Письма без адреса

Глеб Пудов

В книге представлены несколько десятков писем. Многие из них были написаны без надежды на получение ответа, поскольку адресаты давно покинули этот мир. Некоторые лица, которым адресованы послания, никогда не жили среди людей.

Часть 2. ПИСЬМА ЖЕНЕ

Письмо 1. О монахе-отшельнике

Странно здороваться с человеком, с которым и так ведёшь постоянный внутренний диалог, тем не менее,

Здравствуй, Энн!

Получил твоё письмо. Как будто себя прочитал. Так и есть. У меня примерно такая же ситуация во внутренней жизни, с одним исключением: мосты сжигать не пришлось, они сами разрушились. И отступать поэтому некуда.

Говорят, что на руинах старого города легче построить новый. Но этот будет город на прежнем основании, что чревато новыми руинами. Поэтому — гори всё синим пламенем, всё то, что с таким трудом создавалось на протяжении восьми лет. Грустно, что всё это было бесплодно. Не хочется даже малейшего приближения к минувшему. Сейчас, с расстояния нескольких лет, видишь, что всё изначально было обречено, что оно лишь затемнялось, затушевывалось, смягчалось обстоятельствами, страстью, самообманом.

Неужели и тут должна господствовать трезвость, рассудочность, — расчёт? Ведь жизнь тогда казалась совсем не такой, какой она была на самом деле… То есть, «а был ли мальчик?» Что чувствовалось как счастье, было ли таковым? Был ли я самим собой? Не было ли это сеном для осла (в Испании есть обычай: если осёл заупрямился и не идёт вперед, ему подвешивают морковку перед мордой, он тянется за ней и двигается в нужном направлении, и — alles in Ordnung)?

В итоге я опять оказался «голым», хоть и обогащённым некоторым опытом. Печальным опытом.

Про монаха-отшельника — так и есть. Создал себе келейку и живу в ней, поэтому вокруг меня никого нет. Вернее, рядом со мной. Нет Человека, людей-то много. А про просветлённость ты, конечно, погорячилась… Я ж не Будда, — простой уральский парень. И суета мира меня тоже касается. Ещё как… Но приятно за такую характеристику, спасибо (видишь, какой я суетный?).

Сегодня я буду краток. Боюсь отпустить ручку в свободный полёт и напрячь твои зрение и мозги. Мне в этом смысле нельзя потакать. По интеллигентской привычке начну учительствовать и проповедовать, думая, что кому-то это надо и кому-то поможет. Как тот Франциск перед птицами. В итоге, как обычно, добьюсь обожествления и отчуждения. Как всегда… Посему буду заканчивать. Аминь.

Г.А.

P.S. Аллергия действительно на окружающую действительность. Ты, вероятно, права.

Письмо 2. О Соловках

Здравствуй, дорогая Энн!

1. Лежу на ветхом мостике около Сергиевского скита на о. Большая Муксалма и пишу тебе эти строки. В некотором смысле, место это можно назвать краем Ойкумены, ибо возможность встретить здесь человека практически сведена к нулю.

Птицы меня не боятся.

Я не чувствую на Соловках хронических одиночества и безысходности. Недавно понял, отчего это происходит. Природа здесь такова, что я как бы присоединяюсь к общему хору безысходности и одиночества. И таким парадоксальным образом становлюсь частью целого.

Природа здесь существует сама по себе, без человека она вполне представима. Этакий рай до того божьего акта творения, в результате которого мир получил своего разрушителя и осквернителя (то бишь человека; заметь, где человек, там нагажено во всех смыслах). Здесь яснее других мест на Земле чувствуешь, что человек — вовсе не царь природы. Он — очередной лже-Дмитрий, самозванец. Тут как бы нет времени. Разумеется, в посёлке есть изменения: новый дом построили, старый снесли etc., но стоит выйти за пределы посёлка, — всё, время остановилось.

Вечность в чистом виде.

Смотрю на облака, лёжа на спине. По красоте они сравнимы с вологодскими. Фамилия моя происходит из Вологодской губернии, может быть, поэтому меня всегда так тянет на Русский Север? В XVIII веке тысячи людей оттуда бежали на Урал. Хотя нет, не бежали, а приходили. Бежали из центральных губерний. На Русском Севере не было крепостного права, в отличие от Центра.

Итак, облака. Белые, перистые, напоминающие шкуру дракона, с которым нехорошо поступали герои многих народов. Облака не двигаются, словно приклеенные. Вообще им свойственно позёрство. Они любят быть не просто облаками, а сюжетом стихотворения, например. Такова их особенность.

А я уже собираюсь обратно, к монастырю.

Мой «железный конь» отдохнул. Хотя по тому, как он себя сегодня вёл, ему более пристало звание «железного козла». Вечереет. Джинсы высохли и стали «деревянными». Когда я собирался, в спешке забыл переодеть джинсы на более дырявые штаны. И вот первых больше со мною нет, не подлежат даже приблизительной реконструкции, ибо дорога на Муксалму — запоминающаяся песня, из которой ни слова не выкинешь. Джинсы, выдержавшие киевскую горилку, стамбульский чай, стокгольмский капучино, не вынесли местных природных условий. Пали жертвой моей несобранности.

2. Сегодня второй день моей поездки. Утро. За окном — бледный мир, состоящий из туч, моря и пожухлой зелени. Мёртвая тишина. А в Петербурге сейчас — рабочее утро: треск, шум, вонь, мат (всё же — культурная столица). Здесь этого нет. И слава Богу. Здесь я один и никто от меня ничего не ждёт. Как у Бродского: «как хорошо, что на земле меня никто любить до смерти не обязан» (кажется, неточно, но смысл сохранил). Впереди — чай в немилосердно остывшей за ночь комнате и путь на Секирную гору. В годы СЛОН там находился женский штрафной изолятор. Прекрасны сии места, да смертью пахнут. До вечера, прекрасная Энн.

…Провёл чудный день вдали от посёлка. На велосипеде уехал далеко-далеко. Так далеко я, кажется, на Соловках ещё никогда не заезжал. Обнаружил невероятные места. Их совершенство ещё более подчёркивалось полным отсутствием людей. Как всегда. Представь: зеркальная гладь озера, в которой отражаются тучи; птицы, беззвучно летящие над водой; жёлто-красная листва деревьев и — надмирный покой. Тишина. Страшная тишина. Вокруг, под ногами, — море черники и грибов. Мшистые валуны фланкируют общий пейзаж.

Я долго сидел на берегу. Мысли в голове ползали, как тараканы в гнилой крестьянской избе. Но потом стало легко-легко, я даже немного начал любить людей.

Секирная гора совершенно «убила», и это «убийство» началось ещё с посёлка. Церковные власти используют труд строителей из Средней Азии (вероятно, в погоне за дешевизной, как и светские правители). Я ничего не имею против граждан Средней Азии, но не здесь. Поднимаюсь к вершине Секирки, роса блестит на листьях, в тишине ветер качает ветвями елей, и вдруг слышу таджикскую речь. Какой-то узкоглазый гражданин, сидя на деревянной лавочке у могилы, рядом с которой указано «25 человек», преспокойно разговаривает по сотовому телефону! Это было подобно страшному сну.

Завтра по плану идти пешком в леса с рюкзаком, полным одежды и еды, на весь день. Почему пешком? Потому что некая часть моего тела наотрез отказывается садиться на велосипед в ближайшее время. Пусть — зато все леса и озёра будут принадлежать мне. Смогу хоть песни петь…

Г.А., Соловки.

Письмо 3. Об острове

Здравствуй, здравствуй, дорогая Энн!

Как обещал тебе, расскажу о своём острове. Сейчас поздний вечер. Ты уже спишь, а я разговариваю с тобой. Такие преимущества дарят отечественные просторы. Здесь страшно похолодало, пальцы слушаются не идеально, поэтому заранее прошу прощения за почерк, который типичен не для искусствоведов, а для престарелых эскулапов.

Строго говоря, это и остров и полуостров. Сегодня он стал полуостровом, а когда вода в море поднимется, он опять станет островом. Люди там бывают редко, из всех следов их жизнедеятельности я обнаружил только несколько пластмассовых бутылок, по возрасту годящихся мне в бабушки. Поседевший от впечатлений маяк лежит на боку всем своим скелетом. Видимо, это всё, что связывает остров с человечеством. По форме он напоминает корабль, снизу — валуны, а верх покрыт очень мягким мхом, весьма пригодным для долгого лежания. Я сделал уборку на острове и почувствовал себя Адамом.

Остров необычайный.

Он находится как бы внутри основной «флотилии» островов и является их флагманом. Впереди него — только море, необъятное Белое море. Забыл упомянуть, что на острове находится камень подозрительно правильной формы. Вообще это место идеально подходит для языческого капища. Возможно, оно там и было в древности, пока не пришли христиане и с помощью ангелов не прогнали аборигенов.

Заметил, что при описании Соловков слово «вечность» — одно из самых частых. И это справедливо. Здесь действительно происходит, на мой взгляд, соединение, пересечение Временного и Вечного. Неслучайно на соловецких островах обнаружено множество древних лабиринтов, капищ, «календарей» и т. д. Вообще Соловки раньше называли (у древних народов) Островом мёртвых. В этом жутком названии скрыта изрядная доля истины. Время течёт здесь иначе. Здесь многое иначе. Почти нет лишнего, случайного. И люди совершенно другие. Да, многие — алкоголики. Но у них есть причина: страшная безысходность и порождаемая ей тоска сквозят здесь во всём. Берёзы толщиной с мизинец стелются по земле, огромные валуны как могильные камни усеивают леса и берега озёр.

Но, вместе с тем, это место прекрасно. И это совершенно не мирское, не светское место: только с 1920-х годов на островах начали жить семейным укладом, до этого были только монашествующие и «сочувствующие» им. Надо было так и оставить. Это идеальное место для созерцания, рай для интровертов. Идёшь, бывало, по лесу, видишь: один молится под деревом, другой застыл в задумчивости у озера.

Однажды, в этот раз уже, я ездил в Сергиевский скит, от посёлка это 10 километров по катастрофической дороге (то я на велосипеде, то он на мне). Пустынный, далёкий скит. Там, на поваленном дереве, сидел монах и о чём-то думал. Мы поздоровались и я проехал мимо. Когда через несколько часов я двигался обратно, он сидел в той же позе и так же думал. Я уверен, что и много позже он будет размышлять, сидя на поваленном дереве.

Кстати, когда я ехал с Секирной горы, встретил человека, который размахивал руками и во всё горло орал псалмы Давида. Необычайное место. Здесь всё иначе.

Но оно как воронка: вовремя не уедешь — останешься.

Мне очень хочется показать тебе свой остров. Интересно, что ты почувствуешь. Я как-то остерегаюсь употреблять слова «энергетика», «биополе», «аура», «карма» и прочие подобные, но здесь действительно что-то чувствуешь. Хотя, признаться, я — человек восприимчивый. Например, я не выношу часов, громко тикающих в комнате. Они меня сбивают с мысли.

Завтра вечером я постараюсь отплыть с Соловков. Ещё не знаю, где я буду ночевать в Кеми. Но уплывать надо — как писал выше, затянет. К тому же в Петербурге меня ждёт множество дел. На островах я нашёл, что искал: Соловки в очередной раз восстановили равновесие. Это место — альтернатива тому, что я обычно вижу вокруг, и оно делает относительными многие ценности нынешней цивилизации. Слава Богу.

Слава Богу, что городская действительность — это ещё не весь мир. Еще Д. С. Лихачёв писал, что возрождение России начнется с Севера. Возможно, так оно и есть. Здесь очень сурово, но именно эта суровость отсекает лишнее, гадкое, наносное, воспитывает душу и тело. И мои ориентиры вернулись на прежнее место. И пальцы согрелись, и почерк стал чуть лучше.

Г.А., Соловки.

Письмо 4. Об Исааке Бабеле

Здравствуй.

Сейчас раннее утро, сизый рассвет робко стучится в двери моей комнаты. Незримые вороны разносят по крышам свой беспричинный крик. Светает. Я начитался И. Бабеля и стеклянным взором смотрю на изображение Соловецкого монастыря, висящее на стене напротив стола. Там сейчас ещё темно, влажно и очень холодно. Хозяйка пошла к колодцу за водой; глядя на бухту Благополучия, она думает, насколько жарко натопить мою печь. Суровый край укоризненно глядит на меня со стены: слишком много мгновений я трачу на ламентации по поводу безысходности, слишком много сил исчезает нерастраченными на полезные дела. Время, отчеканивая секунды, пропадает втуне…

Бабель гениален. Его рассказы занозой застревают в мыслях, оставляют во рту острый привкус Одессы. Язык его подобен жаркому крымскому солнцу, рассыпавшему свои лучи по пыльным одесским мостовым. Он перемешан с местным юмором, говором, мироощущением, настоен на солёном смехе портовых рабочих и иностранных моряков. Блестящими брызгами рассыпан он на поле отечественной литературы. Таков Бабель.

Моя хозяйка натопила печь и сердито разговаривает с молодой кошкой, в очередной раз принесшей плоды общения с местными котами. Пеняя ей на безнравственность, она ласково гладит её большими тёплыми ладонями по пушистым бокам. Та млеет от восторга и чуть слышно мурлыкает. Мир для неё прекрасен, от полноты жизни она даже чуть прикусывает хозяйкину руку. Но та не замечает: муж-рыбак перед выходом в море надел не ту куртку. Это доставляет ей страдания: промёрзнет до самой сути.

До чего же унылое начало дня!…

Одно время у меня было ощущение, что начинается новый этап жизни, в котором будет меньше пустоты и ненужности… После защиты диссертации я даже хотел взять ребенка из детского дома, коли своих детей нет… Будем жить вдвоём с ним и глядеть на мир зелёными глазами. Я буду учить его языкам, играть с ним в футбол, а он будет учить меня любить мир и понимать простейшие вещи: почему небо голубое, почему воздух весной пахнет цветами, почему море такое огромное. Так и будем воспитывать друг друга.

Г.А., Санкт-Петербург.

Письмо 5. Об иллюзиях

Добрый день, Анна!

Ты знаешь, когда я езжу в монастыри, я уже хорошо знаю, что там увижу. Большинство монастырей — музеи. Опасаюсь заходить в действующие «организации», так как возможность встретить там людей «с горящими взорами» очень велика.

Фанатиков и просто зацикленных людей я не люблю.

Но, к счастью, даже в монастыре-музее сохраняется аура, атмосфера (не знаю, как это выразить — не так уж велик и могуч мой русский язык). Про это я тебе рассказывал. Кроме того, духовность сегодня зачастую пребывает не в людях, одетых в чёрные одежды и носящих кресты на груди. Я много раз видел прозорливых старцев в облике учёных или врачей, или педагогов и т. д. Если ты имеешь в виду конкретный образ, например, как старец Зосима, то — нет, таких я не встречал.

Впрочем, однажды в Стамбуле, я видел толпу мусульман, сидящих вокруг древнего старика. Это был фантастический старик! Он был одет в белоснежные длинные одежды, на голове — чалма (так это у них называется?), борода доходила до колен. Старец что-то медленно и внушительно говорил. Люди слушали, затаив дыхание. Этот старик теперь всегда у меня перед глазами.

Я думаю, что люди, о которых ты спрашивала, не на виду. Они творят «внутреннее», а не «внешнее». Результаты этой тяжёлой работы станут видны значительно позже. Истинное, как известно, быстро не делается. И их работа гораздо более ценна, чем деятельность тех — не побоюсь этого слова — чуваков, которых нам назойливо предлагает телевидение.

И последнее на эту тему. Полагаю, что многие из нас в определённые моменты жизни становятся «прозорливыми старцами». Потом это просветление исчезает под влиянием различных обстоятельств, но всегда может возвратиться. «Настоящим» прозорливым старцам удаётся всегда удерживать себя, свою душу, в таком состоянии. И в этом их подвиг.

Теперь о другом.

Я тоже склонен к иллюзиям. А кто не склонен? Жизнь, как известно, — только представление о ней. Что там, за «ширмой», никто не знает. Может, ничего и нет. Интересно узнать, когда помру, кто из нас окажется в дураках? Атеисты или верующие? Мусульмане или православные? Думаю, или все, или никто.

Повторю: я тоже живу иллюзиями, перехожу от одной к другой. Ненавижу практичное, полезное, выгодное. Неужели я стану лучше, воспользовавшись скидками в магазине? Всё это творит условия, а не суть. Например, купил хлеб, съел, прожил два дня (условие), а для чего прожил (суть)? Большинство наших поступков творит условия, а не суть; просто облегчает «внешность» существования. Как же я не люблю молодых людей с пивными животиками, нависающими на барсеточки, и их бодрые разговорчики про скидочки!!

Трудности воспитывают.

За окном гадкое петербургское лето: холод, дождь, ветер. Помню фразу хозяйки из Кириллова (когда-то я часто ездил в Вологодскую область): «Вот июль пройдёт и капец». У нас та же песня…

Г.А., Санкт-Петербург.

Письмо 6. Штрихи к автопортрету

Здравствуй, Аня!

Я много раз думал, что заставляет человека в наше компьютерное время брать в руки бумагу и перо. Это уже не простой обмен новостями, ведь для этого служат теперь различные более или менее хитроумные штучки, изобретённые ленивым человечеством. Следовательно, бумага и перо имеют какое-то другое значение, так сказать, над-значение.

Что касается меня, то эти эпистолярные упражнения можно сравнить с сигналами космического корабля, посылаемыми в далёкие-предалёкие миры в надежде получить ответ. Или — лучше — с запиской в бутылке, которую бросает в море человек, гибнущий от одиночества на необитаемом острове. Авось кто-нибудь такой же ответит или приплывёт. Ведь я, хоть и живу в огромном городе, пребываю в вакууме, пустоте, полной Ничего. Не знаю причин появления этого Ничего. Хочется, конечно, думать (и самолюбие радостно с этим соглашается), что на вершинах никогда не бывает людно. Да только вершин никаких нет. Но это не упрощает, а, наоборот, усложняет дело.

Постоянная рефлексия убеждает в том, насколько сложны некоторые люди. Во мне как будто несколько Вселенных, из которых в конкретный момент времени актуальна только одна. Но хуже всего то, что в неактуальных Вселенных тоже идёт движение, и я часто не нахожу на месте того состояния, что оставил когда-то. Понимаешь? Чуть подольше подумаешь, чуть выше выглянешь из потока обывательщины, и становится страшно. Ведь деятельность моя есть ширма, которой я старательно прикрываю весь ужас существования, его бесцельность, безысходность, неразумность.

В человечестве я не вижу абсолютно никакого развития.

Несмотря на явления христов, будд, мохаммедов, красивым женщинам всё также страшно выходить на улицу по вечерам; приходящие в музей поражают отсутствием малейших представлений об истории и искусстве страны, в которой живут; давно побившая все рекорды безграмотность нагло ухмыляется с объявлений, реклам, — да что уж говорить! — страниц серьёзных журналов. Профанация всего и вся, размывание каких бы то ни было духовных ценностей. Про падение моральных устоев, часто путаемых со свободой (на западный манер), и говорить нечего.

Конец ознакомительного фрагмента.