти добрые жители Малой Азии считали, что одежда, надеваемая по праздникам, должна соответствовать величию дня. Так, когда они в своём доме принимали какого-нибудь гостя, то одевались в нарядную одежду, чтобы этим выразить ему особый почёт. Если они были недовольны гостем, то показывались ему в обычной одежде. Лишь в тех случаях, когда они считали пришедшего несерьёзным и бесчестным человеком, это правило не соблюдалось. От них часто можно было услышать: «Он сам себя не уважает, как он может рассчитывать на уважение от других?»

Здесь уместно будет вспомнить историю, произошедшую с подвижником Аммоном и епархом^[39] Александрии. Дошёл до епарха слух о подвижнике и он выехал из города, чтобы посетить его. Но пустынник, избегая человеческой славы, совершенно не желал этой встречи. Он взял кусок хлеба, сел перед кельей и стал жевать его своим беззубым ртом. Вся его одежда была усыпана крошками. Увидев его, епарх спросил: «Это что, тот самый Аммон?» Такое зрелище его разочаровало. «Неужели ради того, чтобы увидеть этого беззубого старика, я проделал такой путь?» — и, оскорблённый, он уехал обратно.

Восточный человек, принимая гостя, делал это с открытым сердцем, он был полон радости и воссылал Господу благодарственные молитвы. Так он делал и встречая гостя, и провожая. Никогда в той стране нельзя было увидеть холодного приёма, обычного для современного западного человека, встречающего гостей с опущенными руками. Ничего нет холоднее этого. Когда ты видишь, как они входят в церковь с опущенными руками, то невольно начинаешь думать об их нищете, о том, что этим людям нечего дать Богу, кроме своей плоти и костей. Напротив, открытые объятия показывают безграничную любовь, с которой Господь принимает нас, раскинув руки на Кресте. Эта холодность нынешнего бесплодного времени достигла теперь и нашей страны и распространилась особенно среди тех, кто живёт «играючи» и кажется другим великими. Но вернёмся к благословенной Фотике.

Когда к ней пришла старость, она заболела неизлечимой болезнью. Её положили в больницу Феагенио, в палату на восемь коек. В противоположной маленькой палате лежал ныне почивший игумен одного из афонских монастырей. Всякий раз, когда открывалась дверь его палаты, оттуда исходило сильное благоухание. Благоговейная Фотика говорила: «Наверное, это келейник игумена покадил в палате, а благодаря этому радуемся церковной благодати и мы, столько месяцев не ощущавшие благоухания в больнице». Время от времени этот монах навещал больных женщин в ёе палате, приветствовал их и желал скорейшего выздоровления. Как-то раз Фотика спросила его:

— Отче, сколько раз в день вы кадите, так что и до нас доносится благоухание ладана? Я, грешная, кажу дома трижды в день, но никогда ещё не было у меня такого хорошего ладана.

— Мы не кадим, госпожа. Благовония в больницах запрещены, потому что могут возникнуть проблемы, если у кого-то окажется аллергия на них. А откуда доносится благоухание, которое Вы ощущаете, Бог знает.

Впоследствии Фотика говорила своему мужу: «Поверь мне, дорогой мой Иоаким, для меня это благоухание всякий раз было таким утешением! Но игумен умер, и с тех пор у нас уже нет этого утешения от Бога. Иоаким, господин мой, никогда не теряй благоговения к людям, одетым в рясу. Всякий, кто носит её, облечён славой и честью от Господа нашего, облечён в свет Христов и благоухание Святого Духа. Я не знаю, кто был этот игумен и какой была его жизнь, но одно только знаю: даже от его невидимого присутствия до нас доносилось благоухание».

Наши эксоклисии

Не знаю, есть ли в какой-нибудь другой христианской стране столько эксоклисий, как в Греции. Эксоклисиями называются небольшие церковки, построенные вне городов и сёл. Для сельских жителей эти церковки были утешением и знаком их благоговейного отношения к Богу. В них были источники с целебной водой, были иконы, которые плакали, говорили, творили чудеса. Эти маленькие храмы были прибежищем для людей, утомлённых непосильным трудом, были их больницами, убежищем в страданиях и трудностях их горькой жизни. Обычно они возводились после какого-либо сна, видения или по обету. Их строили на свои деньги бедные труженики, чаще всего своими же руками. Архитектором было их глубокое благоговение, оттого они и получались такими красивыми и приятными для глаз. Каждый угол, каждая стена выкладывались с любовью, а люди, присматривавшие за этими церковками, зажигавшие в них лампады и украшавшие их в течение всего года, были прекрасными, благоговейными и приветливыми.

Старик Аргирис из села Айонэри, что возле городка Козаны, рассказывал, что в эксоклисии святого Афанасия есть источник святой воды, от которого совершается множество чудес. Так, один юноша, который ещё мальчиком вместе с матерью зажигал там лампады перед иконой святого Афанасия, отправился в Америку в поисках лучшей жизни. Там у него отнялись ноги, и врачи ничем не могли ему помочь. Как-то ночью видит он во сне архиерея с седой бородой.

— Сынок, ты узнаёшь меня? Я святой Афанасий из Айонэри. Приезжай ко мне, я тебя вылечу.

И действительно, юноша вернулся в Грецию и попросил отслужить литургию в эксоклисии святого Афанасия, по окончании которой он оставил свои костыли у его иконы и с тех пор ходит без затруднений.

Тот же Аргирис рассказывал: «Однажды я отправился зажечь лампады святому. Когда я на своём ослике подъехал к двери и стал искать ключи, то понял, что забыл их. Дверь в церкви тяжёлая, деревянная, на кованых петлях. Что мне было делать? Пойти обратно в село и вернуться было нелегко. Пока я ходил подвесить кувшин с маслом на гвоздь в церковной стене, послышался грохот: дверь открылась сама! Когда я помолился и закончил другие дела, ради которых пришёл, дверь таким же образом сама собой закрылась, и я отправился домой с обновлённой верой, которая зажглась от лампады святого Афанасия и с тех пор никогда не угасает».

Во время этого посещения в храме святого Афанасия не было ни псаломщика, ни священника, ни проповедника, но то, что произошло, ободрило душу Аргириса, возрастило его веру и породило в нём глубокое благоговение.

В войне 40-го года он воевал на передовой и был награждён королём Павлом. На этой войне он потерял ступню. Когда всё утихло, его стали уговаривать пройти медкомиссию для оформления пенсии, на что человек Божий ответил: «Если я буду получать за это деньги, то утрачу то, что приобрёл. На войне, детки, я видел Богородицу, был спасён от верной смерти, не утратил присутствия духа, не испугался. Вот мои награды».

Из того, что человек делает ради Бога, не пропадает ничего. Человеку приносит пользу не столько образование, сколько благочестие, не переходящее в ханжество. И лампада, и свеча, и ладан, и просфора, и артос становятся небесной манной, которая питает его душу. Да остаются они во всяком православном жилище! Аминь.

Люди, потрудившиеся для Церкви без образования и дипломов

Илия сапожник

Старец Амфилохий^[40] всегда побуждал нас к миссионерским трудам: «Наши соседи-турки в большинстве своём — разлучённые с нами братья. Мы не должны оставлять их погибать в исламе. Пусть у нас будет и монашеская схима, и священство, но одновременно мы должны учиться и разным ремёслам: становиться каменщиками, плотниками, седельниками, портными, сапожниками, часовщиками — и отправляться в Малую Азию, как бы в поисках заработка. Занимаясь своим ремеслом, мы сможем беседовать с бедными клиентами о вере их отцов. Может быть, это покажется вам трудным и даже неисполнимым, но если мы не приложим к этому стараний, то этой возможностью воспользуются другие, желающие отвратить народ от веры. Поверьте, что в малом кроется великое, в то время как из великих начинаний часто ничего не выходит. Не забывайте, что небольшая чаша вина, которой Одиссей угостил Циклопа, привела того к слепоте».

Действительно, иеговистка, которая торгует яйцами на базаре, учит покупателей вере своей секты. Служащий гостиницы предлагает клиентам кофе и начинает беседовать с ними о вере баптистов. Впрочем, я и на собственном опыте убедился в том, что слова старца были правдой, а не утопией. Это произошло в Академии Платона^[41], недалеко от которой находилось наше студенческое общежитие. Каждое воскресенье и по праздникам господин Илия первым приходил в церковь, во время богослужения никогда не садился, а лицо его выражало душевное сокрушение. Увидев его, я подумал: «Кто это? Пономарь, ктитор или просто благоговейный человек?»

В праздник перенесения мощей великомученика Георгия (3 ноября) отец Георгий, получивший образование и бывший выпускником Ризариона^[42], говорил проповедь. В одном месте он неосмотрительно сказал, что кровь святого Георгия очищает нас от грехов. Тут поднялся Илия: «Она не спасла и его самого. Кровь одного лишь Иисуса Христа очищает нас от всякого греха»^[43]. Тогда я подумал: «Ничего себе! И это притом, что господин Илия — простой прихожанин, а не церковнослужитель». Тогда я начал интересоваться им.

Оказалось, что он был сапожником и работал неподалёку. У него была маленькая лавочка, в которой он чинил старую обувь. В то время это было очень нужным занятием в бедных районах, у жителей которых не было возможности покупать себе новую обувь. Я смотрел на бедноту, которая постоянно заходила в лавочку Илии как в современный супермаркет. А поздним вечером вокруг стола, за которым Илия в своём белом фартуке сидел и чинил обувь, собиралось пять-шесть человек, которые слушали его чтение. «Так, — сказал я себе, — надо будет как-то вечером захватить туфли для починки и послушать их разговоры». Оказалось, что этот пожилой богослов читал Добротолюбие и изъяснял его своим благочестивым клиентам. На другой день, получив свою обувь, я поздравил сапожника с тем, что у него такие друзья.

— Так как духовенство не делится с нами своими сокровищами, то нам, мирянам, приходится похищать их своими нечистыми руками.

Я спросил у местных жителей:

— Кто для вас господин Илия?

Они мне ответили:

— Он для нас как духовник. Когда у нас бывают жизненные трудности, то мы идём к нему.

Я ничего не знаю о его конце, но он наверняка отпразднует Пасху в Царстве Небесном, ибо оно принадлежит именно таким людям, как сказал об этом Сам Господь.

Илия, мастер по изготовлению кроватей

В Албании около 1920 года был закон, который показался бы глупым для любого, кто услышал бы о нём в свободном мире, но для тех, кто его принял, он казался разумным. Этот закон гласил: «Любой, кто носит фуражку, может подняться на пассажирское судно и свободно покинуть страну»^[44]. Так, господин Илия как-то достал фуражку, надел её, взошёл на корабль и, свободный от албанских властей, доплыл до Пирея^[45].

Господин Илия был трудолюбивым и хозяйственным человеком. Он не расточал свои скромные доходы, считая, что иметь собственное дело лучше, чем работать на кого-то.

Оказавшись в новом для себя городе, он прежде всего стал искать церковь, чтобы познакомиться там с духовником, у которого можно было бы взять благословение на своё будущее занятие. Спустя некоторое время он познакомился с отцом Игнатием Колиопулосом, который всегда готов был дать ему добрый совет.

Нигде не учившийся Илия умел читать. Его любимыми книгами были Новый Завет и «Предназначение человека» отца Евсевия Матфопулоса. Понимать Священное Писание ему помогали проповеди, которые он слышал от проповедников братства «Зои». Он был человеком разумным, всё хорошо понимал и, обладая прекрасной памятью, помнил их до глубокой старости и свободно пользовался ими, когда сам стал учить. У него было постоянное желание трудиться в винограднике Господнем. Он спешил к заблудшим, чтобы вернуть их на путь жизни и приучить их к исповеди, которую он считал началом всякого блага. Миссионерскими трудами служил он Господу и в Афинах, и в Музаки, и в Трикалах. По благословению митрополита Дионисия Илия много помогал его епархии. Митрополит весьма чтил этого мужа из-за метода, которым он пользовался в беседах с молодёжью. Его неприхотливое жилище ежедневно бывало местом духовного отдыха для множества людей.

После того как митрополит Волоса Илия рассказал мне о нём, я во время своего первого посещения города Трикала прежде всего захотел познакомиться с ним. Действительно, я увидел, как множество сельской молодёжи входило и выходило от него. Держа в руках книгу «Предназначение человека», он с очками на носу читал и объяснял им слова отца Евсевия. Не думаю, что сам отец Евсевий знал свою книгу лучше, чем господин Илия. Обычно он выделял в ней некоторые места и объяснял их.

— Иное «исследовать», и иное «читать». Иное «иерей», и иное «священник». Нам необходимы иереи. Иное «проповедник», и иное «духовник»^[46].

Своими духовными беседами он многих побудил принять священство. Когда он видел, что человек призван к священству, то уже не оставлял его: со всем усердием он старался наставить его и возжечь в нём огонь любви к святому алтарю. В своём возвышенном учении он показывал юноше, что священство не профессия, но величайший из даров, ниспосланных Богом человеку: служение святым и спасительным Таинствам на всём протяжении жизни человека: от его рождения до смерти, и даже после смерти.

Устав братства «Зои» оказал на его жизнь большее влияние, чем на членов самого братства. О нём он узнал непосредственно от основателей братства и проникся им как правилом духовной жизни для человека, живущего среди мира и посвятившего себя Богу. Так, тело его всегда было чистым, хотя он не пользовался кремами и одеколонами, одежда — всегда простой и опрятной, волосы были расчёсаны на пробор, усы небольшие, лицо всегда чисто выбрито. Всё это было основами внешнего приличия и должно было соблюдаться непременно. (Одна приятная старушка, жившая в конце улицы Гиппократа по соседству с домом братства «Зои», рассказывала мне: «Я никогда не видала, чтобы кто-то из братства не был тщательно выбрит; казалось, что они бреются все ночи напролёт».) Его комната была скудно обставлена, но в ней всегда были порядок и чистота. Он придерживался и других принципов, намного более важных, чем только что упомянутые. Так, он никогда не путешествовал в воскресенье, чтобы не пропустить литургии, не пользовался фотоаппаратом и не любил фотографироваться. Он съедал всё, что было на тарелке, и не оставлял на столе кусков хлеба. В промежутках между приёмами пищи он не перекусывал и никогда не ел на ходу. Ел он необычайно аккуратно и бесшумно. Молчание за столом было для него нерушимым законом. Он не встречался с женщинами на улицах и всегда следил за тем, куда смотрят его глаза, не позволяя им глядеть куда попало.

Позднее всё это было дурно перетолковано некоторыми «любителями свободы», но я считаю, что это было спасительно для людей, подвизавшихся в девстве посреди мегаполиса. Если, по слову преподобного Ефрема Сирина, «один лишь образ мирского человека вызывает у монаха смущение во время молитвы», то насколько справедливее это замечание по отношению к пристальному рассматриванию женщин.

Он никогда не прибегал ко лжи и никого не обсуждал. Для него было достаточно сказать: «Я знаком с этим человеком». Живя по таким духовным правилам, он никогда не подвергался нареканиям и никому не был в соблазн. Естественно, что вход в его комнату был закрыт для всех. Возможно, он вообще никогда не говорил о вере с женщинами. Часто он говорил: «Если ты не носишь епитрахили, то не учи женщин».

С Божией помощью сбылась его мечта: на улице Эола ему, наконец, удалось открыть собственный магазин. На первом этаже находилась мастерская, в которой изготавливались железные кровати, а на втором — жилое помещение. Когда ему случалось ходить по улицам, то он видел множество нищих детей из провинции, которым приходилось работать в афинских кабаках и которые по ночам спали в подворотнях в обнимку с бутылкой. Он решил, что если заберёт детей из кабаков, даст им работу в своей мастерской, а в верхнем помещении устроит им небольшое общежитие, то это будет для них гораздо лучше. Благодаря такой «охоте» мы можем назвать его шпионом Божиим. Он взял на это благословение у своего духовника и создал первый в Греции приют. Успех этого небольшого приюта подвигнул братство «Зои», а позднее и организацию «Апостолики Диакониа»^[47] устроить студенческие пансионы. Господин Илия открыл новый путь к тому, чтобы бедная молодёжь могла получать образование и оставаться невредимой среди трудностей жизни, особенно в тяжёлые годы лишений, когда туберкулёз косил людей, как серпом. Илия любил образование, хотя так и не получил его, и не хотел, чтобы дети оставались необразованными. Во время оккупации Греции немецкими войсками в 1941–1944 годах он одного юношу посадил в мешок с кукурузой, взвалил его на спину и переправил из Фессалийского городка Кардицы в Афины учиться богословию. Впоследствии этот юноша принял монашество с именем Севастиан и стал митрополитом в городе Коница.

Впрочем, и сам Илия был учителем благочестия, не в университете, конечно, но в повседневной жизни. Он, обладая подлинно церковным образом мысли, многих вдохновил на монашество и священство. Я уверен, что Бог вознаградит его за труды, потому что иерархия никогда его не награждала. Он всегда оставался бедным, скромным и незаметным. В свои последние годы он стал монахом в афонском монастыре Симонопетра, где его постриг игумен Эмилиан и, таким образом, он удостоился посвятить себя Христу, приняв монашеский постриг.

В этом человеке меня удивляли две вещи, которые я увидел, когда он был послушником в Миртийском монастыре в Этолоакарнании^[48] в первые годы моего игуменства. Первая — то, что он видел людей очень глубоко и мог найти подход к человеку, сбившемуся с пути спасения, а вторая — то, что он составлял верные суждения о лицах и предметах. Как-то я спросил его:

— Что возбудило в тебе такое глубокое благоговение к отцу Евсевию Матфопулосу?

— Первая причина этому в том, что он ни с кого не брал денег. Нигде нельзя найти расписки с его подписью в получении денег за его труды. Он жил на деньги, которыми ему помогал родной брат. Вторая причина — в его безропотном терпении, которое он выказал, когда его исключили из состава Священного Синода Элладской Церкви. Отец Евсевий жил не в монастыре, но, тем не менее, был настоящим монахом: он достиг в своей жизни меры святых и в пище, и в сне, и в служении литургии, и в проповеди. Пусть он и не достиг совершенства в остальном, но это и не удивительно: одному человеку трудно быть совершенным во всём.

Единственным недостатком господина Илии была его раздражительность, но и благодаря ей он, я думаю, сподобится милости от Бога, так как он очень каялся в своих приступах гневливости, как рассказывал мне об этом отец Арсений Кумбуйяс, один из тех, кто жил в его приюте: «Как-то мы собирали кровати, и я где-то ошибся. Он так сильно на меня накричал, словно хотел убить меня криком. Я тоже разозлился, но, поднявшись наверх в комнату, очень быстро пришёл в себя: признал свою неправоту и решил вернуться к работе. Спускаясь по лестнице, я увидел, что он стоит внизу на коленях и горько плачет. Я почувствовал себя таким негодяем, что до сих пор, спустя много лет, вспоминаю об этом с болью. Отче, если кто-то, ошибаясь, кается, то это и не ошибка. Покаяние — это такая губка, которая смывает с души все пятна».

Дай Бог, чтобы все мы, изображающие из себя знатоков духовной жизни, всегда пользовались этой губкой!

Феофилакт из Фессалоник, базарный торговец

Всем людям нравится добродетельность, одарённость и выдающиеся способности; даже у бандитов есть какие-то высшие идеалы. Но есть люди, которые годами борются, но не удостаиваются ни малейшей награды, даже гвоздички в петлице пиджака (речь идёт, конечно, не о тех цветах, которые со временем увядают). Можно услышать, как они втайне стенают: «Доколе, Господи, Ты оставляешь меня без Своей благодати? Доколе в душе моей сухость и бесплодие? Доколе мне томиться голодом и жаждой? Посмотри на меня, бесплодного, и помилуй меня!» Действительно, велико страдание такой души: человек ежедневно засевает её семенами Священного Писания, творений святых отцов и житий святых, а вырастают одни лишь сорняки. Однажды один монах, умирая, попросил, чтобы на его погребении было много цветов. «При жизни моей я был лишён цветов добродетели, — говорил он, — дайте же мне в смерти порадоваться хотя бы чувственным цветам». Тогда я подумал, каким лживым и смешным становится украшение мёртвых лепестками роз, если в их жизни не было невидимых цветов — добродетелей.

Но встречаются люди, которые, подобно Давиду, умоляют Бога остановить поток Своей благодати, которого они не в состоянии выдержать. Это люди, одарённые Им с самого рождения. Быть может, это те, кто имеет по десяти талантов и благодаря помощи благодати Божией и собственному усердию очень быстро приносит обильный плод добродетелей. Одним из таких людей был Феофилакт Моливдадис.

Он происходил из Малой Азии, ныне утраченной родины многих греков, и жил с матерью и сёстрами. Поистине сплочённая семья, где все друг друга любили, а дети относились к своей матери с глубочайшим почтением. Библейский матриархат^[49]. Их объединяла живая вера и следование традициям. Святое Евангелие и творения отцов были в их доме повсюду: на столе, на тумбочке, в кармане пиджака. Всё это освещало их путь. Кого бы из семьи Моливдадисов ты ни встретил, в их словах всегда звучали отголоски евангельского учения.

Феофилакт был среднего роста и худой, как тростник, очищенный от листьев; его сухое смуглое лицо выдавало в нём человека воздержной аскетичной жизни. Запах жареного мяса на базаре целый день беспокоил его нос, но не желудок. Его большие глаза смотрели на тебя смиренно, как будто ты был его господином, а он — твоим рабом. Он был очень умным и смекалистым, был исполнен усердия и готовности услужить. Никогда не видал я его уставшим или ленивым: он всегда был бодр; у него было духовное устроение афонских монахов, которые на любое повеление старца отвечают: «Как тебе угодно, отче».

Но самым важным в нём была великая рассудительность и глубокое молчание. Он принимал заказы от всякой келлии, от любого монастыря. Некоторые заказчики бывали ему в тягость, но он никого не осуждал. Феофилакт — могила. Когда ему, чтобы никто не соблазнился, нужно было скрыть чьи-то заказы, то он их тщательно упаковывал, а на вопрос «Что здесь?» отвечал: «Да ты знаешь, не помню». Это Феофилакт-то не помнил, у которого в уме был весь каталог товаров!

Он со своей ручной тележкой незаметно пробирался среди сварливых, придирчивых, похотливых, неверующих, лживых людей. В этой тележке он перевозил заказы для Святой Горы. Всех окружающих Феофилакт считал своими добрыми друзьями и братьями. Его кроткий умоляющий голос облегчал невыносимость базарной атмосферы и укрощал зверей торговли. Вот чудо из чудес: овца среди волков, не просто стоящая, но пасущая их и трудящаяся для Святой Горы! Прекрасен был его торг с людьми, которых торговля сделала своими рабами: он исключительно непредвзято определял качество и цену товаров. Ангел среди бесов торговли! Пока его уста говорили, опущенными вниз глазами он изучал товар. И ради чего всё это? — Ради покоя отцов, которым его труды позволяли не покидать Святой Горы. Свою маленькую лавочку он называл представительством какого-то поставщика риса, но риса я в ней никогда не видал, в ней были одни лишь заказы святогорских монахов. Я не знаю, насколько мы были внимательны к нему тогда и хорошо ли помним о нём теперь, но ради нас он часто сражался с бурями, и не в океанах, а в местах куда более опасных: посреди бушующей пучины мира.

На вопросы «А зачем это нужно монахам?», «А что монахи с этим будут делать?» он отвечал: «Давай-ка, брат, сменим тему».

А как обходительно он делал заказы по телефону!

«Ты привезёшь это, золотой мой? Будь здоров, дорогой мой!»

Свежесть его речи всякий раз смягчала иссушённую душу какого-нибудь торговца, который всё время жил посреди лжи и холодного соперничества. Его честность для некоторых людей становилась невыносимой, но сам он никогда ни от кого не отгораживался, и двери его для всех были открыты.

— Давайте и работу нашу делать, и о Христе проповедовать. Сейчас Его бремя для многих невыносимо, но в другой раз оно может стать для них и необходимым, и лёгким.

Он никогда ни о ком не говорил плохо, и поэтому не стесняясь мог смотреть в глаза каждому. Его внешность выказывала в нём не хитрого дипломата, но человека умного и мыслящего, знающего своё дело. Я никогда не думал, что при его душевной стойкости и телесной крепости кто-то пришёл бы ему на смену. Он обливался потом, когда перевозил различные вещи, но душа у него была неутомима, и он всегда был готов сразу же приступить к новой перевозке. Много раз мы разделяли с ним трапезу в нашей гостинице, и при этом он был настолько застенчивым, что я удивлялся, как такой врождённый аристократизм остался неповреждённым на рынке. Я думал про себя: «Как много дворцов стало лишь кратковременными эпизодами в этой жизни, и как много лачуг — славой общества!»

После того как Феофилакт удалился от жестокостей торговой жизни и от своего любимого служения Святой Горе, он был пострижен в монашество отцом Симеоном Крайопулосом в обители Панорама^[50]. Прожил он после этого недолго, почил в Господе и был погребён на Святой Горе. Всякий раз, приходя к его останкам, я говорю себе: «И из торговли выходят великие святые». Его образ мыслей и поведение многому меня научили. Да упокоится он со всеми святыми!

Я жил среди монахов с детских лет. От Феофилакта я научился приветливости, а также умению завязывать деловые отношения с торговцами и с улыбкой заключать с ними сделки. От сетей мира Феофилакта сохранила глубокая вера, участие в Таинствах и нестяжательность. Если бы он брал с монахов деньги за свои труды, то стал бы очень богатым, но он был беднее последнего нищего. Он является для нас прекрасным примером того, как можно одновременно зарабатывать и служить. Работа имеет земное воздаяние, а служение — небесное, да ещё и во сто крат большее, если совершается нашими собственными трудами. И Феофилакт наверняка получил там награду верного и разумного раба^[51]. Аминь.

Бог награждает Своих незаметных служителей

Незаметное служение — надёжный путь в Царство Небесное. Тому, кто делает добро втайне, Бог покажет это в день Своего беспристрастного Суда. Незаметное служение, пожертвование, проявление любви к другому имеет великую награду, а иначе и быть не может, ибо она обещана Самим Господом.

За свою жизнь я видел две таких блаженных души. В годы своего служения они были незаметными мирянами, ничтожными в глазах мира из-за того, что они делали. У других они вызывали насмешки, а не удивление. Одним таким человеком был дядя Николай в обители Лонговарда на Паросе, а другим — Димитрула в Скале — портовом городке на Патмосе.

Дядя Николай из обители Лонговарда на Паросе

Дядя Николай очень рано, ещё мальчиком, ушёл в монастырь и стал безвозмездно помогать отцам. Отслужив в армии, он снова вернулся в своё прежнее прибежище — монастырь Богородицы, где взялся за самое скромное служение: ему была поручена забота о вьючных животных и подготовка их для отцов, которые отправлялись с различными поручениями. Когда он повзрослел, то по секрету рассказал мне о своих скорбях: «Ах, дорогой мой, я боюсь, что не найдётся никого, кто стал бы заботиться о животных для наших батюшек. Ведь они будут брать в руки грязные и пропитанные мочой животных уздечки, а после этого будут служить в алтаре. Вас ждут тяжёлые времена. Наверное, только образованные монахи смогут их выдержать, да и то — если ими овладеет безразличие. Из их сердец совершенно исчезнет любовь, уважение к другим и, прежде всего, дух жертвенности. Они захотят, чтобы руки у них были нежными, как у девочек, а одежда чистой и немятой. Они будут ходить нарядными и в праздники и в будни. Они будут избегать любой работы, которая может запачкать их руки, зато все, что оскверняет душу, они будут собирать, как стога пшеницы на гумно. Даже издали ты сможешь ощущать исходящее от них благоухание. «Вот идёт, — скажешь ты, — ухоженный человек». Но на его лице не будет отблеска света Христова, оно будет неприятным и отталкивающим. Увидев его, ты скажешь: «Лучше бы я встретил зверя, а не этого человека!» Потому что и звери, если их не запугивать и не обращаться с ними жестоко, способны к благодарности, насколько им это доступно. Здесь, где я сижу, мне видны и слышны игры птиц на эвкалипте и, видя их, я радуюсь. Даже у отвратительных мышей есть свои игры».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

5

После того как в 1922 г. греческое население Смирны (современный Измир в Турции) было почти полностью уничтожено турками, уцелевшие беженцы поселились на ближайших островах Архипелага, в том числе и на родине автора — острове Прос, входящем в состав Киклад (группа островов в южной части Эгейского моря).

6

В Греции и в монастырях, и в миру по истечении трёх лет после погребения кости почившего принято выкапывать из могилы и, обмыв их, складывать в особом помещении — костнице.

7

По церковному уставу, во время богослужения каждый день прочитываются три кафизмы (кафизма — одна из 20-ти примерно равных частей, на которые разделена Псалтирь): две на утрене и одна на вечерне. В Греции этот устав соблюдается только в монастырях.

8

Ср. Евр. 12:23.

9

Грамматиком в то время греки называли человека, получившего хоть какое-то образование, умевшего читать и писать. Часто этим словом называли учителей начальных классов.

10

Имеются в виду долгие века турецкого владычества в Малой Азии после падения Константинополя в 1453 г.

11

Знаменитая школа, в которой было также богословское отделение. Некогда в ней учился преп. Никодим Святогорец.

12

В Диптихах, которые теперь издаются в Греции, содержатся сведения о епископате всех Православных Церквей, а также приводятся уставные указания по совершению богослужения.

13

Ср. Пс. 1:2.

14

Песнопение утрени первых четырёх дней Страстной Седмицы. Его перевод на русский язык: «Я вижу, что Твой брачный чертог уже украшен, Спаситель мой, но нет у меня одежды, чтобы войти в него. Просвети одеяние души моей, Податель света, и спаси меня».

15

Необходимо уточнить, что все молитвенные обращения к Честному Кресту, распространённые в православном богослужении, являются риторическим приёмом опосредованного обращения ко Христу, Который был на нём распят. Само древо Креста, конечно же, не является личностью и, восхваляя его, мы на самом деле восхваляем Христа. Такой приём, не свойственный славянским культурам, был очень распространён в античное время, его мы находим и в Священном Писании. Например, женщина, пожелавшая прославить Христа, назвала счастливой утробу, которая Его выносила, и грудь, которой Он питался (Лк. 11:27).

16

Кацея — кадильница с ручкой, а не на цепочках. У христиан Греции весьма распространён обычай самим ежедневно кадить в своих домах.

17

Древний монастырь на острове Парос. О нём речь будет идти дальше.

18

До последнего времени греки употребляли лишь один Акафист — Богородице (с припевом «Радуйся, Невесто неневестная»), по образцу которого написаны все другие акафисты. Многие читают его ежедневно и часто знают наизусть.

19

Старец Филофей Зервакос (1884–1980 гг.) — один из самых почитаемых в Греции современных старцев. Много лет жил в монастыре Лонговарда на Паросе, где и скончался. Недавно был причислен к лику святых.

20

В начале ХХ в. большинство Поместных Церквей, в том числе и Константинопольская с Элладской, перешли на новый стиль (пасхалия при этом осталась прежней). У греков это вызвало церковный раскол, который не уврачёван до сих пор. Крайние старостильники утверждают, что новостильные Церкви, как отступившие от святоотеческого предания, лишены благодати, и потому таинства их недействительны.

21

В Греции некоторые виды трав употребляются в пищу.

22

Область в Центральной Греции.

23

Иерокирикс (священнопроповедник) — священник, обладающий даром красноречия, который получил от своего епископа послушание проповедовать на службах в различных приходах его епархии.

24

Цитата из ирмоса 1-й песни воскресного канона 4-го гласа: «Моря чермную пучину невлажными стопами древний пешешествовав Изриль…» («Через пучину Красного моря пройдя, не замочив ног, древний Израиль…»).

25

В 1907 г. иеромонахом Евсевием Матфопулосом было основано братство богословов «Зои» («Жизнь»). Оно было организовано по монастырскому образцу и его члены были обязаны исполнять три монашеских обета: девства, послушания и нестяжания. Основной задачей братства было продолжение дела колливадов (монашеское движение на Афоне середины XVIII — начала XIX в. во главе с преподобными Никодимом Святогорцем и Афанасием Парийским): возрождение здоровой церковной жизни, особенно в том, что касается Причащения, и изучение Св. Писания. Почти с самого начала своего существования братство стало подвергаться различным нареканиям, зачастую несправедливым, в том числе и от священноначалия Элладской Церкви, но, несмотря ни на что, продолжало свою деятельность. Начиная с 1926 г. оно организует катехизические школы, в одной из которых учился и герой этого рассказа. Первым председателем братства был его основатель иеромонах Евсевий, а после его ухода с поста в 1929 г. им стал архимандрит Серафим Папакостас, после смерти которого некоторые члены братства в 1960 г. покинули его и организовали новое братство богословов «Сотир» («Спаситель»). Оба братства существуют и сейчас. Среди наиболее известных членов братства «Зои» можно назвать нынешнего предстоятеля Албанской Церкви архиеп. Анастасия, профессоров Панайотиса Трембеласа и Христоса Яннараса (во время разделения 1960 г. покинул братство). За 100 лет своего существования оно оказало большое влияние как на церковный народ, так и на духовенство Элладской Церкви.

26

Лк. 18:9-14.

27

Ин. 5:14.

28

Ср. Мф. 27:50–52.

29

В практике некоторых Поместных Церквей священник, вынося Святые Дары, рукой, которой держит Чашу, держит также и край плата для отирания уст, а люди, подходя к причастию, сами берут его за другой край и, причастившись, отирают себе уста и осторожно передают его следующему причастнику.

30

В греч. игра слов, образованных от одного корня: (бесконечное совершенство).

31

Мф. 9:21.

32

В новогреческом языке местоимение «мой» часто употребляется для выражения любви к тому, о ком (о чём) идёт речь, например: «Христе мой», «Богородица моя» и т. п.

33

Валахи — народность, живущая на северо-западе Греции и говорящая на одном из диалектов румынского языка. Живущие в Греции валахи владеют также новогреческим языком.

34

Область, расположенная в самых высоких местах горной цепи Пиндос, которая тянется через всю Грецию от Албании до Коринфского перешейка.

35

Речь идёт о гражданской войне в Греции в середине 1940-х годов.

36

Уменьшительное от Эвангла (распространённое на Балканах женское имя).

37

В Греции богослужение совершается на древнегреческом языке, который малопонятен для простых греков, тем более для валахов.

38

Ср. 2 Кор. 6:10.

39

Епарх — представитель византийского императора в главном городе провинции.

40

Старец Амфилохий, в миру Афанасий Макрис (1889–1970), был духовным наставником автора этой книги. Он родился и стал монахом на острове Патмос, где впоследствии был поставлен игуменом монастыря св. Иоанна Богослова. Отец Амфилохий стал основателем нескольких ныне действующих монастырей, как на Патмосе, так и в других местах Греции. Как вспоминает еп. Каллист (Уэр), «отличительными чертами его характера были мягкость, юмор, тёплое расположение к людям и ощущение спокойной, почти торжественной радости. Его улыбка была полна любви, но совсем лишена сентиментальности. Жизнь во Христе, как он это понимал, была не тяжким игом, грузом, несомым с угрюмой покорностью, но личным общением с Богом, исполненным сердечного пыла. Он был против любого духовного принуждения и суровости».

41

Район в Афинах.

42

Школа в Афинах, основанная в начале XIX в. купцами-меценатами Георгием и Манфосом Ризарисами.

43

Ср. 1 Ин. 1:7.

44

В то время в Албании фуражки носили преимущественно моряки; они для них были своеобразным паспортом, дозволявшим свободный выезд из страны.

45

Пригород Афин, ныне слившийся с городом. Главный порт Греции.

46

В Греции говорить проповеди и исповедовать имеют право не все священники, но лишь те, которые поставлены на это епископом.

47

Полное название: «Апостолики Диакониа тис Экклисиас тис Элладос» (Апостольское служение Элладской Церкви) — организация при Священном Синоде Элладской Церкви, занимающаяся книгоиздательством и благотворительностью.

48

Область в Центральной Греции.

49

Имеется в виду описанное в книге Бытия первоначальное матриархальное устройство семьи: «Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей» (Быт. 2:24). Примечательно, что не жена уходит от родителей к мужу, а муж к жене.

50

Монастырь в окрестностях Фессалоник.

51

Лк. 12:42–44.