Городские тексты конца XX века

Группа авторов, 2015

«Эти надписи, эти мимолётные документы эпохи – вне петербургской классической культуры. Однако этот петербургский текст – плоть от плоти Петербурга; а этот жанр – подлинней классических петербургских текстов, потому что написан самой жизнью…»

© К. К. Севастьянов. Автор-составитель, 2015

© С. Г. Васильев. Предисловие, 2015

© Р. А. Храмцова. Предисловие, 2015

© А. Б. Филиппов. Фотографии, 2015

* * *

Эти надписи, эти мимолётные документы эпохи — вне петербургской классической культуры. Однако этот петербургский текст — плоть от плоти Петербурга; а этот жанр — подлинней классических петербургских текстов, потому что написан самой жизнью.

Авторство этого жанра принадлежит петербургскому «маленькому человеку», населяющему Город, как птицы и звери населяют лес. Но вот санитарными чистками лес превращен в парк, тропинки заасфальтированы, трава выкошена. Знакомые деревья вроде остались и даже вылечены и подстрижены, а вот птичьего щебета что-то почти не слыхать.

Нынешний Город успешно осваивает язык просвещённой рекламы, но он почти перестал смотреть на тебя, разговаривать с тобой как прежде. Или мы перестали слышать друг друга.

Тогда, в 1990-х Город не стеснялся говорить языком подворотни, а подворотня — языком поэзии. Политика и выживание, любовь и абсурд, игра и ненависть, пошлость и философские озарения. В этих недолговечных и незатейливых документах ушедшей эпохи — Питер до гламура, до стеклопакетов и бутиков, живой маргинальный Питер — голодный, нежный, простодушный, страшноватый, мучительный, опасно открытый.

В последние десятилетия Петербург стал опрятней, формальней, поверхностней и глуше. Нарядные фасады и цветники вместо облупившейся штукатурки и грязных подворотен — казалось бы, кто против! Город умыт и оштукатурен, он сделался куда приличнее, но словно лишился опасной подлинности жизни.

Медленно но верно прихорашиванием охватывается всё: пустыри, окультуренные детскими и спортивными площадками; старые лестницы, запертые домофонами и зашитые в гипсокартон и пластик; приватизированные и огламуренные до неузнаваемости дворы; горные страны брандмауэров и пёстрых крыш, осовремененные мансар-достроителъством; помертвевшие в стеклопакетах живые глаза Города — окна…

Открываясь на потребу туристам, Город закрывается от своих самых преданных, самых любящих, чаящих найти в нём родную душу, не пускает на свои лестницы и крыши (разве только за деньги), отрезает им последние живые спуски к Неве новыми набережными с ревущими машинами. Чем больше открыточный, фасадный, туристический Петербург походит на Европу, тем дальше он уходит от опасной Любви и Боли, довольствуясь Любованием и Постановкой проблем.

Не должно и не может быть конфликта между мета-Петербургом и повседневным городом, пока населяющие его «маленькие люди» доверяют Городу самые потаённые чувства, ощущая его своим настоящим домом, изливают душу и оттачивают слог на его стенах.

Сергей Васильев

…без начала и конца…

Волга впадает в Каспийское море. Солнце русской поэзии — Пушкин. А Ленинград-Петербург — город-иллюстрация. А как иначе? История государства Российского; три века русского искусства; чего уж про литературу говорить? — все знают сызмала; что «давно страницей говорит Нева». Петербург — «одна великолепная цитата» в текстах экскурсоводов; имя которым — легион.

А город этому гламурно-туристическому бренду великодушно не сопротивляется. Город не возражает. Он понимает; что нужно украшать фасад и держать лицо. Он просто начинает прятаться, словно прорастая своей настоящей жизнью внутрь. Он оставляет своих авторов — архитекторов и литераторов, создававших его образ, — искусствоведам и филологам. Витрину — скользящему по ней поверхностному взгляду туриста. Он начинает писать свой текст, беря в соавторы любого, кто готов узнавать его тайны не из праздного любопытства.

Много лет я имею дело со словом. Я нисколько не писатель, но и не просто читатель, в силу моей профессиональной деятельности привыкла обращать внимание на то, в какой ситуации происходит встреча со словом, как оно живёт-бытует. Мне очень нравится со словами играть и наблюдать за тем, как упруго они сопротивляются или терпеливо подчиняются употреблению, как меняют свои значения и начинают мерцать новыми смыслами в поэтических текстах. Словосочетание «петербургский текст» пришло в мой словарь из научной сферы, пришло не так давно. Оно не сразу стало понятным, потребовало внимания и освоения, но доставило огромное удовольствие сознанием моей причастности к знанию, скрытому от непосвящённых. Интересно, что практически одновременно с этим процессом постижения сакрально-научных смыслов произошла встреча с человеком, который открыл мне, прожившей в этом городе много лет и, казалось, знавшей его подробно, совсем другой текст города. Этот петербургский текст был набран совсем другим шрифтом, другие картины его иллюстрировали, и обложка его была стилистически иной. Да и прочесть этот текст можно было, только настроив особым образом оптику. Вот этому настраиванию — краеВИДению (которое оказалось не менее важным, чем краеВЕДение) и учил меня Константин Севастьянов.

Костя показал не другой город, а иное его измерение, и петербургский текст с тех пор стал для меня не просто многозначным понятием, не просто обрёл объём — к трём привычным координатам добавились другие — временнЫе и личностные. Он превратился в текст, который стал сначала настраивать, а потом строить меня.

А потом оказалось, что это текст, который не имеет границ. И не потому только, что город велик, и велико количество посвященных ему страниц. Это текст, который пишет сам себя, проступая на стенах домов, в подъездах, на тротуарах.

Этот текст — эпос, он запечатлел ту историю, которая была — Мы и которой не найти теперь в учебниках и аналитических статьях: «Сижу в мастерской (разве сейчас уже ночь?) В это время поворачивается колесо истории» (На дверях в парадной, красками), «Мы и здесь были» (Петропавловская крепость, Трубецкой бастион)… Эти строки — настоящая поэзия, потому что в них звучат свои мелодии — ««Я жив, ну и что…» (на стене)»); на штукатурке печной трубы, на крыше дома — ««Реченька молчаливая» Осень», и они — это шар, внутри которого «имеется другой шар, значительно больше наружного». А сколько в этих записях драматических завязок.

Эти городские строки неумирают. Они живут жизнью средневековых текстов, которые, вследствие дефицита и дороговизны пространства для их размещения, уступали место другим. Так и нацарапанное в питерском подъезде 30 лет назад или написанное краской на стене дома во дворе на Петроградской не исчезает — закрашивается, но своим неотсутствием, неисчезновением превращает просто текст в палимпсест.

Как здорово, что Косте Севастьянову пришло это в голову — бродя по городу, гуляя по нему, пробегая к метро, эти записи бережно собирать, чтобы мы снова могли вернуться и «в город, знакомый до слёз», и к самим себе.

Есть в поэзии такой странный жанр — отрывок. У него есть внешние признаки, которые перечислять сейчас неинтересно, но главная его особенность в том, что время в нём и открыто в вечность, и это делает бесконечным пространство. Эта книга — отрывок из дневника, который ведёт Город и который продолжается, длится… Это — Городские тексты.

Римма Храмцова