Лебединая песнь

Грей, 2023

Лебединая песнь – история, случившаяся до появления легендарных (известных) героев Эллады.Фаэтон – сын смертной женщины и бога Аполлона. Он – красив и силен, но не удостоился внимания отца, покровителя музыки и искусств, – ибо парню сатир на ухо наступил. Кикн – царевич Лигурии – наоборот, не может похвастаться властолюбием и воинскими навыками, но сколь чудесно поет и играет!Эпаф – сын Зевса от жрицы Ио, ненавидим самой ревнивой и коварной богиней – Герой, но это ничуть не мешает ему бросать вызов высшим силам, бахвалиться и считать себя великим героем!Наяда Мемфида – всего лишь речная нимфа, внучка титана Океана, коих у праотца вод – тысячи тысяч. Что ждет ее – участь многочисленных сестер, обманутых бессмертными и смертными, или нечто великое?А юному кентавру Хирону еще далеко до наставника героев – Ахилла и Ясона.Воспоют ли их в песнях, станут ли эти имена легендой или канут в безвременье Леты? Ретеллинг мифа о Фаэтоне.

I. Он шел туда, где звучит музыка

Историю он слышал эту неоднократно — от матери, Климены, но не от отчима, Меропа, — тот лишь кивал и говорил:

— То правда, большего не знаю. Всему есть причина. И велено мне стать тебе отцом не хуже родного. Удалось мне, как думаешь?

— Удалось, отец, — отвечал парень. И не поспоришь — мужчина этот их обеспечивал, кормил и одевал, веселил и никогда не покидал. Слова плохого не сказал и руки не поднимал — ни на пасынка, ни на мать. Да, пусть стар и ворчлив порой, а дочерей жалует больше, нежели его, так и пусть.

“Добиться бы правды от него!” — думал Фаэтон. Но, вестимо, клятвой какой уста его сомкнуты в вопросе этом — так что истины не дождешься.

Мать же рассказывала о давно канувшей в Лету поре восторженно и самозабвенно: горели очи, на щеках цвел румянец, а затейливых слов (смысла некоторых сын никак не понимал и до сих не ведает их доподлинного значения) и не счесть, — но как на устах материнских они перекатывались, возносились и падали, чтобы взмыть вновь — к солнцу, выше, еще! Голос ее — звонкий, мелодичный — как арфа — таким его Фаэтон сызмальства помнил — даже звучал иначе во время песни — именно этой, хотя мать пела (И сколько же сюжетов и рифм она держала в голове!) и другие.

Возможно, так она напомнить о себе желала — вот я, все еще здесь, слышишь ли ты нашу песнь, помнишь ли нашу любовь? Не забыл же ты меня и сына? Мы думаем о тебе каждодневно — заслоняем мокрые лбы руками, щуримся, но смотрим на тебя, — надеясь и уповая, что хотя бы ты нас видишь, как обещался, когда над нашими головами проносишься на солнечной квадриге. Мы преданы искусству и тебе, Сияющий!

И пусть отец — истинный, настоящий, родной — их покинул, более никогда не воротившись, обрек на одиночество, поступил жестоко (но такова природа богов всех, а иные поступали и того хуже — губили отпрысков и возлюбленных, превращали в зверье иль даже тварей, в молчаливые деревья и травы — что еще горше…), Климена любила его столь крепко даже сейчас.

Насчет отношения к богу, который обманул мать и бросил собственного отпрыска, парень так и не определился — глубоко-глубоко внутри он верил, что пока не пришел час, а внимание отца надобно заслужить. Только вот как это сделать, если сына бога искусств и музыки — не прельщают сии увлечения? И слуха отродясь нет — будто сатир на ухо наступил…

“Иль есть у отца сын куда утонченный в науках и искусствах, бог чистых кровей, от лучезарной богини или нимфы, а не полукровка, как я, что и вспоминать обо мне ему некогда?” — Юноша вздыхал и отводил взгляд от светила, прятался в тень и прохладу.

***

Люд вставал с восходом (когда богиня рассвета Эос отворяла двери золотого дворца Солнца), дабы жить и трудиться — так повелось. И семья Фаэтона поступала подобно прочим — всем на всём свете. И порой не хотелось ему пробуждаться и видеть, как золото красное тянется нитью на краю мира, не желал он слушать пение матери вновь, как к нему примешивался густой (будто ихор) басок Меропа, а после и голоса родившихся у них девочек — его сестриц.

И если смирился с таким положением дел отчим, то он — нет. И поражался, как подрос, тому, что воспитатель его в этот миг переставал хмуриться (довольства мало от воспевания соперника, который навек украл сердце твоей жены, даже если он бог), покачивал ногой в такт и нет-нет, а брал в руки инструмент, подыгрывал и подпевал.

Мать улыбалась, отчим — тоже, сын — делал вид, что и он рад — пению, наступлению нового дня (похожего на сотню предыдущих) и небесной колеснице, от взгляда на которую у него текли слезы (одно хорошо — можно их не скрывать, ссылаясь на яркий свет, — а от такого даже могущественные и древние Титаны поспешат заслониться).

Юноша не пел и не играл на инструментах, не брал примера с родителей, попросту не хотел, даже бунтовал, возможно. Похвалиться он мог лишь хорошим сложением, светлым волосом и ясностью глаз, прытью и уверенностью. А еще неплохо танцевал — но то результат иного толка — не от природной гибкости и изящества, а от тяжелой работы, метания камней и древка копья (без наконечника — уж так юнцы называли обточенные палки — больно хотелось изображать из себя великих бойцов), бега наперегонки и прочих мальчишеских забав, где ему удавалось добиться успеха.

С мальчишками он шибко не дружил, гулял и играл — и только, тайны рождения и тяготы с ними не обсуждал — все считали, что он сын старика Меропа — дело обычное, когда юная дева сочетается узами с мужем постарше. Да и не собирался парень делиться со смертными детишками, что отец-то его сам Аполлон — кто на смех подымет, иные — попросят явить божественную суть, коей в нем — ни капли, а кто и вовсе — скажет, мол, зови отца, пусть исполнит наши желания, не то поколочу!

Ни от матери, ни от отца Фаэтону не достался дар искусства и тяги к оному — музы не шептали ему рифмованных строк, в шелесте листвы и в звоне ручья — не слыхал он того, что заставляло мать и отчима порой насвистывать мотивы, заливаться трелями будто беззаботные пташки. Эти птичьи звуки, к слову, — докучали и злили его — ранним утром (Ведь возвещали они восход!), а в час предвечерний или ночной — даже пугали — ухнет сова или каркнет ворон — и пробегает озноб по спине — словно окунулся в холодную воду. Не видал в том юноша ничего потешного, когда Мероп начинал вторить ночным тварям, толкал пасынка в бок локтем, ведая прекрасно, что тот испугался и дышит едва. И сестры отцу поддакивали: ухали, каркали, пританцовывали, махали руками.

“Глупые!” — Парень отходил от них прочь и кричал уже вслух: — К трапезе вечерней опоздаем! Матушка станет браниться!

Но все знали, что добрее женщины нет. Никого Климена не наругает.

— Глупости! Мама наша добрая! Ух-ху!

— Ух-ху! Ух-ху! Ху!

— Не гневливая! Кар-кар!

— Давай с нами! Ух! Кар! Фьюр!

Фаэтон лишь махал на них рукой, вздыхал и шел скорее, — благо, ноги крепкие, быстрые.

А отчим с сестрами — накаркавшись и наухавшись, спугнув саму Гекату, — топали за ним да распевали новые песенки.

***

Климена говорила, что на одном праздновании, пятнадцать лет назад, встретила обворожительного мужчину, назвавшегося Фебом. Он обратил внимание на ее голос, стихи и песни, как пальцы умело ласкают струны, а дыхание, едва зарождающееся в груди, дает чистейший звук.

— И сам он оказался умел в музицировании и пении, стихах и рисунке! Такого спутника я и искала всю жизнь, мечтала о таком, — пусть даже не супруге, а знакомце… Мы говорили, пели и пили, а еще танцевали… Целый город позабыл обо всем на три дня и три ночи — все предались материям высшим! Тогда-то и появились в изобилии всевозможные произведения — поэмы и стихи, комедии и трагедии, песни и музыка, статуи и фрески! Музы благоволили творцам! И нам с Фебом. Так в моем разумении и выглядит пир на горе Олимп, акт творения! И тут чудо свершилось в мире смертном. О, это не передать ни словом, ни звуком, ни танцем! И после, когда праздник завершился, упали мы с Фебом на ложе, но не от усталости, а от любви. В тот день ты и появился в моем чреве.

— А потом он ушел, — напомнил Фаэтон, но даже такие слова — полные обиды, прогорклые, как порченая смоква, черные и горькие, как больная желчь — не трогали и не сердили мать.

— Тому есть причина, сын, — ответила она спокойно.

— Так расскажи! — заголосил он, не ожидая от себя подобного. К тому же, голос у него надломился — звучал то гулко, то хрипло, а вот сквозь взрослую мужественность проскальзывали высокие нотки — одним словом, не нравился ему собственный глас — звучал мерзко, слух не ласкал Фаэтону, куда уж там Аполлону — только каркать и оставалось! — Или это тайна?! Не желаю более слушать песен! Ни стихов, ни поэм! Красивых и складных речей не хочу! — И собрался бежать прочь.

— Против слова отца и Царя Над Всеми даже бог бессилен, мой милый. — Мать вздохнула, опустив плечи. Заметил юноша впервые, что выглядела женщина устало, морщинки залегли у глаз — мелкие, как трещинки на глазури пифоса, руки загрубели от труда, а несколько волосков — нет, не искрятся в свете дня, — то след седины и незаметно подкрадывающейся старости, которую ни один бог в полной мере не познает. — Не первый ты, не последний такой, дорогой Фаэтон.

— Зевс, значит, — Юноша замер и посмотрел на чистейшие небеса, боясь, что одним таким предположением разгневает владыку Олимпа, — заставил отца взяться за правление небесной колесницей?!

Произнес и встал изваянием. Но небо не переменилось, а солнце — как висело над ними, так и осталось прежним. Нет дела богам до речей какого-то мальчишки, до его терзаний и предположений!

— То не наказание, — поспешила вставить Климена, — а честь. Как не богу света подменить древнего и великого Гелиоса, что тысячи жизней богов и тысячи тысяч жизней людских, вел колесницу каждодневно по двенадцать часов, чтоб произрастала в пропитание зелень, чтоб все трудились и творили, возводили храмы, дома и города, радовались теплу… А иначе, представь, жили бы мы в вечной мгле!

— И пусть так! — вскричал юноша, уже не боясь ни гневливых богов, ни того, что подумает о нем матушка. — Тошно мне видеть сей свет! И как отец насмехается над нами!

Тронуло брошенное сыном лишь Климену. Аполлон дальше вел колесницу Гелиоса, слова сына до него и не долетели.

— Попроси прощения у отца и богов. Таким поведением ты не сыщешь ни внимания, ни благосклонности. Вон и народ смотрит на нас — чего подумают?

— Не стану просить. И пусть глядят зеваки — мне дела нет! — Фаэтон не слыл спесивым, но тут заартачился — уж пением и плясками не привлечь отца. — Он ночью-то чем занят? Уж за столько лет не мог он поменяться хоть на разок с кем-нибудь, чтобы навестить нас?!

— Так каждый день он навещает нас! Даже если Владыка Грома и Молний вместе с Ветрами и гиадами творят непогоду, лучезарный свет Феба все одно возьмет и достигнет тверди земной, скользнет по твоей щеке, пока еще спишь…

— Понял я, что ты хочешь донести! — Юноша запыхтел. Да, это так, но досада мешала гласу рассудка принять материнские доводы. — Только витиеватыми словами ничего не поправить! Отчего он не хочет спуститься к нам в облике смертного, музыканта и певца Феба?! Которого ты, между прочим, знала, да, всего три дня, а я — нет. Вообще нет! И как мне довольствоваться не касанием отеческой руки, а только обещаниями, мол, солнечный свет, — Он высунул руку из тени, где пребывал все это время, — и есть оно самое?! И, да, знаю я, что Мероп мне как отец, но не хватает мне! Не то все! Не то! — Фаэтон убрал ладонь, все еще ощущая тепло, даже жар.

— Когда-нибудь ты все поймешь. А теперь, пока солнце не село, нам стоит заняться работой, сынок.

— Как обычно.

Юноша надеялся, что отец на него вообще не смотрит с небес, нежели знать, что пристально следит за каждым шагом сына, который день ото дня метет пол, мешает тесто и печет лепешки, нянчит сестер, копается в земле, гонит коз на луга и много всего прочего, что никак не заинтересует покровителя искусств.

— Я, как лебедь — хорош собой, но никогда не заведу песнь, — рассуждал парень, — только перед смертью… Придешь ли ты ко мне в мой последний миг, отец?

Ответа он не дождался. И больше на небо глаз не поднимал. Пусть мать думает, что хочет, а он-то знает — Аполлон ушел от нее туда, где звучит новая, иная музыка. А ее песнь, как бы складно и даже изумительно не звучала, богу попросту наскучила.