Дело Томмазо Кампанелла

Глеб Соколов, 2003

Стержнем романа является история одного вечера самодеятельного театра «Хорин» и его главного идеолога - артиста со сценическим псевдонимом Томмазо Кампанелла. Судьба сталкивает Томмазо Кампанелла и его коллег по самодеятельному театральному цеху с людьми, не понаслышке знакомыми с тюремным миром, чтобы в конце неожиданным образом привести их на одну из самых модных профессиональных сцен столицы, когда там проходит премьера широко разрекламированного спектакля. «Дело Томмазо Кампанелла» - роман сложный, мрачный, отчаянный. Он относится к жанру философско-интеллектуальной прозы.

Часть первая

ДВОЙНИК ГОСПОДИНА ИСТЕРИКА

Глава 1

Человек в портьере

Пар клубами валил из приоткрывавшихся, чтобы впустить человека с улицы, дверей магазинов и маленьких торговых павильончиков, дрянного кафе, приютившегося под самой железнодорожной насыпью, где собирались выпить разливного «Клинского» по десять руб. весьма незаконопослушного вида личности, и чистенького одноэтажного ресторана быстрого питания сети «Макдоналдс», где битком студентов Автодорожного института, вырывался на мороз из вестибюля станции метро «Электрозаводская», — как раз был вечерний час пик, и народ спешил к электричкам и автобусам, — изо ртов уличных торговок, наперебой предлагавших изголодавшимся работягам неказистые кушанья («Беляши! Чебуреки! Сосиска в тесте!»), из пасти бродячего пса, терпеливо надеявшегося на подачку от двух джигитов, нагружавших в конце, видимо, удачного торгового дня на большую расхристанную телегу с маленькими железными колесиками опорожненные ящики из-под марокканских мандаринов и о чем-то весело переговаривавшихся на родном наречии… Минус тридцать, а жизнь на этом бойком рыночном месте не замирала ни на минуту! Старый фабричный район, как и зиму, и две, и три назад, покупал здесь пиво, сигареты и хлеб, пересаживался из троллейбусов на электрички, толкался, изрыгал потоки нецензурной брани, почтительно сторонился милиционеров и приобретал на лотках последний номер газетки «Спорт-Экспресс Футбол». Златоглавая, закутавшись во все, что можно было извлечь из шкафов и гардеробов, не очень-то и испугалась морозов, жила своей обычной жизнью, хотя и ожидала с нетерпением оттепели, которая, вопреки прогнозам «Метео-ТВ», запаздывала уже почти на целую неделю.

Весьма образованного вида мужчина не старых еще лет, с бородкой клинышком и в простеньких очках-велосипедах, с портфелем в руках, но странно для своей внешности одетый в наглухо застегнутый на все пуговицы светлый бараний тулуп с поднятым воротником, большую серую шапку-ушанку из волка и обутый в самые обыкновенные белые русские валенки, купил у бабки пару пачек сигарет, протолкался через тесную площадь, прошел через пешеходный тоннель и затем нырнул в арку, слева и справа — по продуктовому магазину, сверху — занавешенные окна просторных квартир, немного попетлял между большими кирпичными сталинскими домами и наконец набрел на красно-белое здание старой школы, в котором призрачно светился только ряд окон на втором эта» же, а в них виднелось несколько силуэтов, отчаянно жестикулировавших и то сходившихся, то удалявшихся друг от друга.

Перед самой входной дверью мужчина остановился и еще некоторое время сосредоточенно докуривал, глядя исключительно себе под ноги, дешевенькую сигаретку марки «Прима», которую запалил на полдороге от станции метро. Потом бросил окурок в ближайший невысокий сугроб и несообразно со своим перекуром, так, словно очень спешил, вошел внутрь школы.

Видимо, он не был в этом самом заурядном учебном заведении посторонним, да и за сегодняшний день приходил сюда не впервые, потому что сторож отнесся к его появлению как-то очень буднично, а мужчина, не поздоровавшись и не сказав сторожу ни единого слова, сразу направился в сторону лестницы, что вела на верхние этажи.

— Они уже полчаса репетируют! — словно очнувшись, прокричал ему вслед школьный сторож, но мужчина с бородкой, клинышком уже резво, по-мальчишески преодолел несколько лестничных маршей и меньше чем через полминуты вошел в просторную классную комнату, хотя и сильно обшарпанную и бедную.

Тут же ему навстречу шагнула, дико вихляясь всем телом и как-то непонятно гримасничая, маленького роста женщина — едва ли не карлица, — одетая в шутовской наряд и колпак с бубенчиками:

— Воркута, вы купили сигареты?!. Ведь вы же, конечно же, о боже, купили сигаретки?.. Не так ли?!. О, не разочаровывайте нас в вашем же приюте, наш друг!..

— Мандрова, вам подошло бы быть бомжихой, напиваться и танцевать возле метро под музыку из киоска звукозаписи! — проговорил мужчина в бараньем тулупе поморщившись, но тем не менее вытащил из кармана пачку «Примы» и ловким движением бросил ее женщине-шуту, которая не менее ловко поймала сигареты на лету, тут же вскрыла, поддев бандерольку длинным, накрашенным в морковный цвет ногтем, и, прикурив от металлической зажигалки, с наслаждением затянулась дешевеньким дымком.

Между тем никто, казалось, всерьез не обращал ни на вошедшего учителя, ни на Мандрову никакого внимания. Только еще пара человек, бывших в комнате, потянулись к пачке за сигаретками… Одним из «страждущих» был сухощавый человек с аккуратно стриженной бородкой-клинышком. На нем был черный пиджак какой-то глянцевой, очень качественной кожи, что вовсю отбрасывала блики в электрическом вечернем освещении, а также — темные шерстяные брюки — очень чистые и с тщательно наглаженными стрелочками. Под пиджак этот человек носил водолазку ярко-красного сочного цвета… Обут он был в блестевшие во много раз сильнее кожаного пиджака лакированные туфли — слишком легкие для зимнего сезона. Выглядел он, в основном из-за этого сочетания красного и черного цветов, весьма эффектно… Впрочем, не только из-за него одного: из его отвисших карманов торчали несколько мобильных телефонов и портативная радиостанция, а еще — какой-то ужасно замусоленный и затрепанный номер журнала, по-видимому посвященный радиосвязи и электронике, раскрытый на странице, полностью занятой большой электронной схемой… Рядом с ним стояла наглухо закрытая достаточно большого размера кожаная сумища, из которой торчал электрический провод, оканчивавшийся каким-то хитрым разъемом.

Этот человек, стараясь не шуметь, непрерывно ходил туда-сюда по проходу вдоль окон и, словно ожидая какого-то звонка, который боялся пропустить, время от времени доставал из кармана один из сотовых телефонов, испытующе смотрел на его дисплей, после чего убирал телефон обратно в карман.

Взяв из рук учителя сигарету, но не закурив ее, а спрятав во внутренний карман пиджака, он, по крайней мере внешне, немного успокоился, сел на подоконник и принялся смотреть в окно, за которым виднелся заснеженный двор школы, ограда и метрах в пятидесяти — невысокий старый дом с захламленными балконами.

…Посреди комнаты на табуретке стоял молодой мужчина, закутанный, наподобие плаща или тоги, в кровавого цвета портьеру и громко читал какой-то непонятный текст, кажется, это даже был монолог. Но вот из какой пьесы?..

Учитель робко присел на одну из парт и принялся почтительно слушать…

— Проснуться в полдень в светлой, чистой комнате, в большом доме на центральной оживленной улице… — читал мужчина. — Подойти к окну, распахнуть его и увидеть, как идут по бульвару люди, как едет вдоль тротуаров троллейбус, как веселые школьники выбежали откуда-то из-под арки и покупают в киоске мороженое… И на перекрестке стоит веселый аккуратный милиционер и регулирует движение. И светит солнце!.. И уже несколько дней, как наступила весна!.. И знать наверняка, что я везде, всюду — первый!.. И если и вспомнить Лефортово — то только вскользь, мельком… Светит солнышко… Радуются люди!.. И кругом блеск такой, что никакому театру и аэропорту не сравниться… Проснуться в какой-то вечно блестящей жизни, где есть только большие, самые престижные дома, и улицы — только оживленные и центральные… Где полно успеха и внимания, где все газеты печатают только мои портреты!.. Где в шкафах у меня только роскошные одежды, — возможно ли это?!. Разве это не глупо и не несбыточно?!. Но ничто другое уже не может помочь мне!.. Если я не обнаружу себя вдруг, как можно скорее, в неком совершенно идеальном, поросячьем счастье, я просто больше не выдержу!.. Мне нужно такое усиление счастья, что просто… Меня не устраивает нормальная жизнь… Мне нужно постоянное утро поросячьего счастья… Постойте!.. Я, кажется, сам немного запутался… Чего же мне нужно?!. Утро чего мне нужно?!. Мне нужно постоянное утро после избавления… Вот накануне я наконец-то избавился от чего-то ужасного, мрачного и страшного, что ужасно тяготило меня, забылся наконец сном, и вот — наутро я проснулся, обнаружил себя в светлой чистой комнате в большом доме на центральной оживленной улице и тут вспомнил… Боже, наконец-то, как я счастлив, — я же наконец избавился!.. И тут я подхожу к окну, распахиваю его и вижу — троллейбус, пешеходы, жизнь, движение, яркое солнце светит!.. Остановись, мгновенье, ты прекрасно!.. Как остановить это мгновенье?!.

Закутанный в портьеру мужчина на мгновение замолчал, делая, как ему казалось, многозначительную паузу, потом продолжил:

— И ведь ничто другое не будет избавлением… Нужно только это!.. Только это можно считать единственной целью жизни!.. После этого мой мозг наконец выработает тот самый, единственно нужный гормон счастья — химическое вещество, которое разольется вместе с кровью по всему организму…

Тут он вновь сделал паузу, и она была неверно истолкована одним из находившихся в классной комнате — молодым человеком в форме курсанта военного училища, — потому, что тот решил — выступление завернувшегося в портьеру самодеятельного артиста закончилось. Курсант спросил:

— И что же?!.

Возможно, он вообще не понял, что это был монолог из пьесы, или это, на самом деле, не было никаким монологом, а просто стоявший на табуретке высказывал свои мысли, но почему тогда он стоял на табуретке, завернувшись в портьеру, словно намеренно стараясь подчеркнуть, немного гротескно, впрочем, всю ненатуральность, театральность, придуманность происходившего?..

Читавший монолог не ответил на заданный вопрос сразу…

Тем временем с другой стороны раздался еще вопрос:

— Вы сказали, «жизнь, где полно успеха и внимания, где все газеты печатают только ваши портреты…» Это что — «Хорин»?.. Вы полагаете, что «Хорин», занятия в «Хорине» принесут вам такую популярность?!. Такую славу?!. Вам что же, вообще, для счастья непременно необходима слава?.. Вы хотите видеть себя на страницах газет?!.

— А почему бы и нет?!. — на этот раз моментально откликнулся человек, еще минуту назад произносивший свой монолог. — В конце-то концов я же не просто так, не с бухты-барахты двинул в самодеятельные артисты!.. А артисту непременно необходима настоящая большая слава!..

Курсант, так и не дождавшись ответа на свой вопрос, продолжал настаивать:

— И что же?.. При чем тут «Хорин»?.. При чем тут ваш… наш самодеятельный театр?.. Я сегодня в первый раз, поэтому путаюсь… — пояснил курсант и продолжил. — Вы сказали про какие-то портреты, про центр внимания… Вы что, полагаете, что этот самодеятельный театр окажется в центре внимания… всего мира?!. И что самодеятельный театр как-то приведет вас к роскоши?!.

— Черт возьми, я понимаю, что вы, товарищ курсант, простите, не знаю, как вас зовут, здесь первый день, вы, так сказать, не знаете, да и не можете знать (естественно, коли вы здесь первый раз) всей предыстории… — стоявший на табуретке артист самодеятельности заговорил уже совсем другим, не столь восторженным тоном, каким он читал свой «монолог из некой пьесы».

— Да-да!.. Он здесь первый раз!.. — откликнулась за курсанта тетенька средних лет в теплой, домашней вязки кофте и большим пуком седеющих волос на затылке. В руках она держала блокнотик на пружинке и дешевенькую шариковую ручку, время от времени делая в нем какие-то пометки крупным размашистым почерком. — Он ничего не знает!.. Ничегошеньки!.. Это мой племянник!.. Но он очень умный, очень понятливый… И хоть его отец, муж моей сестры, и отдал его в военное училище, он, знаете ли, с детства был очень неравнодушен к поэзии!.. Все стихи на елках читал!.. Сам сочинял и читал!.. Бывало, выйдет на середину зала к елке и читает…

Молодой человек, курсант, смутился и даже зарделся. От смущения принялся теребить пальцами кончик длинного, тоненького носика. Потом он принялся отчего-то пристально смотреть на свои часы. Часы были «Командирские» с большими красными звездами, каким-то танком, парашютом, изображенными на циферблате, большими стрелками и металлическим браслетом. Курсант смотрел на них что-то уж слишком пристально.

— Отлично!.. Отлично, что он у нас поэт!.. Поэты нам нужны!.. — немного развязно, даже нагло продолжал человек, завернувшийся в портьеру. Тон его уже ничем не напоминал тот, которым он читал свой монолог. Он продолжил:

— Да… Я понимаю!.. Вы не знаете предыстории… Черт возьми!.. У меня нет времени объяснять… Нормальная жизнь — избавление от чего-то мрачного и тяготившего — организм тут же начинает вырабатывать гормон счастья, который есть самое обыкновенное химическое вещество!.. Вот такая последовательность событий… Воздействие событий на психику, воздействие событий на настроение — самое главное в этой последовательности. Мне нужно одуреть от впечатлений, которые должны свалиться на меня враз, в короткий промежуток времени, и одуреть настолько, чтобы я на время вообще перестал испытывать какие бы то ни было чувства!.. Потом очнуться, и чтобы дальше все пошло в лихорадочном темпе… Настроение… Но темп, темп, лихорадочный темп — это самое важное!.. Не приходить в себя!.. Нужно столько важных и потрясающих событий, чтобы не было времени и возможности даже пытаться приходить в себя…

— Эх, вот вы так, уважаемый Томмазо Кампанелла, сказали, и как-то сразу светлее стало, веселее!.. — проговорил, обращаясь к тому человеку, что стоял на табуретке, один дедок лет восьмидесяти, регулярно ходивший в «Хорин». — Ей-богу, веселее!.. Я вот, когда Зимний дворец в леворуцию брал, мне тоже, примерно на этот же манер, весело было…

— Вот врет!.. — тихонько проговорила Мандрова, наклонившись к Воркуте. — Он хоть и старый, а в «леворуцию-то» его еще на свете не было!..

Дедок этого, естественно, не слышал и продолжал:

— Как-то вы здорово сказанули: чтоб в темпе все пошло, чтоб от нормальной этой жизни избавиться!.. Рутину, значит, чтоб преодолеть!.. Мы тогда, когда Зимний брали, — тоже в темпе, тоже от прежней, нормальной жизни избавлялися… Мол, время — вперед!.. Сейчас нам в «Хорине» на тот же манер надо!.. А то дома — скучища… Да бабка все ворчит… Нет, ей-богу веселее!.. Правильно это вы рассуждаете!.. Здорово!..

— Правда, товарищи, здорово?!. — обратился дедок к остальным хориновцам.

— Разрешите папиросочку… — и он протянул руку с оттопыренными двумя пальцами к Воркуте. — Сигареточку…

Тот молча угостил его «Примкой».

— Вот я тоже помню, после леворуции, при нэпе… В кабачке одном было… — начал было дедок, разминая сигарету в стариковских пальцах. — Вино, музыка, приятное общество…

— Темп, конечно, это здорово!.. — проговорил в некоторой растерянности курсант. Потом, повернувшись к своей тете, сказал:

— Тетушка, а ведь я сегодня договорился с Васей… Вася заберет нас на своей «копейке» и отвезет в казарму… Только там сегодня горячей воды нет… Как же я мыться-то буду?.. Я же грязным-то не засну!.. Уж извините!.. Сами в детстве к чистоте приучили!.. Я не виноват!.. Нисколечки… Сами приучили!..

— Ужасно!.. — проговорил актер самодеятельности, завернутый в портьеру. — Ужасно, когда там, где живешь, горячей воды нет. Я, например, без горячей воды покрываюсь крокодильей шкурой. Чешуей!.. Мне обязательно надо часто споласкиваться горячей водой… Иначе — чешуя!.. В противном случае я превращаюсь в настоящего крокодила… Или в подобие библейского прокаженного Лазаря, покрытого струпьями! Знаете, был такой…

— Нет, я не могу вас так сегодня отпустить!.. — сказал человек в черном кожаном пиджаке и водолазке сочного красного цвета. — Мне необходимо поддерживать связь со всеми вами постоянно.

— Но мне надо ехать!.. — проговорил курсант таким тоном, словно он обижался в эту минуту на незаслуженное оскорбление. — Что же я могу поделать?!.

Он даже встал и засобирался, отыскивая в куче зимней одежды, наваленной на одной из парт в последнем ряду, свою шинель и форменную шапку-ушанку. Поднялась со своего места и его тетя, впрочем, сделала она это совершенно без всякой охоты.

Вероятно, к этому моменту лицо вновь прибывшего с бородкой и очками-велосипедами действительно приняло чересчур серьезное, даже угрюмое выражение, хотя угрюмость его, скорее всего, была только казавшейся, потому что у него не было повода для того, чтобы быть мрачным, но женщина-шут все-таки подскочила к нему и громко закричала:

— Воркута все портит!.. Посмотрите, с какой кислой мордой он здесь уселся!.. Какого черта я нацепила на себя этот дурацкий колпак?!. Чтобы он обзывал меня бомжихой?!. — с этими словами она стащила с себя шутовской колпак и нахлобучила его на голову пришедшего. Тот нисколечко не противился, но губы его брезгливо скривились.

Молодой мужчина на табуретке с недоумением смотрел на женщину-шута.

— А ты что на меня уставился?.. — проговорила она, повернувшись к нему…

— Что ты тут читаешь?.. Это что — смешной монолог?.. А вы что все здесь ведете смешные разговоры?!. А ты, дедок, чего раздухарился?!. — сказала она, обращаясь к дедку. Потом опять — к тому человеку, что стоял на табуретке и которого дедок назвал Томмазо Кампанелла:

— Нет, это что — смешно?!. Я не могу ничего понять!.. Ты же вчера говорил всем нам, что Лефортово тебе нравится!.. А теперь получается, что — нет!.. Так нравится или не нравится?!.

— Я еще сам не решил… — тихо и пока еще не обращая внимания на агрессивный тон Мандровой, а потому спокойно ответил мужчина. — Может быть, и не нравится… А может, очень, очень, до безумия, до того, что я скорее умру, чем уеду отсюда куда-нибудь, нравится!… Это от многих моментов зависит… Я еще и сам не могу никак в этом разобраться… К тому же я сейчас достаточно плохо себя чувствую, так что мне тяжело на что-нибудь решиться…

— Ну хорошо!.. — сказала женщина-шут и злобно посмотрела на Воркуту, неосторожно упомянувшего в связи с ней «бомжиху». — Ну хорошо… Допустим, не решил… Допустим, тебе плохо, и ты не в состоянии ни на что решиться… Но юмор-то где?.. Где в твоем монологе — смешное?.. Где комедия?.. Ты бы лучше какую-нибудь юмореску из журнала «Вокруг смеха» разучил и нам здесь представил… В лицах!.. Вот это было бы по теме!..

— Это была моя исповедь… — точно бы извиняясь, проговорил тот, что читал монолог. — Я хочу, чтобы эту исповедь произносил персонаж, которого я буду играть в той пьесе, которую мы все вместе напишем… Все, что я говорил, — это про меня…

Сказав последнюю фразу, он отвернулся в противоположную сторону от собеседников, какие-то мгновения так стоял, кажется, даже трогая кончик носа, словно бы заразившись этим жестом от молоденького курсанта военного училища, потом вдруг повернулся обратно ко всем лицом и, лукаво улыбаясь, произнес:

— А, может, и не про меня!.. — рассмеялся и добавил. — Я еще не решил… В конце-концов все это можно считать только текстом из пьесы. А текст из пьесы не обязательно нужно соотносить с личностью… С личностью автора…

— А вот тут, хочу я заметить, и есть самая что ни на есть настоящая неправда!.. — проговорил даже как-то радостно дедок… — Потому как всего только несколько дней назад ты мне, мил человек, говорил, что скоро в Лефортово будет труп… Твой труп… Говорил, что покончить с собой собирался, и даже говорил про таблетки, которые принимаешь… Вот они, таблетки-то!.. Говорил про таблетки-то?!. А, сознайся?!.

С этими словами дедок действительно достал из кармана облатку каких-то таблеток, хориновцы даже успели заметить, что это, кажется, был какой-то недорогой транквилизатор.

Дедок тем временем продолжал:

— Забыл, как я тебе разъяснил, что таблетки — это одна химия и никакой пользы душе, а потом я тебя портвейном и водочкой отпаивал и ты у меня на руках в рыданиях трясся и говорил, что обязательно возьмешь на себя грех через Лефортово, и говорил даже, что знаешь человека, который вот так же через это наше распроклятое Лефортово уже с собой покончил — в петлю влез, а я тебя еще больше отпаивал, а потом ты успокоился, уснул у меня в комнате, а на утро-то, наверно, ты действительно ничего и не вспомнил… Получается, и вправду забыл…

Тут какая-то тень пробежала у дедка по лицу…

— Получается, я, дурак, для красного словца тебе про все напомнил…

Потом, без всякой связи с предыдущим, он проговорил:

— А таблетки-то, пока ты спал, я у тебя из кармана-то и вытащил, поскольку это, правда, одна химия и вред, а если плохо, то ты уж лучше пей… Я тебе завсегда компанию составлю.

Тут дедок окончательно замолчал… Но потом все же добавил:

–У меня в леворуцию таких черных мыслей никогда не было!.. Ты уж лучше, чем того… Лучше делом каким займись!..

— А ты правильно говоришь, дедок!.. — мрачно произнес самодеятельный актер, стоявший на табуретке. — Вот я, пожалуй, как ты говоришь, «леворуцию» и устрою!.. А что?!. «Леворуцию» в театральном искусстве!.. А, Радио, как?!.

Но их перебила женщина-шут:

— Какая вам революция в театральном искусстве… Жалкие вы скоморохи!.. Вы что как актеры — нули, что как режиссеры — та же цифра… Да и драматурги, полагаю, недалеко от режиссеров и актеров в вас ушли… Бездари!..

— Господин Радио!.. — с жалобой в голосе обратилась женщина-шут к человеку в черном пиджаке и красной водолазке, что сидел теперь на подоконнике и курил. — Ну разве я не права?!. Ведь мы же договорились, что сегодня мы станем отрабатывать ю-мо-ри-стическую… Ю-мо-ри-стическую, слышите вы, составляющую нашего будущего спектакля!.. — она опять злобно посмотрела на учителя Воркуту. — Будем смешить, веселить друг друга… Импровизировать веселые сценки… Разыгрывать этюды на смешные темы… А они что несут — это же кошмар какой-то!..

— Я не хочу разыгрывать сегодня никаких этюдов на смешные темы… Мне вообще сегодня совсем не смешно и не весело… Я вам говорил уже… — теперь уже мрачно произнес человек, что был завернут в портьеру… Мне надо решить одну большую, одну огромную проблему… У меня все время отрицательные эмоции!..

Но Мандрова, словно даже и не слушая его совершенно, продолжала говорить:

— Я вот костюм шута прошедшей ночью сшила — глаз не сомкнула… Анекдоты собиралась рассказывать… Вот например… «Возвращается муж из командировки домой раньше положенного времени…»

Но рассказать анекдот ей не удалось.

— А вы знаете, что произошло неделю назад здесь неподалеку?.. — прерывая женщину-шута по фамилии Мандрова, проговорил вдруг Воркута, — видимо, ему надоело ее слушать, а может, он действительно счел то, что он случайно прочитал, когда взгляд его упал на клочок газеты «Криминальные новости», валявшийся на полу между партами, очень важным, — последние тридцать секунд он сидел согнувшись, словно пытаясь отыскать на полу какую-то упавшую мелкую вещь — видимо, пытался разобрать мелкий газетный шрифт.

Учитель поднял обрывок газеты с полу… Но его, в свою очередь, перебил Господин Радио в черном кожаном пиджаке и водолазке сочного красного цвета:

— В нашей ситуации… В наших неярких профессиях смеяться по-обычному — нет смысла… Ведь мы не артисты. Кто, как Воркута, — учитель, кто, как я, — инженер-радиоэлектронщик, кто, как вы, Мандрова, — редактор маленькой газетки. Мы не играем спектакль, а играем «в артистов»… Потому что играть по-настоящему у нас не получится, если бы мы могли по-настоящему, то есть хорошо, мы бы настоящими, профессиональными артистами и были бы… Штука вся в том, что мы знаем, я знаю… Мы все… Да, наверное, все знаем: мы не профессионалы. И никогда ими не будем. И если мы станем стараться «под профессионалов», то это будет одна убогость и жалкость. Но и забыть про профессию артистов мы не можем… Значит, нам нет смысла «по-настоящему» (не сможем), но нет и смысла «как любители»… Не настолько мы глупы и не настолько в нас отсутствует гордость, и не настолько мы себя не уважаем… Пародировать профессионалов — нам это не по плечу. Мы слишком слабы, ничтожны как актеры. Так давайте пародировать любителей… Тут не так… — чувствовалось, что человек в кожаном пиджаке и водолазке сочного красного цвета — Господин Радио, немного путается в своих рассуждениях. От натуги, с какой они ему давались, он раскраснелся и даже принялся массировать пальцами лоб и виски. — Как можем! Как можем!.. Потому что пародия — это тоже искусство, которое, боюсь, нам не по плечу… И зря вы, Мандрова, со своим анекдотом. Это слишком всерьез. Слишком по-любительски. Так дураки поступают, когда подставляются под удар. Пересказывать анекдоты из «интернета» — это слишком обычно! А вот шутовской колпак пошили не зря! И костюм шута — не зря!.. Вот про это я и говорил, когда хотел, чтобы мы проработали юмористическую составляющую. Да, Томмазо Кампанелла забрался на табуретку; да, он обернулся в портьеру… Ну и что — пусть он будет… Пусть он выглядит, как мальчик, который изображает перед друзьями-мальчиками Гамлета. В нашем самодеятельном театре, который мы называем «Хорином», очень важно избегать как настоящей серьезности, так и настоящей шутки… И то, и другое получится у нас плохо! Важно запутать зрителя, затеять с ним игру, в которой дураки не-артисты обманывают зрителя, который думает, что перед ним — артисты, пусть и любители… И все же зритель — дурак! А дураки-хориновцы — вовсе не дураки… А потом, после того как зритель поймет, что все — шутка, дурная пародия и издевательство, пройдет немного времени, и он поймет, что — не шутка. Что многое, почти все было всерьез!.. А потом — опять подумает: «Нет, это была шутка, кривляние…» Это единственный способ показать, что мы не воспринимаем эту жизнь, которую нам навязывают, и не собираемся с ней мириться… Мы не собираемся посещать уроков, которые нам не нравятся!.. Сейчас в мире слишком многое повязано на театре, на лицедействе, на Голливуде… Сейчас Голливуд в Голливуде, как матрешка, сидит и Голливудом погоняет. Сейчас страшно оказаться толстым пассивным зрителем с поп-корном в руках… Сейчас непременно надо лезть в голливудские шикарные артисты… В этом главная отчаянная стратегия!.. Жаль, мы пока вынуждены репетировать не у себя, не там, не в зале… Ну ничего, вот-вот декорации будут готовы, запах краски выветрится и мы вернемся из школы в свой театр!..

— Мне кажется, что вы, Господин Радио, совершенно не правы!.. — неожиданно проговорила Мандрова. — Ничего такого нет и в помине!.. Ну почему, например, вы говорите, что сейчас всем необходимо стремиться в голливудские шикарные артисты и в этом — отчаянная стратегия?.. По-моему, это просто бред!.. Вот мне, например, больше нравится просто быть любительницей… Я, например, прекрасно понимаю, что из меня хорошей артистки никогда не выйдет… Может, и то, что мы делаем, даже не может, а наверняка, то, что мы делаем, — это сущая ерунда и совсем не профессионально… Так мы же действительно играем… Мы развлекаемся… Мне кажется, самое прекрасное именно то, что мы именно «как любители». Мы — настоящие любители!.. И надо нам настоящими любителями и оставаться… А то, что вы в голливудские артисты собираетесь стремиться, так это, я полагаю, есть не какая-то там особенная с вашей стороны хитрость и какой-то изощренный замысел, а самый настоящий бред и сумасшедший дом!.. И ничего у вас не получится и не может получиться!.. Ну, сами подумайте, что действительно может получиться?.. Я, честно говоря, не поняла, что вы имеете в виду!.. А что, разве кто-нибудь из тех, кто здесь находится, понял, что вы имели в виду?.. Ну так — в плане практического воплощения?.. Ну что это может значить?.. Какие из этого выводы?.. Ну что, разве я не права?.. Ну, хориновцы, что же вы молчите?..

Действительно, люди, находившиеся в комнате, молчали, и создавалось впечатление, что им просто нечего сказать.

— А этот ваш Томмазо Кампанелла, — добавила женщина-шут, — просто полусумасшедший, полукривляка!.. И зря вы его, дедок, водкой и портвейном отпаивали… Зря ночевать у себя оставили, зря нянчились с ним как с маленьким… Ему только того и надо… Он же играет, изображает все это!.. Придумал себе!.. Видите ли, он ужасно страдает, потому что ему тяжело жить в таком районе, как Лефортово!.. Чего в нашем Лефортово плохого?!.. Район как район… Тоску он, видите ли, на него нагоняет… А больше он на тебя ничего не нагоняет?!. Пить надо меньше!.. Чушь!.. Кривляние!.. Одно сплошное кривляние!.. Даром что самодеятельный артист… Вот и кривляется, как говорится, на всю железку!..

— Да, мы тоже так считаем!.. — сказал немолодой уже мужчина, который сидел на задней парте и просто читал номер журнала «Театр» чуть ли не десятилетней давности, посвященный проблемам художественной самодеятельности. На обложке журнала были изображены какие-то немолодые уже люди, подсевшие в пустом и полутемном зрительном зале поближе к симпатичной молодой девушке, судя по всему — их режиссеру-руководителю, а сами они, скорее всего, были участниками какого-нибудь самодеятельного театра. Только что с увлечением изучавший этот старый журнал мужчина проговорил (кстати, он, как и учитель Воркута, тоже носил очки, только не круглые, «велосипедики», а в толстой и широкой оправе из темной пластмассы, при этом сама оправа была квадратной формы):

— Мы тоже считаем, что с того момента, как нас покинула Юнникова, этот Господин Радио, как он сам велит себя называть, превратил работу нашего, в общем-то простого самодеятельного хора… Простого и понятного самодеятельного хора в сущий бред… Вообще стало ничего непонятно!.. Чем мы здесь занимаемся, о чем мы здесь мечтаем?.. Какие-то странные не имена, а клички — Господин Радио, Томмазо Кампанелла… Как у рецидивистов каких-то!.. Вы, Томмазо Кампанелла, на мой взгляд, действительно просто паясничаете… — он на мгновение замолчал, потом, вторя каким-то своим мыслям, заметил:

— Действительно!.. Только сейчас на ум пришло: как у рецидивистов каких-то клички!..

— А вот мы и станем рецидивистами!.. — проговорил Томмазо Кампанелла уже совершенно весело, словно только недавно и не шла речь о его каком-то предполагаемом самоубийстве, что, в известном смысле, косвенно доказывало правоту Мандровой, когда она говорила о его крайней склонности к кривлянию и «двойному дну»…

— Точно!.. — проговорил учитель Воркута. — Вот, кстати, вы знаете, что не так далеко отсюда произошло?.. Это же, практически, связано с нашим районом… Здесь как раз про этих самых рецидивистов речь и идет. Раз у вас такая же система кличек, как у этих рецидивистов, то вам это особенно интересно должно быть!..

— Ну-ка, ну-ка!.. Про рецидивистов — это интересно!.. Про рецидивистов я обожаю!.. — проговорил Томмазо Кампанелла, тот самый человек, что стоял на табуретке, закутавшись в портьеру.

— Вы просто не понимаете того, что я вам пытаюсь втолковать!.. — проговорил, перебивая Томмазо Кампанелла и глядя на читателя журнала «Театр», Господин Радио. — Вам кажется, что все, что происходит здесь, — это только дурацкий фарс?!.

— Нет-нет!.. Нам не кажется!.. — это сказал учитель Воркута. Он так разволновался, что даже от волнения, когда он говорил, у него изо рта вылетела слюна и попала на щеку Мандровой, та, скорчив гримасу омерзения, вытерла щеку ладонью, а сама отошла от Воркуты подальше.

Между тем Господин Радио продолжал:

— Вы мне никак не можете поверить, но я утверждаю, что все, что здесь происходит, — это ужасно серьезно!.. Я даже не могу вам передать, насколько это серьезно!..

— Ну, ладно!.. Нам уже пора идти!.. Тетушка, собирайтесь!.. — это курсант. Ему, кажется, действительно все происходившее надоело. Он уже надел шинель и держал в руках шапку-ушанку с воинской кокардой.

Его тетя неохотно поднялась со школьной скамьи, на которой она сидела.

Тут заговорил вновь самодеятельный актер, завернутый в портьеру, причем говорил он очень страстно, так, что даже по одному тому, как он говорил, все участники репетиции должны были проникнуться к нему безусловным доверием и, конечно же, поверить во все то, что он пытался им объяснить:

— Вот вы, Мандрова, пытаетесь меня упрекать в том, что я нарушил то, что вы запланировали на сегодняшний вечер, на сегодняшнюю репетицию… Но на самом деле вы совсем не правы, и это неправильно говорить так, как вы сейчас говорите!.. Я даже более могу сказать: я полностью с вами согласен!.. В том смысле, что мне тоже совершенно непонятны все эти идеи Николая Ивановича… Простите… — тут он посмотрел в сторону Господина Радио, который, впрочем, в эту минуту совсем на него не обращал внимания и сидел, кажется, даже как-то понуро, склонив голову вниз. Но Томмазо Кампанелла, извинившись, приложил руку к сердцу и как-то даже низко поклонился Господину Радио, который, повторяем, всего этого совершенно не замечал. — Простите, я буду называть вас именно так, как вы хотите, — Господин Радио…

— Да, правильно!.. — это уже учитель Воркута. — Ведь мы же называем вас так, как вы хотите, — Томмазо Кампанелла!.. Будьте добры уважать и остальные условности нашего самодеятельного театра!..

— Да, простите… — еще раз повторился человек, завернутый в портьеру, впрочем, уже более сухо. — Идеи Господина Радио мне совершенно не по нутру. В том смысле, что я никак не могу понять, что он имеет в виду, когда говорит, что всем нам надо становиться голливудскими артистами, и упоминает какого-то тупого и несчастного зрителя, который просто сидит и кушает свой «поп-корн»… Вроде как этот зритель и есть самая главная в мире жертва и самый несчастный на свете человек…

Не успел он проговорить это, как Господин Радио перебил его и пылко произнес:

— Томмазо Кампанелла!.. Уж от кого-кого, а от вас я не ожидал такого непонимания и такой… простите за такое грубое слово, но иначе я сказать не могу: такой глупости… Ведь вы со своими постоянными депрессиями как раз-то и должны первый стремиться к тому, чтобы плавно переместиться из этого Лефортово в мир ярких профессий!.. А вы этого не понимаете!..

Господин Радио умолк и повернулся к артистам любительского театра «Хорин» спиной, пытаясь смотреть на носки своих ботинок, поблескивавших в электрическом свете, потом глубоко вздохнул… Выглядело это так, будто хориновцы враз совершенно перестали его интересовать. Но они, видимо, уже привыкли к таким манерам своего режиссера, — а Господин Радио — как он сам попросил всех называть его — давно уже был в «Хорине» если и не действительно режиссером, то кем-то вроде режиссера, и разгоревшаяся дискуссия имела все шансы продолжиться…

Но только какое-то мгновение ему удалось подуться, потому что уже уходили курсант и его тетушка…

— Нет!.. Я вас не отпускаю!.. — вскричал Господин Радио, вскакивая со своего места. — Сейчас такой момент, что совершенно не известно: может минут через пять мне позвонят и окажется, что можно возвращаться обратно… — тут Господин Радио на мгновение замолчал, а потом произнес, чрезвычайно гордясь тем, что говорил, и торжественно:

–…Возвращаться в уже оформленный зал театра «Хорин»!.. Нового, обновленного театра «Хорин»!..

Курсант уже, кажется, начинал нервничать, потому что спешил возвратиться в свою казарму без горячей воды и, кажется, уже был готов ответить Господину Радио что-то раздраженное, что, впрочем, было бы совершенно не свойственно его восторженному и мягкому характеру, но его перебила его тетя:

— Ничего-ничего… Мы по дороге зайдем и посмотрим — готово или не готово… Можно возвращаться или нельзя… Если можно, то мы там и останемся… И как-то дадим вам знать, — проговорила она примирительно, сама потихонечку двигаясь к двери классной комнаты.

— Не надо мне ничего давать знать!.. — раздраженно проговорил Господин Радио. — Я обладаю всеми средствами необходимой радио — и телефонной связи и все время держу руку на пульсе событий… У меня прямой канал связи с залом «Хорина» и художником по декорациям Фомой Фомичевым!.. Так что лучше бы вы дали мне знать, как можно бы мне вас найти если что?..

— Да как же нас найдешь… Нас не найдешь… Мы на сегодня репетицию закончили!.. Мы пойдем на улицу!.. — пыталась увещевать Господина Радио тетя курсанта, но в этот момент произошла одна сценка, и хориновцы отвлеклись на нее, что позволило этим двоим благополучно выскользнуть из двери классной комнаты, хотя им и очень, с одной стороны, хотелось посмотреть, что же будет, а с другой стороны, было как-то немного не по себе и даже, напротив, и не хотелось оставаться, особенно курсанту, хотя он и не мог четко осмыслить, в чем же тут для него может таиться опасность, но тем не менее… Потому что в классную комнату как раз в этот момент вошли два милиционера… И практически в ту же секунду у Господина Радио зазвонил на поясе мобильный телефон… Его фраза о том, что он постоянно держит руку на пульсе событий, таким образом, подтвердилась…

Глава II

Сквозь Север мглистый

Темно. В салоне автомобиля уютно светились разноцветные огоньки, за «бортом» — лютый мороз, пустынные, плохо освещенные улицы. Тетушка рассказывала своему племяннику, побывавшему в этот день в «Хорине» в первый раз, и его другу, заехавшему за ним на старенькой автомашине, историю этого самодеятельного театра:

— В «Хорине» был другой — настоящий, профессиональный режиссер. Точнее говоря, «была», потому что режиссером до последнего времени работала старуха по фамилии Юнникова. Она занималась этим по призванию, а не только за зарплату от муниципалитета. Между прочим, она именно сейчас лежит где-то здесь радом в больнице при смерти… Это действительно радом — здесь, в Лефортово… Я знаю эту больницу!.. Знаю улицу, на которой она находится… Достаточно кислые, неуютные места, да и больница — так себе… Сами знаете, какие у нас больницы «для всех»… Вонь, теснота, обшарпанные коридоры… Бедная Юнникова, какой печальный финал при ее-то, в общем-то, достаточно яркой профессии!.. Старухе сейчас восемьдесят три года… О!.. Она настоящий режиссер — милостью божьей!.. С театром связана всю жизнь: после театрального училища долго работала в московском драмтеатре имени Пушкина. Всех, кого ты, дорогой племянничек, сейчас видел в классной комнате на третьем этаже школы двенадцать ноль три, она принимала в «Хорин» лично. Устраивала прослушивания, расспрашивала о взглядах на искусство, о личных творческих планах… Пожалуй, только кроме одного единственного человека… Угадайте, кого?

— Томмазо Кампанелла!..

— Точно!.. За исключением одного только Томмазо Кампанелла — того самого, что читал только что, стоя на табуретке, свою «исповедь»…

— Какое странное имя!.. — проговорил водитель машины и даже на какое-то мгновение отвлекся от скользкой зимней дороги и повернулся к своим пассажирам — тетушке, ходившей в «Хорин» уже давно и потому считавшей себя знатоком всего того, что происходило в самодеятельном театре, и курсанту военного училища — приятелю водителя, за которым, собственно говоря, он и заехал этим вечером, чтобы по пути к своему дому завезти того в казарму. — Никогда раньше не слышал такого странного имени!..

— Да в этом самодеятельном театре у всех такие странные имена, не имена, а клички рецидивистов, — сам черт ногу сломит!.. — проговорил курсант.

— Хотя… Клички рецидивистов… Нет, ты не подумай чего такого!.. Они вроде бы все законопослушные… Вроде бы… — с определенным сомнением в голосе добавил он.

Они уже достаточно долго крутились по темным, завьюженным улицам. В машине было тепло. Тетушка продолжала свой рассказ:

— Совсем недавно театр «Хорин» получил новое помещение… Тоже достаточно запутанная и непонятная история… «Хорину» было велено перебраться в какой-то бывший «красный уголок» при жилконторе, в котором до него в гордом одиночестве располагался один очень странный проект — «Музей умершей молодости состарившейся и умершей молодежи прежних лет»… Бывший «красный уголок» числится на балансе районной управы, и его все время предоставляют для каких-то странных модерновых культурных проектов… То одного, то другого… Кстати, проект с этим непонятным музеем в настоящее время, по-моему, уже окончательно заглох… Нет, экспозиция осталась, по крайней мере какие-то ее части, но люди, которые все это дело затевали, по-моему, давно потеряли к нему интерес, и музеем уже никто не занимается… Так валяются какие-то, с позволения сказать, экспонаты, пока не пришел какой-нибудь очередной молодой гений и не уговорил управу отдать фактически заброшенное помещение под его проект… Впрочем, нет, сейчас — не заброшенное… Сейчас там — «Хорин»… Я точно не знаю, но то ли Томмазо Кампанелла постоянно околачивался в этом музее, то ли он чуть ли не одновременно с хориновцами пришел в этот музей, а в «Хорин» попал уже заодно, то ли он вообще работал в этом музее сторожем, то ли он оформлял какую-то экспозицию, посвященную Лефортово, в этом музее (да, кажется, именно так оно и было — он в этот момент оформлял экспозицию, посвященную антуражам Лефортово), да только пути его и «Хорина» пересеклись… Причем пересеклись уже после того, как «Хорин» в одночасье, после какой-то непонятной истории, о которой я расскажу вам позже, осиротел, остался без Юнниковой, и тут, как по волшебству, в нем появился этот самый Томмазо Кампанелла… Его никто не принимал, никто не приглашал, он появился сам по себе и сразу пришелся к месту, можно сказать, сразу оказался чуть ли не в самом центре внимания, потому что события в «Хорине» стали развиваться совсем не так, как это было при Юнниковой… — тетушка на мгновение замолчала, чтобы перевести дух…

— Смотрите!.. Смотрите, какой мрачный дом!.. — вскричал вдруг курсант.

Прозвучало это так неожиданно, что водитель вздрогнул и сделал заметный вилек рулем, — машина чуть было не пошла на скользкой и узкой улице юзом…

— Ну вас к черту!.. — раздраженно проговорил водитель. — Мы, кажется, заблудились!.. Ну точно!.. Вот этот перекресток мы уже проезжали!..

— И не один раз!.. — подтвердила тетушка.

— Надо же было заблудиться!.. Ужасно хочу есть!.. — проговорил друг курсанта, сидевший за рулем автомобильчика, на этот раз не столь раздраженно.

— Я что-то тоже очень проголодался… — а это курсант.

— Да уж… И я что-то голодна. А теперь мы уж третий круг делаем! — сказала тетушка.

Всем троим ужасно хотелось есть и не менее сильно хотелось спать. Но ни одно из этих желаний пока не могло быть удовлетворено. Конечно, они могли купить в каком-нибудь киоске каких-нибудь пирожков, остановиться где-нибудь у обочины и съесть их. А потом — почему бы и нет?! — они бы могли отоспаться в этой машине, как в маленьком домике на колесах… Могли бы… Но, конечно, пока еще такая абсурдная идея не приходила им в голову, потому что это было только начало сегодняшнего вечера и еще рано было браться за воплощение абсурдных идей… Воплощение абсурдных идей должно было начаться немного позже!

— Зря вы меня обвиняете в том, что мы по третьему разу проезжаем один и тот же перекресток!.. Я вообще не москвич… И сегодня, между прочим, только первый раз за рулем!.. Тр есть я водил, конечно, раньше, но там, у нас… А там у нас и улицы не такие запутанные, и движение не такое… А тут — туда не поверни, здесь не развернись, там — только прямо!..

Да, тетушка, вы знаете, что Вася приехал в Москву из Сыктывкара… У него здесь тоже тетя… Правда, она живет не в Москве, а в Купавне, но это неважно!.. Зато она отдала ему эту машину!.. Конечно, машинюшка довольно старенькая, но все еще на ходу… И корпус не очень ржавый…

Что это еще за Сыктывкар такой?.. — с недоверием проговорила тетушка — самодеятельный артист.

- Послушайте, поедемте тогда в самый центр, на Красную площадь!.. — предложил Вася, никак не откликнувшись на вопрос о Сыктывкаре.

— Туда машины не пускают… — проговорил курсант.

— Ну неважно!.. Значит к… Красной площади!.. Я знаю, как добраться вот от этого места к Красной площади, и знаю,

как добраться от Красной площади до твоей казармы… Иначе мы проплутаем всю ночь!.. Как добраться от этого места до твоей казармы я не знаю!..

— Ладно!.. Поехали на Красную площадь!.. А дорогой тетушка расскажет нам про этот странный самодеятельный театр и про его не менее странных участников и героев…

— О!.. Обожаю про странных участников и героев!.. Боюсь, что эта тема меня так взволнует, что мы вообще проедем мимо Красной площади куда-нибудь не туда… Хорошо еще, что в машине тепло, а то бы в такую погоду нам эти плутания могли стоить обмороженных ушей, щек или пальцев, — у кого нет теплых варежек!.. Ну что же вы, тетушка, не продолжаете?!. Я прибавляю газу, хоть по такой скользкой дороге это и не совсем безопасно, и мы едем на Красную площадь!

Он действительно немного сильнее нажал на педаль газа, но тут же и отпустил ее.

— Ладно, продолжаю-продолжаю… Покуда старуха Юнникова была здорова и хориновцы не были предоставлены сами себе, «Хорин» не был никаким театром, а оставался любительским «Хором, исполняющим песни на иностранных языках», — отсюда и название-сокращение — «Хорин». Но вот старуху Юнникову разбил, как я слышала, чуть ли не прямо на репетиции приступ какой-то сердечной болезни… Впрочем, может, и не на репетиции, я точно не знаю, меня в этот момент не было рядом, я знаю только с чужих слов… Она долго пыталась выкарабкаться, а теперь — умирает в больнице, расположенной здесь же, в Лефортово, а среди хориновцев выделилась не такая уж и маленькая группка людей, в основном тех, кто был принят в хор Юнниковой в последний период, когда она уже плохо себя чувствовала и не могла столь же активно, как и в былые времена, пропагандировать среди своих питомцев пение на иностранных языках, — она, эта группа, решила, что можно найти занятие и поинтересней, чем просто петь… Идея преобразовать хор в театр с таким же названием, пришла в голову Господину Радио. Он и заразил ею многих хориновцев. Естественно, когда он взял на себя роль режиссера, то никто особенно и не возражал. Впрочем, лидерство его не было полным и отчетливым, поскольку он был, скорее, режиссером-председателем, а основная же режиссура осуществлялась всем коллективом «Хорина» на принципах демократии.

То есть каждый из хориновцев («новохориновцев», как они еще иногда стали себя называть в отличие от тех, кто остался верен старухе Юнниковой и перестал теперь посещать репетиции вовсе) предлагал свои идеи к всеобщему рассмотрению, а уже общество решало, стоит или не стоит применять их в спектакле, который они готовили. Однако правда и то, что почти никто не предлагал никаких более-менее внятных идей, а помимо Господина Радио в лидеры выбился еще Томмазо Кампанелла — он-то как раз предлагал идей много и преинтереснейших, но ходил на собрания любительского театра нерегулярно, мог появиться вообще выпивши, а потому безусловной конкуренции Господину Радио составить не мог.

Эту вроде бы «галиматью», этот проект немного сложно понять… Но ведь сейчас не советское время, и каждый может делать все, что хочет, даже если это и полная глупость, и никогда не приведет ни к какому хорошему практическому результату… В общем, «новохориновцы» собирались по вечерам, галдели, предлагали каждый свои безумные проекты, пытались сообща сочинять какую-то, конечно же, «гениальную» пьесу, ссорились, слушались и не слушались Господина Радио, оригинальничали, выпендривались, даже писали какие-то предложения официальным властям…

Так называемый «спектакль», «пьеса», которую «новохориновцы» готовили и о которой все время рассуждали, была при всем при том лишь набором каких-то плохо связанных друг с другом этюдов, зарисовок, монологов и диалогов, идей, намечаемых сюжетных ходов, предполагаемых (впрочем, только вчерне) эпизодов, которые и показать-то никому было никак нельзя. И хотя они говорили, что пьеса «вот-вот будет закончена, остались недопридуманными лишь самые малости, осталось лишь подшлифовать, состыковать отдельные ее акты воедино», но на самом деле вряд ли, несмотря на множество черновиков, репетиций и предложенных идей, они хоть сколько-нибудь продвинулись вперед, и действительно законченным в пьесе можно было считать лишь название: «Сквозь Север мглистый…». В том смысле, что все остальное, помимо заголовка, постоянно менялось, переписывалось, перечеркивалось, создавалось заново, но уже совершенно в противоположном ключе, а название оставалось неизменным.

«Сквозь Север мглистый…» было частью первой строки стихотворения, которое, так же безнадежно и бесконечно, как хориновцы готовили премьеру своей пьесы, сочинял Томмазо Кампанелла — тот, кто читал монолог-исповедь. Первая строка этого стихотворения звучала так:

«Мое сознание, искрясь, сквозь Север мглистый прорастает…»

— Как эта строчка подходит к сегодняшнему вечеру!.. Действительно ведь, посмотрите какая за окнами нашего автомобиля северная мгла, какая за окнами нашего автомобиля северная стужа… Только вот не могу понять, куда при этом прорастает наше сознание!.. — проговорил водитель автомобиля.

Перед носом автомашины бесконечной лентой вились зимние московские улицы.

Глава III

«Этот край назовем мы тюрьмою…»

На мгновение заглянем в прошлое и познакомимся с тем, что предшествовало репетиции в школьном классе…

Черной бесконечной ночью, минуя погруженные во тьму северные полустанки, из края Полярных морей в сторону Москвы бежал по рельсам закоптелый пассажирский поезд… В одном из грязных, душных купе шла ожесточенная «рубка» в карты.

Играли трое: два матроса и немолодой мужчина с грубыми чертами лица… Играли очень азартно и с исступлением, впрочем, двое матросов то и дело переглядывались друг с другом, а мужчина больше смотрел себе в карты, что, впрочем, ни в коей мере не могло свидетельствовать о том, что игра велась нечестно, потому что оба матроса были настоящими, только что ушедшими в отпуск матросами, да и игра велась, кажется, не на деньги…

«Один из них утоп, ему купили гроб…» — напевал себе под нос тот из матросов, что был длиннющего роста, как пожарная каланча.

Помимо длинного роста, его отличал еще длинный крупный нос и под носом — пшеничные усы… Немолодой мужчина с грубыми чертами лица тоже носил усы, которые у него были такого же, как и у матроса, пшеничного цвета. Нос у немолодого мужчины был широкий и красный — видимо, он увлекался водкой и другими напитками того же свойства. Кстати, на столе была только что раскупоренная бутылка «Русской» (вторая, точно такая же, но уже опорожненная стояла под столиком и со стеклянным дребезгом ударялась боком об металлический кожух расположенного там же обогревателя). В один из моментов, игроки разлили содержимое откупоренной бутылки по чайным стаканам, вставленным в грубые алюминиевые подстаканники, и махом выпили. На закуску у них шли какие-то рыбные консервы и хлеб…

Локомотив поезда хрипло гудел, проезжая по редким безлюдным северным переездам…

Отправив в рот по консервированной рыбешке и зажевав ее куском черствевшего серого хлеба, матросы закурили недорогие сигаретки… Красноносый с пшеничными усами не курил.

— Значит, Таборский, к тетке едешь?.. — спросил его длинный матрос.

— Ну, не к тетке… Она была лучшей подругой матери… Мать молодой умерла… Да тетке уже, наверное, сто лет!..

— Так уж и сто?.. — недоверчиво спросил длинный матрос. Что, Сеня, что ты пристал к попутчику со своими дурацкими расспросами?!.. — перебил длинного матроса другой, темноволосый и коренастый. — Мало того, что человек поделился с тобой напитком, так ты еще и допрашиваешь его, хуже прокурора!..

— Да нет, почему, я расскажу!.. — как-то очень беззащитно заулыбался, произнося эти слова, Таборский.

— Я — сирота… Отец, военный переводчик, погиб в Венгрии в пятьдесят шестом, мать — актриса драмтеатра имени Пушкина попала молодой под машину…

— О!.. Какое совпадение судеб!.. — кажется, даже обрадовался длинный матрос. — Я ведь — тоже сирота… А вот од (матрос показал на своего темноволосого товарища) — безотцовщина… Говоришь, мать попала под машину?..

— Смертельная травма — умерла не приходя в сознание… Анекдот!.. Просто обхохочешься!.. — с улыбкой ответил Таборский. — Был еще водитель той машины… Но это… Ну, в общем… Воспитала меня ее старшая театральная подруга, правда, она не актриса — режиссерша…

— Как фамилия?.. — поинтересовался длинный матрос. — А что?!.. Приедем в Москву, пойдем на ее спектакль… Буфет, девушки, шампанское… Театр, одним словом!.. Так как ее?..

— Юнникова… Да ей уже сто лет, и она спектаклей давно не ставит… У нее сейчас хор… Руководит районной самодеятельностью…

— О!.. Мы тоже участники флотской самодеятельности!.. Поем и играем: гитара, балалайка, гармонь… Да, Юнникова!.. Кажется, что-то слышал!.. Да нет, не кажется — точно слышал!.. Слушай, она в Мурманске в фестивале «Поют подводники» не участвовала?!. Я там главный приз на дополнительном конкурсе ложкарей взял… — проговорил матрос с темными волосами.

— Да нет, она вообще на Севере ни разу не была… — еще шире улыбаясь, ответил немолодой мужчина с грубыми чертами лица.

— А сам-то ты наш, с Севера?.. — спросил длинный матрос. — Я имею в виду, на Севере давно живешь или так, был в краткосрочной командировке?..

— Я?.. Нет… Давно живу… Считай, что давным-давно завербовался… Я северянин со стажем!.. — ответил Таборский.

— Со флотом связан?.. — как-то приосанился длинный матрос. — Случаем, не бывший подводник?..

— Не-е… Я — директор театра…

— А-а, понимаю-понимаю… Береговая служба! — тут же проговорил длинный матрос. — Продажа билетов, организация гастролей, ремонт сцены… Одним словом, скрытый ото всех подводный мир, но только театра!.. Я сразу так и понял, что ты тоже, в некотором роде, наш — подводник!.. Шутка!.. Юмор сумеречных морских глубин!..

Все трое засмеялись… Потом наступила некоторая пауза… Вдруг длинный матрос встрепенулся:

— Задрай-ка ты, что ли, этот лючок!.. А то дует!.. А я уже три дня простуженный… — сказал он темноволосому, что сидел ближе к окну.

Тот опустил на и без того закрытое оконце плотную кулиску из кожзаменителя. Теперь купе казалось совершенно отрезанным от внешнего мира. Клубы сигаретного дыма поднимались к потолку и медленно вились вокруг плафона освещения. Таборский закашлялся…

Нисколько не обращая на него внимания, длинный матрос довольно проговорил:

— Вот!.. Теперь как в подводной лодке!.. Обожаю замкнутые пространства!.. Вообще, я — уникальный человек. Прирожденный подводник!.. Меня природа создала специально для подводной лодки…

— Хе!.. — крякнул темноволосый матрос, поражаясь красноречию друга. — Удивляюсь я, Арсений Семенович, как бы это сказать поделикатнее, вашему… красноречию!.. Костей в вашем языке рентген бы явно не обнаружил…

— Нет, серьезно! — продолжал его товарищ. — Вы посудите сами: у меня болезнь — боязнь замкнутых пространств наоборот… То есть я не люблю ничего просторного и гулкого, такого, чтоб ветер мог гулять, чтоб пространства было много… Мне от просторного и гулкого становится как-то невыносимо ужасно на душе, так что постоянно хочется, пардон, напиться в стельку… Нет, я, конечно, так никогда не делаю и вообще, блюду самую что ни на есть флотскую дисциплину… В общем, не люблю я просторов… Наоборот, люблю все тесненькое и уютное… Театры, между прочим, товарищ директор театра, — специально подчеркнул длинный матрос, — тоже люблю маленькие и тесные… Мне в них как-то приятнее наслаждаться, так сказать, игрой актеров… Люблю сумрак, толщу вод и поднимающиеся со дна водоросли…

— А я люблю простор, свободу… — беззащитно улыбаясь проговорил Таборский. — Поле люблю представить и скачущий по нему табун лошадей. Мне вот нравится у Шукшина: «И разыгрались же кони в поле…» Это рассказ, а название — строка из Есенина… Я в детстве часто в один пионерлагерь ездил… В Ростовской области… Там степи… Нравилось мне там очень… Ширь, простор, свобода, солнце!.. Романтика!..

— Друг, зачем тебе эта свобода?!. И какие на нашем Севере поля с конями?!. Конина, тонко порезанная, засушенная, по-татарски — это другое дело!.. Это бы я с удовольствием взял бы в подводный поход!.. Нет, ты не подумай, что я такой бесчувственный жлоб, я — тоже романтик… Но у нас другая романтика: представь, толща вод, шевелящиеся, поднимающиеся со дна водоросли, сумрак, тишина… Могила!.. Водная могила!.. И мы — вечно живые…

— Верно!.. Верно, Сеня!.. — вдруг встрепенулся темноволосый матрос.

Он сильно потер лицо и глаза ладонью так, словно боялся уснуть. И потом, уже обращаясь к мужчине с грубым лицом:

— Друг, мы тоже ужасные романтики!.. Но нам в нашей службе надо иметь железные нервы, терпение и гордость… «Во глубине полярных вод храните гордое терпенье…»

— Это написал он и Пушкин! — заржал длинный матрос с пшеничными усами.

И потом, перебивая товарища, продолжил за него:

— Представь, совсем недавно наша лодка благополучно возвратилась из похода и, так сказать, вынырнув из толщи вод, пришвартовалась к причалу… Мы вышли на него в черных бушлатах и, сперва взяв паузу и немного передохнув в кругу друзей, потом, держа в руках маленькие чемоданчики с нехитрыми пожитками, добрались на разваливающемся и неудобном маленьком флотском автобусе до вокзала… Я не слишком поэтически выражаюсь?!..

— Нет-нет… Что ты!.. Выражайся!.. — с усмешкой проговорил немолодой попутчик.

— Нет, я могу и попроще… Ну да зачем — здесь собрались люди образованные… Итак, на маленьком северном вокзале, расположенном далеко за Полярным кругом, вдоль серого и унылого перрона уже стоял наш поезд. Поезд с Севера в Москву!.. В Москву!.. В столицу нашей необъятной Родины!.. Купе поезда (я извиняюсь за невольное поэтическое сравнение) — как отсеки, стенки — как переборки… Поезд с Севера, из края Полярных морей сам — как подводная лодка. Край северных рек, через который он мчится в столицу, — леса, лесопилки, реки, по которым сплавляют бревна, редкие селения и лагеря для воров, лагеря, лагеря!.. А чуть севернее — тундра с оленями, чукчи и отбывающие свои срока воры — воры, колючая проволока, тюрьмы… Это даже не жизнь, и никак не свобода, это не край, а — дно морское… Но, как говорил поэт, «если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно!»… Сумрак, расплющивающее давление, тишина глубоководной могилы… И водоросли поднимаются вверх и шевелятся, как волосы утонувших матросов с погибшей подводной лодки… Значит, этот край нужен Родине именно таким, какой он есть!.. В конце концов, нужно же куда-то сажать воров!.. Ты знаешь, друг, что говорили про этот край до революции?.. «Этот край назовем мы тюрьмою…» Сюда ссылали революционеров. Отсюда — не убежишь!.. Так что, как не крути, а наш сухопутный дом — почти что тюрьма. А служба — спускаться в могилу. В водную могилу… Но мы и дом, и такую жизнь, и службу все равно любим беззаветно… Вот такой принцип!.. Потому как других нам не дано… А свобода… Осознанная необходимость — вот что такое наша свобода. Мы — люди служивые, военные… Нам, если хочешь знать… Мы от многого такого, что только на этой твоей свободе, на большой земле только и увидишь, — не в восторге!.. Это я тебе говорю!.. А я кое-чего в жизни повидал… И многому цену знаю. Не то, что этот салага…

И он кивнул в сторону темноволосого товарища.

— Так что же вы в Москву-то едете?.. В Москве-то посвободнее будет, чем у нас там… Чем под водой в подводной лодке… — по-прежнему улыбаясь спросил Таборский. Было непохоже, чтоб водка хоть немного на него подействовала — по крайней мере внешне он оставался совершенно трезвым. Скорее всего, он был очень силен пить. — В Москве — свобода!.. А вы ее, как говорите, не любите!..

— Ха!.. Нам нужен яркий свет… Глаза требуют видеть свет… А легкие — дышать кислородом!.. Тот же самый театр нужен!.. Эмоции!.. А потом, это ты сильно заблуждаешься, если думаешь, что в Москве — свобода… В Москве — Кремль, Мавзолей Ленина — это точно есть… Правительство работает… А свобода… Не знаем… Давно не бывали… — закончил с кривой усмешкой длинный матрос.

— Это точно!.. — подтвердил темноволосый. — В Москве мы не бывали давно!.. Я так, например, вообще не был ни разу!.. Ха!..

И он громко и задорно засмеялся. Чувствовалось, что из всех троих, сильнее всего водка ударила именно ему в голову…

— Мы знаем одно — в Москве для нас перемена ощущений будет очень яркая… — произнося эти слова, темноволосый матрос очень оживился, и как-то сразу стало заметно для его немолодого собеседника, какой он на самом деле еще молодой, увлекающийся и действительно не растерявший романтического запала, в сущности мальчишка…

Темноволосый матрос тем временем продолжал:

— Я это воображаю себе так…

— Воображает он, салага!.. — заметил его длинный товарищ. — Что ты там можешь воображать?!. Ты же ничего не видел!.. Нет, вру, видел… Видел пыльную улицу между покосившихся заборов в родном Котласе… Это ты знаешь где… — пояснил он для попутчика. — …Тоже у нас, на Севере. Он оттуда родом, оттуда и на флот призвался…

— Подожди, дай сказать… Я воображаю это так… — темноволосый матрос еще больше преобразился и сильнее стал похож на совсем молоденького, неопытного мальчишку и уж никак не на бывалого морского волка…

Он продолжал:

— Только что была сумеречная толща вод, водоросли, шевелящиеся, как волосы утопленников, подогретые мясные консервы из банки, сладкий чаек и сразу — театральная премьера, хрустальные люстры, музыка, шампанское!.. Тропические фрукты!.. Что же ты думаешь, мы, матросы Северного флота, в такой ситуации будем глухи к искусству?!. Нет, мы, матросы не глухи к искусству!.. С удовольствием походим по московским театрам… Но только выходить на улицу и на люди станем исключительно вечером, когда и в Москве настанет северный мрак…

— Потому что дневной свет для нас слишком ярок… Мы же привыкли к полярной ночи… А днем будем отсыпаться… Ха-ха!.. — продолжил за него длинный матрос.

— Вот и я так же, — проговорил Таборский.

— Это он шутит, не слушай! — перебил темноволосый матрос. — Просто гулять по Москве днем у нас не будет времени!.. К тому же, мне кажется, что в Москве ночью должно быть совсем не так, как в том городке, из которого мы едем… И даже не так, как в Котласе… В Москве фонари, витрины, море огней!.. Но главное — днем у нас просто не будет времени!..

— Днем мы станем репетировать наш коронный номер — «Гимн утопленников»… Песня в сопровождении стука по переборкам и медленного, плавно замирающего танца… — опять мрачно пошутил длинный матрос. И напел:

«Один из них утоп, ему купили гроб…»

— Ладно, это тоже дурацкая и грубая шутка… Не слушай его!.. Он иногда так мрачно шутит… Но он в душе не такой!.. — проговорил темноволосый матрос, обращаясь к случайному попутчику. — Скажем тебе честно, чтобы не морочить голову… — уже более просто, торопясь, словно бы боясь не успеть рассказать всей истории, продолжил темноволосый. — Мы едем самую малость на отдых, в отпуск — воспользоваться, так сказать, всеми преимуществами яркого столичного города, каким, безусловно, является Москва — столица нашей Родины, а большей частью — и это главное, на конкурс военной песни… Мы же тебе сказали — мы участники самодеятельности… И как участникам самодеятельности нам дали очень краткосрочные отпуска…

— Вот только забыли снабдить всем необходимым для отпуска… Деньгами, например… Ха-ха!.. В достаточном количестве… — в который раз уже перебил его длинный товарищ. — Но нам даже на это совсем не обидно… А обидно нам, конечно, большей частью за Державу… За что же еще нам обижаться!..

И длинный матрос опять запел:

«Один из них утоп, ему купили гроб…»

В стуке колес и хриплых гудках локомотива поезд мчался в Москву. Мимо проплывали сторожевые вышки лагерей и сонные северные поселки… После описанного разговора в купе с прежней яростной силой возобновилась игра в «двадцать одно»…

— Еще!.. Себе!.. Очко!.. Пас!.. — пока еще не очень громко доносилось из-за наглухо закрытой двери.

Меж тем в коридоре поезда уже приглушили свет. Большинство пассажиров давным-давно успели лечь на полки и заснуть, насколько это было возможно в трясущемся и расхристанном, давно требовавшем ремонта вагоне. Но в купе, где ехали трое, действие никак не хотело прекращаться…

Через какое-то время проводница, сквозь сон, успела через приоткрытую дверь заметить, как один из игроков в карты, пошатываясь и зажав в руке мятый сторублевый билетишко, направился куда-то по коридору, явно за водкой, — то ли в ресторан, то ли… Потом еще… Потом другой игрок в карты ходил за водкой… А вскоре шум и крики из этого купе стали разноситься по всему вагону без всякого стеснения. Безобразие-таки началось!..

Не дожидаясь, пока к ней придут жаловаться возмущенные пассажиры сперва соседних, а потом и не только соседних купе, проводница встала с полки, оделась и направилась к той двери, из-за которой вовсю раздавался шум.

Подойдя к двери, она остановилась и стала слушать, что же все-таки кричат внутри, пытаясь таким образом понять, что же там происходит и не слишком ли опасно ей одной усмирять хулиганов, — не стоит ли запросить подмогу в соседнем вагоне, а то и у бригадира проводников, ехавшего в пятом, штабном?..

Некий человек, по голосу вовсе и не показавшийся проводнице пьяным, или уж по крайней мере показавшийся не столь безобразно пьяным, как это можно было вообразить поначалу, громко кричал внутри купе:

— Эх вы!.. Вроде и сироты, вроде и горя хлебнули!.. Да как же можно не понимать преимуществ свободы перед несвободой!.. Эх, матрос!.. Чем ты восхищаешься?! Лагерями, мраком, полярной ночью?!. Если ты так уверен, что наш край — мрачная северная тюрьма, то… то… — говоривший явно захлебывался от душивших его чувств. — Как же ты можешь все это любить таким… тюремным?!. Ты же сам говорил… Ты же сам видел: и мрак, и тюрьма, и ужас!.. Ты же видел, видел!..

— Что с тобой?!. Тише ты!.. Э-э, Таборский, да не дергайся ты так, поранишься… Э, да подержать тебя что ли?!. Не ровен час… Вот ведь, угощал-угощал… Что с тобой случилось?!. Э-э, да ты, дядька, оказывается, ужасно нервный. К тому же пить тебе по многу не надо!.. Эк ты разошелся… — тот, что отвечал, был явно в гораздо более миролюбивом и благодушном настроении, чем тот, первый, и это немного успокоило проводницу (появилась надежда, что до драки все-таки не дойдет). Впрочем, в голосе человека звучала сильная озабоченность, что свидетельствовало о том, что происходило что-то весьма серьезное…

Он продолжал:

— Мы же тебе, Таборский, чин-чинарем рассказали, и нам казалось, что ты должен был понять, что мы есть никто другие, как ужасные романтики!.. Только романтика у нас своя, особая, северная — мрачная романтика!.. Что же из-за нее тут ни с того ни с сего так орать?.. Романтика — не белена, чтоб ее так объесться!..

— Эх, матрос!.. Знал бы ты, какая плохая и мрачная вещь эта твоя мрачная северная романтика!.. Как сил у меня от нее нет, как весь я задушен и загублен!.. Ведь я — труп уже, труп!.. Вся душа уже съежилась и умерла… Ты же видел, видел: этот край — и мрак, и ужас, и тюрьма!.. Кругом!.. Душа съежилась и умерла!.. — казалось, он, этот говоривший, плачет уже, по крайней мере в голосе его явственно дрожало отчаянное, обреченное рыдание. И вдруг со страшной силой, непобежденно, словно яростно сопротивляясь чему-то, словно отталкивая в ужасном порыве тянувшуюся к его сердцу черную костлявую руку, он воскликнул:

— Не-ет!.. Нет!.. Не умерла еще моя душа, не умерла!.. Я не умер душой!.. Не верю, что умер!.. Кабы умер — как бы я мог сейчас в этом поезде ехать!.. Разве мертвецы в поездах могут ездить?!.. Разве мертвецы в поездах «Русскую» с матросами распивают?!.. Не-ет, душа моя не умерла!.. Как же я мог отчаяться и подумать, что душа моя умерла!.. Какой же я ужасный дурак после этого!.. Как же я мог так подумать?!. Как я, Таборский, мог так подумать?!.

— Эй, вы там, потише не можете!.. — забарабанила проводница по двери купе. — Расшумелись!.. Отдохнуть не дадут, буяны чертовы!.. И что же это за пассажиры такие!.. Пока до Москвы доедут, все нервы измотают… Пьяницы проклятые!..

Постучав таким образом, она подбоченилась и стала ждать, — не произойдет ли теперь чего, успокоятся в купе или нет; испугаются ли ее грозного крика?..

Не, скорее всего, те, что были в купе, крика не расслышали, а на стук не обратили внимания:

— Не-ет, я еще жив!.. И я еду в Москву! — продолжал тот, что только что был готов рыдать. Казалось, он воспрял духом:

— Я еду в Москву! Мне хочется туда, домой, где я родился и вырос, где широкие улицы и фонари, рекламы и театры… Где театр имени Пушкина, в котором работала моя покойная мать… Мне хочется бульваров и площадей, метро!.. Мне хочется большой и полной, счастливой и радостной, как весеннее утро детства, свободы!..

— Свободы?!.. — кажется, как-то очень устало и с какой-то очень большой укоризной переспросил собеседник Таборского. И тут же добавил:

— Свобода есть осознанная необходимость!.. И больше ничего!.. А если домой, на Родину едешь, — то так и скажи… А романтика северная — это для матросского настроения штука очень важная!..

— Постой… — вступил в разговор третий человек, ехавший в этом купе. Голос его звучал совершенно трезво. — Он же сам сказал: он северянин со стажем… Получается — дом-то у него на Севере!.. А в Москве — он тоже говорил — у него только тетка какая-то… Да и то — не родная она ему!.. Так ведь?!.. Так ведь, друг?!. Ты же так говорил!..

— Да, так!.. — ответил тот, к которому обращались. — Никого у меня теперь в Москве нет… И квартиры нет… Остановлюсь в гостинице!.. Даже не знаю еще сам в какой… Что, хороши теперь в Москве гостиницы?!.

— Да все от кармана зависит!.. — произнес по голосу более старший.

— Денег у меня — куры не клюют… Найду самую дешевую!.. — сказал Таборский.

Глава IV

Портрет Господина Истерика

Минуя перекресток за перекрестком, улицу за улицей, автомашина, в которой ехали друг курсанта, сам курсант и его тетушка, наконец-то доползла до самого центра Москвы, до Красной площади, — впрочем, не до самой, конечно, Красной площади, а до одной из площадей, соседствующих с ней.

Тут в моторе стало что-то стучать, греметь и через какой-нибудь десяток-другой метров старенькая автомашина начала чихать и глохнуть. Ее предусмотрительный водитель едва успел подрулить к обочине, как тотчас мотор заглох.

Некоторое время они пытались завести автомашину собственными силами, даже тетушка пыталась помогать, подавая ключи, — изрядно продрогли, а потом, посовещавшись, решили не пытаться починить столь предательски сломавшийся автомобиль, а бросить его здесь. Вася собирался утром приехать к машине с каким-то приятелем, который разбирался в ремонте и мог помочь, — а сейчас всем троим хотелось только одного — поскорее выпить в какой-нибудь забегаловке горячего кофе…

Впрочем, подходящее место они нашли не сразу — им пришлось побродить по Красной площади и прилегавшим улочкам, прежде чем они едва ли не случайно заглянули в еще работавший, вопреки всем предположениям тетушки, огромный ГУМ и там, прямо недалеко от входа, нашли какое-то малюсенькое дешевое кафе…

Они тут же попытались заказать в кафе чего-нибудь существенного для себя: мяса, сыра, хлеба, какой-нибудь колбасы, но оказалось почему-то, что ничего сытного, «существенного» нет, — им не смогли предложить ничего, кроме пирожных и горячего кофе.

Пирожные же в этом в общем-то дешевом кафе были дорогие, и все трое в первый момент смутились, оттого что подумали, глядя на пирожные, что покупать их будет как-то очень неэкономно, а потому поначалу попросили себе только кофе — сладкого и со сливками. Сливки были импортные, в маленьких пластиковых «кругляшочках», и подавались за отдельную, хоть и сравнительно небольшую плату…

Перед глазами у них все еще стояла метель, стужа, Красная площадь, Кремлевские башни, укутанные снежной пеленой, высокие и зловещие…

— Какое здесь все-таки зловещее место!.. Мрачное!.. Темно-красное все кругом… Кровь… Ведь верно же: пролетарское красное знамя — это цвет крови погибших рабочих… А здесь все буро-красное… Цвета запекшейся крови!.. Лобное место — место, где казнили, где отрубали головы… Тоже связано с кровью… И эти буро-красные башни… Запекшаяся кровь!.. И это черное небо, и эта метель!.. — проговорил друг курсанта, отряхивая бисеринки растаявшего снега с воротника и меховой шапки. Потом он взял обеими руками чашку дымившегося кофе и сделал первый осторожный глоток. — Какой, однако, сегодня вечер выдался мрачно-романтический!.. И этот ваш, тетушка, рассказ про самодеятельный театр, в котором вы оба занимаетесь!.. Томмазо Кампанелла!.. Конечно, когда я говорил, что не слышал… Я знаю, кто такой был Томмазо Кампанелла — это итальянский мыслитель-социалист, автор учения о Городе Солнца… Раз ваш Томмазо Кампанелла взял себе имя того Томмазо Кампанелла, значит, он, некоторым образом, заявляет о себе: «Вот, мол, я какой — последователь учения о Городе Солнца»… Очень значащее имя… — проговорил друг курсанта.

— Да нет, ты слишком преувеличиваешь!.. — откликнулся курсант. — Это просто прозвище!.. Возможно, просто шутливое прозвище!.. Просто кличка!.. Там даже один человек, тоже хориновец, сказал, что у многих хориновцев клички, как у воров-рецидивистов, и что ему это очень не нравится!.. По-моему, я уже говорил… Этот Томмазо Кампанелла вообще очень странно говорил: «не приходить в себя… одуреть… воздействие лихорадочным темпом… настроение»… Я, честно говоря, так толком почти ничего и не понял… Это-то мне и не нравится!..

— Да вот и мне что-то не нравится все это!.. Не нравится мне этот ваш Томмазо Кампанелла!.. Мне кажется, что все это какое-то не твое, не наше, что ко всему этому мы с тобой, люди в некотором роде государственные, военные, не имеем никакого отношения… Мы-то с тобой — нормальные, здоровые люди… Хотя вот ты, видишь, стихи отчего-то начал писать, хоть и плохие!.. Знаешь, мне кажется, что все, что связано с этим самодеятельным театром, — это какая-то игра, глупая, опасная и рискованная, конечно, в смысле психологическом, в смысле напряжения для психики, начатая больше от нечего делать… Как и твои стихи!.. Какое-то не наше все это с тобой, дружище… Как будто нам что-то пытаются навязать, что нам, на самом деле, вовсе и не нужно… У меня вот, например, на сто процентов есть по поводу тебя такое ощущение… Что тебе что-то пытаются навязать… Ощущение плохое… И действительно тревожное… Тревожное, как мрачный, глупый сон, от которого хочется поскорее проснуться… И я могу вам объяснить, почему!.. Вот ты сейчас сказал про «не приходить в себя», про «воздействие лихорадочным темпом»… Дело в том, что вся эта история как-то удивительным образом накладывается на тот рассказ… На один рассказ, который я услышал совсем недавно, только вчера вечером от своей тетушки в Купавне…

— Ну-ка, ну-ка!.. Интересно-интересно!.. Ради такого случая, ради такого рассказа я даже готова угостить вас еще и пирожными с кремом!.. — проговорила тетушка, вставая из-за столика. Ее недорогая шубка из искусственного меха тоже поблескивала бисеринками растаявшего снега. — Хоть они и дорогие!.. Но все равно!.. У меня есть маленькая заначка… Как раз собиралась побаловать чем-нибудь любимого племянника! Почему бы и не пирожными?!.

— Да-да!.. Это было бы прекрасно!.. — воскликнул курсант. — Честно говоря, я теперь уже ужасно, просто нечеловечески проголодался. — Тетушка, мне вон ту корзиночку с розовым кремом и цукатами!..

Вернувшись к столику, неся в руках блюдца с пирожными, тетушка проговорила, обращаясь к другу своего племянника:

— Послушай, Вася, а может быть, действительно лучше не надо всем нам ходить в этот «Хорин»?.. Ну мало ли чего?.. Как-то меня твои опасения взволновали!.. Как-то мне вот сейчас неожиданно показалось, что в них есть какой-то смысл… Правда, я больше чувствую его сердцем, чем могу объяснить умом… К тому же я вам еще не рассказала, но в последнее время в «Хорине» тоже затевается революция.

— Тетушка, ну перестаньте!.. — перебил ее курсант. — Вы же меня туда затащили, и вы же еще и трусите!.. Вася, давай про рассказ твоей тетушки!..

–Рассказ этот был спровоцирован моим интересом к одному портрету, который висит на стене в комнате моей тетушки сколько я себя помню (еще ребенком мать привозила меня к ней на каникулы из Сыктывкара). На портрете изображен вовсе не старый мужчина с волевым лицом и очень напряженным взглядом… Точно в этот момент изображенный на портрете человек испепелял кого-то взглядом — брови странно сведены, зрачки расширены… Этот портрет передала моей тете моя бабушка — пламенная революционерка, поклонявшаяся этому портрету точно бы иконе… Господин Истерика — вот кто изображен на этом портрете!..

Тетушка и курсант только и могли, что удивленно переглядываться между собой, настолько вся эта история с самого начала показалась им необычной: портрет, бабка — пламенная революционерка, поклонявшаяся какому-то Господину Истерика точно богу.

В какой-то момент они даже перестали есть свои пирожные (Вася пирожных вообще не ел, так как не любил сладкое). Итак, Вася продолжал:

–…Слышали ли вы что-нибудь про загадочную историю Господина Истерика?.. Во время Октябрьской революции ему было около тридцати шести лет… Его историю рассказала мне вчера, точнее сегодня ночью, моя тетушка… Она узнала эту историю от своей матери — моей бабки, той самой, которая поклонялась портрету… «Господин Истерика» было партийной и революционной кличкой этого человека. Смысл в эту кличку вкладывался примерно такой: у всех врагов революции и белогвардейцев начинается истерика, когда они чувствуют поблизости присутствие этого пламенного революционера… Кстати, последние часы жизни этого человека прошли в ночных антуражах одного провинциального городка на Севере России (сразу вспоминаю это ваше «Мое сознание, искрясь, сквозь Север мглистый прорастает…», «Из искры возгорится пламя…» и прочие революционные лозунги…). Задачей Господина Истерика (кстати, он был именно Господин Истерика, а не товарищ Истерика) было «полное и мгновенное (обратите внимание на это „мгновенное“, потому что это слово в нашей истории очень многое значит) переустройство жизни в губернии до достижения необходимого революционного настроения»…

— Прямо как в «Хорине» в последнее время! — воскликнула тетушка.

— Итак, Господину Истерика вроде бы полагалось вызывать истерику лишь у врагов, но на самом деле истерика в неменьшей степени колотила постоянно и самого Господина Истерика… — продолжал Вася. — Так что он как бы служил олицетворением этого понятия… Его отличительной чертой были слова «надо закрутить такую кашу и мешанину, чтобы за одну ночь мы, персонажи революции, достигли того настроения, которое нам необходимо… Он говорил, что в революции самое главное — настроение… Настроение, настроение и еще раз настроение!.. Как-то это действительно очень похоже на то, что говорил тебе твой Томмазо Кампанелла. Господин Истерика отличался глубокой ненавистью к тем местам, в которых он жил… Действительно, в этом городе было много старых, кособоких и разнесчастных домишек, да и вообще… В минуты трудностей он всегда впадал в ужасную истерику и не мог терпеть что-либо больше одной ночи… Все ночи его были наполнены истерикой… Еще он говорил, что в революции необычайно важен антураж, костюм, декорации… Театральное действо!.. Сам он одевался в черную блестящую куртку, носил красный платок на шее и очки-велосипедики в серебряной оправе… Враги настолько боялись Господина Истерика, что когда в городе случился белогвардейский мятеж, то Господина Истерика почти сразу после ареста вывели на темную центральную площадь и расстреляли сразу из нескольких пулеметов… Представьте себе низкие, скособоченные домишки и демоническую фигуру Господина Истерика взметавшуюся тут и там посреди них… Настроение, настроение, настроение! — всегда неистовствовал он. — Так-так…

— Между прочим, — проговорил Вася, — меня как-то сразу заинтересовала эта тема… Настолько заинтересовала, что я решил использовать ее в своей институтской учебе… А что, чем черт не шутит, пусть это будет частью моей студенческой научной работы, частью моего реферата по социологии и психологии… Хотите, я прочитаю вам то, что я уже успел написать?..

— Хотим, конечно хотим!.. — тут же вскричали тетушка и ее племянник-курсант чуть ли не хором, поскольку тема их эта как-то очень заинтересовала…

Вася принялся читать свой реферат, особенно торжественным тоном выделив заголовок…

«История Господина Истерика»

Реферат

Хочу представить вашему вниманию историю Господина Истерика. Оговорюсь сразу, что ударение в этом имени должно падать на второй слог, как это и положено.

Очень важно представить атмосферу тех лет — тупую, крестьянскую атмосферу. Атмосферу городков, больше похожих на деревни, городов с деревянными деревенскими домами, где множество маленьких и покосившихся деревянных деревенских домиков, где у этих домиков есть крестьянские дворы, где эти дворы огорожены заборами. В таких домах живут большие семьи, которые устроены по крестьянскому образцу, — дети живут вместе с родителями и постоянно испытывают на себе их гнет. Хорошо еще если родители подходящие, интересные люди, а если — самодуры или какие-нибудь глупые, некрасивые люди, вовсе лишенные самолюбия, тщеславия и какого-либо стремления к красивой жизни?!. Вот тогда-то — и полная труба… Тогда-то их детям, по несчастью (если бы было так) наделенным хоть каким-то самолюбием, тщеславием и чувством индивидуализма пришлось бы всю жизнь терпеть этот тихий ужас и давление и гнет всяких там Диких и Кабаних (персонажи из драмы А.Н. Островского «Гроза». Как сказано в энциклопедии, «Кабаниха — центральный персонаж драмы, управляет домом с ветхозаветной суровостью, опираясь на старинный закон быта и обычая. „Порядок“ для нее — средство обуздания вольной жизни»)…

Есть люди, которых эта атмосфера устраивает, — это, безусловно, факт, и факт неоспоримый. Но есть также и люди, которым такая атмосфера — как острый нож к горлу, — и это тоже факт. И тоже факт совершенно неоспоримый. К их числу принадлежал и Господин Истерика, о котором и идет речь в данном реферате.

Между прочим, эта атмосфера и сейчас сплошь и рядом присутствует даже и в Москве (может, скоро уже и сто лет пройдет с той поры, а изменилось-то, честно говоря, не так уж и много). Причина очень проста — люди. Российская Империя чуть ли не на девять десятых состояла из крестьян. А что такое крестьяне, и как они живут, и каковы подробности их быта и психологии — понятно каждому. А если было бы непонятно, то необходимо было бы при разъясняющем рассказе применить такие слова: грязь, нищета, убогость, «двух слов связать не могут», полуграмотность, коллектив… Самое ужасное, конечно, было — коллективизм, общинность крестьянской жизни. Лично я понимаю это как необходимость ехать в долгое многодневное путешествие по железной дороге в одном вагоне со всяким полуграмотным сбродом (это очень тяжело — надо сидеть и смотреть на них, и терпеть их, и мучаться от них, и ждать, когда же это ужасное путешествие кончится). Между прочим, «сброд» тут слово тоже очень хорошее, потому что, покидая свои деревни, крестьяне эти сбредались в города и превращались в «сброд».

(Я это все как-то очень «классово», то есть с позиций своего класса подаю, как-то очень с ненавистью… Но вы должны понять, что я добрый, что никакой ненависти ни к какой из частей человечества у меня нет, а просто я хочу понять…)

…Все то, что мы перечислили выше, и было антуражем, в котором возник вдруг Господин Истерика. Неясно, что точно было его предысторией — кто он и откуда, из какого города и из какой семьи, чем раньше занимался, учился ли в какой-нибудь гимназии или ремесленном училище или, может, учился в духовной семинарии, каково было его здоровье и прочая, и прочая, и прочая… Скорее всего, Господин Истерика, как и мой друг — курсант военного училища, обожал комфорт и чистоту и хорошие условия чистенького цивилизованного города, он любил каждый день принимать горячий душ и вытираться после него чистым индивидуальным полотенцем. Точнее, он мог любить это чисто теоретически, понимать, что где-то именно такой чистенький кафельно-прекрасный и никелерованно-блестящий мир и существует, а вместо этого, скорее всего, он видел деревянные избы, стоявшие вдоль городских улиц с лужами, и он очень сильно ненавидел и эти избы и этот город и ему хотелось, чтобы этот кошмар, то есть кошмар и этих изб и этих людей, которые жили в этих избах, прекратился как можно скорее…

Но ничего не происходило, кошмар не прекращался — от него невозможно было избавиться, и Господин Истерика дурел и впадал в панику, и срывался в истерику, в крик, в визг, в черт знает что!.. Скандал бессмысленный и беспощадный со всеми и против всех преследовал его, и он был постоянно на грани истерики, он был чрезвычайно истеричным человеком, он был настоящим Господином Истерика. Ведь он же жил в большой семье, со множеством родственников и домочадцев, с бабками и прабабками, с дедами и прадедами, с отцами, матерями, братьями и сестрами, которые давили ему на настроение, на психику, которые принуждали его жить так, как этого почему-то хотелось им, которые сами были совершенно не удовлетворены своей жизнью, которые тоже бесконечно скандалили и ругались между собой, которые сами пребывали в постоянной истерике от стесненных обстоятельств своей жизни. Бал правила Истерика… (Точнее, может быть, он и не жил на самом деле очень долго в такой семье, потому что он был революционером, профессиональным революционером, и должен был сбежать из своей семьи еще в ранней юности, но, безусловно, подобный опыт, который и определил в наибольшей степени весь его психический уклад, существовал в его жизни)».

Между тем кроме курсанта, его тетушки, его друга Васи в этом маленьком кафе на первом этаже ГУМа были и еще посетители: два человека. Но их фигуры, согнувшиеся над маленьким столиком, скрадывала темнота, потому что сидели они в самом углу, и там было достаточно темно.

Но какие-то фразы из разговора, который велся за этим столиком в углу, все же долетали и до вновь пришедшей троицы. Долетали тем более отчетливо, что один из говоривших — а это, судя по голосу, был мужчина еще очень молодой, скорее даже не молодой мужчина, а парень — говорил ужасно взвинченным, истеричным тоном:

— Не могу!.. Не могу больше работать на фабрике!.. Проклятье!.. Нет никаких сил!.. Хоть бы изменилось что-нибудь!.. Хоть бы что-нибудь изменилось!.. Все жилы вымотала эта проклятая работа на фабрике… Не могу больше!.. Кто же выдумал эту распроклятую работу и для чего!.. Для чего-то же это издевательство-то и придумано было!.. Хоть бы что-нибудь изменилось!.. — раздались со стороны соседнего столика громкие, истеричные вопли. — Какая же гадина все это мучение выдумала?!. Какая же гадина?!. Где эта гадина?!. Удавил бы ее!..

От этих криков трое — тетушка, курсант, Вася — вздрогнули.

Кажется, вторая, согбенная фигура, которая сидела за столиком напротив истерически кричавшего, почувствовала, что на них обратили внимание, потому что обернулась, — «фигурой» оказалась курносая белобрысая женщина, достаточно молодая, может быть, даже не по годам плохо выглядевшая, с низким лбом и белесыми, странно вывернутыми и изогнутыми широкими бровями. Она была замотана чуть ли не от шеи до пояса в широченный и толстенный грубый платок.

— Тише ты!.. Тише!.. — сказала она кричавшему. — Что ты опять нарываешься, чтобы милицию вызвали?!. Давно не встречался?..

Упоминание о милиции как-то явно заставило ее истеричного собеседника приутихнуть и даже, казалось, приуныть.

— Не поминай их, легавых, они и не появятся!.. — проговорил он уже более спокойно по сравнению со своими прежними воплями.

— Не поминай… А чего ты расшумелся?.. Думаешь, мне легко?.. Та же фабрика!.. Тот же обман: вкалывать заставляют, а платить ни черта не платят. И полутора тысяч со всеми делами не выходит!.. То-то!.. — сказала белобрысая женщина в платке. — А куда деваться?.. Куда деваться?!. Кругом один обман!.. — проговорила она еще раз с чувством. — Обманывают нас, обкрадывают: работать заставляют, а платить — гроши платят!..

— Да-а-а!.. — протянул ее собеседник и зазвенел пустыми пивными бутылками, в изобилии стоявшими на столе. — И здесь погано, но в тюрьму я больше не хочу!.. Мне здоровье дороже!.. В тюрьме последнее здоровье вмиг потеряешь!.. А еще этим… Гомосексуалистом сделают!.. На то она и тюрьма!..

— Ишь ты!.. Смотри, Охапка!.. — встрепенулась при упоминании о тюрьме молодая женщина. — Смотри у меня!.. Чтоб ни-ни!.. Забыл?..

— Не-ет!.. Не забыл!.. — со злобой протянул Охапка, — так, видимо, звали этого парня. — Вот у меня!.. Скалится!.. Забыть не дает!..

С этими словами он закатал рукав и поднес руку ближе к свету, струившемуся от лампы.

Татуировка, которую увидели тоже тетушка, курсант и Вася, изображала оскалившуюся тигриную морду, фашистскую свастику и внизу — перекрещенные человеческие кости.

— Скалится!.. Забыть не дает!.. Многое ему здесь не нравится!.. — повторил еще раз Охапка.

В этот момент, немного неожиданно, Вася продолжил чтение своего реферата, хотя и тетушка, и курсант, и сам Вася — все трое в этот момент словно бы находились под впечатлением от разговора сидевших рядом молодого мужчины и этой женщины.

Итак, Вася продолжал:

«Пожалуй, в той революционной идеологии и философии, в той методе, которую хотели применить к обустройству жизни Господин Истерика и его товарищи, не было правды и правильности ни на грош, если оценивать их с точки зрения рациональной, если оценивать их с точки зрения пользы для человеческого тела, с точки зрения пользы для правильного и планомерного развития человеческого общества. Господин Истерика, как и его товарищи, был просто бунтарь, смутьян и вольнодумец, но единственное что при этом им двигало — это ненависть к одному настроению и любовь к настроению совершенно другому…»

Тут Вася прервал чтение своего институтского реферата и проговорил:

— Честно говоря, здесь у меня что-то немного не получается… Что-то немного получается не совсем четко, не так четко, как надо… Я понимаю, что для Господина Истерика самое важное не идеология, а настроение, антураж, но я сам при рассказе о нем больше собственным настроением питаюсь… Я здесь не столько ученый, сколько фантазер… О, тому есть, естественно, уважительная причина! — Ведь я же не знаю, каким был Господин Истерика на самом деле… Я в некотором роде могу только домысливать его характер и обстоятельства его жизни, основываясь на каких-то изначальных фактах, краеугольных камнях, которые положены в основу всех моих фантазий…

— Послушайте, Вася!.. — проговорила в этот момент тетушка курсанта и даже положила на блюдце ложечку с кусочком пирожного на ней, который только секунду до того она собиралась отправить себе в рот. — Послушайте, Вася, получается, вы полностью фантазируете своего Господина Истерика, вы его придумываете, и совсем не обязательно, что персонаж, реальный, исторический, революционный, если хотите, персонаж, положенный в основу ваших домыслов, был именно таким?..

— Ну да… В некотором роде, конечно, да… — проговорил Вася, который явно не мог понять, куда это клонит тетушка его приятеля. — Я только хотел сказать, что самым главным здесь, в Господине Истерика, для меня является настроение… Для меня и для него, каким я его себе представляю, каким я его сам для себя создал…

— Хотя, с другой стороны, вовсе и нет, потому что я все-таки, хоть и не имея явных к тому доказательств, все-таки леплю своего Господина Истерика из материалов, из которых он только и мог быть в его ситуации слеплен… Следовательно, моя фантазия практически не отличается от исторической истины… — все же в следующее мгновение нашелся что сказать Вася…

— Фантазируете… — в задумчивости протянула тетушка. Курсант смотрел на нее с некоторым недоумением.

И тут же она закончила, обращаясь именно к нему, к курсанту:

— Слушай, мне кажется, мы можем придумать за нашего Томмазо Кампанелла часть его предыстории!.. Ведь мы же сейчас пишем пьесу. А некоторые участники нашего самодеятельного театра «Хорин» сами — как персонажи пьесы. Так почему бы не развить эту ситуацию дальше: пусть та пьеса, которую мы пишем, включает в себя истории, истории, которые являются в некотором роде переложением на драматургическую основу историй жизни самодеятельных актеров, которые в ней играют.

— Послушайте, тетушка, вам не кажется, что вы немного как бы того… Заводитесь и увлекаетесь… А мне ведь завтра на экзамен…

— Ничего, дружок, успеешь. Куда важнее придумать для нашего Томмазо Кампанелла предысторию…

— То есть он у нас будет придуманный, как герой мультика?!..

— Да!..

- Знаете, тетушка, все это для меня более и более странно, потому что, честно говоря, такого опыта в моей курсантской практике прежде не было, и я даже не знаю, как на все это отреагировать… Хотелось бы позвонить и другим товарищам, но неоткуда!.. Все это ввергает меня в состояние какого-то ужасного напряжения… Я чувствую, что я трачу время, которое принадлежит совсем другим занятиям… Но я как-то совершенно не в состоянии остановиться!.. Я как-то иду на поводу у этой «растраты» времени все больше и больше… Странно!

— Все это для тебя странно… — проговорила тетушка в задумчивости. — Да, я тоже чувствую, племянничек, что сегодня обязательно произойдет нечто странное!.. События принимают все более и более странный оборот…

— Ой, тетушка, что-то я как-то от всего этого… Как-то мне, честно говоря, даже немного не по себе стало…

— Точно тебе говорю, не наше это!.. — проговорил друг курсанта Вася. — Но с другой стороны, это некоторым образом совпадает с темой моего реферата по психологии… Поэтому я — за!.. Мне это тоже интересно!.. Давайте придумывать Томмазо Кампанелла!.. Давайте придумывать ему предысторию!..

В этот момент у них за спиной раздался голос, от которого они все как один вздрогнули:

— Кафе закрывается!.. Кафе закрывается!.. Попрошу всех заканчивать!..

Пожилая женщина, на которой был надет большого размера, явно великоватый ей буро-красный (какое совпадение — опять этот цвет!) фартук, подошла к соседнему столику, за которым сидели парень и белобрысая молодуха и, поставив перед ними большое эмалированное корытце, принялась бесцеремонно сгребать в него со столика грязные стаканы, пепельницу и пустые бутылки:

— Мы закрываемся!.. Мы закрываемся!..

— Вот так-так!.. — проговорила тетушка. — Похоже, Томма-зо Кампанелла так и останется для нас человеком, чья предыстория остается совершенно не ясной, — кто он, откуда взялся, где искать корни его столь своеобразного характера — все это будет для нас… Как бы это получше выразиться?

— Непридуманным! — сказал за нее ее племянник-курсант.

— Да, точно! Эта часть истории так и может остаться непридуманной! — проговорила в некотором волнении тетушка.

Опять раздался грохот… Это пожилая женщина, вытирая со стола, за которым сидели те двое, — единственные, кроме хориновцев, — посетители этого кафе, переставила корытце на сторону стола, где она уже протерла, с той стороны, где ей еще только предстояло протереть…

— Чертово кафе!.. Лучше бы мы выпили где-нибудь в подворотне!.. — начал громко ругаться парень, которого называла Охапкой его спутница. — Лучше бы мы выпили где-нибудь у нас в Лефортовской подворотне!.. Ближе к дому!..

Тетушка, курсант и Вася вновь вздрогнули.

— Ничего, еще выпьешь!.. Еще сегодня и выпьешь!.. — также громко, таким же злым тоном ответила его спутница. — Ты ведь с Колькой-то сегодня увидеться должен? А ну! Признавайся!.. Сегодня?!.

— А хоть бы и с Колькой?!. Тебе-то что?! — начал громко переругиваться с ней Охапка. — С Колькой увидеться — дело святое!.. Колька — он не откуда-нибудь, Колька — он с войны приехал!.. Расскажет!.. Мне бы к нему спешить надо было, а я здесь с тобой разговоры разговариваю… А ты — вон, вишь… Чего тебе Колька-то?

— А то, что напьешься, не натвори делов!.. Не загреми опять за решетку!..

— Упаси бог! Не хуже тебя знаю!

— Ишь! Расшумелся! Вставай давай! — с этими словами она грубо схватила Охапку за рукав и потащила к двери.

Поднялась со своих мест и троица. Через короткое время все оказались на холоде. Впрочем, Охапка и белобрысая молодуха несколько позже сопровождаемых Васей хориновцев, поскольку за дверью кафе они о чем-то повздорили и ненадолго задержались на гумовской линии и вышли на Ильинку уже вслед за троицей…

— Значит, они считают, что Господин Истерика — это я?!.. — услышали хориновцы и их друг уже знакомые им вопли. — Нет… Я, конечно, бывает, впадаю в состояния… Но нет! Это не я!.. А хотя, черт с ним! Пусть и я! Пусть и я — Господин Истерика.

— Чего ты мелешь!.. — проговорила белобрысая молодуха. — Не надо нам больше твоих истерик. И так — хватит уж! Ты — Охапка!

— Охапка! — повторила она. — Охапка! Ты понял?

— Не-ет! Я — Господин Истерика!.. Мне понравилось!.. — эти неясные вопли все трое услышали уже из темноты.

— А ну-ка, поехали скорее домой, в Лефортово!.. Там выпьем еще!.. — услышали они еще, как будто на прощание. Пьяно кричал, естественно, Охапка. Он же — «самопровозглашенный» Господин Истерика.

— Закусить тебе бы надо!.. Закусить!.. Целый день ничего не ел! — сказала его спутница. — Поедем!.. Там у нас дешевле станет, чем в самом-то центре, у стен кремлевских!..

Послышались удалявшиеся шаги этой пары. Некоторое время хориновцы и их друг стояли в молчании. Первой его нарушила тетушка курсанта:

— Итак, у нас придуман только Господин Истерика!.. — проговорила она.

— Еще как придуман! — это друг курсанта. — У него даже появился двойник в Лефортово!.. Правда, такой двойник, что, уверен, тот настоящий Господин Истерика ужасно бы оскорбился, узнав о подобном двойничестве!..

— А Томмазо Кампанелла совсем еще не придуман!.. — проговорил курсант. — Ни капельки не придуман будущий персонаж нашего будущего спектакля!..

— Ни капельки не придуман Господин Истерика!.. — в тон им ответил Вася.

Все трое довольно быстро пошли по улице, еще сами ясно не представляя, куда они идут…

И дальше нараспев Вася проговорил:

— Он мною, Господин Истерика лю-би-мый, раз-ра-бо-тан для того, чтобы…

— Чтоб мог ты просто повстречаться с историей портрета своего! — закончил курсант, который — и этого не надо бы забывать — был в некотором роде самодеятельным начинающим поэтом…

— А что!.. — проговорила тетушка. — Прекрасно, племянничек!.. Давайте разговаривать стихами!.. Ведь мы все-таки тоже в некотором роде персонажи… Мы же говорили, что участники нашего «Хорина» сами во многом похожи на персонажей какой-то пьесы. Так вот, почему же мы как-то исключаем себя из их числа? Почему мы как-то отделяемся от общей массы, хотя, по совести, нам самое место как раз среди этой массы!..

— То есть вы хотите сказать… — проговорил друг курсанта Вася, — что мы должны сегодняшним вечером превратить нашу, так сказать, реальную жизнь в жизнь театральную, воображаемую и превратить весь наш вечер, всю нашу ночь в один большой, в один-единственный спектакль? О! Это мне нравится!.. Это так в духе Господина Истерика, про которого я все последнее время писал реферат и очень с ним свыкся и сблизился!.. Вот только бы нам не заиграться!.. Только бы нам не заиграться!.. Я уже предупреждал вас о некоторых опасностях подобной театрализации и подобного перевоплощения… Ну да что я всего боюсь!..

И тут он произнес стихами:

«Давайте действовать скорее, чтоб не жалеть уж ни о чем!»

— О! Прекрасно! — откликнулся тут же курсант. — Беру на себя обязательство вообще весь сегодняшний вечер говорить только стихами!

И тут же и курсант в свою очередь сочинил:

Откинем полог тайн быстрее…

Мы этим вечером звено

Последнее узнать спешим скорее:

Истерика, Томмазо Кампанелла,

Судьба, загадка, скорость чувств,

Эмоция!.. Лефортово… Проклятье…

— Между прочим, — проговорил Вася. — Я не сказал вам еще одну очень важную вещь…

— Что?.. Что?.. Какую вещь? — тут же с волнением встрепенулись и тетушка, и ее племянник-курсант, враз позабывший о своем обязательстве говорить весь сегодняшний вечер стихами.

— Этот Господин Истерика был просто не способен к неспешной, простой жизни… Он еще говорил, что родился не в то время и что раньше, когда было много войн и жизнь человека была коротка, его психике было бы легче… И еще: моя тетушка жила здесь, в Лефортово… Кстати, друг мой, почему же ты перестал вдруг говорить стихами?.. Это не по правилам. Не по правилам сегодняшнего более чем странного вечера…

— Каюсь!.. Извините!.. Вот уж, действительно, дал маху!.. Но больше этого со мной не повторится!.. Уж я вам обещаю!.. Уж поверьте!..

Поверьте мне, стихам не враг я

Стихам я друг и, честно говоря…

— Честно говоря, я уверен, что если в Томмазо Кампанелла есть что-то от Господина Истерика, каким я его себе представляю, то он должен сейчас начать раскручивать атмосферу, потому что времени, конечно же, как всегда, очень мало (времени много никогда не бывает, особенно в такие ответственные моменты!)

— Уж это точно!.. Это и про меня сказано!.. Мне же завтра на ответственный смотр!.. Мне же еще подготовиться надо!.. А я здесь мерзну!.. Ужасно время вытекает между пальцев!.. — перебил его курсант. Полы его шинели развевались от быстрой ходьбы.

— Ты же обещал говорить отныне только стихами!.. — укорил друга Вася.

— Ах!.. Черт! Опять забыл!.. Ну все!.. Ну это, уж точно, в последний раз!..

— А мне кажется… — проговорила тетушка курсанта, — что Томмазо Кампанелла должен быть очень мягким и добрым человеком. А вовсе не такой фурией, как вы его пытаетесь нам тут, Вася, представить!.. И потом… Я не понимаю, что это значит — раскручивать атмосферу… Что это может означать практически? Непонятно… А между прочим, когда мы выходили из классной комнаты, туда входили трое милиционеров… Интересно, зачем?..

— Тетушка, если вам так это интересно, так чего же вы ушли? А если не интересно, то чего же вы спрашиваете?.. Ну мало ли почему могли входить туда трое милиционеров?.. В этом нет ничего особенного… Время-то позднее!.. Обычный милицейский обход… Милиционеры обходят окрестности…

— И все же, интересно, что там произошло?.. — не унималась тетушка.

Глава V

Повышенный интерес к малолетним

А произошло следующее…

Хориновцы от удивления чуть ли не разинули рты, глядя, как двери классной комнаты, только что выпустившие тетушку и ее племянника-курсанта, пропускают внутрь нескольких милиционеров…

— Добрый вечер… Попрошу ваши документы… — тот из милиционеров, что вошел первым, смотрел прямо на Господина Радио.

Тот, естественно, тут же полез во внутренний карман пиджака, вытащил паспорт и протянул его милиционеру.

Внимательно пролистав документ, милиционер возвратил его Господину Радио. Остальные хориновцы, в том числе и учитель Воркута, молча наблюдали за происходившим. Впрочем, внимательный наблюдатель мог бы уловить нервозность хотя бы в том, как невольно у многих руки потянулись к карманам, в которых лежали паспорта, как самодеятельные артисты ощупали их, убедившись, что у каждого этот незаменимый документ покоится на своем привычном месте…

— Так… Объясните мне, пожалуйста, что вы и все эти люди здесь делаете?.. — спокойно спросил милиционер, и сразу стало ясно, что проверка паспорта была только обычной в таком деле прелюдией, необходимым пунктом, которым тем не менее не исчерпывалась вся программа…

— А в чем, собственно, дело?.. — наконец-то пришел в себя Господин Радио, убирая паспорт во внутренний карман пиджака. Впрочем, спросил он совершенно спокойно.

— Кажется… Я знаю, в чем дело… — ответил за милиционеров учитель Воркута. — В милицию… Как бы это сказать… Звонят некие анонимы и сообщают, что очень странные и подозрительные люди устраивают в школе сборища… Анонимы, или аноним, волнуются, что же это за сборища взрослых дядек происходят в школе… Не интересуются ли эти взрослые… Как бы это сказать поделикатнее… малолетними… Ну, что-то вроде какой-то очень нехорошей секты…

— Интересуются!.. Очень интересуются участники этого сборища малолетними! — вставил слово Господин Радио.

Его слова произвели на милиционеров известное, вовсе не приятное впечатление. Господин Радио тем не менее продолжил:

— Я могу сказать, что это сборище вызвано исключительно повышенным интересом к малолетним… По крайней мере с моей стороны…

Милиционер, который попросил Господина Радио предъявить документы и который, судя по всему, был среди них старшим, переглянулся со своими товарищами.

Тут спросил молоденький милиционер, до сих пор молчавший:

— Толпа школьников сюда вчера приходила?.. На ваше… На ваше сборище?..

— О-о!.. Вы и это знаете? — проговорил Господин Радио с изрядной долей ехидства, чем произвел на милиционеров еще более неприятное впечатление. — Интересно, кто же это вам донес?..

У одного из милиционеров из рации послышался треск.

— Полагаю, кто-то из родителей моих драгоценных учеников, — ответил за милиционеров учитель Воркута. — Тех из них, которые вчера к нам сюда приходили в составе «группы детей»…

— Да-да, представьте… В нашем самодеятельном театре есть специальная группа детей!.. — Господин Радио шагнул в сторону милиционеров, одновременно заглядывая в лицо старшему из них. — Представляете, в самодеятельном театре, состоящем из взрослых самодеятельных артистов, есть специальная группа детей…

— Группа детей специально для чего?.. — переспросил старший милиционер. И вслед уже без всяких церемоний и грубо:

— Одевайтесь, пойдете с нами в отделение!..

— Я с вами никуда не пойду!.. — достаточно твердо и совершенно не испугавшись ответил Господин Радио.

— Позвоните в двадцать шестое отделение милиции… Там вам все про меня расскажут, — добавил он.

Тем временем Томмазо Кампанелла продолжал как-то очень нервно шарить по собственным карманам, то и дело доставая из внутреннего кармана пиджака документ, явственно напоминающий паспорт, но очень потрепанный, так, словно этому паспорту лет сто, не меньше, и убирая его обратно… Казалось, что этот хориновец никак не мог сосредоточиться на том нехитром действии, которое он производил, — он явно даже и не смотрел на паспорт…

С того самого момента, как милиционеры вошли в классную комнату, Томмазо Кампанелла пребывал в состоянии крайне напуганном. Чувствовалось — будь у него сейчас малейший шанс как-нибудь незаметно покинуть эту комнату, — он бы сделал это без всяких колебаний.

— Черт возьми!.. Черт возьми!.. Это ж я и так прогуливаю фабрику!.. А тут еще в милицию загреметь!.. Не-ет!.. — бормотал он себе под нос. — Это ж какое будет неприятное разочарование!.. При такой-то ситуации взять и теперь со всем этим «Хорином» просто загреметь в милицию!.. Нет, это совершенно для меня невозможно!..

А Господин Радио, наоборот, выглядел человеком, который ничего не боится и не чувствует за собой никакой вины:

— Этот театр был затеян исключительно для поддержки подрастающего поколения! — воскликнул он. И потом:

— Нам самим, самодеятельным актерам «Хорина», весь этот самодеятельный театр совершенно не нужен… Но мы думаем о своих детях… Вернее, наши дети ведут себя так, что мы вынуждены идти на определенные меры… Вернее, наши дети создают определенный настрой, ими владеет определенное настроение, которое нас вынуждает идти на определенные меры!.. «Группа детей», которую мы сформировали и которая вчера действительно почти в полном составе приходила сюда на репетицию, была сформирована исключительно из этих соображений…

Трое милиционеров, которые уж были готовы потащить Господина Радио в отделение, теперь оказались сбитыми с толку, потому что слова Господина Радио, с одной стороны, могли и укрепить их в подозрениях насчет глубокой порочности всего этого, как они выразились, «сборища», а с другой стороны, были произнесены таким тоном, что… вообще ничего не было понятно!.. Но как-то очень заумно и так, что в некотором роде было странно: неужели предполагаемая порочность может гнездиться здесь одновременно с этакой-то заумностью!..

Но сказать милиционеры ничего не успели… Вдруг заговорила женщина-шут, до сих пор стоявшая в сторонке, так что вполне возможно, милиционеры поначалу даже и не обратили на нее внимания. Теперь, когда они увидели ее во всей нелепой странности ее одеяния, они уж, видимо, просто и не знали, что им подумать…

— Господин Радио! Вы вчера сказали, что дети станут только оттенять, «группа детей» будет только чем-то вроде декорации, а сейчас вы говорите, что вообще весь наш театр совершенно не важен, то есть для нас он совершенно не имеет значения, если бы не дети… — женщина-шут разошлась вовсю.

— Между прочим, вот к нам пришла милиция, и это самое хорошее время для того, чтобы спросить… — а это уже учитель Воркута. — Ведь я же все пытаюсь сказать, а здесь меня никто не слушает… А между прочим, вы хоть знаете, что произошло в нашем районе совсем недавно?.. И тут он взял в руку клочок газеты с читанной недавно заметкой и потряс им над головой…

Милиционеры, естественно, удивленные всем тем, что они увидели в этой школьной комнате, пока только смотрели на участников «Хорина», слушали их и словно бы не решались что-либо предпринять…

— А что? Что случилось?! — очень сильно заинтересовался неожиданным сообщением учителя Воркута один пожилой хориновец, который до этого только все время молчал.

— Как что?! Вот же здесь написано…

И вслед учитель Воркута собрался читать ту самую статью, которая была на поднятом им клочке. Похоже, необходимость сообщить остальным участникам самодеятельного театра о событии, о котором рассказывалось в статье, казалась ему настолько важной, что он даже не обращал внимания на милиционеров и всю странность случившейся в этот момент ситуации.

На третьей страничке не самого свежего номера газетки «Криминальные новости» (клочок газеты был ужасно грязный и измятый), там, где мелким шрифтом были помещены «горошки» с сухой информацией о тех или иных событиях, произошедших в криминальном мире, под заголовком «Дерзкий побег из тюрьмы „Матросская тишина“ была опубликована заметка следующего содержания:

«Спешим уведомить наших читателей, что из московского следственного изолятора сорок восемь дробь один, больше известного в народе под названием „тюрьма Матросская тишина“, расположенного на берегу реки Яуза, между небольшим кварталом жилых домов старой застройки и сумасшедшим домом, был совершен дерзкий побег. Сбежал известный преступник по кличке Жора-Людоед, особенно хорошо знакомый следователям по уголовным делам районов Лефортово, Басманных улиц и улиц, прилегающих к Яузе, так как выросший в здешних краях Жора-Людоед именно отсюда начинал свою воровскую карьеру. Впрочем, в дальнейшем этот преступник значительно расширил географию своих черных дел, и милиция нет-нет да и обнаруживала его следы то в одном, то в другом городе, и даже поступала информация о его „деловых“ поездках в сопредельные государства…

Обстоятельства его нынешнего побега до сих пор окутаны тайной. Известно лишь, что Жора-Людоед спустился на набережную Яузы (Русаковскую) с крыши одного из корпусов Матросской тишины по альпинистскому тросу. Скорее всего, трос был передан ему кем-то из работников тюрьмы.

Еще одно любопытное дополнение: известно (разумеется, во вполне определенных кругах), что Жора-Людоед уже не первый раз совершает дерзкий, а главное, удачный побег из тюрьмы. Вообще, «карьеру» этого преступника можно рассматривать, как цепь чередовавшихся друг с другом арестов и побегов. В чем секрет необъяснимой удачливости Жоры-Людоеда не знает никто. Но одно можно утверждать наверняка: в тюрьме он ни разу надолго не задерживался, хотя и попадал туда весьма часто. Больше гулял с «дружками» на свободе».

Более никаких фактов не приводилось, статья в этом заключалась вся, и не была сопровождена каким бы то ни было рисунком или фотографией.

Милиционеры выслушали чтение учителя Воркуты с большим интересом и вниманием. Скорее всего, они пытались понять, каким образом связан самодеятельный театр и его участники с теми событиями и персонажами, которые были описаны в прочитанной статье. Явно, что такой повышенный интерес самодеятельных актеров к матерому уголовнику Жоре-Людоеду казался милиционерам подозрительным…

— Я уже знаю про это событие!.. — проговорил Господин Радио с крайне важным видом. Он хотел сказать что-то еще, но договорить ему не удалось, потому что вмиг обстановка и настроение в классной комнате школы переменились: завязалась ужасная куча мала, милиционеры подскочили к Господину Радио и потащили его к двери классной комнаты. Остальные хориновцы окружили их (сразу вытащить Господина Радио из классной комнаты не удалось, потому что он отчаянно упирался и чуть ли не осел на пол, чтобы милиционерам было тяжелее его тащить):

— Ой!.. Ой!.. Что же это?! Как же это?! — раздавалось в классной комнате.

В этот самый момент Томмазо Кампанелла совершенно спокойно повернулся к дедку, который стоял рядом с ним, и произнес (пожалуй, лишь эти двое — Томмазо Кампанелла и дедок — не ринулись в образовавшуюся свалку):

— Нет!.. Чувствую, что я зря записался в этот ваш «Хорин»!.. Если сейчас чего, то я скажу, что я здесь совсем ни при чем!.. Так, зашел случайно посмотреть!..

А потом, уже совсем серьезно, сказал, в очередной раз машинально достав из заднего кармана брюк свой внешне такой «древний» паспорт и похлопывая им по ладони другой руки:

— Честно говоря, я очень боюсь милиции!.. Как бы нас того… Действительно не забрали!.. Хотя это, конечно, все ерунда!.. То, что мы сделали, — это никакое не преступление… Да мы вообще ничего не делали… Это просто какая-то глупая клевета и ничего нам за это не будет. Так что бояться нечего!.. А вообще-то я опасаюсь: это вам не со спектаклем в тюремном актовом зале выступать!..

Тут Томмазо Кампанелла наконец-то «разглядел» паспорт, которым похлопывал о ладонь и пока еще просто с удивлением, просто не понимая чего-то, уставился на него:

— Что такое? Что это такое?!. — тихо проговорил он при этом.

— Не сметь!.. Не сметь!.. Оставьте его!.. — тем временем уже визжала женщина-шут и повисла на руке у одного из милиционеров, который, впрочем, оказался настолько силен, что легко стряхнул женщину-шута с руки и та, упав на пол, зарыдала в голос:

— Ай!.. Ой-ей-ей!.. Что же это такое?!. Репетировать не дают!.. Да я теперь с репетиции вообще домой уходить не стану!.. Так и буду в нашем театре жить!..

— Да что же это такое!.. — в свою очередь в сердцах воскликнул один из милиционеров. — Что же это за сборище умалишенных!..

А Томмазо Кампанелла воскликнул, теперь уже почти не обращая внимания на происходившее в школьной комнате:

— Что это?!. Что это тут лежит у меня в кармане?!..

И он тут же осекся… Можно было вообразить, что он каким-то чудом догадался о том, что на самом деле оказалось у него в кармане, и что сущность этого нечто такова, что кричать о нем вовсе не стоит…

— Разве вы не видите?.. — проговорил один из хориновцев, тот, что интересовался журналом «Театр», стоявший к нему в этот момент так же близко, как и дедок (он тоже, оказывается, не кинулся в свалку, а достаточно спокойно наблюдал за всем со стороны, а потом, разглядев, что Томмазо Кампанелла обнаружил у себя в кармане что-то необычное, подошел к нему ближе). — Это паспорт… Ваш паспорт… Самый обыкновенный паспорт.

И точно — ведь Томмазо Кампанелла вытащил из кармана брюк потрепанный паспорт. Чего же еще?

— Но это не мой паспорт… — проговорил Томмазо Кампанелла. — Мой паспорт — вот он!..

С этими словами Томмазо Кампанелла засунул свободную руку в другой задний карман своих поношенных брючек и достал другой паспорт, судя по обложке, гораздо более новенький, чем тот, который он извлек первым…

— Так раскройте же его!.. Посмотрите, чей паспорт оказался в ваших штанах, — урезонил его придвинувшийся еще ближе хорист с потрепанным номером журнала «Театр» в руках.

— Невероятно!.. — пробормотал Томмазо Кампанелла. — Моя фотография!.. И имя мое… Но это не мой паспорт!..

— Сейчас вызовем по рации подмогу и всех заберем к чертовой матери в отделение!.. Пойдете за драку с сотрудниками милиции!.. Вы что?!. Не понимаете?!. Сейчас по рации… — так же в сердцах, как до этого его товарищ, прокричал в этот момент другой, самый старший из милиционеров.

Упоминание о рации оказалось для этой очень жаркой и страшно нервной перепалки крайне важным, потому что Господин Радио воспрял с грязного пола, на который он уже давным-давно опустился, и воскликнул:

— Рация!.. Радио!.. Рация!.. Да-да!.. Стойте!.. Да прекратите же вы меня тащить!.. Вы ничего не знаете о некоторых обстоятельствах. Я организатор радиомоста!.. Реальное радио…

После этого выкрика Господина Радио решительность тащивших его милиционеров была немного поколеблена. Почувствовав это, он продолжал:

— Перестаньте меня держать!.. Я очень люблю милицию и милиционеров!.. Правда! Это не шутка! Я не подлизываюсь, для того чтобы вы меня отпустили!.. В нашем Лефортово невозможно хорошему человеку не любить милиционеров, потому что кругом одни уголовники и хулиганы!.. Я, между прочим, — добровольный помощник милиции…

Тут уж милиционеры остановились, но полностью Господина Радио они все-таки еще не отпускали.

— Я вам правду говорю, вы должны мне верить!.. — говорил Господин Радио. — Мне просто невозможно не верить, потому что каждый, кто живет в нашем Лефортово, должен понимать, что здесь милиция — самый большой друг самодеятельного артиста и самодеятельного режиссера. Да и вообще, в здешних глубоко некультурных и рабочих кварталах любое увлечение самодеятельным театром возможно только под неусыпным присмотром милиции… Так сказать, моя милиция меня бережет!..

Тут уж они отпустили его, и все самодеятельные актеры, находившиеся в школьной комнате, смогли немного перевести дух, — учащенное сердцебиение у многих из них с этого момента начало успокаиваться, многие вздохнули более свободно…

— Да-да!.. Жора-Людоед… Его ищут!.. Но это — неважно… Сегодняшней ночью в Лефортово… — Господин Радио сделал паузу. — И не только в Лефортово! — добавил он торжественным тоном. — Произойдут удивительные события, центром которых станет театр «Хорин»… Да, все произойдет именно сегодняшней ночью!.. Так что расслабляться рано… Наоборот!.. Удивительные события и ночь интерактивного общения по множеству радиомостов, которые мы все, хориновцы, с божьей помощью наведем, еще только впереди!.. Они, события, должны произойти сегодня ночью!..

— А мы ничего не знали!.. — пораженно проговорила женщина-шут. — Вот так дела!.. Интерактивное общение… Да я даже слов-то таких не знаю!.. Ну радиомосты — это еще туда-сюда… Это еще понятно… Хотя непонятно, как и с кем мы их станем наводить. Но интерактивное общение!.. Ну и дела!.. Да еще события какие-то удивительные!.. А я в этом костюме шута!.. Как же я предстану перед этими удивительными событиями в таком-то шутовском виде?!. А с другой стороны, может, это и хорошо, ведь никто не знает, что это за удивительные события… Какие они будут, эти удивительные события?.. Может, нас в тюрьму всех посадят!.. Может, мой несерьезный костюм, наоборот, даст мне определенные преимущества?!. Скажу, что я — идиотка!.. И меня отпустят… Ха-ха!.. Ну и дела!..

— Ничего не знали!.. Вот так дела?!. Интересненькие новости!.. Сегодня ночью?.. А мы уже собирались расходиться!.. Мы никуда не пойдем!.. — раздались реплики хориновцев с разных сторон.

— А это не опасно?.. — волновались другие. Опять градус эмоции и напряжения в школьной комнате начал стремительно ползти вверх. Только теперь уже не по поводу неожиданного вторжения троих милиционеров:

— Но мы же собирались выступать в «Матросской тишине»?!. У нас же была такая оригинальная задумка — премьеру пьесы сыграть в тюремных стенах!.. Мы бы точно всех поразили!.. На нас бы обратили внимание!.. Приехало бы телевидение, нас бы показали в новостях по всем каналам!.. То-то бы было здорово!.. А теперь — какие-то удивительные события и радиомосты… Что-то еще будет?!. Не слишком ли много необыкновенного?!.

— Самодеятельный театр подразумевает неожиданность!.. — проговорил дядечка, который до этого читал журнал «Театр». — Так что я ничему не удивляюсь… Только вот уже очень поздно: я устал, хочу спать и есть!.. Если вы хотите, чтобы я полноценно участвовал в будущих невероятных событиях, то вы должны накормить меня и дать мне поспать хотя бы полчаса где-нибудь на каком-нибудь старом креслице…

Между тем старший по званию милиционер записал что-то в маленький блокнот, а потом сказал:

— Ладно!.. Вижу, что вы все трезвые!.. Так что забирать вас вроде не за что!.. Но смотрите — мы всегда рядом. Если что… Насчет же удивительных событий — не знаю… Посмотрим… Лично меня интересуют хулиганы и уголовники… Да всякие там… — он обвел взглядом стоявших перед ним хориновцев, — вызывающие подозрение граждане… на которых доносят другие, не вызывающие подозрений граждане…

— А вы нас заберите!.. — сказала неожиданно женщина-шут. — Посмотрите, какие мы все странные и заберите нас!.. Уверяю вас, от того сборища людей, которое вы сейчас видите перед своими глазами будут одни лишь… Повторяю, одни лишь, — подчеркнула она, — неприятности!..

— Между прочим, — добавила женщина-шут. — Мы будем даже рады, если вы нас арестуете. Нам давно хочется попасть в тюрьму «Матросская тишина»… Нас интересуют острые впечатления и ощущения!.. Мы очень, как и все люди, боимся тюрьмы и у нас такой, знаете ли… жуткий интерес к ней… Мы даже хотим играть наш спектакль прямо за тюремными стенами… Для заключенных!.. Выступление самодеятельного театра «Хорин» для заключенных «Матросской тишины»… О, там, должно быть, совершенно особый мир, в этой тюрьме!.. Странный, не такой как здесь!.. Впечатляющий!.. Нас, хориновцев, эта тема интересует очень… Нас интересует не только театр… Не только сцена, но и тюрьма!..

Томмазо Кампанелла смотрел на женщину-шута не отрываясь и слушал ее крайне внимательно. Казалось, что все, что связано с тюрьмой, интересовало его настолько, что он даже на какие-то мгновения позабыл про свою странную находку…

— Наверное, над вами зло подшутил кто-то из ваших домашних… — тем временем тихо сказал на ухо Томмазо Кампанелла Журнал «Театр». — Что у вас там записано, — другая прописка, другое имя (может быть, Томмазо Кампанелла?), другой возраст?..

— Исключено! — машинально ответил тот. — Вот уже несколько дней, как я ночую на вокзалах. А паспорт появился только сегодня…

— Вот как? — в свою очередь удивился Журнал Театр. — Ночуете на вокзалах? А почему тогда не в театре «Хорин»? В театре было бы удобнее… А-а, понимаю-понимаю…

Но он так и не сказал, что он понимает…

Тем временем Томмазо Кампанелла быстро склонил голову к потрепанному паспорту, пролистал его… Потрясенно проговорил:

— Имя — Томмазо Кампанелла! Фотография — моя!.. А прописка… Страницы, где обычно бывает прописка — вообще нет!..

— Вырвали?.. — участливо поинтересовался Журнал «Театр».

— Вообще нет!.. — ответил Томмазо Кампанелла.

И внимательно пролистав «ветхий» паспорт еще раз, добавил:

— Здесь страниц меньше!.. Изначально!.. Ну и дела!..

— Мы уже почти договорились об этом выступлении… — продолжала тем временем женщина-шут. — Осталось дело за малым…

Тут она зевнула:

— Действительно, что-то очень хочется спать!.. Это уже пугает. Так ведь можно и проспать самое интересное!.. Ох, боюсь, как бы я не проспала за милую душу самое что ни на есть интересное!.. Со мной такое часто случается… Заснешь на самом интересном месте, проснешься — а фильм-то уж и кончился!..

— Ладно! Пьяных нет — мы пойдем! — сказал старший из милиционеров. Похоже, что все происходившее уже начинало тяготить его. — Были бы пьяные, мы бы остались… А так… Чего нам тут делать?.. Пьяных-то нет!.. Милиционеры направились к дверям…

— «Помяни мя, Господи, егда наступит царствие твое…» — неожиданно проговорил тот пожилой хориновец, который очень интересовался содержимым журнала «Театр» за какой-то там лохматый год.

— Что-что?.. — старший из милиционеров резко обернулся.

Удивленно посмотрел на него и Томмазо Кампанелла. Похоже, вечер и наступавшая ночь действительно решили не дать им всем соскучиться…

— Да нет, это я так, из будущей роли… — проговорил Журнал «Театр». — У меня персонаж будет стоять среди могил на Иноверческом кладбище — это тут недалеко, у нас, в Лефортово, и читать эпитафию, высеченную на каком-то очень древнем, поза-позапрошлого века могильном камне… Впрочем, это очень старое кладбище, на нем уже давным-давно никого не хоронят, и все могилы очень древние… Там хоронили немцев, приехавших жить в Россию по приглашению Петра Первого… Но эпитафия будет русская, православная… Хотя, как так может быть?!.. Хотя здесь, в Лефортово, раньше все так странно перемешалось: русский, немец, — кто разберет?.. Франц Лефорт — знаменитый сподвижник Петра, ведь тоже иностранец, швейцарец… Между прочим, я слышал что как-то — я читал в газете — Жора-Людоед приноровился назначать свидания членам своей банды именно среди могил на Иноверческом кладбище… Там даже он и убил кого-то, с кем не поладил… Там еще есть старая немецкая часовня… На ней цифры — «1907»… Это год постройки…

Больше Журнал «Театр» не сказал ничего, и милиционеры ушли…

Томмазо Кампанелла молча сложил оба своих паспорта вместе и попытался засунуть их в задний карман брюк, порядком поистрепавшихся и измятых во время последних ночевок на вокзале, но там что-то мешалось… Этим «чем-то», когда он извлек его из кармана, оказалась ученическая тетрадь, на которой большими печатными буквами, разъезжавшимися в разные стороны, так, словно их писал пьяный или человек, примостившийся для письма в совершенно не подходившем для этого месте, было написано заглавие:

«Революция в Лефортовских эмоциях и практические указания к действию…»

Кто-нибудь, знавший почерк Томмазо Кампанелла, мог бы подтвердить, что это было писано его рукой…

Глава VI

Два не совсем обычных посетителя азербайджанской шашлычной

Посмотрим внимательнее на сцену необычного театра (конечно, мы теперь прекрасно догадываемся, что это за необычный театр, — это «Хорин»), расположенного в московском районе Лефортово…

…Дальняя часть сцены представляла собою кусок зала ожидания какого-то аэропорта в небольшой западноевропейской стране, скажем, Дании или Швеции, а еще чуть далее виднелся остов современного пассажирского авиалайнера, удивительно напоминавшего собою огромную рыбину… Правее был выстроен макет собора Богоявления, что в Елохове, и вход на станцию метро «Бауманская» с капителью квадратных в сечении колонн, облицованных мрамором. Ближе к зрителям — купеческий старомосковский дом с табличкой у входа «Фабрика елочных игрушек» — деревянный, покосившийся, с резными наличниками на окнах и бухгалтерскими книгами на широких подоконниках, их было видно с улицы за давно немытыми оконными стеклами.

Над всем этим возвышалось далеко не оптимистическое здание тюрьмы «Матросская тишина», а дальше, за самолетом, — торчали мачты парусника без парусов, голые и безжизненные…

Еще там был интерьер какой-то грязной шашлычной, в которой любят собираться низкопробные лефортовские забулдыги и рыночные торговцы овощами, река Яуза в темно-гранитной окантовке берегов, склады Казанской железной дороги, ночь, бред…

Человек, который оказался в окрестностях дома номер пятьдесят шесть по Бакунинской улице, мог бы, имея свободное время, побродить между построек двухсотлетней давности, — а кстати, в одной из них располагался и этот маленький подвальчик, в котором был небольшой зрительный зал с маленькой уютной сценой, — и обнаружить совсем неподалеку, может быть, в пятнадцати-двадцати минутах пешей ходьбы по Лефортово и Басманным дворам и переулкам, по райончикам, прилегающим к Яузским набережным, все те места, которые так или иначе, полностью или частично, фрагментом или целым домом были изображены в декорациях. Кроме, пожалуй, пассажирского самолета и зала ожидания аэропорта… Этот праздно гуляющий, предположим, в свой выходной день, по округе человек был бы поражен, насколько точно театральный художник уловил настроение, колорит, антураж здешних мест. Но оформление сцены не было простой копией, иллюстрацией существовавшего в действительности, скажем, здания тюрьмы или церкви, нет — в творении художника особенно были выпячены те черты, которые, без сомнения, говорили о двухсот-трехсотлетней истории здешних мест, об не-аристократизме здешних улиц, о том, как явственно проглядывала в здешних краях та часть истории столицы, которая, скорее, была связана с военными победами ее государства и с «крепкой рукой» им управлявшей, чем с поражениями и слабостью, дряхлостью царей и советских деятелей… «Государственная», имперская тема была отображена в декорациях весьма сильно, поскольку были там изображены, — все это добавляло декорациям некой эклектичности, нереальности, атмосферы кошмарного сна, — полосатые будки и шлагбаумы — приметы угрюмых времен, высмеянных еще Салтыковым-Щедриным с его Угрюм-Бурчеевыми и Держимордами, — еще — бесконечная колонна танков Т-34 с выглядывающими из люков задорными мордастыми танкистами, которую где-то там, в неясной, едва различимой в декорациях дали, пожирало адское пламя фронта Великой Отечественной, ополченцы поры грозного сорок первого года с серыми лицами идут отбивать «фрица» от стен Москвы, петровский парусник и фабрика, которая действительно лет триста тому назад существовала здесь неподалеку, на берегу Яузы, и ткала паруса для этих самых «изначальных», победоносных петровских флотилий, а еще — стены «Гошпиталя», первого в России, основанного в Лефортово по указу все того же Петра Первого, где умирали от ран «солдатушки-браво-ребятушки»…

Погуляв по Басманным дворам и Лефортово, случайно оказавшийся здесь житель Первопрестольной мог действительно в какой-то момент набрести на ту самую, не первого разряда, шашлычную, что была отображена в декорациях, и, кто знает, — воля случая неисповедима, — мог после своей прогулки испытывать чувство голода и, привлеченный густыми ароматами готовящегося мяса и специй, слышавшимися оттуда, заглянуть внутрь, отведать какого-нибудь горячего блюда и выпить винца или чаю, или кофе…

Вот только, скорее всего, он не заметил бы двух посетителей шашлычной, которые как раз в тот вечер, по стечению обстоятельств, сидели в небольшой нишке, где стоял маленький столик на двоих, и были спрятаны от тех, кто сидел в общем зале, задернутой портьерой.

Заведение под едва заметной, пусть даже и вблизи, вывеской совсем уж маленькими буквами — «Шашлычная» располагалось в донельзя обшарпанном, едва ли не аварийном двухэтажном доме, построенном, может, сто пятьдесят, а может, и все двести лет тому назад в Лефортово, — теперь он был с кривоватыми стенами, давно не крашенными, не знавшими ремонта, — обычный для этого московского района дом. Соответствующим внешности «особняка» было и помещение, которое занимала эта харчевня, — а точнее, два помещения, а точнее — три: кухня, гардероб, зал, где стояли столы и где сидели посетители. Здесь — немного темновато, не лишено своеобразного уюта и очарования, которым отличительны старые дома, — очень старые, древние и почти уже дышащие на ладан остатки московской старины. Как-то было здесь слишком грязненько, точно бы плохо убрано и вымыто после почти двух веков непрерывного житья!.. Здесь очень долго (да что там долго — никогда!), с царских еще времен не делали приличного ремонта, да вообще, здесь не мешало бы провести реконструкцию, потому что, скорее всего, это помещение никогда не задумывалось, как зал шашлычной. Что здесь раньше было — никто уже не знал. Возможно, просто большая комната в доме какого-нибудь лефортовского торгового человека. Из этого обстоятельства могли проистекать своеобразный здешний колорит и настроение: темненькое, купеческое, дремучее, сытное… В помещении шашлычной обязаны были возникать из стен, крашеных темно-коричневой краской, из тусклых светильников, из тесноты и византийских сводов весьма оригинальные настроения… Да, еще из грубых деревянных столов, впрочем, накрытых (но чем? — Не слишком чистенькими скатертями!), из грубых деревянных стульев, из белых с синей каймой тарелок с золотыми узорами, из захватанных и заляпанных солонок и перечниц, из стаканчиков с мятыми салфетками… Какие настроения — пусть читатель догадывается сам: здесь все было старое, разрушавшееся, но связанное с едой, еда существует для жизни, для насыщения, но очень уж эта еда была в дряхлом месте, но было здесь сытно, кормили сытно и, в общем-то, вкусно, но несовременно и даже, пожалуй, мрачно было здесь… Шашлычная в доме, которому сто пятьдесят-двести лет!..

Да, кстати, кто-то из поваров, как-то раз спьяну заночевавших на кухне шашлычной, разнес слух будто по старинному дому по ночам разгуливает привидение — купец, некогда здесь живший… Но это было, скорее, из области забавных слухов. Поговаривали еще о каких-то странных голосах, о часто гаснувшем освещении, — но это, скорее, можно было объяснить ветхостью полуаварийной электропроводки и чрезмерным употреблением горячительных напитков, чем наличием потусторонних сил…

Это место было пристанищем воров и разного рода темных личностей, приближенных к ворам. И хотя кормили здесь, надо отдать должное, хорошо (потому что многих посетителей стоило опасаться в совершенно прямом смысле), редко когда заглянувший приличный гость оставался отведать каких-нибудь блюд или приходил потом еще раз. Кроме уголовной публики здесь, пожалуй, бывали визитерами только какие-то совсем бесшабашные, вконец пропившиеся и угоревшие от вина гуляки, лефортовские забулдыги, картежники, шулеры, да редко-редко наведывалась местная шпана, водившая дружбу с профессиональными ворами, да еще, пожалуй, рыночные торговцы, которые, впрочем, всегда сидели особняком в сторонке…

Обслуживали всю эту свору мальчишки-официанты, которых посетители гоняли нещадно, иногда, случалось, и колотили кого-нибудь из них, а хозяином был старый и кривой азербайджанец, чьи земляки почти каждый день баловали это место своим присутствием. Для них по вечерам иногда играл азербайджанские мелодии маленький оркестрик, состоявший из трех музыкантов. Азербайджанцы предпочитали одеваться в нарядные костюмы, на ногах — остроносые туфли, многие важно носили пышные усы.

Место это было в некотором роде почти тайное, подпольное, потому что рекламы шашлычная не давала, расположена была на одной из самых глухих и неприглядных лефортовских улочек, на которой и жилых домов-то было один-два и обчелся, а в остальном — все больше какие-то фабрики, склады, ремонтные мастерские, между которыми стаями бродили изголодавшегося вида бродячие псы, нередко осмеливавшиеся по причине крайней одичалости и безлюдности здешних кварталов нападать на одиноких прохожих, имевших неосторожность чем-то им не понравиться… Редко проезжал милицейский автомобиль, но он, почему-то, возле шашлычной почти никогда не останавливался, словно такого места и не существовало вовсе…

По вечерам из окошек шашлычной, чем-то прикрытых изнутри, свет лился едва-едва, а входную дверь порой просто запирали на щеколду и особенно настойчивому посетителю, знавшему, что здесь и только здесь именно его и ждут, приходилось подолгу стучать в растрескавшиеся доски двери, прежде чем кто-то изнутри отпирал ему…

…Мальчишка-официант, который вместе с двумя другими, такими же, как и он, официантами, обслуживал этим вечером недоброго вида посетителей шашлычной, измученно оглядел полуподвальный зал с полукруглыми, еще позапрошлого века сводами, в котором в тот вечер сидело, выпивало и ужинало не так много народу: вот туда он сейчас отнесет корзиночку с хлебом, за тем столиком уже заждались еще одну бутылку красного вина, а там, за маленьким столиком в нишке, скорее всего, пора принять дополнительный заказ: он был уверен — когда он заглянет туда, блюда будут пусты, а оба запоминавшегося вида гостя будут хлебом вылизывать тарелки…

Скрывая все остальные звуки, громко наяривал азербайджанский оркестрик.

Мальчишка-официант еще раз припомнил сегодняшних посетителей, которых сам хозяин, кривой азербайджанец, проводил за считавшийся здесь привилегированным столик в нишке, бывшей, по сути, еще одной маленькой комнаткой. Кстати, в дальней стене нишки была дверь, которая вела на кухню, а из кухни была еще одна дверь — черный ход на улицу, через которую вносили продукты и проходила обслуга…

Так вот, об этих двух посетителях… Особенно необычную внешность имел тот из них, кто был пониже ростом и поуже в плечах… Глядя на него, хотелось сказать странные слова: его внешность была необычна для… человека… Безусловно, субъект он был весьма и весьма запоминавшийся!.. Во-первых, он был невероятно волосат — настолько, что даже трудно было в нем заподозрить «homo sapience», а скорее, какое-то животное!.. Так густо его покрывала шерсть! Так, как будто какого-то снежного человека нарядили в человеческое платье. Нос, губы, форма его головы — все было в нем чрезвычайно оригинальным, запоминавшимся, ярким, причем отличие едва ли возможно было описать словами, — пропорции всего со всем в нем были рознившимися от подобных пропорций у других людей, и очень сразу, глядя на него, представлялось, что человек этот занимается каким-то преступным промыслом, причем не тихим и бескровным воровством, а некими бесшабашными разбоями, с шумной стрельбой, трупами и безумными, дикими попойками после удачно проведенного дела, с курением гашиша и ездой по улицам на скоростном автомобиле в обкуренном состоянии, с бегством от милиции, с погонями, изобиловавшими крутыми поворотами, с поножовщиной и ранней гибелью в каком-нибудь воровском притоне во время драки с такими же, как и он сам, преступниками, с ужинами в таких вот шашлычных, наконец…

Так что этот человек как-то очень подходил ко всем антуражам, ко всему настроению, к облику этой шашлычной, даже внешне, всеми деталями своего интерьера, грубыми, темными, больше похожей на притон воров и грабителей, чем на приличное место…

Второй человек был более «приличен», чем первый, хотя и все руки его были в наколках, — он был широк в плечах и у него был очень пристальный, внимательный и тяжелый взгляд. У него была массивная голова с крупными чертами лица, а через всю щеку проходил наискосок выразительный шрам. Волосы его были стрижены коротко, почти налысо, а руки унизаны несколькими перстнями с большими драгоценными камнями. Он был чисто и, как бы это вернее сказать, немного странно для своей внешности одет — со вкусом и очень изящно, так одеваются люди театра, кино, которым по долгу своей профессии приходится часто появляться в изысканном обществе и которые просто не могут позволить себе выглядеть дурно, пошло… Еще во взгляде его сквозил явно глубокий ум, так что если и предполагалось как-то сразу, что это преступник, то тут же и думалось, что преступник это необыкновенный, можно даже сказать интеллигентный и тонкий, насколько таковым можно остаться при эдаком-то роде занятий, что это не просто преступник, а идеолог преступного мира, его мозг… Это и был Жора-Людоед собственной персоной, еще недавно «парившийся» в камере тюрьмы «Матросская тишина», до которой здесь было, может быть, минут тридцать-сорок пешей ходьбы и минут десять, если ехать на хорошем автомобиле… Человека-зверя, который был с ним, звали очень странно — Жак. Но не потому, что он имел какое-то родство во Франции, а просто это было прозвище его, образованное от фамилии…

Чувствовалось, что оба посетителя шашлычной чрезвычайно голодны, настолько, что даже первое время, что они были здесь, они не беседовали вовсе, а только накинулись на еду и насыщались мясным ассорти, салатами и супом жадно, как два изголодавшихся волка…

В нишке, прикрытой от взглядов посетителей задернутыми портьерами, было сумрачно, оттого снаружи, из большого зала, даже когда мальчишка-официант отдергивал портьеру, было трудно разглядеть, кто сидит внутри, зато вот посетители основного зала для двух известных воров, что сидели в нишке, — Жоры-Людоеда и Жака, — были как на ладони. Наличие маленькой двери в дальней стене обещало им возможность легко и незаметно исчезнуть из шашлычной на случай, если в большом зале произойдет что-то непредвиденное и для них опасное…

Стол был уставлен бутылками с водкой и пивом…

— Давай, что ли, выпьем… А то что-то тоска опять навалилась… — проговорил Жора-Людоед и, как-то очень тяжело склонившись над столом, принялся наливать товарищу в маленький граненый стаканчик водки…

— Эх, грусть-тоска его снедает!.. — хриплым голосом, разухабисто проговорил Жак, схватил граненый стаканчик и одним махом опрокинул его в раскрывшуюся на мгновение пунцово-красную пасть…

В этот момент звуки оркестрика народных инструментов, который в этот вечер, как обычно, как и во многие другие вечера, наяривал в шашлычной, как — то вдруг смолкли… Теперь было слышно лишь, как громко переговариваются захмелевшие посетители шашлычной, да громко звенит посуда.

— Ты помнишь, что сказал Рохля?.. В шашлычную придет человек, который поведет себя очень странно… — проговорил Жора-Людоед. — Помнишь?.. Человек, который поведет себя очень странно!..

— Помню-помню!.. — живо откликнулся Жак. — Как же не помнить!.. Пришли бы мы сюда, кабы не только здесь этого человечка, который поведет себя очень странно, повстречать могли… Эх, грусть-тоска его снедает!.. Давай, что ли, еще по одной!.. Жизнь — копейка, а судьба — индейка!.. — с этими словами теперь уже Жак, в свою очередь, разлил остатки хлебного вина, еще бывшие в бутылке, по маленьким граненым стаканчикам… — Пришли бы мы сюда, где нас каждая собака знает, когда у нас уголовка на хвосте сидит и в затылок дышит, а в Яузе труп вертухая из «Матросской тишины» кверху пузом всплыл… Вчера только на пристани баграми выловили… Азербайджанец кривой, хозяин, мне этот не нравится… Доносит он, помяни мое слово, все в уголовку доносит… Опасно здесь!.. Да только ведь тебя не отговоришь, ты ведь, Людоед, когда тебя грусть-тоска снедает, сам на рожон лезешь, риску тебе подавай!..

— Ну ты!.. — цыкнул и даже, кажется, замахнулся слегка на не в меру разошедшегося приятеля Жора-Людоед. — Сам-то хорош!.. Тоже мне, осторожный выискался!.. А что до тоски — это верно!.. Лютая у меня тоска бывает!.. Испытываю!.. Так, что и не до жизни на этом свете!.. Вот как бывает!.. Словно черный пес у меня на загривке сидит…

В этот момент как-то странно шелохнулась портьера и даже показалось обоим, что кто-то с той стороны, за портьерой стоит, но это только казалось, ведь чего только не могло показаться в такой вечер, когда они были измучены милицейским преследованием, устали да еще и выпили теперь!..

— Да ну? Так уж и не до жизни? Это тебе-то?!

— Истинный крест! Верь мне, Жак, так это… Испытываю!.. Молюсь, а испытываю!.. Прямо хоть скорее костлявой в лапы отдайся…

Опять как-то странно шелохнулась портьера, и словно повеяло откуда-то холодным ветерком, но это, наверное, где-то открыли окно или дверь, чтобы чуть-чуть впустить в душный зал свежего воздуха, и возник сквозняк…

— Ну, скажи еще!.. Ты-то — и молишься!.. — Жак хрипло расхохотался.

— Ну ты!.. — опять замахнулся на него Жора-Людоед. — Как бы не был ты мне как брат, порешил бы тебя за такое неверие… Я знаю, знаю… В роду у меня все с тоской были… Хворь это, хворь эта тоска… Хворь психическая… Верь мне, Жакушка… Я знаю… Слушай, скажу тебе первому, потому как ты мне почти как брат и, может, жить нам теперь осталось всего ничего… Все, как есть расскажу, одну правду… Слушай!..

— Так уж и правду?!.. Так уж и совсем ничего жить осталось?!. — почему-то все не верил Жак, но улыбаться-то тем не менее перестал. Как-то даже сузились его порочные глаза, то ли от страха, то ли… Нет, уж точно теперь ему показалось, что кто-то тут есть при этом разговоре рядом с ними и как-то стало немного даже ему, прожженному Жаку, не по себе…

— Слушай!.. — рявкнул Жора-Людоед.

Казалось, при этом низкие своды шашлычной стали еще ниже. Глаза Жоры-Людоеда горели дьявольским огнем. Он повел свой рассказ неспеша:

— По молодым летам косил я как-то под сумасшедшего в дурдоме, в психиатрической больнице, иначе говоря… Так надо было, надо было так, чтобы по одному делу уголовному признали меня невменяемым… — глаза Жоры-Людоеда затуманились, он откинулся на спинку стула, откинул голову назад, Жак встрепенулся, дернулся к нему, но Жора-Людоед мгновенно пришел в себя и продолжил. — Косить-то я косил, да только рассказывали там мне про одну хворобу, болезнь, при которой испытывает человек день и ночь в любую погоду лютую грусть-тоску… И не то, чтобы есть у него для этого какая-то причина, обстоятельства… Ничего и не надо… То-то и странно, что не надо никаких причин-обстоятельств, возникает эта тоска… и из ничего, сама по себе… Ну а уж ежели какая еще действительно при этом причина сыщется — тут все!.. Пиши пропало!.. Конец!.. Или в петлю залезет, или вены вскроет… Многие от этой грусть-тоски… Смерть рука об руку с этой грусть-тоскою ходит!..

— Да ну!.. — опять, впрочем, почти уже совсем и веря, усомнился на одну только минуточку Жак.

— Вот тебе крест… — Жора-Людоед истово, быстро осенил себя крестным знаменем. Перекрестился и Жак.

Непонятно опять как-то шевельнулась портьера, и обоим показалось, что услышали они некий вздох, глубокий и пронизанный ужасающей, неизбывной тоской, что раздался где-то чуть ли не в воздухе рядом с ними. Опять повеяло холодком…

Жора-Людоед продолжал:

— Многие от этой тоски-хворобы руки на себя наложили… Не вру. Не шучу… Говорили мне там даже про одного писателя-англичанина… Такой ужас бедняга перед этим состоянием, перед грусть-тоской этой испытывал, что едва только она к нему в голову постучит, только-только еще, только едва-едва в гости попросится, как он уже, сам себя за руки удерживая и себе самому не доверяя, — нырь в такси, водиле — «Гони, шеф, в психушку, да мигом, двойной счетчик плачу!», и там сразу шасть в палату — держите, мол, меня четверо, потому как я за себя не в ответе!.. Только я потом, Жак…

Жора-Людоед замолчал, леденея от какого-то странного предчувствия, обернулся, посмотрел на маленькую дверь в дальней стене, ничего необычного не увидел. Жак слушал не перебивая. Жора-Людоед наконец проговорил:

— Только я потом, Жак, все симптомы-то у себя взял и обнаружил… А посмеешь шутить и изгаляться — прибью!.. Хоть и друг ты мне… Не просто так тоска у меня… Болезнь это. Болезнь, тоска… Я от нее и вором-то стал. Мне ведь, кабы не она, ничего и не надо. Я в монастырь уйти призвание в себе чувствую… Но испытывал, испытывал!.. Ужасной тоски припадки испытывал!.. И от них, от этих ужасных припадков, требовал себе самых ярких, самых сочных в мире впечатлений, да что бы сменяли эти самые сочные в мире впечатления друг друга с головокружительной скоростью!.. Погонь и бегств требовал, денег!.. Легкости требовал!.. Чтоб с легкостью одно другое сменяло!.. Утра требовал, утра невероятного, чтоб выйти на балкон в номере самой шикарной гостиницы в самом центре Москвы наутро после самой удачной работы в своей жизни, чтоб чемодан денег за спиной, в номере, под диваном лежал!.. Выйти и…

Неожиданно, портьера шевельнулась, Жора-Людоед и Жак обмерли и… Отодвинув портьеру, в нишку зашел мальчишка-официант:

— Будет сменять!.. Одно блюдо другим, другое — третьим!.. Вы только кушайте на здоровье, гости дорогие!.. Хозяин велел передать, что ставит вам от себя три бутылки самого лучшего вина!..

Словно в цирковом номере, мальчонка-официант умудрялся нести в руках сразу несколько больших блюд с дымившимися, горячими, только-только из кухни, яствами. Здесь была бастурма, картофель, зажаренный соломкой, какие-то тушеные овощи, еще — тарелочка с мясным ассорти, уже вторая, первую друзья успели в мгновение ока благополучно прикончить…

Жора-Людоед даже позабыл на мгновение, о чем он только что рассказывал своему приятелю. Да и Жак, только что смотревший Жоре-Людоеду чуть ли не в рот, теперь уставился на еду. У обоих потекли слюнки, так они были по-прежнему еще сильно голодны…

Оба принялись есть… Жадно запихивая в рот куски, сшибаясь руками и вилками над тарелками, с которых они, часто прямо пальцами, хватали шашлык, ветчину, овощи, Жора-Людоед и Жак, как ни голодны они были, стали явственней и явственней чувствовать какой-то непонятный холод, который, казалось, вползал в их маленькую залку из-под портьеры.

Вдруг Жора-Людоед перестал есть и проговорил:

— Что-то не нравится мне все это!.. Жак, ты ничего странного не чувствуешь?..

И в это мгновение, словно бы отвечая на его слова и подтверждая их, кругом, во всей шашлычной полностью погас свет…

— Господи! Началось!.. — проговорил Жора-Людоед.

— Что это?!. Что это?!. — заскулил обычно бесстрашный Жак, который всегда говорил, что «храбрец — тот, кто не думает о последствиях».

Тут портьера шевельнулась, и оба, несмотря на темноту, почувствовали, как что-то вступило в нишку, к ним, сюда, где они теперь сидели. Суеверный ужас обуял приятелей…

— Костлявая!.. — это проговорил Жак. — Людоед, сволочь, накаркал-таки своими россказнями!.. Смерть!.. Собственной персоной!.. Явилась-таки!.. — на последних словах Жак перешел почти на крик.

В полной темноте раздался голос. Впрочем, мужской, а не женский, которым костлявой бы говорить приличествовало более:

— Жора-Людоед!.. — голос был хриплый и какой-то очень глухой, действительно, таким голосом могло говорить привидение, только-только вставшее из могилы на Иноверческом, располагавшемся отсюда неподалеку кладбище и даже не успевшее отряхнуть по дороге сюда сырую землицу с полуистлевшего савана.

— Странный голос, удивительный голос… — проговорил Людоед, совершенно обалдев от неожиданности и ужаса.

Он с трудом разбирал, что произносит его жуткий собеседник. Оба приятеля даже не слышали за всем этим той суматохи и шума, выкриков посетителей и мальчишек-официантов, впрочем не очень-то и напуганных, настолько уже были пьяны все здесь к этому часу, которые разразились в шашлычной, когда погас свет… Посетители шашлычной, кажется, еще больше в этой темноте развеселились…

— Оркестр!.. Играй народные!.. — раздался выкрик.

— Оркестр!.. Играй повеселее!..

— Оркестр!.. Играй про тюрьму!..

Но оркестрик, игравший преимущественно азербайджанские народные мелодии, по-прежнему молчал, словно вся музыка в этом зале умерла…

— Жора-Людоед, который богема преступного мира, который говорил, что он человек богемы и богему театральную обожает, как червь обожает яблоко, которое он гложет, как волк обожает стадо миленьких кудрявеньких барашков, которых он уже немало задрал, ты ли это?.. Жора-Людоед, откликнись!..

— Не откликайся!.. — сдавленным шепотом произнес Жак. — Не откликайся, проклятая ты добыча дьявола, может пронесет!.. Не откликайся… Не то и себя и меня погубишь!.. Только не откликайся!..

Жак полез под стол и с силой потянул за собой Жору-Людоеда за рукав.

— Жора-Людоед, который вор, который до смерти обожает запах театральных кулис, которого столько раз видели в театре за кулисами, который даже целый месяц перед последним арестом, по слухам, жил не где-нибудь, а в самом центре Москвы, в большом красивом доме, в квартире актрисы… — Голос замялся…

— Актрисы Юнниковой… — только прошептал потрясенный Жора-Людоед, как тут же волосатая лапа Жака судорожно зажала ему рот, чтобы он не мог больше ничего сказать.

— И даже жил в квартире молодой актрисы Юнниковой!.. — мгновенно повторил зловещий голос. — Какая связь между вором Жорой-Людоедом и квартирой актрисы Юнниковой?.. Какая?!. Жора-Людоед, ты ли это?.. Откликнись!..

— Не откликайся!.. — это все Жак.

— Какая связь?.. А такая, что Жора-Людоед очень хитрый, очень ловкий и очень проницательный жулик!.. И где море блеска — там Жора-Людоед, где всякие импрессаришки, где публика околотеатральная, где есть кого ограбить — там Жора-Людоед, где театральные кулисы, где тщеславие, где актрисы — там Жора-Людоед!.. Антиквары, коллекционеры, меценаты — и рядом то и дело увидишь Жору-Людоеда… Продюсеры, певички, художники — и опять зловещая фигура Жоры-Людоеда рядом вертится!.. И боятся его втайне, и сторонятся порой, и ужас от него, волка саблезубого с топором за поясом, испытывают, а ведь и общаются же!.. Есть какой-то странный вид людей, которых такой, как Жора-Людоед, не просто притягивает… Завораживает!.. Завораживает!.. — Голос неистовствовал. — Чем ты их так завораживаешь, Жора-Людоед?!. Ведь скольких ты потом ограбил, а ведь кого-то и убил!.. Ведь было же, убил же, хоть и боятся среди театральных людей об этом говорить открыто!..

— У-у!.. Уж ты не прокурор ли?!. — не выдержал Жора-Людоед, сорвав со рта волосатую лапу Жака. — Воры тоже народ яркий!.. Масть у нас такая!.. Яркая!.. Оттого люди к нам тянутся!.. Никого я не завораживал… А что топор за поясом ношу — верно!.. От тех защищаться, кто нас всех, как баранов, в одно стойло загнать хочет… Нас, людей, душою не помутневших, людей светлых, которые к возвышенному тянутся!.. Нас всех в этом Лефортове проклятом хотят под одну гребенку подстричь!.. Не дамся!.. Не дастся Жора-Людоед!.. Ну, давай, давай, что же ты?!..

Тут Жак, отчаянно пытаясь заткнуть Жоре-Людоеду рот, едва ли не закричал:

— Только Жоры-Людоеда здесь нет!.. Уйди, чертова кукла!.. Не по адресу вещаешь!.. Нету здесь Жоры-Людоеда!.. Ты же сам сказал: Жора-Людоед жил в большом красивом доме, в квартире актрисы Юнниковой… Он и сейчас там от легавых прячется… А друг его, Жак, у подъезда его в машине поджидает, он у него как телохранитель, как верный оруженосец… Да и что бы ему здесь делать, Жоре-то Людоеду… Жора-Людоед, как ты сам сказал, там, где люди театра, высматривает, работы ищет… Сегодня как раз премьера — «Маскарад» Лермонтова с Лассалем… Там и Юнникова играет… Верное дело — Жора-Людоед там сегодня будет!.. Иди туда!.. Прочь!.. Прочь!.. Иди отсюда прочь!.. Тебе туда надо!.. А здесь хорошие люди веселятся и отдыхают. Жоры-Людоеда среди них нет!..

— Верно!.. — прохрипел Голос. — Жора-Людоед там может быть… Ведь ему интрига, эмоция яркая нужна… В театре — блеск… А куда как не на блеск Жора-Людоед со своим ножом окровавленным пойдет… Туда!.. В театр!.. Там и интрига, и эмоция!.. Из тюрьмы — да и в театр он пойдет!.. А из театра — опять в тюрьму… Так и мается…

По-прежнему в нишке была полная темнота. Кажется, в большом зале мальчишки-официанты уже разносили свечи… Посетители немного успокоились, но за портьеру к Жаку и Жоре-Людоеду ни лучика тусклого свечного света не проникало…

— Верное дело!.. Там тебе его надо искать! В театре!.. — проговорил уже одумавшийся Жора-Людоед, поддерживая уловку Жака. — Слышал я, он там с одним знакомым импрессаришкой встречу назначил… Он Жоре-Людоеду всегда раньше наводки давал… А у Жоры-Людоеда опять-таки, я слышал, сейчас никаких работ нет, работы ему ох как нужны!.. Он все сейчас везде ходит, все чего-то разузнать пытается, все работы новые ищет…

— Верно!.. — прохрипел ужасный голос. — И об этом я слышал!.. Да только думал я, зайдет и он сюда повеселиться… И в эту свою нишку-то и засядет отужинать… Повеселиться…

— Да нет… — продолжал спасительную игру, придуманную Жаком, Жора-Людоед. — Ему вообще, Жоре-Людоеду, последнее время не до веселия… Все испытывает он, испытывает… Тоску вроде бы беспричинную испытывает!.. А еще — испытывает он тоску от того, что свет таков, что беспричинная тоска существовать на нем может… И не верит Жора-Людоед, что она беспричинна, что она — хворь!.. Есть, есть, думает он, какая-то самая настоящая, ничуть не выдуманная, не «сумасшедшая», не из психиатрического отделения причина, которую просто никак людишки осознать не могут… Больные вроде бы людишки… Ан — не больные!.. Тайная причина, глубокая, страшная!.. Глубоко в костях всех вещей она коренится, а эта первая, странная тоска — всего лишь слабое предчувствие о ней… О том предчувствие, что есть, есть эта причина, по которой Жоре-Людоеду тосковать надо, да только пока он этого не знает!..

— Верно!.. — прохрипел Голос. — Нет тоски беспричинной… Есть причина, которую человечек понять-осознать не может…

— Эй, слепой!.. Ты что здесь с посетителями разговоры разговариваешь?!.. Иди в оркестрик!.. Там твое место!.. — раздался тут голос и портьеру отодвинул мальчишка-официант со свечой в руке.

Тут же послышались шаги и какое-то постукивание…

В свете этой свечи Жора-Людоед и Жак успели разглядеть согбенную, печальную фигуру, удалявшуюся от них в сторону оркестра, постукивая по стене скрипичным смычком так, как слепой пользуется обычно своей палочкой.

— Иду-иду!.. Человека я тут одного хотел застать… Из-за него я больше в хоре самодеятельном музыки не играю… Погубил он одну старуху… А она мне — как мать была!.. — проговорил слепой музыкант, уходя прочь, на свое место в оркестрике.

— Иди!.. Иди отсюда!.. Старуха…

— Боже мой, Жак, это же слепой скрипач, что у старухи Юнниковой в хоре аккомпанировал!.. Только и всего!.. — едва смог проговорить потрясенный Жора-Людоед.

Действительно, старуха Юнникова очень сильно поддерживала и привечала одного слепого скрипача-аккомпаниатора, который очень часто, почти всегда, бывал при Юнниковой на репетициях самодеятельного хора.

Жак сидел разинув рот, не в силах вымолвить ни слова. Мальчонка-официант поставил на стол три бутылки красного вина от хозяина — кривого азербайджанца — и мгновенно исчез…

В эту секунду в зале и в нишке вновь ярко вспыхнул свет.

Тут дверь шашлычной с шумом отворилась, и Жора-Людоед и Жак смогли сквозь приоткрытую мальчишкой-официантом портьеру увидеть крупного молодого мужчину, который вошел в залу…

Между тем посмотрим, что делали в этот момент тетушка, курсант-хориновец и его друг Вася…

Несмотря на то что времени прошло довольно много, а к вечеру синоптики обещали дальнейшее похолодание, — мороз не усилился, а даже, наоборот, как-то немного ослаб… Едва только хориновцы и Вася вышли на улицу, как с неба поначалу немного, а потом все сильнее и сильнее повалил снег. Через очень короткое время они уже с трудом различали вывески на ближних магазинах, а ехавших редких автомобилей вообще было бы незаметно, если бы в последний момент не выныривали из белого марева ярко горевшие фары.

Вот снег повалил еще гуще и теперь уже редкие прохожие чуть ли не сталкивались друг с другом в сплошном белом мареве…

— Мы так и не успели придумать предысторию для Томмазо Кампанелла!.. Эй, племянничек, где ты?!.. — это тетушка, на мгновение ей показалось, что в этом белом мареве она осталась одна, потерялась и теперь ей не найти своих спутников.

— Да!.. Очень жаль, что кафе в ГУМе закрылось так рано!.. Мы же еще не все обсудили про «Хорин», про Томмазо Кампанелла, про Господина Истерика!.. — раздался откуда-то, словно очень издалека, голос курсанта.

— Ох!.. Господи, а я уж думала, что я тебя потеряла!.. — а это уже тетушка.

— Тетушка, а где Вася?!.. — это спрашивает откуда-то из белого марева курсант. — Кажется, вот его-то мы потеряли.

Они бы, наверное, в этот момент потеряли и друг друга, если бы как раз теперь не оказались напротив большой и ярко освещенной витрины какого-то очень хорошего и, судя по всему, недешевого магазина. Свет, исходивший из витрины, пронизал снежную бурю насквозь, и здесь-то, как раз, можно было что-то разглядеть…

— Да вот же он, вот!.. — вскричала тетушка и показала курсанту рукой на одинокую темненькую фигурку чуть ли не прильнувшую к ярко освещенной витрине…

— Давайте, я возьму вас за руку, тетушка!.. — проговорил курсант.

— Давай, давай… Вот иди сюда, не поскользнись, племянничек… Вот так… Взялись!..

Они взялись за руки и, поддерживая друг друга, чтоб не поскользнуться, медленными, маленькими шажочками двинулись к витрине, возле которой маячила черной тенью Васина спина.

Двое доковыляли до Васи и встали рядом с ним.

Вася не оборачивался, — чуть ли не расплющив о стекло нос, он прижался к витрине и смотрел…

Это был один из больших центральных магазинов, торговавших телевизорами и разной электронной аппаратурой.

— А между прочим, мы так и не знаем, для чего приходила в школу на нашу хориновскую репетицию милиция… — проговорила тетушка.

Но то, что она и ее племянник-курсант с следующее мгновение наконец-то разглядели на экране включенного телевизора, стоявшего в магазине, изрядно потрясло обоих. Поведение Васи, внимательно смотревшего на голубой экран, теперь стало для них объяснимо.

Снег пока еще и не думал стихать…