Межвековье

Глеб Ларин

Рассказы о трагических, повседневных и простых событиях нашего межвековья, которые затронули как известных личностей страны, так и простых людей, которых мы называем «солью земли нашей». И это правильно. Ведь это именно они вынесли все тяготы нашей истории и никогда не унывающие и находящие во всем веру в будущее остаются главными героями нашей литературы. Книга предназначена для широкого круга читателей.

Из серии «Судьбы человеческие»

Чусовой

— Ма! Мама! — малыш Игнат тянул одеяло с Ксении.

Та откликнулась не сразу, а, проснувшись испугано, глянула на Игната.

— Ты чего, сынок? Али случилось что? — спросила она.

— Не — а! — бойко ответил малыш, пробираясь к матери под одеяло. — Тама, у печки деда постится!

— О господи! А ты по чем знаешь? — спросила Ксения, укрывая малыша.

— Я пи — пи бегал, а там деда, испужался, — сказал малыш, прячась в тепло.

— Ну, ты глянь, ни свет, ни заря! — сказала Ксения и, поеживаясь от холода, встала и поплелась к печке.

Там она включила свет и увидела отца.

Ксения вздохнула, сунула босые ноги в валенки и, прихватив табурет, подошла к нему и села напротив.

У печки невозмутимо стоял ее отец, восьмидесяти с гаком лет старик Григорий, в тулупе опоясанным полотенцем, валенках, в шапке с опущенными ушами и метлой по правую руку.

— Ну что, чусовой, стоишь? — спросила Ксения отца.

Старик не ответил. Он молча взглянул на дочь, переминался с ноги на ногу и застыл в стойке.

— Ой, ты! — сказала Ксения, взглянув на ходики. — А время — то, только спать ложились! Как же ты, батя, до утра — то? Может, присядешь, а?

Она встала и подвинула табурет к отцу. Но тот, не глядя, обиженно шмыгнул носом и отодвинулся в сторону. Его взгляд застыл прямехонько в окно, откуда ему отвечали взглядом полумесяц с дюжиною звезд.

— Не сядешь, — печально сказала Ксения то ли себе, то ли старику и, махнув рукой, прошла к кухонному столу. Там наскоро добавила воду в самовар, щепочками разожгла его, выставив трубой в дымоход. Достала пару яиц, муки и взбила тесто для блинов…

2.

Вот такие дела были с дядей Гришей. А началось это прошлым летом.

Прибегает, как — то, Ксения до дому кур подкормить, да живность иную, глянь, а у печки отец стоит. Да странный он какой — то, в тулупе, в шапке и с метлой в руке.

Дед, он как года два с ума тронулся по легкому, да только старые люди и доктор районный предупредили Ксению, что они, те, что по легкому — то, могут из дома уйти, а потом ищи их, где попало.

— Ба! — сказала Ксения. — Да ты куда собрался, батя? Али в гости, аль еще куда?

А дядька Гриша приосанился и говорит так важно:

— На посту я, часовой! Вот тут я должен стоять!

— Эхма! Часовой! Ну, стой, стой, сторожи нас!

Да и побежала по хозяйству. Так час и прошел незаметно. Забегает Ксения в дом, чая отпить, глянь, а дед — то стоит!

— Ну, ты чего, батя? Уж цельный час прошел, хватит — то стоять! — говорит Ксения.

— А он не час, а уже четыре стоит, — отозвался старший сын Ваня, вылезая из — за стола, где делал уроки.

— Четыре!? А молчишь чего? — кинулась мать на сына.

— А я и не молчу, — говорит Иван. — Сколько уж говорил, мол, пойдем деда, чай попьем и отобедаем, а он ни в какую. «Не пойду», — говорит, — «Пока командир с поста не снимет».

— Ой, беда — то, какая! — сказала Ксения и побежала по соседям посоветоваться.

И вскоре привела она несколько баб, да и пару мужиков знакомых, с надеждой, может хоть они, старика уговорят.

Целый час уговаривали. И силком пытались. Да только дядька Гриша не сдавался, старый вояка, побывавший на Первой мировой и в Гражданскую, твердил, подайте, мол, командира, и все тут!

Один из мужиков и мальчонку своего домой посылал за пиджаком с медалями, и важно так прохаживаясь перед дедом, пытался дать ему команду. Да только дед его командиром не признал.

Тут Ксения в слезы, Ваньку послала с работы отпроситься. А народ, как прослышал, про ее беду, так всякий заходил. Кто советом поделиться, кто деда уговорить, а кто и просто поглазеть. А дед, стоит! В избе полно народу, все шумят, гадают чего делать, а другие уж и просто лясы точат.

Зашла тут бабка Марья, что с третьей улицы от Ксении, просто зашла, по делу, покалякать, значит. Прошла, и дивится, чего это народ тут делает. Ну, ей кто на что горазд по ходу объяснили.

— Да ну, — пробурчала бабка Марья, пробираясь сквозь людей и проходя у Григория сказала тому. — Ты чего Гришка? Кака такая чусовой? Чай войны — то нет. Ну — ка, скидай тулуп, айда чай пить.

И пошла себе мимо, к столу. А дед — то тулуп скинул, да за ней. На том и все закончилось. И народ разошелся, а бабка Марья за чаем посудачила с Ксенией.

Все бы хорошо, да на третий день снова дядька Гриша встал на свой пост.

И снова прибегали соседи и пытались быть командирами мужики. Ничто не помогло. Аж из сил выбились.

Вот тут — то вспомнил кто — то, что в прошлый раз дед вроде бы бабку Марью послушался. Послали за ней. И кто бы подумал, послушался дядя Гриша и в этот раз бабу Марью!

С тех пор, так и повелось, как встанет дед Гриша «чусовым», так и посылали за Марьей. За три улицы было слышно, как ругалась она, дескать, нет ей покоя от Гришки — то, а сама конечно в себе гордилась, что он только ее и слушает. Да Ксения за это дело доброе завсегда потчевала старую чем — нибудь вкусненьким.

Злые бабки про то судачили и говорили, что тут что — то неладно, а не было ли меж Гришкой да Марьей по молодости чего такого, что сейчас аукнулось в душе подвинутого старика. А Марья лишь посмеивалась над ними и хитро улыбалась…

3.

Как самовар был готов, да блины вкусным запахом заполнили дом, разбудила Ксения Ваню.

— Вставай сынок, надо до бабы Марьи, дед опять чусовым встал.

— Мама, а нельзя утром? — лениво потянулся Ваня. — А то бабка Марья шибко ругаться будет. Она и днем — то ругается.

— Нельзя сынок, — сказала Ксения. — До утра еще далеко. А как дед упадет от усталости и зашибется? А что баба Марья ругается, так для порядка, я уж ей блинов напекла.

Ваня согласно кивнул головой, соскочил с кровати и наскоро оделся.

— Ма! А где валенки? — крикнул он вскоре.

— Да уж где им быть то, у печки, — отозвалась Ксения.

— Да нет их тут! — сказал Ваня.

— Ах ты, тепа! — вспомнила Ксения и скинула с ног перед Ваней его валенки, поеживаясь от стылого пола.

Тот с удовольствием засунул свои босые ноги в них и убежал.

Вскоре он вернулся, и Ксения услышала, как еще у ворот бабка Марья нещадно ругала «чусового Гришу». Досталась и собаке, которая любила облаять, непонятно почему ставшей частой гостьей старуху.

Ваня, как вошел, скинул валенки и телогрейку, не раздеваясь, ему еще нужно было проводить домой Марью, забрался на печку и тут же уснул.

Баба Марья, не снимая валенок, прошла к деду, дала команду старику и только потом сняла свое видавшее виды старое пальтишко.

Ксения быстренько проводила отца до кровати, укрыла его одеялом и облегчено вздохнув, поспешила к бабе Марье, которая уже прошла к столу.

В печке весело потрескивал огонь от подброшенных Ксенией поленьев.

Баба Марья, как всегда, отошла после пару стаканов чая и словно забыла, что ночь на дворе рассказывала Ксении за своего мужа, который помер еще до войны. Ксения, подливала ей чаю, да подвигала блины и старалась слушать ее, скрывая рукою зевоту. И только иногда, когда баба Марья замолкала, было слышно, как за печкой молодецки храпел «чусовой» дед Григорий.

Фотограф Изя

Ну, скажи еще раз! Ты не знаешь о фотографе Изя?! Божешь ты мой, он не знает фотографа Изя!? Да что же ты можешь знать, если ты не знаешь фотографа Изя!

Так, слушай сюда! Фотографа Изя знал и помнит весь наш город.

Появился он у нас в тридцать первом, нет, вру, в тридцать втором году. Ну совсем как д» Артаньян в городе Менга, если ты конечно знаешь этот город. Только если отец д» Артаньяна подарил ему в дорогу свою шпагу и желто — рыжей масти мерина, то отец Изя подарил ему фотографический аппарат и повидавшие виды свой костюм.

О, да, костюм! В этом костюме он верно и должен был помереть, но отдал его, почему — то Изя. Судя по заплаткам, в этом костюме отец Изя пережил со своим фотографическим аппаратом и Первую Мировую и Гражданскую войны, да и к тому же он был на два размера больше. И не в том смысле, что больше размера одежды Изя. Он был в два раза больше самого Изя. Да так, что если бы у Изя был брат — близнец, они прекрасно уместились в этом костюме оба!

За аппарат ничего не скажу. Сразу было видно, что за ним ухаживали лучше, чем за этим костюмом, да что я снова о нем, будь он неладен!

Аппарат, весь такой блестящий, лакированный, какой — то там знаменитой бельгийской или немецкой фирмы, на треноге, вот. Я так думаю, что отец его, да и сам Изя потом, с него пылинки сдували.

Да он и сейчас, в отличном состоянии. Стоит в городском музеи, рядом с фотографиями Изя.

Да, да, не забудь заглянуть в наш музей, там половина истории нашего города на фотографиях Изя.

2.

Так вот, появился он у нас в тридцать втором, ах да, я уже это сказал!

Такой вот весь худой и в этом костюме. Он быстро снял себе угол, тут недалеко от площади и уже на второй день появился на площади со своим чудесным аппаратом.

Не скажу, что появление Изя произвело на жителей города огромное впечатление. Увы, даже наоборот. Все с недоумением и даже как — то сердито, обходили его высокую худощавую фигуру и аппарат. И только детвора весело приняла его, как новое явление своей жизни. Они дружно окружили его, изумляясь ширине его штанин и, конечно же, каждый из них хотел прикоснуться к этому странному блестящему ящику на ножках, и бедняга Изя не знал, как избавиться от них. Он заискивающе смотрел в глаза прохожих, но они важно проходили мимо, словно никогда не знали, что такое фотография и не видели живого фотографа вообще.

Так прошло два дня. Изя уже совсем отчаялся, когда, наконец, появился первый клиент в его жизни.

Был уже конец рабочего дня и люди возвращались с работы домой, как вдруг из толпы прохожих отошел человек и направился прямо к Изя, окруженного шумной толпой детей.

Немного в годах, начинающий седеть мужчина, в белом костюме и широкополой шляпе на голове показался Изя каким — нибудь бухгалтером, но на самом деле это был известный в городе мастер — парикмахер Лиманский Мирон Степанович.

Этот степенный и уважающий себя человек, взглянул на Изя, потом на его аппарат и произнес волшебные и долгожданные слова:

— Ну что, молодой человек, будем сниматься?

Да, да, он так и сказал: «Будем сниматься»!

Изя растолкал мальчишек и едва сам не уронил аппарат. Он поставил стул перед Мирон Степановичем и как можно вежливее сказал:

— Конечно, прошу вас, садитесь!

Лиманский оглянулся вокруг, убедился, что на него с интересом смотрят прохожие, и со знанием дела опустился на стул, широко расставив ноги, и оперся руками на свою элегантную тросточку.

Изя, слегка поправил воротник рубашки Мирон Степановича и засуетился у аппарата. Он несколько раз появлялся и исчезал за аппаратом и, наконец, сказал:

— Внимание, снимаю! — и щелкнул заветной кнопочкой на вытянутой руке.

Вот так случилось первое фото нашего дорогого Изя.

Нет, это не было фото Мирон Степановича на фоне городской площади. Это было его фото на фоне доброй половины городской детворы, отчего Лиманский казался на нем директором местной гимназии со своими учениками или скорее миссионером в окружение нечесаных и немытых бразильских детей.

Изя, от волнения забыл убрать детвору за спиной Мирон Степановича. Но тот был так доволен снимком, что держал его у себя на работе на зеркале и еще многие годы, подросшие из этого фото парни, с любопытством разглядывали себя на фото за спиной, еще оказывается не совсем старого тогда мастера Лиманского.

3.

Прошло еще два дня. Однако никто больше фотографироваться не хотел. И Изя уже подумывал, не переехать ли ему в другой город. Но, наконец, наступило воскресенье, и площадь заполнили толпы людей, веселых и нарядных. И не надо думать, что все они побежали к Изя фотографироваться, увы, нет. Они даже детей своих забрали от Изя, словно в его блестящем ящике была бомба. Но была среди них первая красавица города Оксана Приходько, ну да, она еще у нас потом директором школы работала. А тогда была она красивая и оттого капризная девица и в этот день она легко нашла повод для своего очередного каприза. Оксана заявила кавалеру, что она хочет сфотографироваться, и тот, благо денег у него в кармане хватало, с облегчением согласился исполнить это желание. Впрочем, «исполнил желание» наш Изя, но с таким мастерством, которое потом всегда отличало его фотографии. И все. Больше капризных красавиц в этот день не нашлось. Но на другой день Изя притащил на площадь с человеческий рост афишу, похожую на двойные, раздвижные лестницы. И на этой афише он приклеил всего две свои фотографии, которые он сделал в этом городе. Эффект превзошел все ожидания! Нашлась целая рота капризных девиц, которые потребовали от своих кавалеров, чтобы их фотографии также красовались в центре города. Бедные кавалеры даже доплачивали Изя, чтобы тот приклеил фотографии их зазноб на афишу. Дела Изя сразу пошли на поправку. Ну а первое семейное фото, также украсившее афишу, вызвало настоящий бум среди жителей города. И если вы видели нарядно одетую семью, идущую по улицам города в направлении площади, можно было не сомневаться, они шли к Изя, они шли фотографироваться. Стало модным фотографироваться с приезжими гостями. Их напряженные с выпученными от напряжения глазами лица легко выделялись на фото среди поднаторевших позировать местных жителей.

4.

На Изя, стали поглядывать местные красавицы, а претендентки и вовсе часами досаждали ему на работе, мешая клиентам и мастеру совершать очередной шедевр. Но, не они, а портниха Галя, старше его на целых пятнадцать лет, стала первой его можно сказать любовью в этом городе.

Так, особо в глаза это не бросалась и только соседки Гали судачили, как по утрам из окна спальни Гали сначала выбирался сам Изя, а потом уж она очень аккуратно передавала ему с рук в руки, его драгоценное орудие труда — аппарат. Почему в окно? Да божешь ты мой! Потому что Галя была замужней женщиной и вскоре их любовь закончилась, поскольку муж вернулся домой с военной службы. И этот муж, пожалуй, был единственным в городе человеком, который не знал, что костюм, который так ладно сидел теперь на Изя, был когда — то в два раза больше его. И перешитый в одну ночь его угодливой и страстной женой, придал фотографу тот шарм, который присущ, пожалуй, всем фотографам мира.

К осени, власти города определили его на работу, и теперь он уже имел свою комнату, рядом с известным уже вам парикмахером Лиманским, с которым он стал не только госслужащим, но и навсегда верными друзьями.

Потом, Изя ненадолго исчез. Оказалось, у него умер отец. Он привез с собой, доставшиеся ему в наследство несколько альбомов фотографий отца и свою подругу детства, дочь друзей семьи отца по имени Руфь.

Об этой Руфь можно было бы написать отдельный роман. Как выяснилось позже, свои отношения они успели оформить еще в родном городе. И поэтому Руфь прибыла в наш город на полных правах жены нашего Изя. Она родила Изя четырех дочерей и сына, красивых как она сама, но слава богу, скромных и молчаливых как Изя. Очень скоро, Руфь располнела и постарела, но ее язык от этого ничуть не утратил своей остроты.

О, этот язык Руфь! Если бы в этом суетном мире был бы чемпионат на самого языкастого человека, то Руфь, несомненно, вошла бы в историю города как многократная чемпионка и обладательница всех мировых рекордов. Мало того, что язык Руфь работал, как мельничные жернова, перемалывая, как зерно, все сплетни и слухи, но только и только она, знала обо все на свете. Не случайно, в нашем городе никогда не было справочного бюро, зачем, если для этого у нас была Руфь?!

Эта женщина всех достоинств, и ее единственным недостатком была, пожалуй, бешенная ревность к Изе.

Все свободное время, которое было у Руфь, она проводила на работе или на площади вместе со своим Изя! Интересно, когда она успевала кормить, обстирать, воспитывать свое немалое семейство?!

Эти посещения были настоящей мукой для Изи. Руфь не только поила Изя чаем и кормила вкусными пирогами, но и бдительно следила, чтобы он не дай бог, прикоснулся к клиентке. И, увы, тогда у Изя получались не самые лучшие снимки.

5.

Будущее казалось Изя и горожанам безоблачным и светлым. Каждый надеялся только на лучшее для себя и детей. И афиша Изя была полна счастливых и беззаботных лиц.

Но вот наступил тридцать седьмой год, и многие клиенты Изя и Мирона Степановича вдруг исчезли. Сначала Изя и Лиманский спрашивали друг друга, куда же пропадают их клиенты, но потом просто молча вздыхали, если в разговоре они узнавали, что снова кто—то из их знакомых уже никогда не придет к ним.

На следующий год, весной, когда Изя снова появился на площади со своей афишей, людей, прогуливавших по ней стало намного больше. Для многих, Изя был как бы той самой перелетной птицей, когда его появление на площади означало, что зима кончилась, и скоро придут теплые дни и все будет хорошо. И снова, в выходные дни, люди заполнили площадь, радуясь весне, и встречи друг с другом.

Но однажды на площади появилась черная машина.

Она сердито сигналила людям и требуя дороги. Объезжая толпы людей, пофыркивая, обдавая всех газом и пылью, она доехала до места, где стоял Изя, и остановилась.

Из машины вышли двое военных и, поправив портупеи, они двинулись к Изе.

Площадь мгновенно умолкла, было слышно, как падает вода городского фонтана. Все смотрели в сторону Изя и его афиши, от которой немедленно разошлись зеваки.

Военные не подошли к Изя, они направились сразу к афише. О чем—то, переговорив, они встали по разные стороны афиши, и со знанием дела разглядывали ее и отрывали некоторые фотографии.

Карточки были хорошо приклеены и поэтому рвались в клочья. Эти клочья срывались с рук военных и разлетались по площади, падая под ноги людям.

Люди молча наблюдали за военными и когда они закончили свою работу и уехали, многие тоже разошлись по домам, аккуратно обходя клочки фотографий под ногами.

Изя тоже ушел, но на следующий день он снова был на площади. И все увидели, он ничего не сделал с афишей и белые пятна, словно раны зияли среди улыбающихся лиц.

И только на следующее лето Изя заклеил их новыми фотографиями.

6.

Да, когда случилась война, Изя на войну не взяли. У него зрение было плохое. А вот Мирон Степанович сам ушел на фронт и не вернулся. Наш Изя очень переживал, когда его друга не стало. Тогда такого горя было у многих.

Люди редко приходили на площадь, и клиентов стало совсем мало. И тогда, Изя зная тех, у кого мужья или отцы были на фронте, часто фотографировал бесплатно.

Он только просил:

— Улыбайтесь! Пусть они верят, что мы их любим и ждем на этой площади! И тогда они обязательно вернутся.

Но вскоре стало ясно, что многие не вернутся на эту площадь никогда. И родные, проходя по площади, часто останавливались у афиши Изя и плакали, увидев их на фото.

И таких людей стало все больше и больше. Этого не могли не заметить работники горкома, окна кабинетов которых выходили прямо на площадь.

— Надо что—то делать, — сказал однажды секретарь горкома. — Нельзя чтобы это продолжалось. Это плохо действует на моральный дух народа. Надо убрать эту афишу. Но сделать это так, чтобы не обидеть Изя и не вызвать у народа ненужных вопросов.

И вот однажды, в разгар рабочего дня, когда на площади почти никого не было, он появился там, в сопровождении двух своих сотрудников.

Вежливо поздоровавшись с Изя, он обошел афишу и, вернувшись к фотографу, сказал:

— Изя, горком ценит тебя, как одного из лучших тружеников города, а также твое мастерство. На последнем заседании горкома принято решение, определить твои фотографии в наш городской музей трудовой и боевой славы.

И не успел Изя и рта открыть, как эти два сотрудника схватили афишу и понесли в сторону музея. А секретарь, довольный своей задумкой, улыбнулся им вслед и, повернувшись, к Изя сунул тому в руку немного денег.

— Это тебе, Изя, на новую афишу, — сказал он. — Вот как одолеем фашистов, пусть на ней будут только счастливые лица.

И как в воду глядел. Очень скоро пришел он день Победы. И заблестели глянцем новые фотографии на новой афише Изя. А там все удалые и веселые лица, все в орденах и медалях, да рядом с родными и любимыми.

И снова появилось много работы у Изи. Через пару лет, афишу стали заполнять карточки с новорожденными детьми, потом, когда они пошли в садик, школу. А выпускные школьные вечера! У Изя были фотографии всех выпускников нашего города. И у меня конечно, да что там, у детей моих всех только фотографии Изя!

А афиша та, старая, так в музее и стоит. Там всегда и стульчик рядышком, старенький такой, под стать афише. Так до сих пор народ к ней ходит. Я как там бываю, так обязательно кто—то на стульчике сидит и все смотрит. Приходится в очереди стоять. Я тоже сижу там долго. У меня отец не вернулся.

7.

Когда Изя не стало, каждый знал об этом. Гости города, наверное, думали, что хоронят какого — то партийного вождя. Но это было не так. Народ хоронил Изя. Какая — то старуха вынесла из дома свое фото, которое ей сделал Изя, и так стояла на дороге, по которой должны были его пронести. И тогда это сделали все, весь город. Все стояли у дороги и держали свои фото на руках, словно иконы, благословляя усопшего в его последний земной путь.

Ты не поверишь, многие плакали, и я плакал, ты не поверишь! Такой вот он был добрый, а ведь вроде и незаметный в жизни.

Вот ведь, дела такие. А ты вот глянь, видишь вон того молодого человека с аппаратом? Так это Савва, сын Изя! Тоже мастер классный, между прочим.

Ха, когда он молодой был, они с одним своим другом решили сфотографировать всех девушек нашего города! И как они это сделали? Дружок его сел на велосипед, а Савва, так тот позади, на багажнике. Сфотографировали, да. А главное все фотографии отпечатали. Говорят, что столько бумаги перевели на это, что Изю, едва не хватил удар! Досталось, говорят тогда Савве на орехи! Ничего, зато теперь вот при деле, старается…

А мне вот кажется, что Изя все — таки лучше фотографировал, как — то душевнее что ли. М — да, вот ведь как иногда о душе то вспомнишь…

Катя

Катю знали все в округе. И в городе, и в трех близ него расположенных поселках, между которыми она всю жизнь баржировала.

Она была маленькая, не определенного возраста на вид женщина, в старом выцветшем платьице, поверх которое одевала зимой джемпер и неизменно в любое время года длинноватый, ниже колен плащ. И, конечно же, с перекинутой через руку некогда красной, а с годами выцветшей до темно свекольного цвета сумкой.

Вся ее жизнь проходила в поездках между этими поселками, обходя которые она собирала пустые бутылки, сдавала их и на это существовала.

Вечером она возвращалась в город, слегка хмельная, но из сумки всегда торчала еще непочатая бутылка вина, а в лучшие дни и водки, да и с закуской, судя по пополневшей сумке, было все в порядке.

Никто и никогда не видел, где она выпивала и ела, как никто и никогда не знал, где она ночует, когда возвращается в город.

С утра, обойдя все возможные уголки поселков, к обеду она навещала поселковые парки, куда уж подтягивались мужики, которые не жалели денег на водку, но экономили на закуску и обходились буханкой хлеба и второсортной килькой. Эту кильку, после первого и второго стакана, они еще тщательно чистили, ну а потом, в загуле, уж просто заглатывали вместе с головой и хвостом. Ну, а с получки они еще могли баловать себя палкой «докторской» колбасы или просто банкой икры из баклажанов.

Заметив, загулявшую компанию Катя присаживалась неподалеку и терпеливо ждала, когда закончится пиршество.

Мужики, часто приглашали Катю присесть с ними и угощали ее, но она никогда не подходила к ним. «Гордая!» — говаривали мужики и аккуратно, чтобы не побить горлышки, складывали пустые бутылки в сторонке.

Лучшими друзьями Кати были приемщики стеклопосуды, которые обслуживали ее без очереди, и даже тогда, когда не было тары. Они не только видели в ней профессионала, но и брали мзду, забирая себе две копейки с бутылки. Катя не спорила с ними и даже гордилась тем, что она никогда не стоит в очереди в толпе, вместе с людьми, всегда немного смущенными процедурой.

Были у Кати и настоящие враги. Нет, не милиционеры. Они, как раз не обращали на нее никого внимания, даже тогда, когда она была заметно навеселе.

Врагами Кати были кондуктора и дежурные на посадке людей в автобусы на автостанциях. Катя почему — то наотрез не хотела оплачивать проезд, считая себя, видимо, привилегированной особой. Уж как она с ними воевала! Иные не пропускали ее на два — три рейса и лишь потом делали вид, что не замечают ее. Но были среди них уж совершенно безжалостные. И тогда Катя уходила на выезд с автостанции, откуда шофера безропотно подбирали ее, поскольку несколько зазнавшихся из них пристыдили пассажиры. Чего, мол, там, Катьку — то обижать.

Настоящими праздниками для Кати были футбольные матчи. Зрители тогда были настоящими фанатами и готовились к матчам любимой команды ну как к встрече Нового года, основательно, разве что шампанского с собой не брали, а так все было по — людски.

Поначалу Катя заметно скучала на матчах, и нетерпеливо болтала ногами сидя на скамейки у самодельного табло для счета, которое ей доверили. Она лениво меняла счет на табло, дожидаясь окончания матча, когда зрители разойдутся под звонкий перезвон пустых бутылок под ногами на трибунах. Многие из них на другой день даже не помнили счета, кто выиграл и проиграл, но то, что было весело, помнили все.

Понемногу Катя пристрастилась к футболу, и стала на удивление самой, что ни есть яростной болельщицей. И когда нападающий команды не забивал верный мяч, или вратарь пропускал совсем не обязательный гол, она была готова выскочить на поле и поддать виновнику по голове.

И вот однажды, еще в начале первого тайма, соперники команды города первыми забили гол. Не сказать какой уж там красоты, но явно спорный, с нарушением правил. Понятно конечно, что творилось на трибунах. Начался страшный шум, «Судью на мыло!» — захороводили болельщики под свист и вопли.

Подавленная случившимся, Катя не спеша поковыляла к табло, устанавливать счет. «Не надо, Катя!» — кто — то крикнул с трибуны, и Катя вдруг согласно махнула рукой и вернулась на свое место. Трибуны заметно повеселели. Матч продолжался, а счет, по их мнению, так и не был открыт. Но это продолжалось недолго. То ли трибуны уж слишком развеселились, то ли судья сам увидел нули на табло, только вскоре он дал свисток, остановил игру и решительно направился к табло, у которого невозмутимо сидела Катя.

Судья подбежал к Кате и, жестикулируя, явно потребовал изменить счет. Но Катя презрительно отвернулась от него. И тогда судья полез в карман, вынул оттуда красную карточку, и показал ее Кате, указывая рукою на выход со стадиона. Стадион ахнул и умолк.

Дядя Вася, он же директор, он же кассир, он же контролер, он же единственный работник стадиона, а также диктор: тут же объявил по радио: «За нарушение порядка Катя удаляется со стадиона!».

Катя с удивлением взглянула на громыхающий над нею колокол на столбе, с гневным голосом дяди Васи, кивнула головой, дескать, поняла, и направилась к выходу. И тут, трибуны встали и аплодисментами проводили Катю, которая озорно успела помахать им рукой.

С тех пор Катя стала любимицей и талисманом трибун. И хотя на следующий день дядя Вася, с которым она делилась выручкой с после матчевых сдач посуды, и устроил ей нагоняй, даже он, остался доволен этим историческим эпизодом его стадиона.

Впрочем, такой же исторической личностью вскоре стал он и сам.

Надо сказать, что дядя Вася был очень суеверным человеком и как — то сделал открытие для себя, что команда обязательно проигрывает матчи, если Кати нет на стадионе. А тут вот финал кубка области, а Кати нет. Целых семнадцать минут, всеми правдами и неправдами дядя Вася не допускал команды на поле, пока у кромки поля не увидел Катю. Что там говорить! Даже зрители на стадионе оживились, увидев Катю.

Конец ознакомительного фрагмента.