Кармела

Гоар Маркосян-Каспер

Кармела, главная героиня одноименной повести, – талант, она умеет переделывать реальность. А писатель Март Май («Секрет успеха») – бездарность, зато пробивной: в рекламных целях он умудряется использовать даже то, что его сделали рогоносцем. Крис, Ив и Ант («Город») прилетают на чужую планету в поисках пропавшего шесть лет назад пилота Арнольда Дуряна и, как будто, находят его. Но Дурян ли это? Сборник «Кармела» состоит из новелл, раскрывающих дарование Гоар Маркосян-Каспер с самых разных сторон.

Кармела

Качало немилосердно. Алые, блестящие, словно лакированные, и горячие, казалось, дымившиеся волны жадно облизывали большой полупрозрачный маняще холодный шар светила, который плавился под их языками, остужая жар моря стекавшей с его тающих боков ледяной водой.

Качка ослабевала, еще, еще, почти прекратилось, и удалось, не без труда, поднять веки. Словно отодвинулись красные стекла, окрашивавшие мир, и в глаза ударила белизна… вверху… вроде это называлось потолком?.. по сторонам… простыни… одежда… спереди пуговицы… халаты?.. да, халаты, на голове… что же?

— Tabula rasa, — пробормотала она не очень внятно.

— Что? — спросил один из одетых в белое.

— Tabula rasa, — повторила она более уверенно и, когда двое в белых халатах переглянулись, добавила: — Разве в медицинском институте не проходят латынь?

— Вы знаете, кто мы? — ответил вопросом на вопрос тот, первый. Помоложе, повыше ростом, у второго седые усы и важный вид…

Она помедлила.

— Врачи…

Слово всплыло на поверхность и запрыгало на ней, словно притопленная кем-то и до поры, до времени удерживаемая под водой надувная… как называлась эта штуковина?.. вдруг вырвавшаяся на свободу, за ней другие, скоро все море… море?.. где?.. уже не красное, а бесцветное, было усеяно пестрыми пухлыми предметами, которые она узнавала один за другим.

— А как вас зовут, помните? — спросил второй врач.

Она поискала взглядом, пестрые предметы появлялись и пропадали, качка, хотя и послабее, не унималась, она сощурилась, стараясь рассмотреть получше, но вышло хуже, предметы стали один за другим тонуть, словно из них выпустили воздух…

— Что со мной случилось? — произнесла она с усилием.

— Ничего особенного. Небольшое сотрясение мозга. Вы упали и ударились головой.

— Где?

— У себя дома. Опрокинулся стул, на котором вы стояли. Очевидно, перегорела лампочка, вы ее меняли.

— Почему я? — спросила она удивленно.

— То есть?

— Почему не муж?

Она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться.

— Не напрягайтесь, — предупредил врач.

Она кивнула, но, когда медики были уже у двери, вдруг позвала:

— Подождите. Я вспомнила.

— Что? — повернулся к ней тот, что помоложе.

— Имя.

— Ну?

— Кармела. Меня зовут Кармела.

— Отлично, — медленно сказал врач. — А теперь отдохните. Я зайду попозже.

— Что-нибудь не так, Пауль? — спросил профессор, когда дверь в палату закрылась.

Пауль кивнул.

— Не то имя. На самом деле ее зовут Элла.

— Звучит похоже.

— Да, но…

— Ложная память. Что-то еще?

— И с мужем они давно в разводе. Живет одна, так что лампочки вкручивать ей приходится самой. Хорошо еще, не осталась лежать под своей люстрой до скончания века.

— А кто ее нашел?

— Соседка. Подруга.

— Так соседка или подруга?

— Одна в двух лицах. Живут рядом уже лет… десять, кажется… знаете в Ласнамяэ советские квартиры с общей прихожей?.. соседка тоже без мужа, дочь-школьница, больше никого, сам бог велел сдружиться… правда, у Эллы есть брат, но своя семья, живет, естественно, отдельно… Ну а девушки наши даже двери в квартиры не запирают, только общую на лестничную клетку, и все время бегают друг к другу.

— Сколько подробностей!

— Соседка приходила, эта самая… Как вы думаете, она выправится?

— Думаю, что да. Органики ведь практически нет.

— Нистагм…

— Пустяки… Не кажется ли вам, друг мой, что вы принимаете чересчур уж близко к сердцу беды этой… симпатичной, не буду отрицать… женщины? — профессор улыбнулся, похлопал смутившегося коллегу по плечу и пошел к своему кабинету.

Пауль еще несколько минут стоял перед закрытой дверью в палату, пытаясь разобраться… неужели?.. Нежное лицо, спутанные каштановые волосы, высокие брови, большие, очень большие глаза, бледные губы, хрупкие руки, бессильно вытянутые поверх застиранного больничного одеяла… Элла… Ему не нравилось это имя, было в нем нечто простецкое, наверно, и она его не любила, выдумала себе другое, и теперь, после частичной амнезии пришло на ум то… Кармела… Как красиво!.. И как ей идет… Он покраснел, сердито сунул в карман молоточек, который уже добрую четверть часа вертел в руках, и направился к ординаторской.

Кармела лежала неподвижно, шевелиться она боялась, недавно попробовала повернуть голову, та сразу закружилась, ощущение чрезвычайно противное, больше не захочешь, лежала и пыталась привести в порядок мысли, сбившиеся в хаотическую массу, как случается с пряжей в мешке для вязания, когда много разной, надлежало все распутать, отделить нити друг от друга и снова смотать каждую в свой клубок. Слова вернулись, море отступило или высохло, и пестрые пухлые предметы… вспомнить, как они называются, ей все равно не удалось… лежали грудой на песке, уже не утонут, но что с ними делать? Называть, да… Потолок, стена, дверь, тумбочка… Если скосить глаза, становится видна кровать, пустая, но не застеленная, наверно, ее обитательница вышла в коридор, не все больные — лежачие… Собственно, кроватей должно быть несколько, даже много, смешно думать, что у нее могло бы хватить денег на отдельную палату… Окно… в стороне, она видела только верхнюю часть, не очень чистое стекло и серое небо. Серое небо Парижа, вспомнилось вдруг, цитата, не иначе… Но здесь определенно не Париж. А что? Название где-то пряталось, тогда она вернулась к себе, это, наверно, надежней. Кармела, да, а дальше?.. Фамилия? Санти? Вечелло? Бондоне? Нет. Потерпев очередную неудачу, она закрыла глаза, и море вернулось, ее подхватило и закачало, понесло по поверхности вместе с пухлыми предметами… спасательные круги, так они называются!.. правда, они совсем не круглые, а какие угодно, подушки, сердечки, яблоки, зверюшки…Она представила себе яблоко, большое, в ладони не помещается, ярко-зеленое, кислое… Зверюшки это медвежата, кошки, собаки… Вдруг выплыла картинка: крохотная болонка на руках у Девы Марии… Вот оно! Коридорчик, две двери, у одной, приоткрытой, Дева Мария, другая, выкрашенная сине-голубой, под мрамор, краской… ею, Кармелой, собственноручно!.. закрыта, за ней… Она попыталась открыть дверь и заглянуть в квартиру, но не сумела, попробовала еще, еще, отчаялась, устала и в, конце концов, задремала.

— Дева Мария? Разве вашу соседку зовут Мария?

— Нет?

Кармела сидела на кровати, сложив руки на коленях и глядя серьезно и сосредоточенно. Она помолчала минуту-другую, затем сказала с трогательной неуверенностью в голосе:

— Я так думала… Я напутала?

У Пауля не хватило духу согласиться с ней, он пробормотал что-то вроде «не знаю, не помню, я только спросил» и перевел разговор на другое:

— Голова больше не кружится?

— Нет. Только покачивает при ходьбе, знаете, как будто идешь не по полу, а по палубе.

— Палубе? Вы куда-то ездили морем?

Кармела задумалась.

— Вроде да. Вспомнила! В Хельсинки. На пароме. Даже пристань помню, смутно, правда. Мимо ходят трамваи, чуть дальше большой парк или, скорее, сквер, длинный такой, а еще рыбный рынок, прямо на берегу… — Она запнулась, потом спросила: — Но, значит, мы в Таллине? Да, доктор?

Доктор кивнул, она некоторое время молчала, сначала смотрела куда-то мимо него, потом на пару минут закрыла глаза, открыла и сказала безнадежно:

— Ничего. Пусто. Только название, а как выглядит… — и вдруг оживилась. — Собор!

— Собор? — переспросил Пауль ошеломленно.

— Да. Он ведь недурен, правда? Конечно, не Санта-Мария дель Фьоре, но…

— Санта-Мария дель?..

— Фьоре.

— Это где? — поинтересовался Пауль несмело, но она ответила уверенно:

— Во Флоренции.

Вернувшись с работы, Пауль, не раздеваясь, скинув только кроссовки, мокрые и грязные, перед подъездом, как всегда после дождя, раскинулась необъятная лужа, прошлепал в носках в комнату к письменному столу, на котором стоял монитор, сел в кресло, включил компьютер, вошел в интернет и набрал в Гугле «Санта-Мария дель»… в последнем слове он уверен не был, но оно выскочило само, популярное, надо понимать, название… Тут же вылезли и картинки, он щелкнул по одной, другой и долго рассматривал выложенные бело-зеленым мрамором стены, пышный, весь разукрашенный фасад, граненый купол, крытый красной черепицей, и совершенно волшебную колокольню. Потом сварил себе кофе — пообедал он в больнице, уселся с кружкой перед выключенным телевизором и стал воображать, как прохаживается руку об руку с Кармелой возле этого самого собора. Наконец бросил взгляд на часы и решительно встал.

Телефона у него не было, только адрес, по нему он и поехал, дорога его лежала мимо Вышгорода, он подумал, не подняться ли и посмотреть на Домский собор, совсем забыл, как он выглядит, лет пять, наверно, на Вышгороде не был, но ничего особенного даже по его весьма смутным воспоминаниям собор не представлял… может она имела в виду нечто иное, Нигулисте, например или церковь Карли… та как раз показалась впереди, проезжая мимо, он окинул взглядом огромное сооружение, нет, быть не может, чтобы это здание из закоулков поврежденной памяти вытянуло по ассоциации флорентийские мраморные роскошества…

Дом оказался стандартным, собственно, это ему уже было известно, подъезд, по счастью, не заперт, редкость по нынешним временам, он поднялся на третий этаж и позвонил. После небольшой паузы дверь отворилась, он сразу узнал Элизу, имя он помнил прекрасно, она же смотрела с сомнением, конечно, он ведь был без белого халата, очень характерно, сколько раз пациенты, встретив своего якобы дорогого-незабвенного доктора на улице в гражданской, если можно так выразиться, одежде, проходили мимо, скользнув по его лицу безразличным взглядом.

— Здравствуйте, — сказал он чуть смущенно. — Я лечащий врач Кармелы… — О черт! Хотел извиниться, объяснить, что оговорился, но не пришлось, она кивнула и посторонилась, пропуская его в коридор… видимо, действительно… бывает же у людей второе имя, назовут по какой-то причине одним, напишут в метрике, допустим, бабушку звали Эллой, и в ее честь… а потом самим разонравится, и придумают нечто покрасивее…

Весь этот сумбур в голове не помешал ему услышать вопрос:

— Как она?

— Не блестяще, — ответил он честно. — Конечно, никаких органических повреждений мозговой ткани у нее нет, но есть амнезия… Бывает, знаете ли, посттравматическая амнезия, псевдореминисценции… это ложная память… Например, она назвала вас Марией…

— Просто Марией? — перебила его внимательно, почти, как Кармела, глядевшая на него молодая женщина…

— Не совсем. Она сказала: дева Мария.

Элиза улыбнулась.

— Она меня так называет. Говорит, что я похожа на мадонну. С картин художников Возрождения.

Пауль уставился на нее. Он не был знатоком искусств, однако… Высокий, выпуклый лоб, обрамленный расчесанными на прямой пробор волосами, правильный овал лица, большие, чуть удивленные глаза, заостренный подбородок…

— В самом деле, — сказал он растерянно.

Она продолжала смотреть испытующе, словно спрашивая «Вы за этим пришли?», и он ответил вслух на незаданный вопрос:

— Нет, не за этим.

И, естественно, совсем смутился, стал сбивчиво объяснять, что хотел бы взглянуть на квартиру, может, удастся помочь Кармеле, подсказать, напомнить…

— Я подумал, что у вас есть ключи… я, честно говоря, по собственной инициативе, она не в курсе… не впускайте меня, если не хотите…

Она снова перебила его.

— Отчего же? Конечно, посмотрите. Ключи есть, сейчас принесу.

Она вошла в свою квартиру, через минуту оттуда донесся ее голос:

— Может, выпьете чашечку кофе? Или чаю?

Он отказался, нет, по крайней мере, не сейчас, она вернулась с ключами после небольшой заминки.

— Забыла, куда их дела, оказались почему-то в сумочке… Хорошо, что вы не вчера пришли, я работала допоздна, у меня, знаете ли, такой график, через день, вкалываю в магазине от звонка до звонка, в отделе постоянных клиентов, хоть я и филолог, но кому они, филологи, нынче нужны… прямо ирония судьбы, Кармела ведь в библиотеке, правда, чтобы книжки выдавать, особых познаний не надо… впрочем, у нее и есть, она очень начитана…

Продолжая говорить, она пересекла прихожую, отперла замок, распахнула вторую дверь… под сине-голубой мрамор, тут все верно… и пригласила:

— Проходите.

Пауль переступил порог… фигурально выражаясь, какие теперь пороги… с легким трепетом.

Квартира была типовой, слева двери в чуланчик, пышно именуемый в народе гардеробной, ванную, дальше кухня, справа комната. Обоев в прихожей не было, гладкие оштукатуренные и выкрашенные стены, белые с голубоватым оттенком, справа от входа большое зеркало, он заглянул в чистенькую ванную, аккуратную кухоньку, стараясь запомнить цвет кафеля, расположение шкафчиков, вазу из оранжевого стекла на бледно-желтой поверхности маленького, максимум на двоих, стола… Потом вернулся к открытой двери в комнату, вошел и застыл на месте. Очень много света, не люстра, а несколько чрезвычайно ярких плафонов на потолке, широкая, накрытая клетчатым пледом софа в алькове, остальная мебель сосредоточена у ближней стены, всего ничего, журнальный столик с ноутбуком на нем и низким креслом рядом, пара простеньких стульев, книжные полки и обеденный стол, заваленный большими бумажными листами, карандашами, коробками, флакончиками… все это он увидел мельком, ибо взгляд его сам собой потянулся к стене напротив и уже не смог оторваться. Стена была на всем протяжении… четыре метра?.. пять?… разрисована сверху донизу. Небо, горы, море и множество фигур… в верхней трети, ближе к правому углу, но почему-то оставляя впечатление, что он в центре композиции, горел, источая оранжево-желтое пламя, окруженный полуразрушенными каменными стенами город… Красиво… Особенно Пауля поразили нежные пастельные тона картины…

— Это фреска, — сказала Элиза. — Называется «Исход из Илиона», хотя тут много больше, в духе итальянских фресок Возрождения, знаете ли, тогда на общем пространстве изображали эпизоды из разного времени и мест, объединенные общей историей. Вон там, наверху, — она показала на охваченный пожаром город, — сама Троя, а все остальные сцены так или иначе связаны с троянской войной. Вот Агамемнон уводит Кассандру, здесь, левее, Неоптолем, закалывающий Поликсену на могиле Ахилла, там, под городскими стенами встреча Менелая и Елены… Тут Одиссей со своими спутниками садится на корабль… а дальше то, что было позже, Одиссей у Кирки, смерть Агамемнона, ожидание Пенелопы…

Она поглядела на Пауля, тот смущенно признался:

— Для меня это как китайская грамота… А вы хорошо все знаете…

Элиза улыбнулась.

— Я ведь филолог. И потом я помогала Кармеле, когда она делала картоны. В смысле сюжета, конечно.

— Картоны?

— Перед тем, как писать саму фреску, изображают все, что на ней будет, на картоне, и только потом…

— Так это она сама рисовала?! — перебил ее пораженный Пауль.

— Ну а кто же?

— Значит, она художница? А я думал, она училась с вами…

— Нет, она кончала художественную школу.

— Но работает в библиотеке?

— Надо же на что-то жить!

— Есть же какая-то система поддержек, стипендии, гранты, не знаю, как это называется.

— Дорогой мой! Кто в наше время поддержит художника, который делает фрески! Нынче на коне, знаете, кто? К примеру бывший муж Кармелы, а, как вы думаете, почему она от него ушла? Или он от нее, или они друг от друга, неважно, он обвинял ее в непонимании его художественных идей. Сказать, чем он прославился? Он сделал инсталляцию из стеклянных банок, наполненных фекалиями. Проще говоря, дерьмом!.. Извините за выражение, но…

— Может он назвал свою композицию «Современное искусство»? — попробовал пошутить Пауль.

— Не думаю, — ответила Элиза серьезно.

— Так, значит, Кармела живет на зарплату библиотекаря?

— Не совсем. Она пишет акварели на продажу. Цветы. Хотите взглянуть?

Она перебрала листы бумаги на столе и повернулась к Паулю, держа в каждой руке по картине. Цветы были яркие и причудливые, но неведомые, Пауль таких никогда не видел ни в натуре, ни на фото, в чем и признался.

— Она их придумывает, — сказал Элиза. — Настоящие ей писать скучно, а подрабатывать надо. Мне в этом смысле полегче, мой бывший на дочку дает, а поскольку он при деньгах и натура широкая, то не жмется, так что и мне перепадает. А Кармела сама крутится, от гения своего она и гроша бы не взяла, даже если б он дал, хоть и говорят, что деньги не пахнут, но эти уж точно воняли бы известно чем.

— Наверно, ей нелегко живется, — вздохнул Пауль, сколько получают библиотекари, он читал в газетах как раз на днях.

— Да, особенно сейчас, с этим чертовым евро… Собственно, когда я говорю, что мне полегче, это вовсе не значит, что я не бегаю по магазинам в поисках съедобного сыра по более-менее сходной цене. Или молочных продуктов, у меня ведь ребенок, десять лет, ей без творога или сметаны никак… Ну да вы сам знаете, что творится с ценами… Хотя… Жена, наверно, по магазинам ходит.

— Я не женат, — ответил Пауль лаконично.

— И не были?

— Нет.

Он собирался этим «нет» ограничиться, но что-то его словно подтолкнуло, а вдруг она подумает… как всякому нормальному мужчине ему не хотелось, чтобы у милой женщины, да еще подруги… гм!.. сложилось превратное впечатление о его пребывании в рядах холостяков, и после короткой паузы он продолжил:

— Намеревался когда-то, подругу имел постоянную, но ничего у нас не вышло, разбежались. Один живу уже года три… или четыре?.. Правда, хозяйством особенно не занимаюсь, съезжу в субботу или воскресенье в Стокманн или еще какой-нибудь супермаркет, и все.

— Конечно, — усмехнулась Элиза, — у вас доходы другие. Хотя и жалуетесь… я имею в виду не вас лично, врачей…

— Другие, — согласился Пауль смущенно.

— Раньше нам удавалось даже что-то отложить, мы несколько раз ездили вдвоем отдыхать, вернее, посмотреть мир, в Барселону как-то выбрались, в Италию. Но теперь…

— А во Флоренции побывали? — спросил Пауль.

Элиза усмехнулась.

— Ну какой художник из человека, который не был во Флоренции…

Кармела лежала на спине и смотрела в потолок. Потолок был большой и белый, эта белизна раздражала, выводила из равновесия своей бесспорной схожестью с ее памятью, превратившейся в словно заново оштукатуренную поверхность, с которой исчезли все следы написанной на ней фрески, да, ведь память тоже как фреска, на которой в кажущемся беспорядке размещены эпизоды прожитой жизни, все сразу, это не кино, где действие разворачивается кадр за кадром, в памяти все перемешано, связано ассоциациями, и те ставят рядом фрагменты, на первый взгляд несовместимые… ей вдруг явилось красочное изображение Саломеи, она еще несется в танце, а рядом кто-то уже держит поднос с головой Иоанна Крестителя… где она это видела и когда?.. Она вгляделась в потолок, словно надеясь, что на нем возникнут кусочки ее прошлого, вот, например, в нижнем левом углу хорошо бы поместить детство, маленькая девочка на коленях у мамы… хорошо бы, но она совсем не помнила родителей и брата… что у нее есть брат, на два года старше, ей сказал Паоло, есть, но в отъезде, уехал отдыхать на море, все правильно, сентябрь — лучшее время для отпуска, и не жарко, и дешевле, с семьей, значит, есть семья, жена-дети, но она их не помнила, впрочем, и брата вспомнить не могла… Но он есть, а значит там, в детстве, должен быть еще и брат… ничего не выйдет. Конечно, она могла изобразить в том углу некую абстрактную мадонну с младенцем, собой то есть, и мальчиком, играющим на полу у маминого кресла с игрушечным мишкой… нет, в том-то и дело, абстрактных мадонн не бывает, все они написаны с натуры, и как много зависело от натурщиц, не будь у жены Эль Греко ее огромных глаз или у скромной монашки Филиппо Липпи ее тихого очарования… а где был бы Ботичелли без Симонетты?.. Она вдруг поняла, что перед ее внутренним взором вертится хоровод картин, много-много, если бы еще вспомнить, где она их видела и видела ли воочью или только в альбомах и в интернете… Затем ей снова явилась Дева Мария… странно, что из всех ее знакомых и родных только она… наверно, из-за сходства с моделями великих?.. пожалуй, она вполне подошла бы в качестве натурщицы, еще какая-нибудь милая малышка, и левый нижний угол заполнен… И однако это была бы уже не ее жизнь, а чужая, выдуманная, кто знает, как она выглядела в младенчестве, иногда дети безобразны, а как проверить?.. Есть, конечно, старые фото, у всех они есть, должны быть и у нее… Она снова попробовала открыть дверь, ту, сине-голубую, и не сумела… Вся надежда на Паоло. Никогда не подумала бы, что врачи могут быть столь заботливыми! Явился утром воодушевленный, рассказал, что ездил вечером взглянуть на ее обитель, пытался описать, вот только писатель из него никудышный, она мялась, мялась, потом призналась все-таки, что ничего разглядеть не может, и тогда он хлопнул себя по лбу, «какой же я тугодум, конечно, лучше, один раз увидеть, чем…» И обещал после работы поехать снова и теперь уже все снять, «у меня даже ключи при себе, Дева Мария ваша дала», заснять и привезти показать. Что это случится сегодня, Кармела все же не надеялась, наверняка устанет, пока то-се, устанет и отложит демонстрацию снимков на завтра, не надеялась и, тем не менее, ждала, прислушивалась к шагам в коридоре, голосам за дверью… Звучали они и в палате, неумолчно, женщины постоянно переговаривались, рассказывали всякие истории, она не слушала, ее не интересовали чужие жизни, во всяком случае, теперь, как раньше, она не знала, но теперь ей ни до кого не было дела, она словно металась по бесконечной пустыне, где потеряла саму себя, и посторонние, попади они туда, могли заслонить ту, которую она пыталась увидеть издалека…

Паоло появился вдруг, она не видела, как открылась дверь в палату, светлоголовый великан, таким он казался снизу, внезапно возник возле ее кровати и бодро сказал:

— Принес. Пойдем в ординаторскую, там никого нет, посмотрим на мониторе, на маленьком экранчике ничего толком не разберешь.

Кармела выбралась из постели, накинула больничный халат и неуверенной походкой поплелась за доктором, который в коридоре подхватил ее под руку.

Монитор в ординаторской был включен, кресло придвинуто.

— Садитесь. Я уже все подсоединил. Сейчас начнем.

Кармела подумала, что странно у человека устроена голова. Хотя дигитальной камеры у нее нет и, скорее всего, не будет, она знает, что снимки с нее можно просматривать в компьютере, этого она почему-то не забыла, как, впрочем, и множества других важных и не очень вещей. А ведь все могло быть куда хуже, что если бы она не помнила Ботичелли и Липпи, не помнила, как смешивают краски, держат кисть, более того, ложку или вилку, или как причесываются и умываются…

На экране появилась сине-голубая дверь, которую ей так и не удалось открыть, появилась и распахнулась, но ничего ей это не дало, голые стены прихожей и большое зеркало в гладкой деревянной раме из еще не потемневшей сосны были незнакомы, то же и застеленная сине-красным клетчатым пледом софа, круглый журнальный столик с гнутыми ножками, покрытый лаком паркет… откуда бы у нее взялись деньги на лак, может, это вовсе не ее дом?.. Она в отчаянии покачала головой, Паоло сделал вид, что не замечает ее состояния, и поспешно сменил кадр.

— Вот ваша фреска, — сказал он деловито. — Я сначала снял ее издали, относительно, конечно, от противоположной стены, потому две половинки, а потом еще по кусочкам, небольшим таким.

— По джорнатам, — пробормотала Кармела.

— Как?

— Джорната это часть фрески, которая писалась за один день, — пояснила Кармела машинально. — Или в один прием.

Она смотрела на фреску отрешенно, со стороны, словно оценивая работу другого художника, подумала, что недурно, хотела спросить, как это все называется, но промолчала, только кивнула, когда он спросил:

— Показать фрагменты?

Пошли детали, лица, фигуры… как тщательно выписаны одежда, оружие, огромный труд, и когда она успела…

Сменился кадр, и Кармела услышала изумленный возглас:

— Это же вы! Когда смотрел там, не заметил, слишком много всего, но теперь вижу. Вы ее с себя писали?

Кармела вгляделась в женскую фигуру, лицо, что-то мелькнуло, ушло, вернулось…

— Да, — сказала она шепотом, у нее вдруг пересохло в горле.

— Кто она? — спросил Пауль, тыча пальцем в экран.

— Клитемнестра. А это Агамемнон.

— Агамемнон? — переспросил Пауль как бы недоуменно, он лукавил, вернувшись вечером домой, он долго изучал историю персонажей «Исхода из Илиона», в основном, конечно, на уровне Википедии, но главные действующие лица были ему уже известны.

— Агамемнон это царь Микен, предводитель ахейского воинства, — сказала Кармела. — Это мой муж.

Она заметила выражение лица врача и усмехнулась.

— Нет, я не сошла с ума. Я имею в виду не самого Агамемнона, а того, кто… ну, кто представлен здесь в этом качестве… Понимаете, мне страшно хотелось его убить. И я… Я убила его. Видите окровавленный нож в руке Клитемнестры? И как он… Агамемнон… переваливается через край ванны?

— Вы его так ненавидели? — спросил Пауль.

Глаза Кармелы сверкнули.

— Нет! Он был мне противен. Отвратителен!

— Почему?

Глаза погасли.

— Не помню.

— Ничего, — утешил Пауль. — Начало положено, дальше пойдет легче.

— Думаете?

— Да. Посмотрим дальше, может, найдутся еще знакомые?

— Потом, — сказала Кармела мрачно. Она задумалась, Пауль решил больше ее не тревожить, только предложил:

— Я оставлю вам камеру, вечером посмотрите потихоньку, там и увеличение есть, позволяет разглядеть детали. Идите в палату, ложитесь, вы устали. Я принесу аппарат.

Кармела встала.

— Дойдете?

Она кивнула, молча прошла к выходу и, только закрывая за собой дверь, обернулась и тихо сказала:

— Grazie, Паоло.

— Смотри, что я тебе принесла. Твои любимые конфеты.

— Надо же! Настоящие «Мишки». Где ты их нашла?

— На рынке.

— Ни разу не видела.

— Случайная партия. Тебе повезло.

— Удивительно. Как раз вчера или позавчера меня угостили конфетой, тоже вафельной, я ее взяла и вспомнила о «Мишках», давным-давно их не ела. А как много! Ты что? Это же безумно дорого!

— Единожды можно. Надеюсь, ты не собираешься падать со стула каждый месяц?.. Не представляешь, как я перепугалась, когда увидела тебя на полу. Без сознания, лежала такой, знаешь, бесформенной кучей, как мешок картошки. Жуткое дело! Вполне могла ногу сломать или руку.

— Лучше б сломала, — сказала Кармела печально. — Ногу или руку.

Элиза посерьезнела.

— Ты вправду ничего не помнишь?

— Вправду.

— А меня?

— Тебя помню.

— И больше никого?

— Еще кое-кого вспомнила. Позавчера вечером. Доктор мой ездил днем к нам домой, делал фото… ты на работе была… Кстати, я думала, ты вчера придешь…

— Я и вчера работала. Попросили поменяться. Сегодня отдыхаю… Ну, дальше что?

— Он показал мне снимки. И я увидела… Агамемнона. И узнала.

— Генрика?

Кармела кивнула.

Элиза усмехнулась.

— А ты знаешь, какой номер он отколол? Не далее как вчера?

— Нет. Откуда мне знать?

— Из газет. Я утром в «Постимеесе» прочла.

— Ну и?

— Вообрази себе, он явился в музей… или галерею?.. в общем, туда, где красуются его гениальные творения, пришел, вынул молоток и раздолбал все вокруг. Все банки пресловутой инсталляции в осколки, еще чего-то переломал, работники сбежались, хотели его остановить — куда там! Вырвался и удрал, они в полицию позвонили, в скорую, решили, что белая горячка у него либо просто спятил…

— Или, наоборот, стал нормальным, — уронила Кармела сухо.

— Ага! Наведались к нему домой, в мастерскую… А там полный кавардак, все разорвано, разодрано, на полу мятые тюбики краски, куча всякой дряни побитой, ну ты знаешь, из чего он свои шедевры создавал, словом мусора выше щиколотки, а самого след простыл. Потом нашли записку. На зеркале черной краской. Понял, мол, что не художник он, а… дальше нецензурное нечто, даже газета опустила, многоточие поставили… вот, и, стало быть, бросает все и уезжает к какому-то приятелю на хутор коров доить.

— Почему коров? — удивилась Кармела.

— Для пущего самоуничижения, полагаю. Баба, мол, для мужской работы не гожусь.

Кармела фыркнула.

— При его габаритах вполне мог бы лес валить. А знаешь, ведь он неплохо рисовал когда-то. Вот что значит доискиваться славы любой ценой.

— Дело не столько в тех, кто доискивается, — возразила Элиза, — сколько в том, как и за что эту славу распределяют. А ты, я вижу, довольно много о своем бывшем навспоминала.

— Я о нем целый вечер думала, — призналась Кармела. — Больше-то не о ком, никого не вспомнила, хотя рассматривала картинки до посинения.

— Какие картинки?

— А доктор мне оставил камеру. Вот, видишь?

Она извлекла из-под подушки кожаный футлярчик, подала подруге.

— Дорогая какая, — заметила Элиза удивленно. — Настоящая японская.

— Да. Я хотела вернуть вчера, боюсь, не дай бог, стащат, мало ли что? Но он не взял, пусть, говорит, побудет еще, авось, натолкнет на что-нибудь.

— Может, и натолкнет. А может, и нет. Я думаю, тебе лучше домой отправиться. Среди знакомых стен… А когда тебя выписать собираются?

— Это пока не обсуждалось.

— Когда будет обсуждаться, договорись, чтобы это было в мой выходной. Приду, отвезу тебя домой. На такси. А может, и братец твой к тому времени вернется, он же не навсегда уехал, на две недели всего.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Кармела.

— Ты сама мне сказала. Накануне происшествия.

— А куда он поехал, не говорила?

— Говорила. В Грецию. На Крит? Нет, на Родос. Через Хельсинки, его супруга предпочитает финское качество удобству лететь прямым рейсом.

— А дети у него есть? — спросила Кармела с легким смущением.

— Два мальчика. Погодки. Старший в будущем году в школу пойдет.

— Понятно.

Элиза посмотрела на поникшую Кармелу, та напоминала тюльпан, срезанный и поставленный в вазу, куда забыли налить воды. Ей захотелось подбодрить подругу, она наклонилась к ней и сказала заговорщическим шепотом:

— По-моему, он к тебе неравнодушен.

— Кто?

— Твой доктор.

— Паоло? Что за чушь!

— Совсем и не чушь. И почему Паоло? Разве его так зовут?

— А как?

— Не знаю. Он мне только фамилию свою назвал. Как они привыкли, доктор такой, доктор сякой… Просто он совсем не похож на Паоло… Ладно, пусть, я не возражаю. Между прочим, не женат и даже подруги постоянной не имеет.

Кармела промолчала, и Элиза поднялась.

— Пойду. У меня ребенок некормленный. Без меня не ест. Совсем одурела. Представляешь, эти малолетние идиотки уже обсуждают проблемы лишнего веса. Всеобщий маразм добрался и до школьниц начальных классов. Благодаря этим психам-кутюрье человечество скоро вымрет. Подумали бы хоть, что их драгоценные ходячие скелеты тоже некому будет производить. Знаешь, что она мне вчера говорит? «Мама, у меня ноги слишком толстые, надо сесть на диету».

Кармела рассмеялась.

— Ничего смешного! Будь ты на моем месте… А, кстати, ты ее помнишь, Кристину мою?

— Не очень четко, — созналась Кармела.

— Ладно, приедешь домой, увидишь, вспомнишь.

Они поцеловались на прощанье, и Элиза удалилась, помахав еще рукой от двери.

Кармела робко приоткрыла дверь ординаторской, и Пауль сразу вскочил.

— Входите.

Она вошла и показала куда-то за его спину.

— Можно мне на это посмотреть?

Пауль обернулся, на стене висел большой календарь с видами Таллина, в данном случае, Ратушной площадью. Он мысленно выругал себя, почему сам не сообразил, надо же быть таким олухом…

Он снял календарь с гвоздика и протянул Кармеле.

— Возьмите.

— Он ваш?

— Неважно.

— Но…

— О господи! Неужели вы думаете, что для кого-либо из врачей какой-то несчастный календарь может значить больше, чем здоровье пациента, своего или чужого!

Прозвучало напыщенно, он заметил обращенный в его сторону иронический взор коллеги, рыжей докторши с острым носиком, слегка смутился, но подошел к Кармеле твердым шагом и подал ей календарь. Она взяла, вгляделась в фото…

— Это Ратушная площадь. Сама Ратуша слева. Если дойти до ее угла и свернуть налево, в пятидесяти метрах будет церковь Нигулисте, может, она тут есть… — он быстро перелистал страницы… — да, на ноябрьском листе. А если пойти по этой вот улице, можно добраться до вокзала. За теми домами улица Пикк…

— А что наверху?

— Вышгород.

— Что там есть?

— Там? Домский собор, замок, русская церковь… Дома, конечно… Смотровые площадки, с которых виден почти весь Таллин, крыши, башни, море…

Он не очень хорошо помнил, откуда именно и что конкретно, на площадках этих он был лет шесть или семь назад, когда показывал город приехавшим на конференцию коллегам-медикам.

— Словом, берите, пригодится.

— Я верну.

— Конечно.

Он ободряюще улыбнулся, и она исчезла за дверью, прижимая календарь к груди, как невесть какое сокровище.

Вернувшись в палату, Кармела залезла в постель, прислонила календарь к согнутым в коленях ногам и стала рассматривать смутно знакомый городской пейзаж, пытаясь перевести изображенные на нем дома из двух измерений в три. После некоторых усилий это ей как будто удалось, была ли то реальность или?.. конечно! Она вдруг вспомнила, что цвет слоновой кости, тот, который на фото, ратуша обрела не так давно, когда-то она была серой, наверно, просто грязной, дым и копоть за долгие столетия перекрасили ее не менее эффективно, чем кисти маляров… но, значит, память проснулась?.. и когда, осторожно заглянув за угол… мысленно, разумеется… она увидела серую громаду церкви, она уже знала, что это Нигулисте, на всякий случай открыла ноябрьскую страницу, да, это она, но там, на фото, лежал снег, а она помнила траву, ярко-зеленую, никогда не выгоравшую таллинскую траву, которая зеленеет до глубокой осени, до первого снега и даже после, бывает, снег растает, и снова проглядывает неистребимая зелень, она любила зеленый цвет и закрыла глаза, с удовольствием созерцая пушистый травяной покров. После этого несомненного успеха она решила попробовать продвинуться дальше без подсказки, вспомнить что-нибудь, чего в календаре нет, например, подняться на Вышгород, тем более, что она не забыла собор… а как насчет русской церкви? Она называлась… Спас на крови, что ли?.. Она закрыла глаза, сосредоточилась. Так, в нижней части ничего особенного, широкая пологая лестница, огибающая подножье, красный кирпич, высокая дверь, стрельчатые окна… самое интересное — наверху, купола числом четыре, нет, пять, побольше в центре и малые по бокам, сами купола составные, из витых дуг, крашеных в разные цвета, центральный же усеян пирамидками, множество красок, золото, серебро, зеленый, синий, желтый, оранжевый… Она залюбовалась возникшим образом, потом подумала, что можно попробовать заполнить кусочек пропавшей фрески, только фон, правда… но и то дело! Она отложила календарь, окинула хозяйским взором потолок, выбрала верхний левый угол и стала мысленно рисовать город Таллин.

Пауль вышел пораньше, чтобы добраться до клиники, ему предстояло проехать через забитый в утренние часы машинами центр города. Он ночевал у матери впервые за много месяцев и, как всякий раз, жалел, что остался, обычно он заезжал на часок, достаточный, чтобы забросить особые покупки вроде некоторых деликатесов, на которые она сама раскошелиться не могла или, скорее, не смела, выпить чашку кофе или чаю, изредка пообедать и, сославшись на некие неотложные дела, убраться, в противном случае получалось то, что и вчера, весь вечер напролет мать учила его жить, в первую очередь, это была проповедь о неестественности его положении, в тридцать пять лет мужчине быть бобылем не пристало, пора жениться и жить, как люди. Когда он пытался указать ей на отсутствие невест с должными качествами, она принималась перечислять его бывших подружек… и что за нелепая манера знакомить мать со своими девушками!.. и эта оказывается, была что надо, и та, более того, выяснялось, что если у кого-то и есть недостатки, то у него самого, если бы, например, Вильма поняла, какой он вялый и нерешительный, да просто ленивый, она бы сразу сбежала… она и сбежала, добавлял про себя Пауль, правда, потому ли, непонятно… и Лили даже не представляла себе, какой он инертный, в нем совершенно нет стремления к успеху, а ведь успех в наше время — мерило всего… Короче говоря, выходило, что ему следовало тут же бежать под венец с первой, на него позарившейся… будто они не могли уйти от него потом, разобравшись!.. Больше всего его удручало, что его мать немедленно находила общий язык с любыми особами женского пола, которых он ей представлял, единственное, что ей не приходило в голову, это попытаться понять собственного сына. Может быть, конечно, что, живи он с матерью, она уже не так бы рвалась женить его и, в результате, пустить невестку в дом… к счастью, он успел отделиться от родителей десять лет назад, при жизни отца, сначала снять квартиру, а потом купить, иначе было бы куда хуже…

За этими мыслями он не заметил, как одолел дорогу от Кадриорга до Каубамая и далее, не будь он так занят ими, наверно, заметил бы… что именно?.. название этому он подыскивал довольно долго… заметил бы немного раньше… или нет? Уже не разберешь, откуда что видно, в любом случае, из-за груды стекла под названием «торговый центр Виру» ничего не разглядеть, а потом… Словом, он выехал на площадь Свободы и увидел толпу, не очень большую, но плотную, в пару сот человек, стоявших к нему спиной и глазевших на что-то, он посмотрел туда же и увидел на горе, где стоял храм Александра Невского… ну он стоял, никуда не делся, наоборот даже, у Пауля было смутное ощущение, что в эту пору, когда деревья еще не облетели, за высокими кронами его вроде бы не разглядеть, и тем не менее… Он словно стал стройнее и выше, однако там, где раньше были обычные, крытые коричневой жестью купола, теперь высились другие, на фоне удивительно ясного голубого неба сиявшие множеством красок, ближний состоял как бы из отдельных выпуклых дуг, золотые чередовались с ярко-зелеными, другой, схожий, оказался серебряным с синим, большой в центре был сразу нескольких цветов, тут и желтый, и синий, и зеленый, и оранжевый, не из дуг и не ровный, а с пирамидальными выступами. Что такое? Чудо? В чудеса Пауль не верил, но тогда… Массовая галлюцинация? Может, выйти, подняться наверх вместе с другими, он видел, как десятки людей взбираются по лестнице и дороге на Вышгород? Думал и продолжал ехать, наверно, он в самом деле вял и нерешителен, но его ждали пациенты, которым было не до чудес, по крайней мере, таких, чужих, общих, каждый из них жаждал чуда своего, личного и не неведомыми высшими силами сотворенного, а им, Паулем… Он миновал поворот у библиотеки и нажал на акселератор.

Когда он добрался до Кармелы, которую обычно оставлял напоследок, чтобы иметь возможность спокойно пообщаться, было уже около одиннадцати. Она дожидалась его, смирно лежа в кровати, но он сразу заметил, что выглядела она довольной, более того, почти радостной.

— Все хорошо? — спросил он, садясь на жесткий больничный стул.

— Скажем так, не очень плохо, — ответила Кармела дипломатично.

— Что-нибудь вспомнили?

— Много чего!

— А конкретно?

— Ратушную площадь! — выпалила Кармела. — Нигулисте. Пакгауз. Угол Вене и Виру, и улицу Виру, всю до конца или, вернее, начала, где прелестные маленькие башенки и цветочный ряд. Еще Филармонию с другой стороны и гостиницу Виру напротив… Словом, много чего.

— А как с Вышгородом? — поинтересовался он.

— Русскую церковь, — ответила она с готовностью.

— И как она выглядит?

— Как? Хотите, нарисую? Мне бы только бумагу и карандаш или ручку… А, да, бумага тут есть… — она извлекла из тумбочки многократно сложенный полупрозрачный с пастельных тонов разводами большой лист из тех, в которые заворачивают, зимой — так закутывают, цветы, лишь теперь он заметил, что на тумбочке в обычной для больничных условий стеклянной банке из-под компота стоят три изящные белые розы.

— Кто их принес? — спросил он помимо собственной воли, с ужасом ожидая ответа «мой друг» или «бойфренд», хуже того, «любовник», нынче женщины и не такое ляпают в глаза, но она ответила весело и просто:

— Мой брат.

— Приехал?

— Да. Дева Мария, оказывается, звонила ему на автоответчик, он прослушал записи и тут же примчался.

— И вы его сразу узнали?

— Представьте себе, да. Не только узнала, но и вспомнила…Ну какой он есть.

— И какой он есть? — спросил Пауль с интересом.

— Ох!.. Ну вообще-то он добряк. Но лодырь. И малоинициативный. Им жена руководит.

— Прямо как я, — улыбнулся Пауль.

— То есть?

— Моя мать считает, что я ленивый и нерешительный. Что мне нужна жена, которая бы мной руководила и пробуждала во мне жажду успеха, которой я лишен.

Кармела рассмеялась.

— А что она понимает под успехом? Вот вы лечите больных, делаете все, чтобы они выздоровели, и они выздоравливают, разве это не успех?

— По мнению моей матери, нет. Или, по крайней мере, это не в счет. Маленькие такие успехчики, незаметные, не шумные, стало быть, бессмысленные.

— А чего же она хочет? Чтобы вы поехали куда-нибудь в тропики, перенесли тысячи лишений и открыли редкую болезнь, которую назовут вашим именем? Хотя теперь, наверно, и в африканских джунглях толкутся сотни исследователей, ищущих открытий…

— Нет, так далеко она не заходит, тысячи лишений для нее чересчур. Она просто хочет, чтобы я делал карьеру, стал профессором, получил под начало клинику…

— Но это и так может случиться. Когда-нибудь, — сказала Кармела лукаво. — Разве нет?

— Вообще-то да, — согласился Пауль.

Какая она рассудительная… Он чуть не предложил ей прямо сейчас взять на себя руководство им, но вовремя вспомнил, где он и чем занят… конечно, здесь не Америка, за ухаживания за пациенткой под суд не отдадут, и тем не менее… Он вынул ручку и подал ей.

— Давайте рисуйте.

Кармела не стала разворачивать бумагу, оставила, как есть, только подложила под нее лежавшую тут же, на тумбочке, книгу и стала быстро набрасывать контуры здания.

— Внизу ничего такого, — сказала она, — церковь как церковь, портал, окна. Самое интересное — купола.

И ее пальцы несколькими ловкими движениями изобразили те самые выпуклые дуги и выступы.

— Не могу передать цвета, естественно, но по-моему, здесь зеленый, тут золотой, пирамидки желтые, оранжевые, синие… Эдакая варварская пышность…

У Пауля пересохло во рту. Он положительно отказывался понимать!

— Когда вы говорили про собор… почти в первый день, когда вы только начали вспоминать… вы это имели в виду?

— Нет, конечно, — удивилась Кармела. — Они ведь совсем непохожи… Ох! Я опять запуталась, да?

— Нет, нет! А как собор выглядит, можете нарисовать?

— Naturalmente.

Слово было Паулю незнакомо, но смысл он понял, придвинулся ближе и наклонился, чтобы видеть, как движется кончик ручки.

— Главное, что его отличает, фасад, — объясняла она без малейшей запинки. — Сбоку… собор видно еще и с левой стороны, где улица… ничего особенного, каменная стена, без каких-либо выкрутасов. А вот фасад… Наверху треугольник, похоже на классический фронтон, но нижние углы немного выгибаются, как крылышки, очень неожиданное решение. По сторонам треугольника небольшие статуи, двенадцать апостолов, в центре Христос. Ниже круглое окно, похожее на готическую розу. Там все. Ниже. Резные двери. И инкрустированная поверхность. Белый мрамор, а на нем орнамент черным. Такой примерно.

Рука уверенно выводила загогулины и изгибы, Пауль следил за ее бегом, внутренне холодея. Когда Кармела закончила, он попросил рисунок на память, сунул сложенный лист в карман и удалился.

Потом он еще долго сидел перед монитором, бессмысленно перелистывая страницы электронных «историй», наконец встал, пожаловался на невыносимую головную боль, сбросил халат и вышел. Через десять минут он уже выезжал на Сыпрусе-пуйестее, через полчаса стоял на Вышгороде недалеко от русской церкви и вместе с другими зеваками разглядывал новоявленные купола. Прислушиваться к разговорам он не стал, здесь толпились, в основном, всякие юродивые, пытавшиеся истолковать смысл «чуда», ему вдруг пришло в голову, что галлюцинации могут видеть люди, но не фотоаппараты, и, что с момента, когда он проезжал мимо утром, прошло почти шесть часов, наверняка онлайн-варианты газет уже отреагировали. Так и оказалось, когда он вынул смартфон и вошел в мобильный интернет, то сразу обнаружил «галлюцинации» во всем блеске, правда, журналисты полагали, что это мираж. Почему бы и нет, подумал он с некоторым облегчением, которое сразу же рассеялось, как дым… Можно, конечно, добавить сюда и совпадение, но какова вероятность?.. Проверить теорию насчет миража никто, разумеется, не пробовал, для этого следовало залезть на крышу храма и пощупать купола рукой, осязательных миражей, кажется, не бывает, да, но кому охота, проще подождать, авось рассеется сам собой… Ладно, допустим, ну а собор? А что, собственно, собор? Он спрятал смартфон и пошел к собору. Так и есть. Не надо было вынимать рисунок Кармелы, чтобы проверить, он и без того видел, что все верно, и форма фасада, и статуи, и орнамент. Что удивительно, никто как будто не замечал перемен, проходили, конечно, группы туристов, в эту пору на Вышгороде полно всякого приезжего народу, проходили, останавливались, хватались за свои камеры, снимали, но разницу уловить они вряд ли могли, вот гиды… Однако и те никаких лишних телодвижений не делали, все было, как всегда. А может, оно и было? Может, ничего не изменилось, в конце концов, он никогда не разбирался в искусствах, а человек, особенно у себя дома, редко обращает внимание на всякие тонкости, вот когда его куда-то везут и специально показывают… он, к примеру, был в Париже, один из маршрутов начинался с Нотр-Дам, группа стояла у собора долго, и он рассматривал его пристально, стараясь запомнить детали и понять причины той славы, которой это сооружение окутано, а тут в Таллине… Впрочем, если честно, то и Нотр-Дам он представлял себе не слишком четко, так, общие очертания, никаких подробностей, несмотря на все его старания, память не сохранила, а значит… Но чем больше он себя убеждал, тем меньше себе верил, нет, это невозможно, подобное беломраморное великолепие совсем не к месту в северном городе, кто бы его построил и зачем?.. Ему вдруг пришло в голову, что тот успех, о котором вчера талдычила мать, сам плывет ему в руки, достаточно описать один такой случай и… И опровергнуть его сообщение не смогут, доказательства-то здесь, прочные, из камня, и вообще, современная наука тоже старается переместиться на зыбкий фундамент скандала, он ведь как батут, возьмет и подбросит высоко вверх… Он вообразил себя в лучах всемирной славы, а потом ему привиделась Кармела, белая, как мел, окруженная сонмами любопытных неврологов-психологов, опутанная проводами, прикованная к энцефалографам, миографам, томографам и так далее, Кармела, из которой тянут и тянут кровь на анализы сотни вампиров в белых халатах… Нет! Никогда!

Впрочем, любовался он собственным благородством недолго, Пауль, друг мой, ты спятил, сказал он себе сурово, что тебе взбрело в голову, ты ведь не подросток, начитавшийся фантастики или насмотревшийся голливудского бреда, ты никогда не был склонен к мистике и даже к разговорам о паранормальных явлениях всегда относился скептически, успокойся, забудь, есть наверняка какое-то здравое объяснение… Он и попытался успокоиться, забыть, найти здравое объяснение, но… что за черт!.. безумная, несуразная мысль, непонятно как возникшая, угнездилась в мозгу прочно, и вытряхнуть ее… он даже помотал головой… не получалось.

В конце концов он снова вынул телефон и позвонил Деве Марии, спросил, работает она сегодня или дома, дома, отлично, хорошо бы поговорить…

— Приезжайте, — сказала Дева Мария весело. — Выпьем кофе, поболтаем.

Кофе был сервирован на кухне, куда Пауля провели через пустоватую гостиную, обставленную современной мебелью, на обтянутом чем-то серебристым, вроде клеенки, диване без спинки, конец которого загибался наподобие завитка, полулежала с книжкой худая долговязая девочка в розовом велюре с торчащими в обе стороны хвостиками туго перетянутых светлых волос и нежным, как у матери, лицом.

— Моя Кристина, — сообщила Дева Мария церемонно.

Его представили, как друга тети Кармелы, дитя чинно встало, протянуло руку, которую Пауль аккуратно пожал и спросил:

— Что читаешь?

— «Алису в стране чудес», — ответила девочка очень серьезно, и Пауль подавил в себе естественное, но неуместное, кажется, желание погладить ее по голове.

— Вот-вот, именно Алиса, — пробормотал он, следуя за Девой Марией на довольно большую кухню.

— Почему Алиса? — спросила хозяйка. — Извините, что принимаю вас на кухне, но тут уютнее. Я, сами видите, люблю всякие скатерти, салфеточки, вазочки с цветами, и чтобы стулья были удобные, этот стеклянный монстр в гостиной у меня аппетит отбивает. И журнальный столик слишком низкий, диван и вовсе без спинки, а все потому, что сверхмодно, а скидка семьдесят процентов, не захочешь, а клюнешь, и теперь я живу на кухне, а в гостиной Кристина мучается, впрочем, ей нравится… Так что насчет Алисы?

— Не столько Алисы, сколько страны чудес, — уточнил Пауль.

— То бишь? Да вы садитесь, вот сюда, к окну, из него вид красивый.

Виды на данный момент интересовали Пауля меньше всего, но он послушно сел, куда сказали.

— Я вас слушаю.

Пауль глубоко вздохнул.

— Я вам все расскажу.

Он вынул из кармана сакраментальный лист бумаги, положил на стол и стал несколько путано излагать всю историю.

Дева Мария не перебивала, сидела неподвижно, только ее и так не маленькие глаза становились словно все больше, но, когда он закончил, она вся вспыхнула.

— Не верю! Не обижайтесь, но…

— Да я не обижаюсь, — сказал он смущенно. — Я и сам себе не верю. Однако факты… Хотите, я вас туда отвезу, к куполам? Ах да!

Он взялся за прислоненную к шкафу сумку с ноутбуком, специально ведь принес и забыл… Дева Мария настороженно следила за его манипуляциями… включил, вошел, открыл… на большом экране зрелище было еще более впечатляющим…

— Пожалуйста!

Она посмотрела, увеличила фото…

— Красиво. Не на наш северный вкус, конечно… Ладно, допустим, купола это факт. Но считать, что Кармела имеет к этому отношение… Безумие!

Он молча ткнул пальцем в лист с рисунком.

— А не могла она как-то выйти из больницы, поехать и увидеть?.. Понимаю, это маловероятно, но ведь то, что предполагаете вы, чистейшая фантастика… А? Может, она как-то выбралась туда?

Подобная идея Паулю в голову не приходила, и он мысленно выругал себя. Надо же так уверовать в незыблемость больничного распорядка, чтобы мысли о его нарушении предпочесть чуть ли не ухмылку Мефистофеля!.. И все-таки очень уж неправдоподобно, зачем бы ей могло понадобиться… очередной приступ, навязчивая идея?.. Он представил себе, как среди ночи… ночь не годится, в темноте никаких куполов не разглядеть, даже если там есть подсветка, краски все равно неразличимы… ладно, рано утром, в шесть, когда клиника начинает просыпаться, хрупкая беглянка в больничной одежде выходит на улицу, садится в такси, едет на Вышгород и обратно, сама, конечно, ничего не помнит, расспрашивать бесполезно… Не клеится, совсем не клеится, но альтернатива…

— Я это дело расследую, — обещал он грозно.

— Расследуйте, — отозвалась она.

Инцидент казался исчерпанным, но он все же спросил:

— Я, собственно, почему приехал… Хотел узнать, не замечали ли вы у Кармелы каких-либо необычных свойств?

— Каких? — поинтересовалась она с иронией. — Чтобы она вместо гостиницы «Олимпия» описала мне отель «Скриб» в Париже, и на следующее утро он посреди Лийвалайя и оказался?

— Ну, он ведь не оказался, — возразил Пауль. — Что-нибудь менее масштабное…

Дева Мария покачала головой.

— Вынуждена вас разочаровать. Никаких чудес. Никаких перехлестов через край реальности.

— А вы давно ее знаете?

— Кармелу? Восемь лет.

— Расскажите, — попросил Пауль.

— Что?

— Да что угодно! О Кармеле.

Дева Мария посмотрела испытующе, словно спрашивая, какое отношение биография Кармелы имеет к делу, но решила, наверно, что с доктором лучше не ссориться.

— Ей было всего восемнадцать или девятнадцать, когда она познакомилась с Гадом Генриком… я его так называю, потому что его фамилия Усс, Генрик Усс, вы, я думаю, слышали…

— Так, мимоходом, — ответил Пауль осторожно. — Впрочем… Ну да, несколько дней назад читал в газете. Якобы он… м-м… переродился, что ли?

— Переродился — фыркнула Дева Мария. — Ерунда. Просто нашел новый способ выделиться, я так полагаю. Но это не суть важно. Он был на пару лет старше, разглагольствовал об искусстве, она развесила уши, обычная история, словом. Поженились, прожили пару лет, потом пошли разногласия. Вы, может, скажете, что разница в творческих подходах не причина для развода, ну допустим, человек утверждает, что живопись умерла, а искусство сегодняшнего дня это перформанс… что, кстати, стало банальностью уже давно… ну и пусть. Но Кармела — максималистка. А после того, как он реализовал некоторые из своих творческих подходов на практике… Я вам уже рассказывала. В общем, она хлопнула дверью и вернулась в родительский дом, детей, к счастью, завести не успели, так что все сложилось неплохо, причин общаться с ним когда-либо никаких. За год до того умерла от рака ее мать, отец с братом остались без женской заботы, так что возвращение пришлось кстати. Но вскоре брат женился, стали жить вместе, он собрался купить себе квартиру, однако это, естественно, дело не одного дня, пока искали, присматривались, от инсульта скоропостижно умер отец. И тогда Кармела предложила… У них была квартира в Кадриорге, в хорошем довоенной постройки доме, четыре большие комнаты, могли продать, хватило бы обоим на приличное жилье, но она рассудила иначе, сказала, что дедовскую квартиру продавать глупо, взамен купишь только дурацкую новостройку… она их терпеть не может, говорит «когда вхожу, сразу нагибаюсь, хоть у меня и рост не для подиума, все равно кажется, что сейчас между полом и потолком раздавит»… Словом, она предложила брату остаться там, а ей купить однокомнатную. Так и сделали. Конечно, могли найти и получше что-нибудь…

— Могли, — согласился Пауль сердито.

— Так она великодушная, Кармела. Брат как раз открывал собственное дело, каждая крона на счету, а ей, видишь ли, немного надо. Он, кстати, парень неплохой, пентюх, конечно, однако намеренно сестру обирать не стал бы, но раз уж она сама так решила… Больше всего, конечно, мне повезло. Я примерно тогда же развелась, муж купил мне с малышкой эти хоромы, соседние тоже были на продажу выставлены, и я с ужасом думала, а ну поселится тут какой-нибудь алкоголик. И вдруг, о счастье, вместо алкоголика Кармела. Она мне сразу понравилась, я ей тоже, и мы за какой-то месяц подружились так, словно с детства вместе росли. Оказалось, что у нас много общего, взгляды, вкусы схожие. Даже крови смешанной обе, только у нее мать-эстонка, а у меня отец. И знаете, дело ведь не в том, что я, когда надо, могу попросить ее присмотреть за Кристиной или, что та из нас, которая в магазин идет, всякий раз спрашивает у другой, не нужно ли чего, нет, конечно, это все удобно, и все же главное, что есть с кем поговорить, и не только о ценах, но и о вещах более интересных, понимаете?

Пауль кивнул, возможно, именно поэтому все его связи кончались ничем, он хотел, чтобы рядом был человек, с которым можно поговорить не только о… учитывая окружающий его женский контингент, не только о медицине.

— Вот мы приехали во Флоренцию, пришли в капеллу Медичи, стоим, и я вижу, что у Кармелы слезы по щекам текут, удивилась было, а потом чувствую, вокруг расплывается все, потрогала, у самой глаза мокрые… — Дева Мария умолкла и вдруг продолжила совершенно иным тоном: — Отпустили бы вы ее домой. Если вас волнует, что она чего-то не помнит, я ей расскажу все за последние восемь лет, день за днем. И вообще, дадите мне инструкции, я их выполню тютелька в тютельку. Я даже уколы делать умею, не внутривенные, конечно, но вы и без меня все вены бедняжке искололи, хватит, наверно, а обычные я сделаю, Кристине антибиотики назначили пару лет назад, я и научилась. — Она помолчала минуту и добавила с лукавинкой: — А если вы боитесь, что не увидите ее больше, так навещайте ее дома.

Пауль покраснел.

— Я подумаю, — сказал он. — Но вы обещайте никому ничего не говорить насчет… Насчет этого, — он постучал пальцем по рисунку.

— Конечно, не буду!

На том и порешили, и, спрятав довольно уже помятую бумагу во внутренний карман, Пауль убрался восвояси.

«Расследование» продвигалось трудно. Когда Пауль попробовал задать Кармеле прямой вопрос… не то чтобы совсем прямой, чуточку все же искривленный, не мог же он спросить, ездила ли она на Вышгород, нет, он просто поинтересовался, не выходила ли она вчера утром из больницы, кто-то, мол, ему нечто в этом роде сказал, тон он выбрал такой, что непонятно было, шутит или нет, в любом случае, в ответ она вытаращилась на него так, будто он предположил, что она полетела в Париж, умылась в фонтане на площади Согласия и вернулась…

— Я ведь еле хожу, — заметила она то ли удивленно, то ли обиженно, укоризненно, может быть. — За стенки хватаюсь, не на каждом шагу, конечно, но чтобы отправиться на прогулку!..

Расспросить сотрудников отделения тоже было делом непростым, тут ему пришлось просто соврать, мол, у Кармелы появилось новое выпадение памяти, и он хотел бы установить, что она в утренние часы делала, не выходила ли случайно на улицу. И средний, и младший персонал, естественно, с пеной у рта утверждал, что это невозможно, у них-де мышь не проскочит, не то что пациент, но Пауль прекрасно знал, что как раз в это время, в начале дня, когда больные встают, разбредаются по ванным и туалетам, одеваются, умываются, в отделении идет уборка и прочая, прочая, в клинику может войти и выйти хоть целый полк, сменив разве что мундиры на больничную одежду. Короче говоря, ничего ему выяснить не удалось, и это его скорее радовало, нежели огорчало, вероятность того, что Кармела могла просто увидеть злополучные купола, сохранялась, а что до самих куполов, это его не касалось, тут пусть у кого-то другого голова болит, у него своих забот полно.

Между тем, на другой день была пятница, и Пауль решился-таки отпустить Кармелу домой. Он устроил ей форменный допрос с пристрастием на тему, кто будет за ней присматривать, ходить по магазинам, готовить обед, удастся ли ей управиться со все возрастающим бременем коммунальных и прочих расходов до тех пор, пока она сможет выйти на работу, и, в конце концов, сдал ее с рук на руки брату, совершеннейшему пентюху, тут Дева Мария была права, большому, неповоротливому, немногословному, но улыбчивому и добродушному, сдал и простился, не забыв уговориться, что навестит пациентку на следующей же неделе.

Все это происходило в районе одиннадцати-двенадцати, а в конце дня Пауль решил еще раз посмотреть, все ли в порядке с эпикризом… это была одна из лишних, по мнению матери, черт его характера, он вечно все проверял и перепроверял… решил посмотреть и понял, что забыл фамилию Кармелы. Забыл и все, утром помнил, а теперь нет. Необычная фамилия, нездешняя. Он поискал по имени, Элла, «история» не нашлась, она попросту исчезла, тогда он принялся открывать все подряд и обнаружил ее почти случайно, в анкетных данных значилось: Кармела Корреджо. Он не поверил собственным глазам, перелистал саму «историю», нет, все было верно, анамнез, анализы, течение, лечение совпадали в точности, только одно… только!.. изменилось: женщину, которая пришла в клинику под именем Эллы… что же было дальше, черт подери?!. он выписал, как Кармелу… имя еще куда ни шло, однако фамилия!.. необычная, да, но не настолько же!.. Кармелу Корреджо.

В воскресенье после весьма позднего завтрака, чему причиной стало безбожно затянувшееся сидение перед телевизором за просмотром фильма сомнительного достоинства, затянувшегося настолько, что, взглянув на часы перед тем, как лечь спать, он чертыхнулся, после завтрака и краткой ревизии содержимого холодильника, Пауль спустился вниз, вывел машину и поехал, не в супермаркет, впрочем, это он отложил на потом, а прямиком на Вышгород. Подниматься наверх, видимо, не стоило, причудливые купола были отлично видны и снизу… у него возникло подозрение, что храм стал заметно выше, раньше рассмотреть его чуть ли не с любой точки было, кажется, невозможно… Оставив машину на стоянке, он прогулялся, внимательно поглядывая кругом, однако никаких зевак, глазеющих на невиданные купола, не обнаружил, ощущение, что все свыклись с ними моментально, а то и вовсе полагали, что так оно и было. Он прошелся по Старому городу, осматриваясь с некоторым страхом, но никаких изменений не заметил, правда, подумав, понял, что недостаточно наблюдателен, конечно, если бы вместо ратуши на площади оказался кадриоргский дворец, он бы это зафиксировал, но если бы облик сменил какой-то из домов, окружавших площадь, скорее всего, проглядел бы. И не только он, человеческая память — штука ненадежная и даже коварная. Он подумал было выпить кофе в одном из заведений, заполонивших площадь, погода была на редкость теплой и ясной, и все столики еще стояли на своих местах, но потом вспомнил про «Майасмокк», где не был уже лет пять, с тех пор как расстался с Вильмой, обожавшей всяческие пирожные, и направился в ту сторону, гадая, существует ли еще кафе или исчезло без следа, как многие другие. Кафе существовало, он взял кофе с куском торта и сел за ближний столик. Столики стояли тесно, были почти все заняты, разнообразная болтовня то и дело достигала его ушей, он старался не вслушиваться, но одна реплика, прозвучавшая за спиной, привлекла его внимание.

— И когда они успели закончить променад?

Голос был женский, ему ответил мужской:

— В самом деле! Я думал, все еще только на стадии разговоров. Правда, у моря не был с прошлого лета…

— И я.

Они начали обсуждать другое, личные дела, Пауль перестал слушать, но что-то не давало ему покоя, он доел торт, выпил одним глотком остаток кофе и поднялся. Через десять минут он уже шел бодрым шагом по Пикк Ялг, через двадцать подходил к смотровой террасе с видом на море и еще через две стоял у перил, обозревая открывшийся перед ним пейзаж. Вдоль береговой линии, повторяя ее очертания, тянулась так далеко, насколько видел глаз, бледно-серая гладкая лента. Конечно, променад могли построить и за то время, когда он не был здесь и на берегу… и давно ли?.. Дни незаметно складывались в недели, недели в месяцы, месяцы в годы, подумав, он понял, что не только в «Майясмокк», но и на улицу Пикк не попадал бог весть сколько лет… да, и однако он заметил то, на что наверняка не обратила внимания шушукавшаяся за его спиной парочка. Вдоль променада, отделяя его от улиц и домов, на всем протяжении был проложен узкий газон, на котором выстроились в ровный ряд не саженцы, гнущиеся на ветру, но зрелые, крепкие деревья.

Кармела сидела на софе, вытянув ноги и опираясь о подушку, вокруг сплошным пластом лежали фотографии, всякие, старые черно-белые, разного размера и формы, и современные цветные, одинаковые, как… тут даже банальное «горошины в стручке» не годилось, те менее схожи, одна чуть больше, другая меньше, природа не столь способна к унификации, сколь человек, унификации, стандартизации, вот и фотографирование, как и многое другое, утратило индивидуальность… Собственно, современными и эти снимки уже назвать было нельзя, теперь ведь делают дигитальные и держат в компьютере, почти никто их на бумагу не переводит, зачем, кто будет забираться в уголок с фотоальбомом, все привыкли торчать перед экраном… Старые фото делал папа, сам снимал, проявлял и печатал, Кармела помнила, как нередко пряталась с ним в ванной… слово «прятаться», конечно, отражало ее детское восприятие действительности… окна там не было, щель под дверью отец затыкал тряпкой, горел лишь красный фонарь, и Кармела представляла, что она в пещере, где тлеет костер. Впрочем, ее привлекало не только восхитительное ощущение первобытного бытия, ее захватывал процесс проявки, когда на белых листах, опущенных в ванночку с раствором, начинали вдруг возникать контуры лиц и фигур, похоже на волшебство, и, может, это был первый импульс, толкнувший ее к живописи, есть ведь нечто общее, перед тобой белая поверхность, на которой, повинуясь сначала воображению, а потом действию, появляются люди, деревья, горы, море…

Она вгляделась в лежавшую у нее на коленях карточку с узорными краями — эта была сделана в ателье, с ретушью, все такие красивые, папа, мама, она и брат, семейство в полном составе, теперь она вспомнила родителей и многое из детства… как старый маразматик, подумала она с иронией, у них ведь детские годы сидят в памяти прочно, как верроккиевский Коллеони на коне, а прочее… с прочим были нелады и у нее, фотографии тут не очень помогали, зря она не купила альбомы и не расставила их по годам, не говоря уже о том, чтобы поступить, как Дева Мария, у той даже было все написано, кто, где, когда, не поленилась обзавестись специальными фолиантами, в коих наличествовало и место для заметок. Неизвестно, правда, был ли бы и от подобной педантичности особый толк, в конце концов, Дева Мария принесла ей все свое собрание за последние восемь лет, набралось уже немало общих знакомых, и предполагалось, что она, Кармела, их припомнит, увы, от того, что она видела лица и читала имена, знания биографий не добавилось. Не помогало даже то, что некоторые из запечатленных на снимках людей были до странности похожи на персонажей ее фресок… хотя что тут странного, вполне естественно, и не люди похожи на персонажей, а наоборот, ведь, как и всякий художник, она не выдумывала лица и фигуры, она их видела, где-то, когда-то, кого-то, может, даже просила позировать… И, наверно, не случайно выбирала натурщиков или натурщиц, знала, видимо, их истории или просто замечала в них, угадывала шестым чувством нечто… Что если мрачная молодая женщина, которую она изобразила в качестве Электры, в самом деле ненавидела свою мать, считая, что та лишила ее отца, нет-нет, не убив того, в наше время мужей не убивают, с ними попросту разводятся и порой не дают встречаться с детьми, а дети, став взрослыми, ставят это матерям в вину… Или Гекуба, может, эта старая женщина пережила своего сына или дочь, даже обоих, случается и такое… Почему нет?

Она сползла с софы и медленно пошла вдоль фрески, разглядывая тщательно выписанные лица.

Пауль сидел в кресле и поглядывал на примостившуюся на краешке софы Кармелу с некоторым смущением, странно, стоило ему увидеть ее не в больничной одежде, а в обычной, как он словно потерял если не дар речи, то способность к непринужденному общению, ту легкость, с которой врач может говорить с пациентом о вещах совершенно интимных. Правда, начал он бодро, еще в коридоре осведомился о самочувствии, какое-то время расспрашивал о симптомах, тех или иных, нет ли головокружений, не подташнивает ли, как насчет равновесия, стало ли лучше, ну и тому подобное, но, исчерпав более или менее эту тему, умолк и впал в растерянность. Может, дело было в ее внешности, вернее, разнице между ее и его внешностью, одетая в узкие джинсы и длинную просторную блузу Кармела выглядела еще более хрупкой, в то время, как он… Что греха таить, он любил иногда вкусно поесть, к тому же был от природы склонен к полноте, вот и казался себе, особенно рядом с ней, толстым и неуклюжим, хотя, конечно, это преувеличение, животика себе он пока не нагулял, просто был по собственному мнению несколько крупноват и некоторый избыток веса все-таки приобрел, к счастью, при росте в метр девяносто это не бросалось в глаза, лишние килограммы распределились по всему его большому телу и словно рассосались, но он прекрасно понимал, что еще немного и…Вдобавок ему было жарко, твидовый пиджак, снизу еще пуловер, а блуза Кармелы выглядела совсем тонкой, собственно, в комнате было тепло, удивительно для конца сентября, когда отопление еще не включили, а ночи холодные, да и днем погода отнюдь не летняя… Он поискал глазами обогреватель, электрокамин или что-то в этом роде, не нашел и спросил Кармелу, каким образом ей удается поддерживать в комнате столь комфортную температуру.

— Не знаю, — сказала она удивленно. — Я ничего не делаю. А должно быть холодно?

— Я так думаю, — смутился Пауль. — У меня в квартире сейчас без свитера никак.

— Может, у вас северная сторона, — предположила Кармела. — У меня южная.

Пауль не ответил, он пытался вспомнить, куда выходят окна его спальни, на север или нет, и Кармела добавила:

— Снимите пиджак, если вам жарко.

После некоторого колебания Пауль освободился от лишней одежды, не полностью, он с радостью стянул бы и пуловер, но посчитал это чрезмерным, тем не менее манипуляции с пиджаком, который он, сняв с себя, накинул на спинку стула, каким-то образом развязали ему язык, он принялся рассказывать Кармеле о парижском приключении, правда, отношение к происшествию он имел косвенное, но при сем присутствовал, некого чиновного деятеля, приехавшего с его туристической группой, не пустили в известный ресторан, поскольку тот явился без пиджака, на дворе было лето, и истомившиеся от жары северяне поскидывали с себя все, что могли. Кармела отозвалась живо, в Париже она побывала еще в студенческую пору, ездила в автобусный тур, утомительно, но дешево, провела во Франции неделю и, к удивлению Пауля, помнила Париж лучше, чем он. И, разумеется, она заговорила о Лувре и Орсе, в последний он и вовсе не попал, а главное, что ему врезалось в память из экскурсии по Лувру, была огромная толпа у маленькой, куда меньше, чем он воображал, Моны Лизы, неистово щелкавшая камерами, невзирая на грозные окрики служителей. Будь желающих запечатлеть великое мгновение, ради которого они сюда явились — так они, наверно, думали, не сотня-две, а, скажем, десяток, возможно, их и удалось бы унять, но уследить за таким количеством нарушителей… собственно говоря, когда патологии становится очень много, она как бы превращается в норму. При всем, при том саму картину он помнил лишь потому, что неоднократно видел ее репродукции, а все прочее слилось в памяти в одну пеструю массу. Признаваться в этом Кармеле он не стал, перевел разговор на сам Париж, город произвел на него впечатление более сильное, все эти дома, улицы, площади… Больше всего ему понравились Вогезы, тихо и зелено.

— И гармонично, — добавила Кармела, и он немного торопливо подхватил:

— Именно!

Выяснив, что оба не прочь попутешествовать, они стали, так сказать, сверять часы, и оказалось, что Париж был чуть ли не единственным пунктом, где их пути пересеклись, Пауль побывал в Англии, Голландии, Швеции, успел слетать в Штаты… Финляндию оба отмели, слишком близко… Кармела же съездила в Италию, Испанию… даже в Греции, где побывали оба, Кармела в Афинах любовалась Парфеноном, Пауль же на Крите жарился на солнце и барахтался в воде, главным образом, в бассейне, поскольку море почти все время штормило. Затем они стали делиться… планами?.. нет, слишком громко сказано, желаниями, так будет точнее, впрочем, у Пауля их не было вовсе, во всяком случае, конкретных, обычно он отправлялся в поездки как-то стихийно, сагитировал приятель, попалась путевка, на Крит его уговорила прокатиться Вильма, мечтавшая загореть до черноты, чего и добилась, потратив на это практически все светлое время несчастных семи суток, выделенных им турфирмой, так что он предоставил слово Кармеле, узнал, что та мечтает увидеть Венецию и чуть не ляпнул:

— Может, поедем туда в свадебное путешествие?

Чуть не ляпнул, уже открыл рот, но промолчал, почему? Побоялся показаться смешным? Странно предлагать руку и сердце женщине, которую даже не поцеловал, несовременно. Да и… Снова пришли на память разноцветные купола и все прочее… Что прочее? Не думает же он на самом деле… И все-таки! Ему захотелось поделиться с Кармелой своими сомнениями, взять и спросить… Но что?

Конец ознакомительного фрагмента.