Пьяный сон

Годар, 2023

Пьяный сон – иллюзорное состояние, в котором хочет оказаться каждый из главных героев, только бы не видеть всего, что творится в измученных стенах Ганна – студенческого городка, скрытого полотном алого тумана от остального мира.

Глава 1. Святая тишина

Говорят: во что веришь, то и будет. У того, кого при рождении назвали Дилан Мелтон, всегда случалось наоборот. Во что бы он, маленький или повзрослевший, ни верил, жизнь выворачивала это наизнанку. Ребёнок, он невинно пытался верить в бога, иногда ходил в церковь, носил крестик и ни в чем не сомневался. Им с Мортимером не исполнилось даже десяти, когда вера пропала: мать отвернулась, чтобы отец избил их сильнее обычного, и бог почему-то быстро, даже мгновенно и неожиданно исчез из детского сознания и больше не появлялся. Мысли о нем, конечно, проскакивали время от времени, впрочем, редея все глубже. Последний раз Дилан вспомнил его на сырой земле кладбища, но внутри сразу почувствовал, что теперь ему было не суждено принять веру, если грязи в нем было больше, чем той, которой засыпали могилу его умерших родителей. Какая-то неизвестная часть, происхождение которой он так и не смог выведать, в нем окончательно после того осознания испарилась.

В юности, однажды, он пытался верить в судьбу — стало еще тяжелее. Дилана переполнял немыслимый, ранее ему невиданный гнев, вызванный некой жаждой справедливости и детским непринятием ее полной противоположности. Это случалось со всеми. Он снова проиграл. Он был изнеможден идеей фатализма и тем, что едва ли мог что-то изменить; чтобы отделаться от мысли и не сожрать себя заживо, он убедил свою голову, что ему наскучило. «Чего-то» неопределенного в его теле, голове, сердце и душе осталось еще меньше.

В какой-то момент Дилан нашел другой ориентир. Удача — более склизкая, чем улитка, и мораль ее — серее не придумаешь. Однако Дилану почему-то казалось — или ему просто отчаянно хотелось во что-то верить, — что он был чрезвычайно любим Фортуной. Он знал, что она предаст, когда он не может ожидать; что она разобьет вдребезги остатки «чего-то» в нем, но до сих пор она была единственной вещью, поддерживающей его в рамках (или близко к ним) той жизни, в которой он существовал. Пока Удача не захочет уйти, он найдет достаточно уродства в себе, чтобы воспользоваться ею в полной мере.

Когда юноша приблизился к заброшенному корпусу, откуда доносилась музыка, он нашел удачу странной. Внеплановое сообщение из ведомства, съезд членов департамента, преподавателей сыграли студентам со всего кампуса на руку, но в душе юноши не было спокойствия. Дилан не хотел идти и чувствовал, как с каждым шагом его грудь становилась тяжелее и тяжелее, словно в нее кидали камни. Подойдя к лестнице, Дилан остановился, глубоко вдохнув и выдохнув. Перед ним, на той самой лестнице, горизонтально на верхней ступеньке лежали люди — очевидно, студенты. Девушка и юноша указывали наверх, смеясь, и Дилан, глазами последовав за указанием, обнаружил огромный, ослепляюще белый диск луны на чистом, безоблачном темно-синем небе. Ему стало еще страшнее: полнолуние никогда не сулило ничего хорошего. Впрочем, он не хотел смотреть на него, поэтому отвел глаза и перешагнул через два тела, которые не обратили на чужака никакого внимания, и двинулся дальше. «Ворон уже здесь», — подумал он, мельком оглядываясь на головы, покрытые пеленой. Слова эти стали для всех студентов неким тайным ключом и могли означать лишь одно: Фэлис действительно был здесь, но не один — он пришел с запасами самокруток и других, более сильных и страшных веществ, чтобы заработать. Ворон, как его называли все в округе, торговал наркотиками, но откуда он их брал — никто не знал. Даже его друзья. Фэлис уже приехал в Ганн с чемоданом, наполовину заполненным «травой» и остальным, что добавляло еще больше вопросов. Приехал-то он четыре года назад, все истратил в первые месяцы, а где брал еще, не говорил. За ним пытались повторять, до сих пор пытаются, но никому не удавалось нарыть столько же денег, как ему.

Эти студенты, на вид не старше второго курса, явно стали жертвами его плодов. Дилан покачал головой и отвернулся. В миг, как он ступил за порог открытой массивной двери, терпкая и стойкая вонь алкоголя и травы ударила ему в нос.

«Чертовщина», — раздраженно прошептал он, чувствуя, как начала кружиться голова. На его памяти, происходящее было одним из самых тошнотворных сборищ, если не самым тошнотворным. Может, остатки Бога еще сидели в нем с далеких малых лет, потому он и противился всему, что так яростно на него влияло.

Не успел он пройти вглубь, как перед ним возник силуэт. Карл, которого Дилан видел второй раз в жизни, улыбался от уха до уха. Он поднял руку и потряс маленьким пакетиком перед лицом Дилана, не переставая улыбаться. Будто улыбка была вырезана ножом, будто она приклеилась к нему навеки. Дилан молча потряс головой.

— От такого отказываешься, — проорал Карл, хотя Дилан его прекрасно слышал сквозь громкую музыку: настолько близко тот стоял. Дилан почти усмехнулся, хотел было ответить, что друг его — Ворон, чтобы все встало на свои места, чтобы ему не предлагали всякую дрянь, от которой легко можно было отойти в мир иной; но он промолчал, лишь вскинув бровь и не сомневаясь, что торчок не помнил ни его имени, ни Фэлиса, да и лицо Дилана тот явно от прихода не распознавал. Карл пожал плечами, ни на секунду не убирая улыбку с лица, и переключил внимание на других студентов. Проследив за шагами косвенного убийцы, Дилан понял, что студенты, согласно кивнувшие на предложение, были первокурсниками, которые впервые шагнули в этот мир грязи, пота, слез и слюны, текущей по подбородку.

Дилан отправился вперед. С огромными усилиями он пробрался сквозь тесную толпу, собравшуюся ближе ко входу, и облегченно выдохнул, когда, словно будучи выплюнутым толпой, очутился в достаточно просторном помещении — в гостиной корпуса. Здание действительно было заброшенным, стояло вдалеке, невидимо отделенное от остальных, и о причинах слагали глупые легенды, вызванные желанием покидать дрова фантазии в полуразрушенный камин учебных обязанностей и трудностей студенческой жизни. Стены во всех учебных зданиях Ганна, обросшие мхом, чистили каждое лето, но в некоторых закоулках мох все равно оставался. Это же место не чистили вовсе: мох проел каждый промежуток между темно-серыми камнями. Пол здесь невыносимо скрипел, и музыка не могла перебить этот скрип. Все здесь душило. И мох, и музыка, и скрип, и чужие тела, иногда врезавшиеся в Дилана. Все они походили на призраков: белые, веселые и покрытые неизвестной дымкой. Ад. Это был самый настоящий ад.

Чтобы сохранить удобства в старинных стенах, неподготовленных к изменению веков, приходилось творить. Барная стойка была сделана из двух продолговатых широких досок, положенных на несколько высоких табуретов. Планировка заброшенного здания не совпадала с другими корпусами, заселенными людьми, хотя заброшенный корпус в теории тоже считался общежитием. Первое, что встречалось на пути, — гостиная, затем, в отдаленной ее части — кухня, перед которой расположилась импровизированная барная стойка. В центре гостиной стоял квадратный мраморный стол, чудом еще не разбитый, а напротив стола — синий бархатный диван, весь порезанный и оплеванный. В одной из стен, в той стороне, куда смотрел стол и где находилась кухня, виднелась черная дыра — длинный коридор, вдоль которого, в глубине, располагались одноместные комнаты. Несмотря на все различия, комнаты были такими же, как и все привычные жилые.

Дилан вышел к барной стойке. Полутень накрывала целое помещение, скрывая из виду стеклянные бутылки и стаканы, стоящие на продолговатых досках. Одна перегоревшая лампочка шаталась на проводе за спиной Джойс Декер, которая находилась за стойкой; она, заметив подошедшего друга, усмехнулась ему, прикусив белыми ровными зубами сигарету. Это была средневысокая, стройная девушка, с длинными прямыми темно-коричневыми волосами, которые спереди были немного короче, чем сзади, поэтому пара коротких прядей спадала на ее лицо. На ее губах часто играла улыбка, которой доверяли люди, но серыми глазами она смотрела до высокомерности снисходительно, и другим надо было сильно постараться, чтобы эта снисходительность сменилась на злость или принятие. Джойс умела управлять взглядом так, что ее красота превращалась в завораживающую. Лицо ее, при всей отображавшейся на нем внутренней силе, было хотя и с почти впалыми щеками, но мягкое и нежное, и вообще девушка производила впечатление внешне самое приятное. Она была одета в сплошной черный брючный костюм, с длинными рукавами и небольшим треугольным вырезом на груди. На открытой шее ярко выделялся продолговатый ожог, шедший вниз, конец которого скрывался за тканью костюма.

Джойс, заправив прядь волос за ухо, выставила указательный палец перед лицом юноши: жди. Быстро смешав содержимое нескольких бутылок в стакане, она протянула нечто темно-коричневого цвета вперед. Дилан, сдержав порыв устало вздохнуть, выпил залпом — и его голова закружилась пуще прежнего, за закрытыми глазами черти водили хоровод, гнусно улыбаясь. Горечь сильно жгла горло. Дилана выдали лишь крепко сжатые глаза — все остальное лицо было непроницаемым. Впереди послышался довольный смех Джойс, будто это было единственным интересным событием на “мероприятии”.

Ганн был местом самым лживым по своей натуре. Его омывало далекое море, легкие, почти прозрачные ветры с которого доносились до бескрайнего вечно зеленого луга два раза в день: в полночь и на рассвете. И казалось, даже если и было по существу абсурдом чистой воды, что первые студенты, которые открыли университет для других поколений, были рождены в этих каменных стенах; словно Ганн изверг их из себя и начал выращивать, заставляя призывать все больше и больше людей. И остальные, которые неведомым образом соглашались приехать сюда, то ли приплывали на пене далекого океана, то ли спускались с пушистых облаков, которые почти всегда пеленой покрывали бездну луга, видневшегося с невысокого обрыва одной из местных скал. Все как на подбор: дикие, потерянные, обиженные.

Ганн не привлекал. Он заманивал, затаскивал клешнями, поэтому Дилана с ног до головы окутала непривычная дрожь, когда они с Мортимером вошли в ворота. Красота этих мест была лживая. Она скрывала за внешней безупречностью гнилые стены, сырую почву, тихое равнодушие людей и безобразное отчаянье — и все было покрыто эфемерной пленкой блеска, удивительным образом скрывающей гниющие корни. Студенты, как бы ни противились, в конце концов все равно перенимали гниющую суть, которая врастала в их грудь, поэтому никому в Ганне нельзя было доверять. Даже самому себе. И Дилан понимал, что Джойс в любой момент могла отравить его. Он все же не думал, что это произошло бы в комнате, забитой людьми, но, накрыв слова юмором, сказал:

— Надеюсь, ты не решила меня убить.

Девушка усмехнулась, неопределенно покачав головой, но ответить не успела. Дилан почувствовал вес на своей спине, заставивший его чуть наклониться вперед. Ему в ухо закричали:

— Тебя не убьют, потому что труп убить невозможно!¹ — и громко рассмеялись.

Дилан, совсем не обратив внимания на слова, улыбнулся: он знал этот голос лучше своего собственного, и этот смех был единственным исключением во всей его гнусной жизни, за этот смех он был готов умереть без сомнений. Мортимер поцеловал повернувшегося брата в висок и повис на его шее одной рукой; в другой виднелась полупустая стеклянная бутылка. На лице играло почти счастье забытья, глаза, вечно прятавшиеся за черными очками, сейчас были открыты миру — и голубой блеск окутывал все вокруг. Дилан любил этот голубой блеск. Он с детства чувствовал, что Мортимер несчастлив. Он не мог объяснить причину, но душа ныла, ныла не из-за собственных мучений, просто в какой-то момент что-то треснуло и стало не так, как было прежде. Мортимер молчал, а у Дилана не хватало смелости спросить. Оставалось только наслаждаться мгновениями хоть и мимолетной, но радости.

— Привет, Морти.

— Ты опять припозднился, — покачал головой Мортимер, — всё так давно началось, что скоро закончится. Вот, например, смотри, — он покачал рукой с бутылкой, — уже третья.

— Много пить — вредно.

— Да, — рассмеялся Мортимер, закатывая глаза, и следом указал пальцем на центр гостиной, прямо на бархатный диван. Там сидел Мэрион, откинув голову на спинку мебели, с расстегнутыми верхними пуговицами белой рубашки, вытянутой — им или кем-то еще — из черных брюк. — Вот, — продолжал Мортимер, не спуская глаз с друга, — говоришь, как врач, а настоящий медик с трудом букву «а» может произнести: вусмерть пьяный.

— Фэлис опять притащил все с собой? — перевел тему Дилан, отводя взгляд.

Мортимер кивнул, прислонившись головой к близнецу; когда они так стояли, скрывая в тени глаза, их было не отличить.

— Конечно, — сказал Мортимер. — Как обычно. Знаешь, у него столько последователей, что он скоро станет настоящим наркобароном. Я до сих пор удивляюсь, как его не вычислили.

— Не верю я, что сам он держится вдали от сильных веществ.

— Ты его видел? Фарфоровый, не ест и только пьет, худой просто страх. Конечно, он не справляется. Вообще, ты завязывай. Не читай мораль и меньше думай о других. Главное — ты против наркотиков, а остальное должно проходить мимо тебя.

— А ты, — Дилан повернулся к брату, взглянув тому в глаза, — против наркотиков?

— Волнуешься, да? — насмешливо улыбнулись в ответ. — Я не хочу умереть с пеной во рту, это, как минимум, некрасиво, и существует множество других способов. Но я пробовал — дрянь редкостная.

— Верю.

— Спасибо.

Настала очередь Дилана усмехаться. За ту минуту, что они разговаривали, к ним подобрался Мэрион. Слегка шатаясь, он придерживал указательным пальцем очки на носу, чтобы они не упали, когда он пробирался через людей с опущенной головой. Добравшись до стойки, он плюхнулся на одну из табуреток — три табуретки стояли вдоль досок — и взглянул на близнецов. Ослепительно улыбнувшись, он сказал:

— Рад видеть.

— Видишь, — прошептал Мортимер на ухо Дилану, — он даже разговаривает так, будто отработал двадцать часов в операционной.

— Он всегда так разговаривает.

Мортимер пожал плечами, мгновенно подлетая ближе к отвернувшейся Джойс, чтобы украсть другую, целую бутылку прямо из-под ее носа. Когда та повернулась обратно, макушка Мортимера уже нагло удалялась в глубь потока. Девушка разразилась тихими оскорблениями. Дилан недовольно выдохнул, оставив силуэт пропавшего брата, и присел рядом с затихшим Мэрионом. В молчании время текло медленно. Всего от одного стакана глаза уже не успевали за движением людей, уши — за музыкой, а мозг — за мыслями, которые от большого количества превратились в пустоту.

— Что ты мне налила? — спросил Дилан, повернувшись к Джойс вполоборота. На самом деле приходилось перекрикивать музыку.

— Куба либре, — пожала плечами Джойс, наклонившись ближе.

— Целый стакан рома?

— И немного колы.

Девушка усмехнулась, доставая пачку сигарет из кармана и прикуривая каждому по очереди. Мэрион, выдохнув дым, счастливо рассмеялся, и Дилан, признаться, тоже почувствовал облегчение от табака. Неведомым образом тот его успокаивал, и Дилан однажды сделал второе исключение в своей жизни. Их стало два: Мортимер и сигареты.

Они не нашли слов для разговора. Докуривали сигареты, теряясь в своих мыслях или их отсутствии, думали, что музыка чересчур громкая, что толпа становилась все больше, что от тяжести алкоголя хотелось спать. Дилан посмотрел в толпу, Мэрион, уловив движение, проследил за чужим взглядом и остановился на вошедшем в коридор с комнатами Мортимере. Того за руку вела вперед какая-то девушка.

— Нашел, — пробормотал Мэрион.

— Кто же его найдет, если он сам себя найти не может? — ответил Дилан, затушив сигарету в стеклянной пепельнице на барной стойке.

Мэрион слабо улыбнулся, отворачиваясь и закуривая снова. Он много пил, молчал и еще больше — курил. И Дилан всегда мысленно интересовался, наблюдая за другом, что такого серьёзного у него в жизни случилось, если он целиком и полностью состоял из таких отвратительных привычек.

— Зачем искать? — вдруг спросил Мэрион. — Не проще ли создать?

Дилан покачал головой в разные стороны.

— Я за все время так и не увидела Софи и Фэлиса, — вновь появилась Джойс, которая куда-то отходила.

— Да, — кивнул Дилан, — я тоже.

— Я видел, — сказал Мэрион. — Недавно. Они ушли в коридор, потом пропали.

Джойс, посмотрев на Мэриона, вскинула в удивлении бровь, но ничего не сказала. Дилану в тот момент было все равно и на Фэлиса, и на Софи, которая была последним, шестым звеном в картине. Ее рыжие волосы и яркие зеленые глаза всегда мелькали то в одном месте университета, то в другом — их невозможно было не заметить; но сейчас Дилан не хотел их замечать и был рад, что мог этого не делать. Не то чтобы он был суеверным, но зеленый с детства был для него проклятым цветом.

В тот момент, когда Дилан и Мэрион заговорили о чем-то бессмысленном, маленьком и неинтересном, Джойс отлучилась на кухню, а за Мортимером закрылась дверь в комнату на замок.

Время близилось к трем часам ночи.

***

В то мгновение в комнате повеяло холодом, но Фэлис с трудом мог дышать. За закрытой дверью шумели люди, в дверь настойчиво стучались, прося очередную дозу, но юношу заботило другое. Софи стояла напротив окна, наблюдая за полной луной, свет которой попадал на ее, и без того бледную, кожу, теперь и вовсе будто бы изнутри подсвеченную. Для Фэлиса девушка казалась недостижимой: в этой вуали света, с этими яркими волосами и глазами, с этой снисходительной улыбкой на гладких красных, всегда красных, даже без помады, губах. Он знал, что улыбка предназначалась ему, и сидел на кровати, опустив голову вниз, как маленький провинившийся, обруганный мальчишка. В нем закипала ярость от такого положения и от неспособности его изменить: Софи была сильнее.

— Лучше быть хорошим человеком, Фэлис, — вдруг произнесла Софи, — чем кому-то нравиться. Хороших людей помнят, а симпатия проходит.

Джин в желудке Фэлиса сказал:

— Тогда это любовь?

В ответ ему рассмеялись, почти громко и по-настоящему. Это сделало его еще меньше, еще ничтожнее и слабее. Один смех.

— Нет, — покачала головой Софи, не отвлекаясь от луны. — После университета, убрав все напоминания обо мне, это пройдет. Это всегда проходит. И мы больше никогда не встретимся.

— Почему ты так уверена?

— Так всегда бывает, — ответила Софи, а потом обратила взгляд на юношу. — Знаешь, я считаю тебя и хорошим человеком, и хорошим другом. Это ли не главное?

— Настолько хорошим, что после университета мы не увидимся? — ком в горле двигался выше, слова давались с болью. Он посмотрел в ответ.

Софи закатила глаза: — Это же не я решаю. Это жизнь решает, кого видеть, а кого нет.

— Ничтожное оправдание твоей слабости, которую ты не смогла прикрыть за отказом, — выбросил Фэлис, выливая последние силы в свои слова. Он себя возненавидел, а она лишь пожала плечами.

— А ты бы выдержал правду? — улыбаясь, Софи смотрела прямо в глаза юноше.

— Какое тебе дело, выдержу ли я?

— Ты мой друг, Фэлис, если ты забыл.

Фэлис вскочил с кровати, направившись к двери, но затем обернулся и подошел к девушке ближе, вплотную, наклонившись до ее роста, так, что кончик его носа касался ее.

Юноша был похож на картину. Люди заостряли свое внимание на ней и открывали рты в восхищении — настолько красива картина была; но красота была единственным ее качеством, за ней не скрывалось истории, она не была выстрадана художником, она существовала — просто так, просто, чтобы быть. И она быстро наскучивала людям; они бросали картину и переходили к другим, и больше никогда к ней не возвращались, а на их место приходили другие смотрители. Фэлиса нельзя было винить в том, что он такой, какой он есть. Он просто был. И Софи почти жалела, что он, в ее глазах, был такой красивый и в то же время такой слабый.

— Я никогда не был твоим другом. Для тебя — может быть, но для себя — никогда. И я никогда им не стану, — голос его был тихий и горьким, никчемно прикрытый остатками наигранной уверенности. — Я думал, что ты способна дружить, и я ошибся. Я думал, что ты способна любить, но сейчас я вижу, что ты просто пустая и пропитанная злостью маленькая девочка, которой нравится, когда за ней бегают. Родители настолько тебя ненавидели?

С каждым неаккуратным словом в Фэлисе прибавлялась твердость и вместе с тем жалость к Софи, которую, к несчастью для него, ему удалось полюбить. Он пах джином и остатками травы. Она — виски и мятой. Он стоял в тени, а она — на свету, и ветер пробирался в ее кудрявые волосы. Она была не для него. Слишком сильная и слишком красивая. И, увидев это, увидев, что его маленькая тирада прошла мимо девушки, не задев ни одну из масок, которые та надевала; что он сам был настолько мал, что мог бы просто промолчать, и никто бы не заметил, — тогда он усмехнулся и покачал головой.

— К черту, — бросил Фэлис и быстро вышел из комнаты, чувствуя, как слезы — то ли от жалости к себе, то ли от тянущего чувства в желудке — подкатывали к глазам.

Софи осталась стоять на месте. Свет луны все так же бился о ее спину, заставляя рыжие волосы пылать и скрывая зеленые непоколебимые глаза. Через минуту она улыбнулась, следом выходя из комнаты, не обращая внимания на маленькую кучку студентов, ожидавших свою очередь за дверью.

Она не надеялась, но Фэлиса больше нигде видно не было.

***

Зеленый. Зеленый цвет был первым, что Дилан увидел, когда проснулся, а именно — зеленые, широко открытые и до смерти испуганные глаза Софи, которая нависала над его лицом. Когда она резко отодвинулась от проснувшегося, слабый свет из открытого окна бросился тому на зрачки, и юноша дернулся, отвернувшись. Движение сразу заставило комок в горле сжаться, голову закружиться; затошнило. Спина трещала нещадно, и каждое мимолетное движение ресниц отдавалось резкой болью ниже лопаток. Вся боль, изо всех мест, навалилась за раз, единым комом. И Софи, смиренно смотрящая в одну точку в пространстве, не помогала.

Дилан сел на полу; затошнило сильнее. Он не знал, сколько проспал, но по ощущениям прошло часа два с того момента, как он поднялся с той злосчастной табуретки. Последнее его воспоминание было такое: он искал комнату и, найдя, как ему сначала показалось, пустую, смог лечь только на пол, потому что кровать была занята. Теперь он платил за сделанный выбор страшной болью в теле. Собрав остатки имеющихся сил, он вновь открыл глаза. Судя по едва уловимым солнечным лучам, мало-помалу появляющихся в комнате, на часах не пробило и шести часов. Юноша больше не двигался, он продолжал сидеть бок о бок с неподвижной Софи, касаясь ее плеча своим. Он не смотрел на нее, но даже спросонья успел заметить страх, с корнями вцепившийся в ее лицо.

— Говори, — прохрипел Дилан. Горло высохло.

— Там Мона, — прошептала Софи. — Мона Милнз, второкурсница.

— Я очень рад за нее.

— Дилан, — не переставая шептать, Софи подвинулась и посмотрела в глаза другу. Тому пришлось сделать то же самое. — Она мертва.

Дилан не ошибся. Зеленый был его проклятым цветом.

Бывает, когда замираешь, в голове начинает играть мелодия. Ее никогда не существовало в реальности. Но она есть. Мир прячется в ней, в приглушенной и привередливой. Словно она — это ты, воплощенный в нотах.

Дилан услышал ее, когда вошел в грязную гостиную. В углах лежали смятые бумажки, на полу изредка встречались пятна от засохшего алкоголя, около дивана валялись осколки разбитого стекла; воздух пропитался запахом пота, похоти, горечи, духоты — это была норма, но одна деталь явно выбивалась из привычного месива — неподвижное тело, поперек перекинутое через мраморный стол.

Когда он, почти не дыша, будто бы стараясь не спугнуть маленького зверька, подошел ближе, музыка заревела. Она стала чистой истерикой, рваными клавишами, которые наполовину были вытянуты из пианино. Бледное лицо, свисающее с края стола, было почти полностью залито кровью, капля за каплей окрасившей пол; черты женского лица было не разглядеть, тело ее, костлявое и с повсюду выступающими венами, как неестественно сломанная пополам ветка дерева, повисло, закрытое черным платьем до колен, тонкие лямки которого спадали с хрупких плеч, которые, казалось, можно было раскрошить одним лишь нажатием на них.

Неосознанно, юноша представил себя в образе Саломеи, смирно ожидающей, когда палач положит голову Иоанна Крестителя на поднос в ее руках. Ему привиделось, что он стоял в церкви. Мраморный стол заменял алтарь, звуки, отбитые стенами, проникали в тело, а испепеленные огнем, скрученные бумажки были вместо икон. И подвал этот, грязный и старый, вдруг стал церковью. В то мгновение, когда Дилану захотелось встать на колени, он вспомнил, что уже не верил в Бога.

Всего шаг отделял его от лужи крови, к которой змеями тянулись солнечные лучи из приоткрытых штор. Приходилось напрягать все мышцы, чтобы не последовать за ними: тело требовало движения, любого движения, только бы двинуться, но глаза боялись двигаться, они боялись отпустить то, что видели перед собой, словно, сделай они это, тело сразу бы исчезло. Впрочем, Дилану не пришлось долго мучаться. Мгновение — и музыка исчезла. Юноша мелко вздрогнул, когда на плечо ему легла чужая рука. Софи. Он успел про нее забыть.

— Ты в порядке? — мелко прозвучало за его спиной.

— Конечно, в полном.

Софи прожевала ответ и убрала руку. Послышались отдаляющиеся звуки ее каблуков.

— Куда ты? — спросил Дилан, не оборачиваясь.

— За телефоном, — прохрипела Софи, останавливаясь на секунду. — Нам надо позвонить в полицию.

— Не боишься пойти подозреваемой?

— У меня есть ты для этой роли, — бросила Софи, видимо, возвращаясь в комнату, откуда они пришли.

Церковь погрузилась в тишину.

Примечания

1

А.Рембо «Одно лето в аду».