Город

Глеб Давыдов

Роман об экзистенциальном кризисе группы одноклассников, которые сталкиваются с жизненными трудностями и пытаются их преодолеть. Сквозным мотивом проходит странная тетрадь, которую один из героев случайно находит в больнице. Тетрадь является чьим-то неподписанным предсмертным дневником, но каждый из одноклассников смутно ощущает, что догадывается, кто ее автор. Дневник дает намек на то, что его написал один из них – тот, кто буквально прожил жизнь заново и хочет подать знак самому себе.

КВАРТА МНЕМОЛИНИЯ, ЧАСТЬ I

Проводник, с грохотом, откинул люк, перекрывающий лестницу вагона и одним бессмысленным движением протер тряпкой поручень вагона. Пассажиры позади безучастно ждали, вглядываясь в лица на перроне. Наконец, проводник спрыгнул на асфальт и тут же отвернул лицо в сторону, чтобы избежать участи в перекладывании чемоданов пассажирам.

Станция была небольшой, но деловитой, крепкие загорелые старушки с мешками под мышкой сновали меж небольших собраний студентов, закончивших практику на биостанции, и растерянных, раскрасневшихся, от ожогов на солнце, отдыхающих, которых волей маршрута забросило в это, совсем не туристическое место. В стороне курили молчаливые нахмуренные мужчины, собравшиеся батрачить в столицу, лица их были кислыми и сосредоточенными, деньги еще предстояло заработать. Над городом сгущались тучи, становилось душно, самые внимательные предварительно занимали места в зале ожидания.

Лев с ностальгией осмотрел знакомый с детства перрон и уверенным шагом пошёл в проулок между кассами и зданием дистанции пути.

— Уважаемый! Вы это куда? — послышался сзади гнусный канцелярский голос.

— Как куда? — удивился Лев, — домой иду.

— Здесь прохода нет, разворачивайтесь.

— Всегда был, мне на Житомирскую.

— Говорят вам прохода нет, разворачивайтесь.

Задетый, с пунцовыми щеками, Лев, сдерживаясь, чтобы не нагрубить лицу при исполнении, пошёл на привокзальную площадь, вместе с общим потоком. Монотонный голос перечисляющий номера маршрутов, перроны и время отправления захлебывался в общем гуле так, что никакую полезную информацию из него уже было невозможно получить.

— Лёва!! Приехал! Дай поцелую! А что с паровозом? Опоздал?

— Тётя Сима, здравствуйте. Ой, не через порог… почему опоздал?

— Так ведь в девять должен был… Проходи, проходи. Руки мой, вон рукомойник.

— Да я помню… А я же 32-м ехал, он к двенадцати и пришел.

— Садись к столу, я тебя так ждала, Лёва!

Лев подергал рычаг, взял серый обмылок и сполоснул руки. Придвинул чемодан ближе к столу и втиснулся в скамью. Тётя Сима тем временем выкладывала тарелку с нарезкой свежих овощей, солонку, роскошную, не под обстановку, супницу с половником, тарелку вареной картошки с курицей и большую банку компота с абрикосами.

— Ну с приездом мой дорогой, кушай давай, кушай. Ну как там дела?

— Ох, спасибо, теть Сим, да все хорошо у нас. Гальке кандидата дали, там же на кафедре работает, Лёшку зашили, уже месяц как не пьет, Санёк в рейс ушёл. Молодец стал, помогает, магнитофон привез нам японский.

— Вот и замечательно. Помидоры бери, местные это, у вас таких нет… Я всегда говорила. Нужно держаться вместе, семья это главное.

— Теть Сим, а чего это проход сюда с ПЧ закрыли? Пытался пройти, так не пустили.

— Да господь с тобой, никогда там не ходили. Как ТЧЭ перевели, так еще решетку приварили, чтобы в приёмную ПЧ можно было. Там у них, с другой стороны. С туалетов…

— Давно, значит, не был. Прошлый раз ходил.

— Путаешь, Лёва. Может ещё когда с Колей вы бегали, пролазили. Ох вы с ним здесь устраивали шороху, вся округа знала.

— А Сашка как? На смене сегодня?

— Да, на комбинате. Ты бы к Михаилу зашел. Он ведь тоже ждет.

— Зайду, теть Сим.

За окном начал моросить дождь. Пахло свежей травой и размякшей пылью. Река напротив сбросила зеленоватый окрас на свинцовый. Громада хладокомбината, на другом берегу, потемнела. Лев осмотрел комнату, казалось все осталось таким же, как и много десятков лет назад. Все та же пирамида из подушек на кровати, фотокарточки тети Симы и ряды книг, старательно оберегаемых от пыли стеклянной дверцей, которую при жизни своими руками сделал дядя Исахар. Он присел на кровать и уставился в окно. С шелестом, весь в седом дыму, проехал хлебовоз. Дождь тем временем кромсал облупившуюся белую краску подоконника.

Дождь сходил на убыль и Лев решил прогуляться к комбинату, проведать школьного друга. Город, с момента, как он помнит его, не сильно изменился. Конечно, и здесь, наконец, появились кооперативные магазины, первые вывески с диковинными заграничными надписями, а цветные телевизоры перестали быть атрибутом другого общества. Та разница, которая зияла между столицей и его родным городом начала медленно, но сглаживаться. Казалось, что даже здесь засветили какие-то перспективы. Лев, вздохнул, остановившись у затона. Холм, взъерошенный кронами берез и кленов, придерживал над собой прекрасное кирпичное здание старой партийной номенклатуры, до сих пор внушающее уважение и величие, несмотря на балконы, остекленные на разный манер. Да и сушащееся на веревках белье, что в столице встретишь редко. Над домом уныло сгорбились две четырнадцатиэтажки, которым и двадцати лет не стукнуло, а они осунулись, почернели и запестрели мусором, вываленным на лоджиях. Как два оборванца эти башни нависали над аккуратным серым приземистым красавцем, который им в деды годился. Сквер, у затона, еще не был застроен ларьками и киосками и его запустение только придавало ностальгии. Очень давно Лев пинал мяч в этом сквере вместе с двоюродным братом Сашкой и другом из соседнего двора, Мишкой.

Комбинат скрывался за рядами тополей, вдоль шоссе, слева от затона. Сквер у проходной был увенчан памятным камнем, что именно здесь, когда-то стреляли в одного из лидеров революции прямо на манифестации. Никому уже не было дела до этого камня, сейчас на нем стояла банка импортного пива, а каких-то пару лет назад всегда лежали цветы.

— Ой, Лёва, вот так сюрприз. Здарова!

— Привет, Саша!

— Ну как там? Проходи, рассказывай! Галина как? Почему не приехала? Алексей работу нашел?

— Галя кандидатскую защищала, в командировку направляют, в обсерваторию, так что в следующем году. А Лёшку зашили мы, торпеду… Он же совсем запил, под себя начал ходить, а коммуналка же.

— Ой, ёшкин-матрёшкин, что же делается… Погоди. Пропуск? Здесь время впишите. Мехцех? Ага… Проходите. А что ж он так?

— Ну как… Все пережить не мог.

— А что ему переживать?

Лев скривился, словно что-то вспоминая, и, сделав усилие ответил.

— Да там, неважно. Слабохарактерный он.

— Леша то? Странно, ну ты продолжай. Эй, мужчина…? Вы куда? Пропуск есть? Пусть тот, кто вас вызывал пропуск и несёт, здесь комбинат.

— Санек в море уже ходит. На сухогрузе цветной металл вывозят, пока только в прибалтику, но молоток, магнитофон купил, помогает очень.

— Не захотел он все же во флот? Вот молодежь.

— Да какой сейчас флот. Смех один, а жить надо.

— Ай? Куда? В 7й цех… Не могу я выйти. Сами и спрашивайте. В канцелярии, да… Слушай, Лёва, работы много, дежурить же надо до утра. Будь другом…

–…Какую?

— Да обычную, пшеничную.

Лев брел в сторону от комбината. На душе было гадко. Солнце пряталось за тополями, окрашивая город в беспощадный бардовый цвет. По улицам тряслись автобусы с озлобленными уставшими людьми. Учителя с раскрасневшимися шеями красили забор школы, проклиная все вокруг и отклеивая прилипшие листья, рано опавшие из-за засухи. Спустившись по разбитой лестнице к набережной он свернул в центр. Между семинарией и музеем был небольшой хозяйственный двор шинного треста, где теперь расположилась церковь баптистов. Лев спросил Михаила. Женщина, с перекошенным параличем лицом, скрылась за крыльцом, шаркая запыленными резиновыми тапками.

Михаил изменился. Пожелтевшее лицо было покрыто морщинами и темными сосудами. Блестящие ясные глаза словно проваливались куда-то вглубь и, казалось, он силился успеть ими разглядеть больше, пока они окончательно не утонут в лице.

— Лева, здравствуй. Как давно мы не виделись.

— Здравствуй, Миша. Или как тебя теперь называть? Отец…

— Да брось, Лев. Рад тебя видеть. Надолго к нам?

— Несколько дней. Может хоть в сквере присядем?

— Пойдем, только рад.

Сквер был непривычно неухоженный, мусор отблескивал в сумерках, а целую скамейку они нашли на стороне, противоположной семинарии. Под светом фонаря, который, словно электроны атом, облепили суетящиеся мошки, они и присели.

— Ты мне вот что скажи, тебе хоть платят за это? — хитро прищурившись выстрелил Лев.

— Я тебе больше скажу, Лёва, я ещё и сам плачу, будешь смеяться. — Михаил был готов к выпаду, как опытный фехтовальщик тренировочному удару.

— Шутки все шутишь. А если серьезно?

— Серьёзно. Десятину не платим, но сколько могу — каждое воскресенье. Но это дело добровольное, если что.

— Гхм… а деньги куда уходят? Богу?

— Много служений разных. Ходят в онкологию, помогают больным, из Рощи. Там можешь сам зайти, спросить про баптистов, тебе любой скажет, что мы делаем. По тюрьмам тоже ездят, это, правда, без меня, я как-то… не могу. По детским домам, вот, недавно была евангелизация в Ивановку. Молодёжь отправилась, песни там поют, подарки дарят. Детям нравится. Дети понимаешь какие, да? Вот эти, которые не очень. Я имею в виду, с головой у них не очень. Что они там видят в жизни? А так вот, приезжают…

— Песни они поют… Миша, так а деньги куда уходят? На поездки что-ли? Тут глядишь голов пятьдесят вас будет, активистов. — Лев многозначительно посмотрел вдаль, словно все баптисты выстроились с номерами с другого конца сквера.

— Лёва, вот ты всё деньги считаешь. А много тебе радости от них? Я-то не разорюсь раз в неделю пятёрик отдать, мужики во дворе столько на пиво тратят. Я лучше туда отдам.

— Да тут глядишь, может лучше и пиво… — , прокряхтел Лев — Ты бы тогда в этот пошел, как их называют? Фонд благотворительный, тоже самое, деткам помогают, игрушки дарят, так хоть какой-то государственный надзор, а у тебя, черте что какое-то.

— Ты вот мне скажи, Лёва. Ты нищим подаёшь? — оценивающе прищурился Михаил.

— Нет! В Огоньке не читал? Там все схвачено, такие вертихвосты, нам с тобой и не снилось. — брови Льва поднялись как копья.

— Читал, читал. Но это такой вопрос: дело не в том, куда конкретно эти деньги пойдут. Вопрос в том, откуда. Если ты отдаёшь деньги от сердца, то Бог их сразу себе берёт. Если люди их куда-то не туда употребили, это уже на их совести. А ты стал немного лучше. Немного научился отдавать. Ты вот деньги копишь-копишь, а завтра правительство сменилось, и всё по ветру пошло. А так ты берёшь и вот прямо здесь покупаешь себе немного радости. Немного души.

Лев скривился, словно съел кислую сливу. Яд этих разговоров даже сюда проник, подумал он.

— Да не болтай ерунды, режим у него сменился. Я понимаю гласность, но чуши то не городи. Это тебе, видимо, твои заокеанские друзья подсказывают. Никуда правительство не денется, страна как была, так и останется. Да и откуда Богу знать, как ты деньги отдаешь, от сердца или может специально хочешь задобрить его.

— А кому же знать, если не Богу? Это только тебе и Богу известно, как ты распоряжаешься тем, что тебе дано. А правительство-то, может, и не денется, а вот твоя душа денется. Сегодня ты здесь, а завтра уже в гробу. И все эти бумажки — оп! — и нету их. Умираешь голым, так же, как и родился.

Льву начал нравится диалог, он заулыбался и он постарался усесться на скамейке поудобнее.

— Хехе, душа. Вон Гальке аппендицит зимой резали, никакой души не заметили. Смешно же. Что такое твоя душа?

— Это, Лёва, разница между тобой и твоим трупом.

— То есть разум? Мой разум и есть душа?

— А у тебя, что, только разум есть? Чувств нет? Желаний, надежд? Разочарований? Опыта, вот этих всех трещин, которых жизнь в нас понаделала? Человека же не в конструкторском бюро делают. Душа — это вся твоя жизнь. И весь мир. И Бог тоже.

— Да Бог тут причем? Я жил и без него и планирую без него и закончить. Тогда где она, душа? В опыте? Я сам его нарабатываю. В желаниях? Тоже я сам. Живу, значится, без души, сам по себе

— Это тебе только кажется, что ты без Него жил. Муравей тоже думает: да я отлично справляюсь! Смотрите, какой у меня муравейник! Высокий, внутри еда, а если кто-то придёт, я спрячусь. А помнишь, как мы такие муравейники мальчишками раскапывали? Эх, дурные были, несчастные муравьи, ползали, паниковали… Вот так и с жизнью. Живёшь такой уверенный в себе, а потом…

–… Потом вот в баптизм и уходишь. Нет души, Миша. Нельзя доказать, что она есть.

— Я, Лёва, не доказыватель. То, что душа есть, доказывать не надо. Когда тебе плохо, она болит. Когда хорошо, радуется. Когда приходит время, она уходит, и ты не можешь не заметить этого момента. Душа — это ответ на вопрос, зачем ты тут, на Земле. Я вот шестой десяток разменял, а другого ответа не нашёл. Ну что, ты когда молодой, бегаешь за женщинами, суетишься, надо тебе всем что-то доказать, какой ты ловкий и шустрый и умный. А потом ты остаёшься наедине с собой, и выясняется, что всё это был дым, пыль. Смотришь, что ты нажил, и понимаешь, что люди, которые с тобой веселились, ушли, потому что ты уже и сам не такой весёлый, как был. И в конце концов выясняется, что не нажил ты ничего, кроме камней в почках. И даже если ты кому-то что-то доказал, то и от этого радости нет.

— Лет эдак тридцать назад ты говорил иначе. Что мы на земле для сглаживания неравенств классов для построения социалистического общества… Так что, выходит душу никто не видел, доказать ее нельзя, но она есть?

— А ещё лет тридцать назад до этого я говорил, что меня нашли в капусте. И, надо сказать, верил в это не меньше, чем в классовую борьбу, что правда, то правда. Я на это неравенство здоровье положил, а вместо равенства только седые волосы и неврастения. А ещё сто лет назад про радиацию не знали. Про радио. Что можно изображение по воздуху передавать, а потом их через тысячу километров смотреть в деревянной коробке. Кому бы рассказал, засмеяли бы, вот как ты сейчас смеёшься. Так что дело не в том, можно душу доказать, или нет, а в том, как ты сейчас живёшь, веруя в неё или не веруя. Вот человек верует, что если делать плохо, то душе вредишь, и исправляется потихоньку. А не верует — и погибает. А потом придёт к Богу и скажет: это Ты виноват, что я погиб, потому что я не дождался, пока наука душу докажет. Но ведь ты-то уже сейчас можешь начать жить по-божески, не дожидаясь, пока наука этим займётся.

— А если не будет там, Бога твоего? Некого будет сказать. Совести только своей, что жизнь потратил на бегу за сказкой, где душу твою, что морковку кролику, подвесили перед носом.

— А тут расклад очень простой. Я вот сейчас пять рублей отдал — мне радость. Прожил день — благодарю Бога. Даже если Его нет, я хоть засыпать стал со спокойным сердцем, а не как раньше, когда я без ста грамм вообще выключиться не мог, так меня жизнь крутила и сам я себе нервы крутил. То есть жизнь моя проще не стала, но что-то я получаю уже сейчас. Это знаешь, как говорили: «мирное небо над головой». Так вот оно мирное, когда у тебя — хочешь, смейся — в душе мир. И вот, допустим, зря я кому-то каждый вечер говорю «Спасибо». Ну что ж теперь! Не так уж много я потерял. На что бы я мог свою жизнь тратить вместо этого? С мужиками в домино играть вон во дворе? Или в ларёк за пивом тащиться? Или власть на кухне ругать? Нет уж, я себя как-то не чувствую обделённым. А вот что я выиграл — так это вечную жизнь. А теперь представь, что я решил свою жизнь потратить на какие-нибудь пустые вещи, как я и сделал. Ну? Что я выиграл по итогу? Да ничего. А проиграть могу целую вечность. Так что тут такие, знаешь, ставки. Если даже и поставил, ну, ничего нет, ничего не теряешь. А если выиграл — то поставил копейку, выиграл миллион.

— Вечность… Будет тебе вечность. Ты вон как угробил себя на «Домне-девять»… Сказал тебе кто-то «спасибо»?

— Какой домне? Ты о чём?

— Ой, точно, извини… На БАМе… Только Бог твой тебе спасибо тоже не скажет. Также ты на него и отпашешь, в своем баптизме.

— Это ты сейчас, Лёва, за Бога решаешь?

— А если проку от него, кроме как засыпать по ночам спокойно, то почему бы и не порешать.

— Ну так это, Лёва, как-то бездоказательно, ты уж или трусы надень, или партбилет на стол положи. Это ты сейчас свою религию изобрёл только что, где Бог к тебе равнодушен, и обвиняешь в этом мою религию. Эдак аргументы можно какие хочешь выдумывать на ходу.

— Так если Бог только в голове. Нет его вокруг — не видно. То значит и выдумывать можно, что хочешь.

— А кто тебе, Лёва, сказал, что Он только в голове? Ты так сам себе поддакиваешь, что везде кругом оказываешься прав. Глядишь, сейчас придёшь к тому, что раз Бога нет, то Бога нет.

— Ну ты же сам говоришь, даже если нет, то засыпать стал хорошо.

— Так ведь это скорее говорит в пользу того, что Он есть, разве не так?

— Не так, брат, он есть потому, что тебе твои эти друзья заморские это внушили. Раньше же не было? А тут как с ним якшаться стал — так и появился. Вот тебе и зависимость.

— Ну как это раньше не было, Лев Соломонович? Всего семьдесят лет как отменили. По историческим меркам — пустяк.

— Ну да, вот без Бога мы в космос и полетели. Прямая, скажем так, зависимость.

— Ну тебе-то, Лев Соломонович, от космоса теперь холодно или жарко? Я не говорю, что не надо было, там-то интересно, наверное. Да только видишь, вон детишки? Убежали уже, ну ты на слово мне поверь, они там были, и их таки можно было увидеть своими глазами. У них мода появилась новая, они клея в пакет нальют и нюхают его, а потом ходят осоловелые. Минутный клей, современный полимерный. А теперь представь на секундочку, что если б у них мамка была в баптистах. Может, ходили бы не такие чумазые, да не такие никому не нужные, как сейчас, а? Как думаешь? А ведь они, если не снюхаются, то ещё ж и вырастут во что-то. И что это будет? Это сейчас они клей нюхают только, а потом им надо будет ещё что-нибудь. И они тебя или меня за последний рубль прирежут и даже не икнут. Так может, лучше б они в церковь пошли? А то что-то Гагарин не очень-то о них позаботился. Ну или я чего-то не знаю, может, он за углом стоит с конфетами.

— Может они клей и начали нюхать, как все стало дозволено. Такого бардака никогда не было! А твои друзья тут как тут, капканы уже расставили, проходите, гости дорогие, вокруг мол грязь и разруха, а мы сеем вам вечное. Креститься только не забывайте.

— А ты подумай, откуда этот бардак то и возник?

— От таких, как твои друзья он и пришёл. От коммерсантов, кто родину стал продавать, которую мы с тобой своими руками строили. От демократов этих, черт бы их всех побрал! От разговоров таких и возникает этот чёртов бардак!

— Спокойно. Давай закругляться. Ну-ну, ты не сердись ты… Что-то мы устроили теософский диспут. Знаешь, ты что завтра делаешь? Давай я к вам с тетей Симой заскочу на чай?

— Валяй. Ну учти, чаем не отделаешься, там по хозяйство помочь надо будет. Я с шифером один не управлюсь. Шифер тебе Бог не запрещает перекладывать?

— Не запрещает, даже рекомендует. Ну, уговор. Только я это… Не пью. Ну это я просто так, предупреждаю.

— Да я уже понял.

Разговор оставил горькое впечатление у Льва. Уверенность Михаила злила и сбивала с толку. С возрастом приходили естественные сомнения, как же ему так повезло, обыкновенному парню из обыкновенной школы дошагать на своих двоих до ведущего инженера крупного комбината. Было ли это везение или чья-то помощь, хотя он никогда не просил о помощи, делал сам, но подсознательно, как и все, надеялся, что судьба сложится наилучшим образом. Но он гнал эти мысли дальше, это все паутина, которую Миша навесил ему на глаза. Так уже было, когда он убеждал про чудеса запрещенной кибернетики, а теперь про чудеса баптиского Бога.

Лев ощущал себя одиноким и брошенным. Все, кого он знал, в его глазах оступались и сворачивали куда-то в сторону. Он все меньше ощущал связи с тем прошлым, которое его самого и выпестовало. Этот городишко становился все гадостней. И гадостней всего чувствовал себя он сам, возвышенный, обеспеченный семьянин из северной столицы, куда они и не мечтали попасть. А теперь не о чем и поговорить с теми, с кем прожил большую часть жизни. Хотелось вытащить оттуда, из недр прошлого себя самого и Мишу и Сашу, теми, кем он их помнил. Проходя темными слепыми переулками он вышел наконец к проспекту и заскочил в гастроном. Очереди уже не было, несколько запоздалых покупателей поджав губы оценивали залежалую колбасу под стеклянной витриной. Выцветшие фотокарточки из поваренной книги над стеллажами убеждали, как правильно сервировать пищу трудящихся, да под шампанское и, так ни разу никем не увиденную, травяную водку. По крайней мере Лев, охочий до редкого алкоголя, сколько не спрашивал, положительного ответа, где такую достать, так и не получил. Вдруг взгляд упал, а ноги подкосились. У прилавка стояла она. Лицо опухло, но глаза, хоть и безобразно накрашенные, узнавались, и отсутствие ямки над губой, чем она гордилась, придавало лицу королевские черты. Она его тоже заметила. Жгуче и выжидающе. Наблюдала как поступит. Он покраснел, все горело, неловко изобразил, что забыл что-то на улице выскочил из гастронома.

Когда, наконец, он остановился, было уже совсем темно. До дома тети Симы было недалеко, но он уже не торопился. Только часто-часто моргал и тяжело дышал. Медленно опустившись на скамейку, огляделся. Железнодорожная насыпь высилась поблескивая полированными рельсами. За ней, среди шепчущих деревьев, тянулись две девятиэтажки, поблескивающие золочеными домашними огнями, скрипящий фонарь гаражного кооператива, растянувшегося вдоль путей, холодными лучами поглаживал ржавую будку сторожа. За гаражами тускнели блочные двухэтажные бараки, завершавшие квартал. За спиной шелестела черешня, застывшая в прыжке из чьего-то двора прямо на дорогу. Слышалось только щелканье мотыльков, штурмующих плафон фонаря над головой и шелест полиэтиленовых пакетов, разбросанных на пустыре перед путями. Ему было очень страшно.

Воспоминания в голове смешались в кучу. Уютный запах ее квартиры, китайские гобелены, которые ее отец привез из военной командировки на восточной границе. Скрип писчего пера, шелест бумаги-промокашки. Первые встречи. Михаил, еще совсем юный, с жиденькой порослью над губой, с жаром и азартом рассказывающий как наши физики сделали кольцо, в котором сталкивают частицы и все это уже можно посчитать на большой машине. Всей компанией они собрались у Ермолаевой, после субботника. На улице нещадно бил дождь, а они согревались горячим чаем и коньяком, который достали из секретера, и заменили на чай, пока Кривошеев, тогда еще рубаха-парень, не заменит его на нормальный, через своего брата. Верили, что временная подмена не будет замечена. Только через неделю Ермолаева пришла с синяками, а Коля лично относил ее отцу две бутылки дагестанского, в качестве извинений. И тогда, в гаме самонадеянных и вдохновленных разговоров, она смотрела на Льва, своим пронзительным взглядом. Миша, быстро сообразивший что к чему, ловко сманипулировал посудой, пересел к большей кружке, проложив Льву дорогу к креслу. Тот самый Миша, который сейчас в засаленном спортивном костюме таскает воду в баптистском дворе. Окончательно сломавшийся после какой-то чудовищной истории на БАМе, в тайге, где его романтизм натолкнулся на реальность совершенно ему незнакомую, существовавшую вопреки стране, в которую он так верил и которой отдал все. И Коля, скуластый, с горящими, как угли глазами, без усилий и размаха забрасывающий пудовую гирю, а потом звонко поющий под гитару, под восхищенные взгляды девиц, сейчас лежал зажатый плесневелыми стенами дома умалишенных, забытый, а может уже давно и не живой. Много лет его никто и не видел. Все они стояли перед Львом и смотрели на него. Нет, не пустыми глазницами черепов, хуже, смотрели своими глазами, живыми и внимательными. Из-за их спин и гимнастерок выглядывала она. Черные, как колодцы зрачки, не осуждающие или ненавидящие, а ожидающие ответа, искривленные губы и сжатые добела кулаки. Льву нечего было сказать. Для каждого из компании у него были оправдания, Мишу не отвадил от авантюры БАМа, Лиде отказал в комнате, когда она приезжала поступать в политех, занят был, важная встреча, благодаря которой попал сначала в бюро, а потом и на комбинат, нельзя было перенести. Колю побоялся взять к себе, слесарем в гараж, он уже тогда крепко пил, боялся за репутацию, такого рекомендовать. А ей нечего было сказать. Лев был виноват, он это знал, это был древоточец на полированной поверхности его репутации, которого он старательно заклеивал и закрашивал.

— Что вы все уставились? Я вам не мать кормилица… Я не должен был вам всем помогать.

Владимир Иванович во втором ряд опустил взгляд и мелко мелко разочарованно затряс головой.

— Я не в ответе за вас всех. И не надо мне тут, Владимир Иванович, глаза прятать. От сына вашего никакого проку всё равно бы не было, возьми я его или нет. Да и кто я вам? Народный депутат? Инженер, тля. Мне самому жизнь устроить нужно. Мою жизнь. Собственную!

Взгляды гудели в унисон уличному фонарю.

— Я в отличие от вас вообще советский еврей. Беспородная шельма. Вы хоть знаете что мне пришлось пережить? У вас возможностей сколько было. Коля, что ты рыло отвернул, нет ты смотри, в глаза давай, раз пришел. Ты же радист был от бога, в училище учился. Почему запил? Я что-ли виноват? Почему вы спрашиваете меня? Идите вон у Мишиного Бога спрашивайте. Кто я вам? Служба услуг? Кто-то из вас на моё место пытался стать? Говно за Сашкой убирать, когда он перепивал? Кто-то, ну? Куда вы расходитесь?

Он знал, что расходились не потому, что реагировали на его слова. А потому, что ему нечего другого было сказать. И он и они знали, что он мог помочь, в сложные моменты, но не помог. Осталась только она.

— Я тебя ни о чем не просила.

— Уходи. С ними уходи. Тебе с ними место.

— Я тебя ни о чем не просила.

— Что ты хочешь от меня услышать? Ну извини. Так получилось? Что ты хочешь? На колени стать?

— Я тебя ни о чем не просила.

— Не просила. Я сам все. Сам, да, но ты куда смотрела? Я что заставлял тебя? Да я тебя хоть пальцем… Что стоишь, уставилась? Ну не вышло. Не полюбил я тебя, слышишь? Не полюбил. Мало ли что обещал, я тогда сопляк был. Из-за тебя и уехал, чтобы никто не узнал. Да. Да! Что мне здесь оставалось делать, в этой дыре? Тебя я не любил. Жену люблю, тебя нет. Давай, давай, смотри, в глаза прям мне смотри. Нет моей вины. Мало ли, что я там по молодости сказал. Не надо было ждать, свою жизнь сама устраивай.

— Я тебя ни о чем не просила.

Тетя Сима храпела в средней комнате. В шкафу затряслись рюмки — шёл тяжелый товарняк, груженый зерном. Лев лежал на боку и смотрел в окно. В открытой створке отражались огни девятиэтажек, недалеко которых он сидел пару часов назад. Город, как бессмертный шут, зубоскалил над Львом. Бесчувственный, неуправляемый и злой, он намеренно мозолил ему глаза своими огнями, даже не огрызаясь на мысли и упреки. Что мне с твоих переживаний, старый еврей, я и не такие видел. В каждом из этих окон, что ты видишь, люди, достойнее тебя и выше. Им не нужна была столица, чтобы чего-то достичь, вот они, блестят у меня на груди, живут себе. Им, в отличие от тебя, не нужно было переклеивать лист с расчетами, в научной работе. Думаешь ты один это знаешь? Думаешь есть разница в какую урну ты бумажки выкинул? Я сожрал твой лист, ты в меня его выкинул. То-то ты распинался там на улице, жгло же. Не своей дорожкой в комбинат то попал, а моей.

Сделанного не вернешь. Ты перед ней можешь извиняться сколько захочешь, но только жизнь уже сломана. Твоя трусость и гордыня стали нашим с тобой стимулятором, брат. Оставаться в городишке и встречать ее, смотреть в глаза. Даже не ей, плевал ты, родителям её смотреть в глаза. В их восхищенные и счастливые глаза, полные оптимизма и надежд. Смотреть и обещать, а потом, спешно собирая вещи, ехать в чужой город, большой и жестокий, впору тебе по плечу, и бежать подальше от этих воспоминаний, прямо в бездну. Та самая жертва, которую бросил на алтарь мне, чтобы получить то, что захотел. Я Демиург посильнее Мишкиного. Того ты просишь о чем-то, а я так дам, что хочешь. И она и все друзья, это дрова, которыми алтарь и растопишь. Не робей Лёва, мы с тобой еще им всем покажем. Дома жена ждет, рыба фиш, сдался тебе весь этот неблагодарный гнус.

Лев закрыл голову подушкой, тихо выругался, подождал пока воздуха стало совсем не хватать и убрал, вдохнув ледяной поток. Стало немного легче. Он совершил ошибку, позволил легкомыслию вырасти до вершины мерзости, а когда остановился было поздно. Глотал слёзы, жмурил глаза, желал вернуться в прошлое и исправить, но время только насмехалось над его потугами. А теперь она, эта ненавистная дура, смотрела на него своими черными глазами в гастрономе и он, даже спустя десятилетия, просто сбежал, поджав портки.

Часы стучали, храп стих. Лев повернулся на бок и уставился в рисунок ковра на стене, знакомый ему еще с детства. За окном звонко прогудел локомотив, загрохотало эхо колесных пар, бьющихся о стыки рельс, даже сверчки притихли. Ведь она сейчас где-то тоже думала о нем, плакала в подушку, может, если все слезы еще не выплакала. То, что узнала его в гастрономе, было очевидно. Наверняка сидела сейчас на балконе, в родительской квартире, все тогда завидовали, дом-башня, еще и в самом центре. Он никогда не задумывался, как же в действительности сложилась ее жизнь, прятал эти мысли так, что она существовала для него в другой реальности. Куда-то же ездила, работала, встретила мужчину, может разведена уже? Ведь за это время у нее прошла жизнь не менее насыщенная, чем у него.

— Лева, просыпайся. Миша пришёл!

Он с трудом распахнул глаза. Рисунок ковра пестрил перед глазами, но уже в утреннем свете. Страшная ночь прошла, доносился запах яичницы и кофе, в соседней комнате работал телевизор и гремели кружки, которые раскладывал Михаил.

— Лева, ты представляешь какие новости? Николай нашелся!