Книга трипов. Странствия и перемены

Глеб Давыдов

В начале 00-х Глеб Давыдов (в то время – всего лишь 22-летний выпускник МГУ) сделал стремительную карьеру главного редактора глянцевых журналов, но на самом ее пике внезапно все бросил и, объявив себя великим русским путешественником и новым «Афанасием Никитиным», погрузился в самостоятельные путешествия и дауншифтерство. С 2004 по 2011 год он посетил множество стран, и о многих из этих странствий написал увлекательные, а порой остросюжетные рассказы. Эти рассказы и собраны в «Книге трипов». Книга содержит нецензурную брань.

Часть первая. Ближний Восток

ИРАН. ТЕГЕРАН

Love’s Secret Domain

После этой поездки мы с Антоном Чурочкиным, фотографом и моим попутчиком в этом трипе, иногда пересекались снова. И всякий раз, будто герои фильма «Кин-дза-дза» (помните, в самом его конце), понимающе кивали, со странной узнающей интонацией называя друг друга по именам, как бы припоминая в этот момент о том опыте, который нам довелось разделить, и желая удостовериться, что имена наши все-таки не изменились.

Я не спал трое суток. Мой мозг на автомате выдавал какие-то отрывочные английские фразы на фоне мелодии «Chaostrophy» с альбома Coil «Love’s Secret Domain»: из прибоя радиопомех выныривают духовые, потом пиццикато струнных, а там уже и весь оркестр захлебывается грустной апокалиптической мелодией…

Только что нас выгнали из отеля, потому что наши визы, как внезапно выяснилось, просрочены. Чуть не падая от усталости, мы бредем по темным улицам Тегерана среди полнейшего религиозного хаоса. Пересекаем ночные пробки и обходим толпы возбужденных людей в черных одеждах. Что это тут такое происходит — непонятно. Непонятно также, что нам теперь делать, где мы будем сегодня спать и будем ли спать вообще — в любом отеле, куда бы мы ни зашли, нас отсылают в полицию за каким-то специальным документом. Идти в полицию совсем не хочется.

Из репродуктора рвется песня-молитва. Отталкиваясь эхом от зданий и смешавшись с выхлопными газами, молитва гулким горячечным маревом плывет над полутемными улицами. Мы идем вдоль большого дворца (вскоре обнаружится вывеска MelliBank). На асфальте у стен дворца разложены одеяла, на них сидят мужчины, женщины, дети — семьи. Они спят, едят и плачут. Маленькая девочка угощает прохожих сладостями. К стенам прикреплены транспаранты, написанные от руки на фарси, и тут же — мелким шрифтом — на ломаном английском. («Аллах любит бедных и людей, которые делают добро». ) От надписей веет неизъяснимым безумием, до просветления истончившимся рассудком. Закусывающие край черной чадры женщины, серьезные мужчины с черными бородами, беспрерывные автомобильные сирены — и надо всем этим летит бесконечная мусульманская молитва.

Мы выходим на какую-то площадь и ловим такси. Таксист говорит по-английски. «Это траур по имаму Али… — объясняет он. — Имам — это духовный лидер. Вот у вас есть Ленин. Он политический лидер. А имам — религиозный лидер в Исламе. Всего их было 12, последний погиб больше тысячи лет назад. А сегодня — третий день траура по первому имаму, по Али. Его убили плохие люди полторы тысячи лет назад», — таксист прерывается, чтобы обругать мотоциклиста (их здесь тысячи, и все они с риском оказаться под колесами безжалостно подрезают нашего таксиста). «Али был очень благочестив, справедлив и щедр к беднякам. Поэтому его очень любят».

В дни траура по имамам тегеранские лавочки и магазины бесплатно кормят бедняков и раздают одежду. Поэтому-то все эти люди и съехались сюда и ночуют теперь у стен одного из главных иранских банков. Молитва, доносящаяся из репродукторов, называется плачем по имаму Али.

«Shit! Oh my God! Crazy!» — не переставая ругаться на сумасшедших персидских коллег, таксист по имени Мортеза привозит нас в квартал очень дешевых отелей и гестхаусов, рядом с железнодорожной станцией. Здесь ночь стоит всего 60 000 риалов (около 5 долларов), никто не заглядывает в паспорта, а на ресепшн сидят люди, скорее похожие на торговцев наркотиками, чем на гостиничных служащих. Единственное условие — заплати заранее. И ночуй, сколько хочешь — будь ты хоть Джордж Буш (он здесь главный национальный враг)… Записав телефон Мортезы, мы идем спать.

Утром мы быстро убрались из смрадной ночлежки, купили хлеба и сока и встали завтракать в тихом переулке, и тут… подъезжает полицейская машина. Легкий взмах пальцев правой руки, направленной ладонью вниз. Этот характерный жест означает «иди сюда». И именно его использовал молодой полицейский перс, выглядывая из своего автомобиля и подзывая нас к себе. Странный, непонятный жест. Для русского он вполне может означать «стой на месте». Но мы уже не первый день в Персии, и поэтому знаем, что к чему…

Парню явно не понравилось, что мы ели на улице днем в Рамадан. Высунувшись из открытого окна машины, он красными глазами смотрел на нас и агрессивно лопотал что-то про документы… Под ногами у него лежал автомат Калашникова. «We don’t speak farsi!» — безапелляционно заявил Чурочкин. «We are just going to the hotel room! Ok?» — добавил я. Сработало. Слово «ОК» оказывает на персов магическое воздействие.

Чудо или удача, но мы быстро нашли недорогой и тихий отель без единой англоязычной вывески. Комната в прямоугольном дворе, напоминающая сараи, которые можно снять в Коктебеле. На удивление приятная. Черноусый хозяин похож на Леонида Филатова и совсем не говорит по-английски, а следовательно не разбирается в визах. Когда мы отсчитали нужную сумму, Филатов наклонил голову (вправо и слегка вперед) и прикрыл глаза. Договорились.

Вечером Мортеза повез нас осматривать достопримечательности. Безбрежный плач по имаму Али неизменным саундтреком проникал везде. Следующая сцена, случившаяся в полутемной дымной чайхане, разыгралась тоже под аккомпанемент плача. В темноте, среди змеевидных трубок кальянов и разноцветных персидских ковров на больших скамьях полулежали люди. Семейный ужин в дымной забегаловке — в порядке вещей. Мы сняли обувь и влезли на одну из лежанок.

К кальяну принесли сладкий чай, финики и специальную сладость под названием «зулубия» — иранцы готовят и едят ее во время Рамадана. На нас смотрит важный и подтянутый усатый военный. Кажется, вот-вот — и он, улыбнувшись, прикажет отрубить мне голову. «Это плохой человек, — вполголоса рассказывает Мортеза. — У него было сто жен. Его имя шах Насреддин». Военный, не меняя выражения лица, в упор смотрит на нас эмалевыми глазами с колбы кальяна.

На самом деле, как я узнал уже гораздо позже, в Москве, этот шах был очень образованным человеком, много путешествовал по Европе (о чем написал несколько книг) и пытался в Персии конца XIX века провести реформы наподобие тех, которые за двести лет до него провел в России Петр I. За что, в конце концов, и поплатился. Персы гораздо более непокорны, чем русские…

Я поднимаю глаза вверх от Насреддина, и внезапно меня накрывает. Все вокруг становится таким же эмалевым и невыносимо терпким — впервые за все время нашего пребывания в Иране я вижу перед собой женщину… Ну то есть я, конечно, и раньше видел здесь женщин, но все они представляли собой бесформенные черные пятна, закутанные в чадру и не удостаивающие никого своим взглядом. А тут… В чайхану вошли трое молодых модно одетых иранских парней, а с ними — девушка. На ней нет чадры, голова почти полностью открыта. Светлые свободные штаны, кроссовки и черное платье. На переносице — маленький белый пластырь (среди персов распространены пластические операции по изменению формы носа).

Я в плену. Казнь не отменили.

Я пытаюсь придти в себя от внезапного культурно-эротического шока, а в это время Мортеза рассказывает кое-что о себе. Несколько лет назад он работал на немецкую туристическую компанию. Возил немцев по Ирану, показывал им достопримечательности. Потом бизнес закрылся, и он вынужден был стать таксистом. «Однажды даже мое стихотворение опубликовали в немецком журнале, — с гордостью продолжал Мортеза. — Дай-ка мне свой блокнот, я сейчас напишу тебе стихотворение! Я сделал его двадцать лет назад!»

Она смотрела мне в глаза. Одновременно сквозь меня и внутрь меня… Глубокий взгляд. Шах Насреддин будто специально подослал ее. Я чувствовал, что падаю куда-то высоко в бездну, в звучащую бездну, из которой доносился плач по имаму Али. Мортеза протянул мне блокнот:

Oh my God: look at me

How easy I am getting old

I am very sad

Thousand of Years

Even I can not have alone

In the flying roads

I have a good place

I must take a flame

Of light to fly to the sun

To stay there

To burn to die

И подпись: Morteza Tari.

Вот мой перевод на русский:

О мой Бог, посмотри на меня!

Как легко я старею,

И как мне от этого грустно…

Хотя бы тысячу лет,

И тех не дано мне прожить.

Но в этих парящих дорогах

Одно есть хорошее место,

Мне нужно немного пламени света,

Чтобы суметь долететь до солнца

И навсегда там остаться,

Сгореть дотла.

Мортеза смотрел на меня с каким-то пингвиньим добродушием и отогревал мое обледеневшее под взглядом персиянки сердце. У Мортезы особенный взгляд — зрачки-точки в зеленых близоруких глазах. «Саади…» — почему-то подумал я, глядя в эти глаза. Впрочем, в стране, где поэтам поклонялись как богам, живущим среди людей, встретить именно поэта было не слишком удивительно.

Он заговорил:

— Это стихотворение отражает мою сущность. Если хочешь узнать меня, понять, то пойми это стихотворение. Что-то ты все оглядываешься?!

— Кто эта женщина? Она совсем не похожа на других женщин, которых я видел в Иране!

— Это шлюха! Я не люблю такой тип людей. Они думают только о сексе. Пойми, я не считаю, что секс — это плохо, я не против плотских наслаждений, но… секс — это часть жизни, а не вся жизнь! А для этих людей тело — это главное и единственное. Они молоды и совсем не чуткие. Например, они никогда бы не поняли это стихотворение, а ты — поймешь, я это чувствую. Они не плохие, но это не наши люди.

Я спрашиваю Мортезу, почему он перестал писать стихи.

— Нужны моменты одиночества, когда твой мозг погружается в какое-то странное состояние, переживает специальный опыт, не имеющий ничего общего с повседневностью. Если ты очень много думаешь о деньгах, о быте, о том, как прокормить семью, такие моменты посещают тебя все реже и реже. Так случилось и со мной. Я просто перестал чувствовать это.

Плач по имаму оборвался.

В наш последний день в Тегеране я уговорил Мортезу перевести на английский еще одно из написанных им стихотворений.

There’s no trace else of what I was before

I’m worrying from inside

My heart has been broken down

I’m disabled and tired man

Just now take my hands

Otherwise just now my hands

Fall down.

Take my hands

For the God’s sake

Take my hands

Take my hands

Take my hands

Нет и следа того, чем был я раньше

Внутри меня одно лишь беспокойство

И сердце разбито мое совершенно

Я стар и ни на что уже больше не годен

Просто возьми сейчас мои руки

Иначе сейчас они упадут

Возьми мои руки

Возьми ради Бога

Возьми мои руки

Возьми мои руки

Возьми мои руки

Начало ноября. С деревьев падали на землю первые желтые листья. В Тегеране медленно наступала осень. Было ли это посвящением? Передачей традиции? Может быть, предупреждением? Или просто старый тегеранский таксист впал в слишком сентиментальное состояние духа? Неважно. Какая разница… Я чувствовал, что встретил настоящего поэта.

По радио в такси тихо играла «Лунная соната».

Здание мечети, надписи на фарси над бесчисленными лавочками и магазинами… и Бетховен, сыгранный без единого намека на европейскую чувственность, с поистине лунным, восточным, почти механическим спокойствием… Из приемника лилась «Лунная соната», а в уставшей от бессонницы моей голове, покачивающейся на сиденье в такт движению авто, сквозь радиопомехи изгибалась мелодия Coil с альбома «Love’s Secret Domain».

Я думал о глазах девушки с пластырем. О времени, о ненависти персов к Америке, об имаме Али. О несексуальности Ирана, благодаря которой, однако, мне была возвращена способность видеть в женщине тайну. О глубине, о том, как в последний раз мы курили кальян с Мортезой и привлекали внимание посетителей чайханы тем, что разговаривали на несуществующем, на ходу изобретаемом языке (поэтическая игра, придуманная Мортезой, в которой главное — звуки и интонации). «Если нас спросят, на каком языке мы разговариваем, давай ответим, что мы с Луны и что это лунный язык», — предложил он… Этой ночью мы улетали на луну. В Love’s Secret Domain.

Осень 2004 г.Фото: Антон Чурочкин

СИРИЯ. ДАМАСК

Молитва дервиша

Каждая стена, каждое окно в деревянных вагончиках-надстройках над первыми этажами, каждый случайный прохожий — все в Дамаске провоцирует ожидание чуда. На этих улицах постоянно совершается невидимая мистическая работа, происходят прозрения и отворяются двери… В этом городе все люди — абсолютно все — регулярно молятся. Один из старейших городов мира (первые упоминания — 2500 г. до н.э.), он до сих пор остается мощным метафизическим хабом.

На огромном ковре напротив гробницы Иоанна Крестителя тихо поют семеро пожилых арабов. В заплаканных покрасневших глазницах перекатываются голубоватые бельма. Одежда неяркая, неряшливая: длиннополые серые рубахи, красно-коричневые фески, белые шарфы вокруг шеи.

Расположившись шеренгой на расстоянии двух метров друг от друга, арабы монотонно раскачивались из стороны в сторону, напевали молитвы и перебирали четки. Один из стариков показался мне особенно примечательным. Вся его фигура сильно выделялась из числа остальных, в ней была какая-то аристократическая статность. Усевшись на ковер неподалеку, я в упор уставился на него, пытаясь установить с ним контакт. Чтобы проверить, действительно ли он слепой, а если слепой, то на самом ли деле такой уж чувствительный старец, какового изображает… Через минуту старик, совсем как кошка, услышавшая внезапный шум, вытянул голову и стал приподнимать брови, как бы пытаясь что-то поймать ими в воздухе. Он явно ощущал мое присутствие.

К нему подсела женщина, склонила голову. Возложив на нее правую руку и подняв лицо к потолку, старик запел. Песня была не длинная, всего несколько тактов и несколько арабских слов — грустных и не привлекающих внимания.

Через пару минут женщина встала, сунула в руку старика несколько монет и побрела в сторону выхода. Старик спрятал мелочь в карман и стал что-то тихо напевать-приговаривать.

Чья-то рука тронула меня за плечо.

Надо мной стоял некто. Я уже видел его, когда вошел в мечеть (он сидел в пластмассовом кресле позади стариков). «Дервиши», — произнес он, кивком головы указывая на слепых.

«Некто» этот был кем-то вроде менеджера дервишей: считал деньги и приносил им фалафель (завернутое в лаваш жареное фасолевое тесто с крупно нарезанными свежими огурцами, помидорами и зеленью). Он же находил дервишам клиентов. Собственно, вот я и стал одним из них. Дервиш, тот самый, за которым я наблюдал, положил мне на голову свою холодную, как гробовая плита, руку, и заговорил…

…К тому моменту я странствовал по Сирии уже две недели. И Сирия меня сильно расстраивала. Разочаровывала и даже угнетала. Во всем виделось сплошное надувательство.

Во-первых: когда мы прилетели из Москвы в Дамаск, был сентябрь, но вместо ожидаемого теплого бабьего лета нас встретил в аэропорту торопливый проливной дождь и до костей пронизывающий ветер. Весь этот первый день мы долго бродили по мокрым серым улицам в поисках приличного отеля. Любовались грязными забегаловками и убогими лавчонками (по доллару за штуку там продавались шапки с логотипом Nike). И ели подозрительную, хотя и вкусную шаурму. А на следующий день, предварительно проверив в интернете, где в Сирии сейчас хорошая погода, мы сбежали из Дамаска в Пальмиру…

И все время, пока мы колесили по стране, нас пытались обмануть — то торговцы, то таксисты, то хозяева отелей.

Дамаск. Уличная лавочка с сумками и зонтами. Откуда-то из-за угла мгновенно выскакивает продавец и принимается рьяно демонстрировать мне достоинства зонта, которым я заинтересовался. Превращает зонт в трость, изображает Чарли Чаплина, очень старается.

— Сколько? — спросил я по-английски.

— 500 сирийских лир, — ответил он.

Зонтик был неплохой, но явно не стоил десяти долларов. Прочитав мои мысли, продавец сказал:

— Ок, 300.

— М-м-м…

— Where are you from?

— Russia.

— Oh! Russia — good! I love Russia!!! Only for you — 250.

— Ok, may be later… — я повернулся уходить.

— Ok — 200.

Вернувшись, достаю из бумажника 150 лир и протягиваю их сирийцу.

— 150 — ok?

Он вдруг становится очень серьезен, резко кивает мне и делает жест рукой, означающий, очевидно, что-то вроде «Нет, иди отсюда!».

— No? — удивился я.

— No! — сириец обиженно кивнул, быстро прикрыв глаза и приподняв голову, как бы давая мне понять, чтобы я убирался. — Очень плохо! — по-русски добавил он.

Через десять минут в другой лавке я купил зонт за 100 лир.

Вся эта ближневосточная лживость превратилась в нескончаемый рок, преследовавший нас до самого того момента, когда мы вернулись в Дамаск, чтобы провести там оставшееся до вылета в Москву время. Всего два дня. Вдобавок я сильно заболел гриппом, и так бы вся эта поездка по Сирии осталась одним сплошным темным пятном, если бы за эти два дня в Дамаске не случилось два события, напрочь перечеркнувших все плохие впечатления.

Вот Сук Аль-Хаммидия — старинный восточный базар, крытый рынок, вокруг которого, как лаваш на шаурму, наворачивается все самое интересное в городе. Длинный широкий коридор освещен электрическим светом. Вместо стен — сплошные ряды лавочек и магазинов. Шелка, золото, чайники, шали, кальяны, орехи. Мясные туши, ткани, снова ткани, сладости, драгоценности, игрушки. Продавцы неизменно называют двойную цену. Под ногами мельтешат ослы и оборванные дети. Со всех сторон — крики, суета, сутолока. В глазах рябит от фейерверка разноцветных одежд. Арабы на разные голоса торгуются друг с другом и с чужеземцами. Мандарины, четки, блюдца, подносы. Концентрат пестроты востока. Здесь в очередной раз за эту недолгую поездку я начинаю чувствовать себя богатым заморским купцом в сказочном тридесятом царстве… «Two dollars! Ok, one!» — окрикивают меня продавцы на всех языках мира, пока я невозмутимо шествую по широкой, закрытой полукруглым сводчатым потолком улице этого древнейшего в мире рынка… И тут…все застывает на месте в абсолютной тишине.

Суета рыночной кишки выплюнула меня на небольшую площадь с колоннадой и аркой. За аркой — прямоугольный двор, обрамленный портиками. Ни звука вокруг… Сумерки.

«Кто-то большой остановил внутренний диалог» — такая стояла здесь тишина. Тишина эта будто имела свое собственное сознание, и сознание это было чистым и великим.

Это двор легендарной мечети Омейядов. Высоченные колонны неподвижно подпирают своды коридоров. В аркадах мерцают светильники. Персонажи на мозаиках начинают оживать. В сумерках, по крайней мере, создается такое впечатление, что они еле-еле движутся, пытаясь сойти со своих мест.

Этот мир явно гораздо старше любого из миров, в которых мне доводилось бывать до сих пор…

В течение тысячелетий здесь взывали к Богу в самых разных его обличиях и под разными его именами. В XII веке до н.э. арамеи молились Хададу, потом римляне воздвигли храм Юпитера, который в византийские времена был преобразован в христианский храм, посвященный пророку Захарии.

В 661 году Дамаск стал столицей халифата Омейядов. Храм поделили напополам мусульмане и православные (в центре основного зала мечети до сих пор стоит гробница с головой Иоанна Крестителя, которого мусульмане почитают как пророка Яхья). В 705 г. халиф Валид принял решение целиком отдать храм мусульманам.

Кроме головы Иоанна, здесь хранятся мощи еще двух святых, исламских. Один из них — имам Хусейн, которого шииты считают наследником Магомета и почитают наравне с Пророком. Другой — культовый арабский полководец Саладдин.

…Вот в таком месте я вдруг оказался, когда в сумерки, в восемь вечера восточный базар Сук Аль-Хамидия, наконец, отрыгнул меня из своего голодного чрева. Привратник мечети Омейядов готовился уже закрыть вход, поэтому я только и успел быстро пересечь пустой полутемный двор и выйти в противоположном его конце. Но дал себе обещание вернуться сюда завтра днем.

В отеле с нашего этажа видна сверкающая в темноте знаменитая гора Кассиун, на которой Каин убил Авеля. Гора наполовину застроена разрастающимся Дамаском, и каждый вечер огни домов, построенных на горе, блестят и переливаются, как драгоценные камни на гигантском браслете… Точь-в-точь как на браслетах, только что купленных мной на рынке, только больше…

Уже утром я снова был в мечети Омейядов. Мраморный пол двора блестит на солнце, будто как ледяной каток. По мусульманскому закону мне приходится разуться, и, шагая по мрамору, я чувствую, что он и в самом деле холоден, как лед. А поскольку, напомню, я был болен, меня это, конечно же, беспокоит, и я спешу войти внутрь мечети, потому что там ковры, по которым босиком ходить не так холодно.

Разноцветные витражи, позолоченные перегородки. Купол, аркады, полумрак. Люди молятся, фотографируются, спят. Иные перешептываются, полулежа на коврах. Кто-то читает книгу…

Напротив гробницы Иоанна Крестителя на подушках сидят слепые старцы с четками в руках. К ним периодически подходят прихожане, и старцы накладывают на них руки. Я начинаю наблюдать…

«Менеджер» сообщает мне, что это дервиши. Если в двух словах, это такие странствующие мусульманские монахи, отказавшиеся от всего земного во имя всего высшего, и с помощью разных самоотверженных практик достигающие состояния особой близости к богу. Делают они это часто совсем неортодоксальными способами (за что в Исламе к ним относятся неоднозначно). Например — путем странных манипуляций со своим физическим телом. Более всего в мире известны вертящиеся дервиши ордена мевлеви, которые впадают в транс и встречаются с богом посредством специального танца-кружения на одном месте: они кружатся до полного изнеможения, а затем падают навзничь, и тут с ними происходит самое важное. Но слышал я также и о дервишах, достигающих Абсолюта более изощренными способами. Например, некоторые из них танцуют на горящих углях, а потом засовывают эти угли себе в рот и разжевывают их. Есть еще и такие, которые безбоязненно обматывают свои обнаженные тела большими змеями. Дервиши же, встреченные мной мечети Омейядов, принадлежали, как я понял, к секте «плачущих дервишей». То есть таких, которые при помощи постоянного чтения молитв в сочетании с долгими рыданиями достигают полной физической слепоты, но зато прозревают духовно, достигая таким образом нужной степени самоотрешения, цель которого все та же — приблизиться к богу, или, точнее, ощутить бога внутри себя.

«Менеджер» подвел меня к одному из них (тому, за которым я наблюдал, пытаясь наладить с ним контакт). Вытянутое прямоугольное лицо, большие грустные бельма и… я ожидал, что, оказавшись рядом с ним, почувствую что-то вроде сильного энергетического поля, какое-нибудь тепло, как это часто бывает, когда общаешься с людьми, духовно продвинутыми, — но ничего подобного не было: от него не исходило абсолютно никакой энергии, а рука, которую он как-то безвольно опустил мне на голову, оказалась настолько холодна, что это было даже неприятно. Она была как гробовая плита, внезапно прикрывшая мою макушку…

Дервиш молился, а я сидел, опустив голову, и вслушивался, не ощущая от этой молитвы ничего особенного и не понимая в ней ни слова. В какой-то момент я понял, что от меня требуется повторить за ним троекратное «Аллах Акбар», что и сделал. Затем нужно было повторить еще что-то, но я не понимал значения слов и смог только тихим мычанием подражать интонации дервиша. И вдруг, неожиданно для самого себя я глубоко вздохнул. И в этот момент дервиш сразу же прекратил молитву.

О том, что нужно будет обязательно что-то дать, я знал, но то, что это будет какая-то фиксированная плата, было для меня новостью. Обычно в таких случаях дают столько, сколько считают нужным — если только плата не фиксирована заранее. Но «менеджер» требовал за молитву дервиша 50 лир. Сущие копейки, но… меня возмутила настойчивость, с которой подрядчик требовал именно эту сумму, хотя мы с ним ни о чем не договаривались, и я уже отдал ему всю имевшуюся в моем кармане мелочь. «Сирийцы рвачи — даже в делах духовных», — решил я и… изобразил рукой жест, означавший, что больше дать не могу. Мужчина пытался возражать. Но я еще раз решительно сказал: «Нет». Уходя, я заметил, как мужчина положил мою мелочь в руку дервиша и что-то ему сказал. Старик стал оглядываться вокруг своими бельмами! Он был удивлен…

Какая-то женщина подходила ко всем и раздавала орехи в йогурте. Я съел орешек и в этот момент вдруг почувствовал, что мое горло больше не болит.

Вечером мы поехали на гору Кассиун, чтобы перед отъездом взглянуть на Дамаск с высоты. Нам попался таксист, хорошо говорящий по-английски (учился в дамасском университете). Он долго уверял меня, что цена, на которую мы сговорились, — обычная плата для сирийцев. Именно столько они платят, чтобы добраться до смотровой площадки на Кассиуне. И я, разумеется, ему не верил, потому что знал от хозяйки нашего отеля, что добраться до смотровой площадки стоит в два раза меньше. Однако мне совсем не хотелось спорить, и мы стали говорить о литературе. Таксист (чернобородый араб со взглядом террориста) пересказывал какой-то неопознанный рассказ Гоголя и утверждал, что его любимый русский писатель — Чингиз Айтматов. «Я нахожу его похожим на Маркеса», — убежденно заявил он.

Мы въехали на Кассиун, и он пообещал вернуться за нами. «Но за обратную дорогу нужно будет заплатить в два раза больше. Бензин!» Я хотел было отказаться, но заметил, что на горе совсем нет машин…

16.30. Над сумеречным Дамаском висит смог. Дамаск постепенно начинает гудеть протяжным нестройным молитвенным гулом «Аааам-м-м-м-м-м» — на разные голоса поют муэдзины из десятков мечетей в разных концах города. Молитва заканчивается, и Дамаск растворяется в сумерках, чтобы через пару минут вспыхнуть тысячью переливающихся огней. Мы высоко, и здесь очень холодно. У меня вновь начинает болеть горло. Я абсолютно простужен.

По пути в отель мы с таксистом снова говорим о литературе. Чернобородый араб сообщает, что его мечта — поехать в Россию и посетить Большой театр. «ОК», — думаю я. Когда мы подъехали к отелю, я на всякий случай записал его телефон и достал деньги. «Не нужно денег! Я не возьму с вас». Трудно объяснить, что это было. В тот самый момент, когда таксист отказался от денег, в моей голове вдруг как бы что-то щелкнуло и я за одно мгновение увидел сразу всех людей, с которыми имел в Дамаске товарно-денежные отношения: продавца зонтов, таксиста, еще одного таксиста, дервиша, «менеджера» дервиша, торговца бижутерией с Сук Аль-Хамидии, какого-то нищего калеку, которому вчера подал милостыню, каких-то служащих отеля, еще кого-то… Все эти люди промелькнули во мне так быстро, что я не успел даже осознать, зачем и что это было. Как будто дернуло током и мгновенно отпустило. Я только понимал, что Дамаск дал мне какой-то очень важный урок. И еще я чувствовал, что мое горло больше совершенно не болит и не заболит теперь очень долго. Я был совершенно здоров.

Осень 2004 г.Фото: Антон Чурочкин

ИРАН. ОСТРОВ КИШ Аленький цветочек

Когда тебе заказывают привезти из Ирана браслет с красными камешками, первое время просто невозможно не думать об этом. Постепенно, теряясь среди впечатлений, забываешь обо всем, в том числе и о данном обещании привезти браслет или что-то еще… Но внутри все равно что-то не дает покоя, как будто остается какое-то незаконченное дело. На берегу мирного Персидского залива. На острове Киш, среди сказочных пальм и кальянов.

Песок, штукатурка, ночной зной и ничего больше. Уже глубоко за полночь, а я все еще плутаю среди строящихся зданий. Отель куда-то просто исчез. Я уже часа два не могу его найти. Вселившись, мы сразу пошли прогуляться. А потом как-то разбрелись в разные стороны… Исчезновение отеля выглядит тем таинственнее, что ушел я от него, кажется, совсем недалеко.

Внезапно позади одного из темных зданий вспыхивает и гаснет очень яркий свет. Я обхожу здание и вижу перед собой сверкающий дворец — весь в брильянтах, золоте и серебре… Окна распахнуты, и из них несется музыка.

Я вхожу в ворота. Передо мной широкий двор и дорога из белого камня, обрамленная высокими фонтанами. Открываю дверь. Огромная зала. Кругом — ни голоса, ни стука, только музыка — красивая и печальная. Поднимаюсь вверх по лестнице, устланной красной ковровой дорожкой. Под светом светильников, развешанных по стенам, сверкают позолоченные перила… Золото, серебро, хрусталь, слоновая кость. Мне навстречу спускается человек — весь в белом. У него сверкающие карие глаза, черная бородка и, кажется, нет одной руки.

Персидский залив. Остров Киш. Два часа лёта из Тегерана местными авиалиниями. Цена билета — 50 долларов. Во время поездки в Иран нам хотелось побывать на море. Вариант — новейший модный курорт, остров Киш, формально относящийся к Ирану, но по сути ближе к ОАЭ. Мы узнали об этом острове, когда искали возможность путешествовать по Ирану не с въездной, а с транзитной визой. Потом нам вроде удалось достать въездную, но название Киш осталось в сознании как яркая манящая оранжевая точка. «Это свободная экономическая зона, так что виза там не нужна. Можете получить транзитную на два дня, купить из Тегерана билет на Киш и сидеть там всю неделю». Совет этот, полученный от сотрудника иранского посольства, был, как в итоге выяснилось, не очень. Но это мы поняли уже потом, когда пытались улететь с острова Киш в город Шираз. Неожиданно стало понятно, что визы у нас и в самом деле транзитные и давно уже истекли. И что уехать с Киша без визы — проблема…

Чтобы бежать от иранского правосудия, я даже чуть было не перебрался в Эмираты. Но в итоге нас все-таки выслали в Тегеран — под честное слово (это, правда, уже другая история — там нас потом судили, заставили заплатить небольшой штраф и отпустили на четыре стороны с продленными визами). Ну а пока, в полной уверенности, что у нас обычные визы на двадцать дней, мы приземлились на острове Киш…

Жаркий пар вместо воздуха, капли влаги на деревьях и коже. Психоделическое марево африканского зноя накрывает нас уже в аэропорту. Всего два часа назад мы были упакованы в теплые куртки, пробираясь в аэропорт под ледяным тегеранским дождем, а тут вдруг такое парево! Экзистенциальный скачок в другое измерение…

Влажная коричневая жара била наотмашь, и мы постарались подольше задержаться в хорошо кондиционируемом зале прилета. Спасительным поводом послужила карта острова, висящая на стене, и мы принялись вдумчиво ее изучать. На карте обозначены: с десяток отелей и пара пляжей (мужской и женский) и огромная территория, судя по всему еще не освоенная.

На улице — рой таксистов. «Куда, к морю? 300 риалов». ОК, поехали.

Прохладный салон такси. В тонированных стеклах, как на жкл-мониторе, мельтешат темно-зеленые пальмы, стройки и редкие прохожие. Стройки, свежевыстроенные отели, недостроенные отели, строящиеся отели, пальмы, пальмы, песок, голубое небо, снова отели, пальмы, отели, песок. Через четыре года здесь будет город-рай. Наподобие кубинского Варадеро.

Вселившись в один из мотельчиков, мы выдвинулись на осмотр острова. На улицах уже темно. На фонарных столбах — репродукторы. Играет радио. То ли арабская, то ли персидская передача. Вдоль освещенной желтыми фонарями аллеи стоят позолоченные бюсты иранских поэтов и политических деятелей. Навстречу, с недовольством поглядывая в нашу сторону, идут восточные люди в рабочей одежде. В воздухе висит запах моря и яблочного табака.

Футуристические торговые центры, многоэтажные пятизвездочные отели, модные неоновые вывески кокетливых мотелей. И ни одного европейца на много километров вокруг! Только наемные строители из Пакистана и персы. Персы и арабы.

Туристическое место без туристов. Странное потустороннее чувство.

За время поездки мы так и не поняли, почему там совсем не было белых. Варианты ответа один нелепее другого. Европейцы боятся ездить сюда, поскольку это Персидский залив и здесь якобы часто воюют? Нет. Киш ничуть не опаснее Арабских Эмиратов. Осень — не сезон? Нет, мне ни разу не приходилось бывать в таком мягком «июньском» климате, в плане погоды все было просто идеально! (Первое впечатление на контрасте — не в счет.) Самым вероятным объяснением может служить то, что это место еще не раскручено турфирмами. Здесь просто не всё еще построили и обустроили для приема туристов…

Прозрачная зелено-голубая вода Персидского залива. Множество маленьких клещиков стрекочут кожу. Это не больно, но настораживает. Как первое предупреждение, вызывающее тень тревоги.

Пустынные пляжи. Километры песка — белого, как снег, и мелкого, будто сахарная пудра. И ни одного традиционного лежака. Они тут просто не нужны — их тут некому использовать. На пляже — ни-ко-го. Легендарный залив тих и спокоен. Во всех отношениях.

Ближе к двум часам солнце становится агрессивным, и у моря появляются местные — два, три, самое большое — семь человек. Они устраиваются на деревянных лавках, за деревянными столиками, раскиданными по пляжу на расстоянии ста метров друг от друга. Раздеваются и ныряют. Проведя в воде полчаса, они одеваются и сразу же уходят — идут работать, строить будущее жилье для тех, кто когда-нибудь изгадит этот рай.

Вечером, лежа на диване в гостиничном номере и глядя на черные с золотыми стрелками квадратные настенные часы, я вспомнил сказку про аленький цветочек. Купец поехал по торговым делам за море, за тридевять земель, в тридевятое царство в тридесятое государство. И при довольно загадочных обстоятельствах попал в странный невероятный дворец, где все происходило само собой. Владел этим дворцом зверь лесной, чудище морское, и, как выяснилось в конце, — заколдованный принц. Точно! Вот именно такое ощущение производил на меня Киш — заколдованный остров, в котором только потусторонние арабы, заставляющие все вокруг двигаться и жить, и ни одного обычного (белого) человека в пределах видимости.

Не имея никакой возможности позвонить и услышать родной голос (наши операторы не работают там), уставший, в каком-то забытом богом отеле на берегу Персидского залива, осенью при сорокаградусной жаре, — я чувствовал себя купцом, которого судьба забросила в дальние страны и который попал в место, где как бы нет никого, но при этом все таинственным образом происходит: еда в нужное время оказывается на столе, ухоженные сады цветут, и невидимый хозяин следит за тем, чтобы все было вовремя и как надо. Я чувствовал, что легенда продолжается… Глядя на настенные часы с золотыми стрелками, я вспоминал, как завистливые сестры остановили все часы в доме, чтобы только не дать младшей дочери купца вовремя вернуться к своему морскому чудищу… И еще раньше — как купец разыскал аленький цветочек… Я думал о том, что со мной наверняка случится здесь нечто похожее. Красивая и невероятная сказка. И в этой сказке, среди мистических событий, где-то в параллельном мире я должен найти, наконец, тот браслет, который просила привезти меня моя московская подруга.

Тогда-то я и стал придумывать красивую историю о том, как заблудился среди недостроенных отелей и наткнулся на выросший откуда ни возьмись сияющий прекрасный дворец, исполненный красоты и чудесных созвучий, но… я понимал, что этой сказке не суждено сбыться. Для того чтобы попасть в сказку, нужно быть, как минимум, сказочником. И эту сказку придумать. А меня окружал хотя и совершенно необычный, но все же очень простой и объяснимый мир. И я был слишком увлечен жизнью в этом мире — визами, деньгами, торгашеством, условностями, их созданием и их объяснениями… Даже в мире, лишенном повседневной однообразности, я оставался собой прежним. Я все никак не мог просто взять и очнуться где-то в другом, теперь уже точно параллельном мире.

Почему? Все просто: если вы хотите оторваться от своих корней (то есть в некотором смысле сойти с ума, сдвинуть точку сборки необратимо), в этом вам может помешать любая, даже самая маленькая зацепка из прежнего вашего мира. Даже заказанная родственниками или друзьями какая-нибудь мелочь — уже может стать той пуповиной, которая будет соединять вас с корнями — с условностями мира, откуда вы прибыли. Начать жить где-то там, в сказке, можно только тогда, когда ты оборвешь все связи с обыденностью. Там, на острове Киш, у меня, казалось бы, не было никакой возможности держать связь с моим прежним миром — ни интернета, ни телефона, ни даже представителей привычной мне цивилизации — белых людей. Даже Чурочкин, с которым мы поругались, взял напрокат велосипед и куда-то исчез на три дня. Я уже почти почувствовал, что такое это «там». Но осталась одна связка — заказанный браслет.

Я сидел на берегу в пластмассовом кресле в летнем открытом кафе. За соседними столиками раздавалось тихое бульканье кальянов, дым доносил до меня обрывки персидских фраз, детские голоса перемешивались с шумом моря. Освещенный желтыми прожекторами желтый песок, две потупившиеся пони на пляже — серая и пегая — все так тихо, буднично и естественно. Точки-звездочки маяков вдалеке на континенте. Темное вечернее море и разноцветный ярко освещенный пирс. Все на своих местах. Мимо проплывает ароматный дым, а я записываю что-то в своем блокноте.

И иранские женщины в чадрах, гуляющие по пирсу со своими мужьями, постоянно звонят кому-то по мобильному телефону.

И я понимаю, что мне не нужно никаких уже сказок. Я просто очень, очень соскучился по ней. И только я об этом подумал, как заблестели молнии со всех сторон, затряслась земля от грома великого, все вокруг стало красным, оранжевым, фиолетовым, черным, и… Да нет, просто я встал, пошел на базар и очень быстро, почти не раздумывая и не торгуясь, купил браслет — серебряный браслет с красными камешками. Специально для нее. И вот тогда-то и началась настоящая сказка.

Осень 2004 г.Фото: Антон Чурочкин

ИРАН. Поезд в Язд

Глиняный город Язд возник посреди пустыни несколько тысяч лет назад. По одной из версий, это самый древний город мира (первые упоминания — 3000 г. до н.э.). Он сильно отличается от остального Ирана. Таких глинобитных лабиринтов больше нет нигде. Говорят, они столь же древние, как и сам город. Кроме того, в Язде в первозданном виде сохранился Зороастризм, или «Благая вера»: одна из самых древних религий в мире.

Окна нашего номера выходят в ресторан, поэтому весь вечер мы обречены слушать, как персы стучат вилками по тарелкам. Поужинав, персы курят кальян. Дым поднимается вверх и наполняет нашу комнату. Глуповатая и страстная иранская эстрада, голоса ужинающих персов, журчание ресторанного фонтана, стук вилок о ножи — все это сливается в единый ориентальный щебет-фон под нами, — и я тщетно пытаюсь уснуть на скользких шелковых простынях.

В смерче восточных ощущений, в дымной полудреме дорожной усталости наши древние покои покачиваются и, превращаясь в трансцендентальный поезд дальнего следования, уезжают куда-то вдаль…

Сквозь дымную занавеску из песка и солнца я вижу колонну верблюдов. Караванщики гонят их по пустыне, по великому шелковому пути. И на том самом месте, где сейчас стоит город Язд, у них стоянка. Я видел, как они устраивались на ночлег. И как утомленные торговцы спали и видели сны-миражи о родных местах. Оставшись в этих снах навсегда, караванщики забывали, что нужно идти дальше. Так постепенно возникал город. Один из самых древних городов мира. Гигантский глинобитный комплекс-лабиринт, минотавр, чьи темные узкие улицы-коридоры прячутся от солнца под бесконечной крышей. Минотавр, сканирующий человека и извлекающий на поверхность давно позабытые тайны. Город-мираж. Даже солнце здесь играет роль декорации некой бесконечной мистерии. И в эту мистерию оказывается вовлеченным каждый, кто попадает в Язд, — кто-то в роли жреца, а кто-то в роли жертвы. А кто-то становится богом.

Звуконепроницаемый стеклянный колпак… Среди развалин древнего города тихо. В двух шагах — оживленная улица с автомобилями и мотоциклами. Но здесь, в этом полуразрушенном дворе — вековая тишина. Слышно даже, как ручка шуршит по бумаге блокнота. В такой тишине можно услышать гораздо больше, чем обычно. Я выхожу на узкую улицу, иду, сворачиваю в темный извилистый коридор. В конце коридора — тупик.

До тупика остается каких-то три метра, когда слева в стене я вижу приоткрытую маленькую калитку. Там, за этой дверцей, в солнечном дворе сидит пожилой перс на потертом ковре. Он смотрит мне прямо в глаза — будто знал, что я сейчас загляну. Седая щетина, серый пиджак, смуглое морщинистое лицо, черные усы, блестящие глаза… Перс что-то говорит мне на фарси, делает рукой подзывающий жест (на Востоке ладонь при таком жесте смотрит вниз, а не вверх, как у нас). Вокруг — осыпавшиеся неровные стены и пустые обрушившиеся комнаты с кучами камней и глины. Двор давно уже необитаем.

Перс встает и приподнимает ковер, на котором только что сидел. Под ковром — крышка люка. Он жестом просит меня помочь поднять крышку. Что я вообще тут делаю? Такое впечатление, что меня загипнотизировали. Может быть, это действует тишина. Или в персе какая-то очень располагающая сила. Чувствую себя так, будто все, что здесь происходит, — очень естественно и необходимо.

Мы поднимаем люк. Под ним — лестница вниз. Перс начинает спускаться, жестами приглашая идти следом. Темнота. Минуты две идем вниз по крутой лестнице. В конце — тоннель, совершенно темный подземный ход — узкий настолько, что я физически ощущаю холодные стены и потолок. Вспоминаю что-то неправдоподобное про древнейшие канализационные системы Язда, которые ведут в тюрьмы Александра Македонского.

Старик открывает дверцу. Желтый свет бьет в глаза. Через пару секунд понимаю, что мы в маленькой хорошо освещенной квадратной прихожей. Старик снимает ботинки, я тоже. Входим в просторную яркую залу. Посреди залы — большая терраса. Витражи в деревянных дверях-окнах с медными узорчатыми рамами, древние двери, зеркально-серебряная роспись на потолке. На одной из стен — большая картина маслом: пылающий дворец, вокруг которого стенают обезумевшие люди. Над дворцом в небе парит большой знак зороастрийцев — крылья и старик между ними…

Женщина в синем платке и болотного цвета бесформенной одежде впускает нас в небольшое полутемное помещение. На высокой одноногой подставке в большой железной чаше горит огонь. Не замечая нас, в зал входит высокий старик, весь в белом. Он подкладывает в чашу дрова. Совсем рядом говорят по-русски, я оборачиваюсь и падаю. Мимо с ворчанием прошла какая-то старуха. Меня разбудили.

Старуха, тихо и недовольно бормоча, прошла куда-то вверх. Я поднял выпавший из моих рук блокнот и быстро пошел вслед за старухой. Через пару минут она пропала, а я обнаружил себя на крыше города Язд.

Кое-где возвышаясь, где-то обрываясь пустотами дворов, где-то упруго вздымаясь полукруглыми башнями, крыши переходили одна в другую, объединяясь в одну… Сверху палило белое солнце, превращая крыши из темно-бежевых в красно-коричневые. Солнце, ослепительная голубизна неба и далеко на горизонте — похожие на декорации полукруги рваных гор.

Я иду, перелезая с крыши одного дома на крышу другого — невысокая стенка, крыша выше, крыша ниже, узкий выступ стены, кое-где приходится прыгать, где-то — подтягиваться, иногда балансировать, переходя по краю стены на следующую крышу. Я хочу дойти до центра старого города и там выбраться обратно в город — возможно, через такой же заброшенный двор, как тот, что вывел меня сюда, на городские крыши. Сухой ветер пустыни въедается в губы, трескает их и забивает нос невидимым песком.

Каждый следующий дом оказывается выше, и уже довольно нелегко становится перелезать с крыши на крышу. Иногда между крышами мелькают узкие коридоры и прямоугольные дворы с маленьким бассейном посередине и деревьями, на которых чернеют гранаты, изъеденные птицами. Через дворы между стенами протянуты нити, на которых висит стираное белье, двери в комнаты открыты (у дверей ботинки, а внутри — ковры). Иногда показываются люди. Замеченным быть очень не хочется…

Откуда-то сверху раздается голос муллы. Он призывает жителей Язда молиться. Солнце все ниже, а на небе, кажется, кто-то варит манную кашу. Голос муллы означает для меня в первую очередь, что сейчас уже около пяти вечера. В шесть надо быть в отеле.

Мои прыжки спугивают стаи белых голубей. Голуби взлетают и прячутся во дворах. Покрасневшее солнце висит на уровне неровных, как бы вырезанных ножницами и наклеенных на аппликации краев гор. Надо мной пролетает гигантская стая маленьких крикливых птиц. На минуту они отделяют меня от неба, и в этот миг пение муллы и крик птичьей стаи сливаются в какой-то общий ориентальный щебет-фон надо мной. Всё кажется каким-то чересчур кинематографичным. Или похожим на сон. Кому бы пришло в голову, что я сейчас бреду где-то посреди пустыни по каким-то глиняным крышам, разглядывая космические пейзажи и подглядывая за мирным бытом честных иранцев?…Да еще вдобавок меня чуть было не убили…

Я уже довольно долго шел, не понимая уже, как мне теперь отсюда спуститься. Чем ближе к центру, тем меньше было заброшенных дворов — шансов осуществить мой прежний план уже почти не осталось. При этом прошел я уже столько, что идти назад мне не хотелось совсем.

Над очередным улицей-коридором я свесился, опираясь на глиняный край крыши. Сухая желто-красная глина тихо шурша посыпалась вниз с большой-большой высоты. Можно зацепиться вот за эту железную водопроводную трубу и по стенке сползти вниз. Но эта глина… мои ладони от соприкосновения с ней уже стали оранжевыми, пачкать одежду не хотелось.

Я перелез на соседнюю крышу и заглянул в жилой двор. Там в саду копалась девушка. Без чадры, в обычной одежде.

Дальше все быстро. Случайно подняв голову, она испускает испуганный выкрик и стремительно убегает. В поисках выхода из положения оглядываюсь по сторонам. Вот дверца в крыше. Сейчас из нее, наверняка, кто-нибудь выйдет. Тот, кого она побежала звать. К примеру, разъяренный ревнивый муж…

Подхожу к другому краю крыши. Свешиваюсь: высоко, но не очень. Прыгать? Последний раз оборачиваюсь. И вижу, что ко мне уже стремительно направляется перс. Прыгать поздно. Надо разговаривать.

Что-то начинаю говорить ему по-английски — мол, я здесь просто гуляю… Жестами показываю направление, откуда пришел, объясняю, что хочу спуститься на улицу, туда, где сидят пилигримки. Перс вроде понимает, о чем я, и готов меня вывести, но тут следом за ним на крышу вылетает другой — более молодой, в спортивном костюме и с огромным кирпичом, наготове зажатом в руке. Между ними завязывается небольшая потасовка. Один отталкивает другого, что-то ему втолковывает, они кричат друг на друга, речь явно идет обо мне. Наконец, первый делает мне знак спуститься. Кирпич с увесистым разочарованно-гулким грохотом ударяется о крышу.

Я спустился и беспрепятственно вышел на улицу… Мне снова повезло.

Осень 2004 г.Фото: Антон Чурочкин

ЛИВАН. БЕЙРУТ

Призраки

В столице Ливана я неожиданно стал свидетелем странной демонстрации: миллионы сирийцев с портретами президентов Сирии и Ливана, флагами Ливана и транспарантами из цикла «America go home!» шествовали по центральной улице города под аккомпанемент патриотической музыки.

Пластиковая бутылка из-под «Бон-аквы» наполнена белой непрозрачной жидкостью. Два парня по очереди прикладываются к бутылке. Заметив наши заинтересованные взгляды, они по-русски предлагают нам попробовать… В бутылке — разведенный водой арак. Мы выпили, и анис пронзил нас насквозь.

Мы направились в даунтаун.

Бейрутский даунтаун сразу сбавил обороты нашего драйва, да и арак внутри приобрел некоторую маслянистость. В даунтауновском воздухе — спокойствие и довольство. Даже не довольство, а некая гордость из разряда «мы добились этого сами!» Улицы вычищены до блеска. Дома столь ухожены, словно это не дома, а фотографии на страницах глянцевых журналов. Бутики и рестораны светятся богатым лоском «европейского» благополучия. В общем-то, в Бейруте таков не только даунтаун. Лишь следы от пуль в стенах полуразрушенных старинных домов не позволяют поверить в то, что эта ласковая атмосферность царила здесь всегда. Такое затишье бывает перед бурей.

Балконы с чугунными перилами и решетками увиты зелеными растениями. На окнах — узорчатые решетки. Обыкновенный дом, обыкновенный сад… А через дорогу — Средиземное море.

Мы добрались до набережной затемно. Огнями зажглась далекая гора с армянскими кварталами, и теперь холодно искрилась в темноте. Будто море с его купающимися в лунном свете волнами выросло до неба.

Соленый воздух, пропитанный тишиной, редкие прохожие. Ощущение теплой радостной свободы. И, конечно, арак, который мы продолжили пить на набережной.

Спустившись к морю и усевшись на камнях, мы трогали воду.

Сзади к нам подошел нахрапистый толстый араб и на корявом английском решительно потребовал показать ему наш фотоаппарат.

«Ты только что сфотографировал ее! Она сказала мне!» — араб размахивал руками и уверял, что кто-то из нас только что насильно сфоткал его жену, которая сидела себе спокойно на набережной и, никого не трогая, ожидала, пока муж принесет ей кока-колы.

Араб был возбужден и намеревался засветить пленку.

«Жену? Какую жену?» На самом деле, лучший способ избежать неприятностей в арабских странах — не поддерживать разговор, когда у вас есть сомнения в целесообразности этого разговора. Просто молча уходить.

Проснувшись на следующий день, мы сходили во французский супермаркет. Чтобы купить еще арака, разумеется! Ну и заодно что-нибудь поесть (уличный кебаб изрядно поднадоел нам).

Утром Бейрут еще привлекательнее, чем ночью. Крутые улочки-подъемы освещены розовым солнцем. Водопады бесшумно стекают по прозрачным стенам футуристических отелей. Много деревьев и кустов, бутики, особняки, дорогие машины. В одном из переулков на тротуаре натыкаемся на толстый черный бумажник. Из него соблазнительно высовывается пачка двадцатидолларовых купюр…

Парни уехали в какой-то горный город, осматривать замок Хезболлы. А я решил остаться в Бейруте. Мне очень импонировало его спокойствие и воздушная расслабленность. Я бесцельно дрейфовал по теплым улицам и пытался представить себе, как в таком городе могли звучать взрывы. Представить не получалось. А потом я увидел эту чудаковатую арабскую старушенцию.

Старушенция смотрела на меня, и я решил подойти пообщаться. Из-за угла как раз вынырнули какие-то люди с транспарантами, скандирующие что-то по-арабски. Ну, я и воспользовался случаем, чтобы обратиться к старухе: «Кто это такие? Что они кричат?» В ответ она стала пространно рассказывать мне о сирийско-ливанских отношениях.

«Нет! — взвизгнула она. — Бейрут — очень суетливый и шумный город!» У Мэй (так ее звали) был настолько скрипучий и громкий голос, что я должен был даже прислонить палец к губам… А взвизгнула она в ответ на мое предположение, что Бейрут — очень тихое место. «Просто сегодня будет демонстрация. Поэтому торговля приостановлена».

Мы шли по Дамаскус-роад, большой улице, разделяющей Бейрут на две части — восточную, где живут в основном христиане, и мусульманскую западную часть. Мэй рассказывала мне, что обычно все эти демонстрации устраивают на улицах столицы Ливана сирийцы. Им очень по нраву дружба сирийского и ливанского президентов — ведь они запросто могут приехать в благоустроенный Бейрут и заработать сразу много денег, а потом увезти их с собой в Сирию и довольно долго жить на них. Ливанцев такое положение дел не устраивает. Они с некоторой брезгливостью и презрением смотрят на сирийцев, стараются не покупать ничего в сирийских магазинах и не ездить в сирийских такси, но вслух свою точку зрения не высказывают, внешне сохраняя нейтралитет. А сирийцы тысячами съезжаются в Бейрут и, изображая ливанцев, устраивают в центре города помпезные демонстрации, в которых ратуют за сохранение братских отношений между Ливаном и Сирией. «Сегодня будет одна из таких демонстраций, — сказала Мэй. — Можешь посмотреть. Только осторожнее. Иногда бывает небезопасно! А я поехала домой, вот и муж уже приехал за мной». И она пошла к старому Мерседесу, припаркованному около одного из закрытых магазинов.

Поводом к демонстрации на этот раз послужила некая резолюция №1559, принятая за сколько-то месяцев до того Конгрессом Объединенных Наций. Резолюция в очередной раз регламентировала отношения между Сирией и Ливаном. А демонстранты настаивали на том, что это всё — очередные антиарабские происки американцев из цикла «разделяй и властвуй». Таков был посыл этого шествия.

Миллионы сирийцев с портретами президентов Сирии и Ливана, флагами Ливана и транспарантами вроде «America go home!» двигались по центральной улице Бейрута под аккомпанемент патриотической музыки, доносившейся из наполненного аппаратурой грузовика, который грузно полз среди демонстрантов. А на балконах окрестных домов стояли местные жители и, глядя на весь этот цирк, перешучивались…

Кругом — машины скорой и пожарной служб. Впереди шеренг демонстрантов — три полицейских джипа и кордон полиции с щитами. На грузовике с аппаратурой бородатый активист в бейсболке и черной безрукавке скандирует ритмичные лозунги, задающие темп шагающим людям. «Мы мирные бойцы, а не террористы!» — гласит огромная зеленая растяжка в руках одной из передних шеренг.

Люди образуют цепь, взявшись за руки. Я стою на мосту и сверху наблюдаю за этой людской рекой, плывущей по широкой улице. Сюда никого не пускают, кроме прессы, да и мне вскоре придется спуститься вниз и идти с демонстрантами. Сирийцы с ливанскими флагами маршируют под барабанную дробь. Серьезные группки сменяются веселыми прыгающими молодцами с мегафонами. «Beirut says no to the interference of US and France in the Lebanese».

Активисты поддерживают порядок и дистанцию между шеренгами. Стильные молодые люди улыбаются, старики в красно-белых кофиах серьезны. Активистам все труднее сдерживать хаос. Кругом баннеры, проклинающие резолюцию: «1559 go to hell!», «Resolution 1559 is an interference with Lebanese affairs and against international law».

На площади перед даунтауном организован серьезный полицейский кордон. В даунтаун демонстрацию не пускают, и, как кажется, полиция в любой момент готова применить реальную силу. Слоганы эхом отлетают от домов. Над многотысячной толпой низко летают два военных вертолета.

До моего отеля пять минут ходьбы, и я решаю зайти в номер подкрепиться. В холле хозяин смотрит телевизор. Новости на BBC. В прямом эфире передают бейрутскую демонстрацию. Я выхожу на улицу и слышу тот же голос, что доносился только что из телевизора. История онлайн… Но тут вдруг происходит какое-то чудо: на улице становится подозрительно тихо!

Вернувшись на площадь, я застаю там лишь нескольких полицейских, убирающих заграждения. Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Сирийцы, как призраки на рассвете, как-то мгновенно растворились в воздухе…

Я покупаю воду в маленькой лавочке. Торговец говорит по-английски, и я спрашиваю, что он думает о демонстрации. «Я люблю Россию, я люблю Америку, я люблю Францию. Но Сирию я не люблю. Сирийцы должны убраться из Ливана. Это наша страна! Я христианин, а из-за сирийцев христианам в Ливане житья нет!»

Поет муэдзин. Из проезжающего мимо лимузина пищит французскоязычное контральто, по голове тихо шебуршат листья декоративной магнолии. На заборе трафарет — модная девушка в джинсах и белой блузке. Темнеет. Мимо проходят темноволосые и темноглазые восточные красавицы. Я оборачиваюсь им вслед и вижу толстые зады, между которыми небрежно розовеет море…

Осень 2004 г.Фото: Глеб Давыдов

СИРИЯ. ПАЛЬМИРА

Секс с верблюдами

Когда мы сошли с автобуса в центре сирийского города Тадмор, что в непосредственной близости от развалин древней Пальмиры, нас сразу взяли в оборот: поселили в крайне неудобный отель, предложили немедленно поехать смотреть закат на горе с цитаделью, проводили в ресторан с национальной кухней, а ночью пообещали свозить в пустыню — пить чай с бедуинами.

Скажу сразу: мы приехали сюда не ради всемирно известного бренда Пальмиры. Гулять с фотоаппаратами среди камней и ловить кайф от близости к жалким останкам древнего величия? Спасибо… Просто это было единственное место в Сирии, где, согласно прогнозу погоды, той осенью совсем не было дождя и светило теплое солнце.

Кстати, у адептов такого рода «исторических развлечений» (я имею в виду любование развалинами) есть нечто вроде идеологии. Формулируется она примерно так: по всем этим уцелевшим колоннадам и кускам арок можно (при условии достаточно богатого воображения и некоторого знания истории) воссоздать полный образ великолепного античного города. Наверное, это действительно так, но меня больше интересовало не III тысячелетие до нашей эры, а настоящее время.

Впрочем, пару раз я все-таки сходил посмотреть, что это за диво — развалины древней Пальмиры («О! наши руины! Это очень красиво!» — восторженно рекомендовали местные.)

Длинные ряды колонн образовывали гигантское сито, через которое медленно цедилось закатное солнце. Через секунду остатки стен стали похожи на тихо тлеющие угли, а весь город с его разрушенными дворцами — на огромный мангал. Небо цвета сырого шашлыка в считанные минуты потемнело.

Я стоял посреди сумеречного амфитеатра и, глядя на сцену, прислушивался к тишине. Когда-то могучие гладиаторы развлекали здесь могучих царей. На темно-розовых, с каждой минутой чернеющих стенах проступали кровавые силуэты… Впрочем… Ничего там, конечно же, не проступало. Просто кругом стояла такая тишина, а эти древние стены возвышались надо мной с таким спокойствием и величием, что от всего этого я невольно поддался какому-то древнему очарованию. Но вдруг в орхестру ввалился на велосипеде какой-то тип и стал предлагать мне товары первой необходимости — вышитые узорами скатерти, туристические открытки с видами Пальмиры, деревянных лягушек, квакающих, если провести специальной палочкой по гребешку на их спине…

Рано утром я вышел из отеля и отправился изучать реальный — живой — город. Тадмор. Солнце грело. Мимо шныряли трехколесные драндулеты, разукрашенные всеми цветами радуги. Я двигался вверх по улице. Около одной из лавок стояли две женщины. Первая — в синем с красной вышивкой платье — была постарше и держала за руку ребенка. На лице ее проступали черные татуировки. Другая — помоложе, наверное, старшая дочь. Она выбирала из стопки блины тонкого арабского хлеба. И сверкала. Точнее, сверкало на солнце ее платье, вышитое позолоченными узорами. Я, может быть, и вовсе не обратил бы на этих женщин никакого внимания, если бы не это платье.

Девушка посмотрела на меня, и ее губы, выкрашенные в ярко красную помаду, растянулись в кокетливой улыбке. За губами показались некрасиво-белые десны и серо-коричневые зубы (два зуба, однако же, были золотыми).

И золотые зубы, и красная помада, и вышитое позолотой яркое облегающее платье — все это выглядело очень для этих мест странно. Подобный «гламур» среди мусульман совсем не в почете.

Темные тени на ресницах. Грязные голые ноги в сандалиях, с ярко-красными ногтями. Да и еще улыбающийся, явно с эротическим подтекстом взгляд…

Они купили хлеб и двинулись дальше. Я шел рядом и наблюдал за девушкой. У нее был очень нездоровый цвет лица — под глазами лежали черные синяки, а во всей ее типично по европейским меркам модельной фигуре чувствовалось что-то мистически свободное. Она поместила пачку лавашей на голову, и теперь, и без того очень высокая, стала похожа на одну из тех колонн, что я видел вчера в Пальмире. У лавки с фруктами и финиками женщины остановились, и та, что постарше, вступила в беседу с торговцем, а я в это время заговорил с младшей. Она ни слова не понимала по-английски и только улыбалась мне, с интересом глядя мне в глаза и покусывая свой указательный палец. Мы говорили на совершенно разных языках. А из лавки на нас смотрели недовольные глаза торговцев-арабов…

«Do you want to fuck beduin?» — спросил меня молодой парень педерастической наружности, торговец курицами-гриль. Он как раз наблюдал за тем, как я пытаюсь наладить контакт с девушкой, и, когда они удалились, обратился ко мне. Трахнуть бедуина! Чушь какая, да за кого он меня принимает! — удивился я. Но араб тут же объяснил, что девушки, с которыми я только что говорил — бедуинки, живущие недалеко отсюда в пустыне и заезжающие в Тадмор за продуктами. «I have a friend in the desert, beduin girl. She is 18 years old and very-very beautiful! You can fuck her if you want. It’s only 50 dollars». Склизкий тип… Я объяснил ему, что возможность секса с бедуинкой меня прельщает не слишком, а вот посмотреть на их быт, побывать глубоко в пустыне в их лагерях — это было бы интересно. «Но только у настоящих бедуинов, а не у этих туристических декораций, которые у вас тут в двадцати минутах езды!»

Через пять минут мы с Али и фотографом Чурочкиным уже тряслись посреди пустыни в доисторическом Мерсе.

Небольшой серый шатер из толстой верблюжьей шерсти. Рядом высится грузовик, в котором бедуины переезжают с места на место и перевозят скот. На бежевой твердой земле вокруг шатра чернеют круглые резиновые корытца. Это кормушки для овец. Маленький ягненок с переломанной при рождении ногой дергается на шерстяной подстилке и печально блеет. Хозяин — серьезный мужчина с темным обветренным небритым лицом, с красно-желтыми руками (видимо, от постоянного курения самокруток и от частых контактов с глиной), в красной кофии и длинной коричневой рубахе, поверх которой — безрукавка с V-образном вырезом.

Это был первый лагерь, куда привез нас наш пошловатый проводник. Конечно, ничего особенного — просто семья скотоводов. Я потребовал отвезти нас поглубже в пустыню. «Где верблюды, чувак? У бедуинов должны быть верблюды, ОК?» Признаюсь, в этот момент я был охвачен каким-то непривычным для меня туристическим азартом.

Минут через двадцать мы вновь резко свернули с трассы на какую-то неровную тропинку, уводящую в глубину безбрежного коричневого поля. По этому пути мы проехали еще минут пять-семь, а потом тропинка растворилась напротив трех больших прямоугольных шатров. Тут все было так же, как и на первой стоянке, только гораздо больше. Стога сена, корытца для овец, грузовики, дети… В одном из шатров сидели мужчины и пили чай. Нам тут же было предложено присоединиться к ним. Из небольшого сверкающего на солнце металлического чайника в стограммовые стаканчики налили черный-черный чай, очень сладкий и крепкий — полстакана сахара и полстакана заварки. Чай был терпкий, с привкусом какой-то травы, и с одного глотка утолял жажду и приятно освежал.

Немедленно выпив (что неправильно — сами бедуины пьют один такой стаканчик около получаса), я попросил еще. После третьей стопки я, как мне тогда показалось, окончательно превратился в бедуина, хотя, в сущности, я бесстыдно предавался довольно обыкновенному туризму. Кочевники, сидя на шкурах, что-то пошучивали между собой в нашу сторону и с интересом поглядывали на камеру в руках Антона. Я слушал корявые объяснения нашего гида, а потом все утонуло в нарастающем металлическом гуле. Это были колокольчики…

Сотни маленьких колокольчиков… Голодные овцы с топотом и звоном неслись к корытам, куда маленькая девочка только что насыпала корм. Пять баранов подбежали к двум большим, особняком стоявшим корытам. А овечки — их было гораздо больше — стали есть из маленьких кормушек. Наш проводник объяснил, что баранам в еду подсыпают специальное вещество, удваивающее их мужскую силу. Девочка курировала баранов, то и дело отгоняя камнями овец, которые норовили посягнуть на баранью виагру. «Верблюды-то где?!» — снова осведомился я.

Верблюд видит человека очень высоким. Так устроено его зрение. Он не видит, где у человека кончаются ноги, поэтому человек кажется верблюду бесконечно высоким чудовищным великаном. Так объяснил проводник тот невменяемо дикий ор, который при нашем приближении издала небольшая верблюдица. По словам Али, верблюдица просто испугалась. Бедуины рассматривали нас, мы рассматривали бедуинов. Верблюды рассматривали нас всех. И жевали специальным образом приготовленное для них сено.

Никто ни в коем случае не должен видеть, как верблюды совокупляются. «Никто! Даже их хозяева не должны видеть этого! И ты знаешь, что будет, если человек все-таки подсмотрит, как верблюды занимаются сексом, и верблюд заметит это? — авторитетно вещал гид. — Он попытается убить этого человека! Если же у него не получится это сделать, то… то он убьет самого себя!» Глядя на эту неуклюжую нелепую громадину, я с недоумением спросил, каким же способом он себя убьет? Верблюд-самоубийца казался мне чем-то совершенно немыслимым. «Он подойдет к машине и станет биться головой об ее крышу. Или ляжет на бок и начнет биться головой о землю, пока совершенно не разобьет голову и не сдохнет…»

Наутро я опять пошел к развалинам. Что-то все-таки тянуло меня туда…

Полный покой. Невозможно даже представить, что это место когда-то было охвачено кровопролитными сражениями. Казалось, что это одно из самых надежных мест на земле. Эти камни стояли здесь испокон веков. И в то же время это было окончательным свидетельством иллюзорности земного могущества и богатства. Время разрушает все.

На краю разрушенного города в маленьком белом бетонном доме что-то зашевелилось. Семья бедуинов вылезла на солнце. Вокруг них забегали гуси и куры. Муж крутил самокрутку, жена принесла чайник. Дети плакали. Заметив меня, женщина помахала рукой, как бы приглашая в гости. Меня приветливо напоили чаем. А потом попытались втридорога продать шаль. Я отказался и тут же снова ушел вглубь разрушенного города.

Среди развалин шествовал большой верблюд, верхом на нем сидел маленький арабский мальчик. Мальчик стал уговаривать меня прокатиться на верблюде. Я отказался и спросил: «Эй, парень, а правда ли, что нельзя смотреть, как верблюды занимаются сексом?» Он тут же понял, о чем я, и ответил: «Да нет! Это ерунда. Если хочешь посмотреть, я могу тебе это устроить. За десять долларов, прямо сейчас! Пойдем». Нет. Спасибо. Больше никогда не буду ездить в туристические места, — подумал я и пошел прочь. И дались мне эти верблюды?

Осень 2004 г.Фото: Антон Чурочкин

СИРИЯ. ХАЛЕБ

Медиагород

Халеб (Алеппо) находится совсем уже рядом с Турцией, почти на границе. Это самый большой город Сирии. В нем восток сталкивается с западом, они смотрят здесь друг на друга и пытаются найти общий язык. Это город, по своей энергетике, цветам и скорости похожий на Москву, но одновременно и очень особенный: его узловая, торговая вибрация многократно преумножена отчетливой медиавирусной спецификой.

Ирак. 28 октября 2004 года. Пустыня. Военный грузовик. Американский офицер (шлем, солнцезащитные очки, болотная униформа, белые зубы) отдает водителю приказ двигаться в сторону Багдада. Колонна американских машин катит по пустынному шоссе. Мост над рекой Тигр. Солдаты настороже. Готовность номер один… Табличка Welcome, полупустой Багдад. Какое-то время американцы едут по напряженно тихим улицам. И чем напряженнее становится тишина, тем явственнее на лицах солдат проступает выражение страха.

Из-за угла медленно выкатывается длинный автобус. Преграждает путь американцам и останавливается. Из открывшихся дверей автобуса, как пчелы, выпрыгивают один за другим люди с автоматами. Стоп-кадр. Офицер связывается с кем-то по рации и отдает приказание развернуться: «Назад!» Но сзади уже подготовлены иракские грузовики, закрывающие американцам путь к отступлению. Начинается огненная мясорубка…

На самом деле все это происходит не в Багдаде, а в сирийском торговом городе Халеб (он же Алеппо). На улице. Вокруг пятнадцатидюймового монитора, установленного рядом с лотком, на котором продают видеодиски, скучковались сирийцы и увлеченно смотрят кино. В Халебе в тот год было множество таких лотков с видеодисками.

Халеб — это город, переполненный призраками массмедиа. Город, где цивилизация Ближнего Востока рефлексирует себя в зеркале Западного мира и получает самоопределение, создавая западному миру альтернативу. И впадая тем самым от этого мира в неуёмную зависимость.

За все время нашего пребывания в городе Халебе (в этом, по выражению одного русского туриста, «городе, будто сошедшем со страниц сказок 1001-й ночи»), мы ни разу не слышали западной поп-музыки. У них есть своя. Она тоже продается на лотках. И, как правило, не существует без видеоряда (дешево смонтированные образцы красивой жизни по-арабски — водопады, пышнотелые красавицы, которые на фоне этих водопадов манерно танцуют танец живота, свадьбы, застолья, светская жизнь, горячие мужчины в дорогих костюмах и жаркие женщины в ярких атласных платьях).

Женщины с широкими бедрами и огромным бюстом (говорят, их с самого детства специально откармливают сладостями, чтобы они обрели надлежащие формы) — это образец восточных красавиц, полная противоположность западным стереотипам. И вдруг среди всех этих женщин-водопадов обнаруживается диск, посвященный войне в Ираке. И вот уже сирийским мужчинам больше неинтересны женщины и застолья. Они заворожено наблюдают за тем, как под аккомпанемент плохо записанной сирийской попсы (с антивоенными текстами) иракцы мочат в мясо американцев. Как Восток торжествует над Западом в кровопролитной бойне. Бесспорный хит… Но откуда взялось это кино? Кто его создатель?

Иракцы мочат в мясо американцев. Трудно сказать наверняка — постановка это или документальные съемки. Внизу (будто бы всё снято на любительскую камеру) есть дата — 2004.10.28. Но… слишком для документальных кадров наигранные лица у американских солдат и слишком четко прослеживается сюжетная линия, к тому же иногда мелькают спецэффекты, которые, очевидно, сработаны на компьютере. С другой стороны, для постановки, сделанной арабами на коленке, это кажется чересчур дорогим и монументальным кино, да и уровень монтажа совсем не похож на остальные CD-ромы, которые тут продают. Все эти богатые гулянки и природные красоты сняты явно на любительскую цифровую камеру и смонтированы на скорую руку в любительских программах. А над «иракским хитом» работали профессионалы. Скорее всего, это смесь документальных кадров, искусно смонтированных, и постановки. Пропагандистский фэйк, медиавирус. А может быть кто-то просто решил использовать в целях наживы праведную ненависть арабов к американцам?

Ракета впивается в американский грузовик. Грузовик подпрыгивает, переворачивается колесами вверх и исчезает в красно-оранжевом дыму. Сирийские мужчины в толпе шевелятся, под воздействием какого-то невидимого импульса переступают с ноги на ногу, покачивают головами и тихо переговариваются. Крупный план: ноги американского солдата в защитных штанах. И тут в эти ноги попадает снаряд — и солдат складывается на землю. Сирийцы в толпе удивленно ахают. Снова крупный план: красно-черные остатки ног в армейских ботинках дымятся на выжженной земле.

Халеб находится совсем уже рядом с прозападной Турцией, почти на границе. Восток в Халебе соединяется с Западом. Они выясняют отношения, смешиваются, совокупляются, дерутся, ненавидят друг друга, продают друг друга в рабство. А потом расходятся в разные стороны, оставляя себе то, что принадлежит каждому изначально. Отторгают друг друга, как масло и вода. Халеб для арабского мира — как Москва для европейского… И, кстати, здесь (почти как в Турции) — десятки вывесок на русском языке. «Фирма Абдулы из Халеба. Обувь», «Свежие кондитерские изделия — оптом и в розницу».

Кругом безумие и суета, по качеству варящейся в них энергии почти идентичные московским суете и безумию, только еще бесшабашнее и нелепее. Потому что сирийские арабы — самый бесхитростный и прямой народ на свете. Сирия вообще — очень простая страна. А сирийцы — простейшие и уж точно не тонкие люди. Они не умеют лгать, хотя очень любят это делать.

Город торговцев и юродивых. Город врунов и актеров… Халеб пропитан шоу-бизнесом, но это не западный шоу-бизнес, который стремится подменить реальность. Это восточный шоу-бизнес, и бог, например, играет здесь совсем не ту роль, что в западном, «католическом шоу-бизе». Бог здесь действительно есть. И он действительно всё прощает. Поэтому людям не нужно особенно притворяться честными…

Я хочу купить чехол для мобильника. Спрашиваю мальчика в лавочке: «Сколько?» («Адэйш?») Он пишет мне на калькуляторе «50». В этот момент подходит отец мальчика. Я набиваю на калькуляторе «40». Отец, не видевший, что набил мне до этого мальчик, деловито и как бы совершенно уверенно в своей правоте говорит «One Hundred». Я со смехом поворачиваюсь уходить. «75!» — кричит вдогонку толстый усач…

Кинотеатр оклеен эротическими фотографиями. Но внутри идет «Властелин колец». Всё не то, чем кажется, всё лжет во всякое время… Убогие религиозные нищие, сидя у входа в мечеть, поют, раскачиваются, жмутся и закатывают глаза. И вдруг один из них прекращает раскачиваться, застывает на секунду, замолчав и выпрямившись. А потом достает из внутреннего кармана пиджака мобильник и, как совершенно обычный деловой человек, начинает вести с кем-то обыденную серьезную беседу. Дервиш…

Иду вниз по улице. Слева — проезжая часть, очень оживленная, справа — череда лавочек, торгующих всякой лабудой — сигаретами, шапками, теплой белой кашей из крахмала и кокосовой стружки, которая служит нам здесь завтраком. Посреди улицы — пустая картонная коробка. Шум, гам, суета, люди бегут в разные стороны. Коробку люди старательно обходят, стараясь не задеть. Но не отрывают от нее заинтересованного взгляда. Скотчем к коробке прикреплен сломанный компакт-диск и — фотография полуголой девушки. Кому принадлежит коробка, становится понятно через минуту: из табачной лавочки напротив мне сально подмигивает седовласый дядя…

Еще через десять метров на лотке продают наклейки. Наклейки делятся на три категории. Первая — красивые виды (водопады, пейзажи). Вторая — политические наклейки, которые демонстрируют в основном частную жизнь президента страны (Башар катается на велосипеде, Башар в кругу семьи). Третий вид — эротика. Красотки в бикини. Среди красоток неожиданно отыскивается наклейка со знойной Шакирой («Shkira» — указано под фотографией). Западная поп-музыка представлена на сирийском рынке только таким способом…

Сворачиваю в проулок между домами. Двигаюсь в ту сторону, где предположительно должен обнаружиться крытый рынок-лабиринт. Но вскоре, так и не зацепив рынок, выхожу к холму Телль, на котором высится цитадель. По мосту поднимаюсь через ров к большой башне и, заплатив 50 лир, вхожу внутрь. Огромные сводчатые залы с небесной мозаикой, перетекая один в другой, выводят в руины старой крепости, к полуразрушенным мечетям, башням и бастионам. Сквозь бойницы смотрю на серый мокрый от дождя город…

И тут, как раз когда я подошел к краю цитадели, облака вдруг рассеялись и навстречу мне вышло солнце. От прекрасного бесконечного города с полукруглыми куполами мечетей, башнями-минаретами и квадратами средневековых домов поднимались розовые облака пара. Над городом висела радуга. И я был на самом верху… Кто-то в городе громко-громко переливисто запел простую и понятную песню на незнакомом арабском языке… Радуга, медленно опускаясь на город, растворялась в небесах. Постановка или документальные съемки? Да какая, собственно, разница…

Осень 2004 г.Фото: Глеб Давыдов