Город

Глеб Давыдов

Роман об экзистенциальном кризисе группы одноклассников, которые сталкиваются с жизненными трудностями и пытаются их преодолеть. Сквозным мотивом проходит странная тетрадь, которую один из героев случайно находит в больнице. Тетрадь является чьим-то неподписанным предсмертным дневником, но каждый из одноклассников смутно ощущает, что догадывается, кто ее автор. Дневник дает намек на то, что его написал один из них – тот, кто буквально прожил жизнь заново и хочет подать знак самому себе.

МЕТАНОЙЯ, ЧАСТЬ III

Николай поправил доску, свисавшую с дверного косяка. Почерневшая, она висела на скрипучем гвозде, и царапала плечо каждый раз когда он невнимательно выходил. В сарае стоял затхлый запах паутины, земли и угольного масла. Это дед притащил с вокзала несколько шпал, которые придерживали стену слева. По полке полз паук, большой, тонкий, с ногами-волосинками и, не смотря на кажущуюся со стороны хлипкость, проходя возле стеклянных банок, заставил их трястись. А может это вибрация от товарняка, проходящего в это время по ветке неподалеку, огибающей район.

— Эй, сосед. — послышалось сзади.

— А? Петрик, ты?

— Ага… Слушай, сосед, угости камнем, мне надо диск поточить.

— А кто тебе сказал, что у меня камень есть?

— Да хорош заливать, ты мне в прошлом году ещё давал. Я же тебе дров напилю.

— Не давал я тебе ничего. Это ты у Валеры брал. Но камень есть, пошли вместе точить, знаю тебя, только попортишь.

— Так это в гараж надо идти… — замялся сосед.

— Значит пойдём в гараж.

Он накинул ржавый замок на петлю, и пошёл за Петриком, обезьянья походка которого его всегда забавляла, так же неудобно ходить, а чудак ходит. Во дворике у гаражей дети пинали мяч, старушка подвязывала виноград, а старшая дочка соседей из 10-й квартиры уже шагала на учебу в училище. Выросла, конечно, та ещё дылда, нескладная какая-то. Петрик нехотя открыл гараж, в котором стоял прижатый листами ДСП мотороллер с кузовом, внушительная бочка канадской соляры, которую, впрочем, он тут же накрыл ветошью. Впереди, на двух досках, покоилась огромная дисковая пила, которую он ставил на кузов и ездил по району, пилил соседям крупные дрова. Кому за деньги, кому так, в долг.

Несмотря на кипящую вокруг этого двора суету, здесь царила гармония и спокойствие. Через квартал, да так, что некоторые слова было слышно, товаровед ругался с шофёром из-за просроченных накладных для местного Хладокомбината, кому они теперь нужны и как списать, да и поддоны, растяпа, отдал, это дефицит теперь. В километре от двора, у междугородних касс хрипели голоса возмущённых пассажиров поезда, отправление которого задержали на целых 4 часа — на 35-м километре затеяли ремонт, а южные рейсы теперь стали ходить по республиканскому графику, никак и не вклинишь этот злополучный поезд.

Они приладили камень к точильной машине, разжали диск пилы и принялись точить зубья. Ветер с треском раскачивал тополя, листья которых поблескивали на полуденном солнце. Опавшие веточки уворачивались от солнечного зайчика, светившего из окна многоэтажки, через реку, и постукивали о уже забытый детьми полупрозрачный мяч. По крыше гаража деловито шла кошка. Визжала точильная машина. Потолок плыл перед глазами. Потолок? Почему потолок?

— Сосед?! Палыч, ты чего?! Я неотложку вызОваю!

Казалось, что он уснул и зубья пилы были досадным сновидением. Казалось, что сейчас он, как и вчера сидит у телевизора и размышляет. Что было, что прошло. Ему виделась жизнь, как эхо детских грёз. Тех самых, которые сейчас роятся в голове детворы со двора. С годами грезы становятся все тусклее, набирается опыт, как эти грезы реализовывать, они становятся все приземлённые, а жизнь все более предсказуема. Было страшно обидно, что он так и не понял зачем это все ему надо. Внуки уехали, дети с ним почти не разговаривали, денег не хватало. Все его бросили, да и он сам махнул рукой и отсчитывал дни. Десятилетия назад дочь пошла в театральный, а он был слишком мягок и согласился с её решением, а теперь жалел, еще больше, чем она. Да так, что втайне плакал, чувствуя себя виноватым. Помог ей поступить в студию при театре, а актриса она оказалась так себе. Он, как отец, не мог этого признать, ведь твоя же кровинушка, твоя дочь, не может она быть плохой. И вся жизнь у неё и сломалась, когда стало поздно он пытался ещё отговорить, а дочь на него ещё больше озлобилась. Живет теперь отдельно, в другом конце города, работает в мясном лабазе, и к нему приезжает раз в месяц, забрать пенсию и прибраться. Иначе соседи будут думать что совсем плохая дочь, кому эти разговоры нужны.

— Ну вот, Николай Павлович, здесь вас и положим… Ремонт недавно и сторона не солнечная, в глаза не будет светить. Еще лучше, чем в боксе.

Каталку, два раза ударив о косяк, все же вкатили в палату. За происходящим безучастно наблюдали другие пациенты.

— Вика… Бок…

— Ничего страшного, поте́рпите. Поте́рпите! Давайте приподнимемся и в койку… Вот так… Голову выше. Выше, говорю!

Штукатурка на потолке была растресканная, стены в ржавых потеках. Четыре квадрата солнечных зайчиков покачивались, представляя причудливую картину.

— Ну что, давайте знакомиться? Меня Николай зовут. — наконец произнёс он, когда пришёл в себя окончательно.

— Ты лежи давай, отдыхай. — сердито фыркнул смуглолицый, седовласый мужчина с золотыми зубами, в койке по диагонали.

— Саша. — приветливо сказал молодой парень напротив.

— Владимир. — проскрипел мужчина в очках слева.

— Будем знакомы. Как здесь, не обижают?

— Не бокс, конечно, но тоже ничего, и похуже палаты есть.

— А вы что, в других лежали?

— А нас перевели утром всех… Мы в 32-й все лежали, а там ремонт затеяли… Вот всех сюда и перевезли. — ответили слева.

— А здесь кто лежал?

— Черт его знает, у Вики надо спросить… Мы въехали, никого не было.

— Каталку только увозили с брезентом пару дней назад, умер здесь кто-то, вот нас и вселили. — дополнили напротив.

— Вчера увезли, хирург днём жаловался, что теперь бумаги оформлять. — поддержал разговор смуглолицый.

— Умер и умер, давайте о чём-то хорошем.

— В наше время и о хорошем? Кадр ты, Николай.

Николай начал втягиваться в больничный уклад. И даже понемногу стал привыкать к неудобной кровати и храпу Владимира.

— Сань, а подай сахар. Под пакетом… Николай, тебе сколько?

— Полторы. Вике только не говорите… Берите печенье.

— И раз… и полторы… передай ему. Так что ты считаешь профанация всё?

— Спасибо… Фуу, горячий, пусть остынет… Конечно профанация, как же, все вдруг цивилизовались и батюшки православные!

— Говорю тебе, вылечилась язва у человека, а он только свечки и ставил.

— Ну и что? Эффект плацебо, слыхал? Самовнушение! Внушил себе, вот язву и перестал чувствовать.

— Кадр ты, Николай! Люди в церкви грехи замаливают, которые вон сколько лет творили. Володь, ну а ты что, от лица гхм… чекистов, скажешь?

— А что я скажу? Мне это, знаешь, до лампочки, я человек матереалистического ума, мы из другого теста сделаны. Но есть у меня одна история. В учебке, служили мы в Азии, еще до конторы. Товарищ наш того, хлебнул местной бражки. С кем не бывает? И зацепился с чертом местным. Тот ревёт, извинись, а то воздаст тебе. А у товарища на эту тему пунктик в голове был, всю религию чуть не за контрреволюцию принимал. У него отец семинарист был, конфликтовали сильно, а дед на всю голову коммунист. Сам сына и засадил. В общем он черта этого восточного за шкирку взял и в их часовню завёл. Достал пистолет, направил на образ…

— Да слышал я эту историю! В чудесах и приключениях статья выходила, тоже мне свидетель, три осечки были, да?

— Ну в чудесах и приключениях может и осечки, а у нас пуля образ прошила напрочь. Ну в клочья. В клочья, верите? Чёрт восточный замер и только и повторял «Анатмавада! Анатмавада!». Мы в часть вернулись, по шее получили, недосмотрели мол. Товарищу полгода дисбата, а нас на юга отправили, радистов в горах охранять.

— И что?

— А то. Товарищ этот, после дисбата крышей и съехал. Я его потом, в дурке встретил. Анатмавада у этих — теория несуществования души. Вот у него на эту тему крыша и слетела. Уравнения какие-то решал и помехи на радио записывал. Говорил так с ним вселенная говорит. Мол раз бога нет, и души нет, и вселенная зародилась миллиарды лет назад, то все, значит, идёт от последствий большого этого взрыва. И любая твоя мысль в голове, это не случайная мысль, а химическая и электрическая реакция, просто результат сложных, пусть самых сложных, но последствий тех первичных частиц и энергий. А значит все, что подумаешь ты и сделаешь — в любом случае будет только тенью тех событий, предрешено уже и не имеет смысла. То есть ты таракан в лабиринте, который только по дорожке бежать и может. Вот вам и самовнушение.

— Интересное дельце. А в дурке ты сам что делал?

— Нам бумаги надо было получить, что морячок один косит. Вот я и ездил, заключение получить.

— Ай, вы со своим коммунизмом-материализмом, народу только голову и задурили! — размахивая руками воскликнул седовласый.

— Ага? Так в том то и дело, что голову как раз вам и задурили. Мы люди простые, иначе жили. А сейчас на таких простых все эти коммерсанты и наживаются.

— Ничего себе… А что же плохого в коммерции?

— А ничего хорошего! Жили нормально, по совести, а теперь черт пойми что, маму родную за грины продадут, страшно подумать. По-дружбе уже ничего не попросишь. Ведутся на деньги эти, как куры на крупу, а работать никто не хочет, только и продавать. Те же бандиты, хоть по совести поступают, вот я знаю…

— Так, мужики, брейк! Здесь не народный суд, давайте пить чай.

Молодой Саша чистил зубы под сиплое пение водопроводного крана. Седовласый ушёл в курилку стрелять сигареты и практикантов и узнавать у кого какая машина есть, чтобы свой автосервис порекомендовать. Владимир спал виртуозно похрапывая. Бок болел и он схватился за угол кровати, чтобы лечь поудобнее. Возле уха что-то шаркнуло. Он начал щупать рукой у холодной стены и смял пальцами тетрадь. Видимо она зажалась между изголовьем, а сейчас выпала на рейку. Замызганная в жирных пятнах тетрадь, подписанная «Метанойя». Внутри дневник, написанный аккуратной рукой.

Ты ешь, ты спишь, ты ездишь, ты думаешь, ты работаешь, ты пьешь кофе, ты живешь. В лунной стране, под звездами, умираешь. Внутри слышишь тянущийся, нарастающий гул, словно искаженную скрипку или трубу, в которой проступают обрывки фраз какой-то древней, из самой колыбели человечества, песни. Песня, которую не заглушить музыкой, но и не расслышать в тишине. Песня может оборваться стуком стрелки часов или грохотом будильника, но вернется почти сразу, как только ты посмотришь себе в глаза в зеркале.

Каждый день создается новый мир, расцветает, как цветок. Форма, в которую облачается новый мир — бутон, в котором память — гинецей, а рассказ — лепесток. Рассказ, где Бог есть, а справедливость под постоянным вопросом. Любой единичный и дискретный элемент этого мира чрезвычайно тоскливый, похожий и, кажется, серый. Однако, совокупно эти элементы яркие и многогранные, как кристалл турмалина. И самое удивительное, что этих кристаллов много и большинство из них взаимно сопоставимы, хоть и не похожи друг на друга. Настолько сопоставимы, что при вращении одного из них, начинают, словно шестерни, вращаться остальные. Только, в отличие от механических, здесь кристаллы вращаются во все стороны разом. Все эти кристаллы и формируют такое необычное явление, как Город. Я ем, я сплю, я еду, я думаю, я работаю, я пью кофе, я живу. В лунной стране, под звездами, я умираю.

Чушь какая-то, подумал он. Дневник был полон белиберды про какой-то Город, всадников в золотых масках и бестолковых притч, очевидно надерганных из журнала «Наука и религия». Он пролистал к последней записи.

Очевидно, это конец. Пишу это лежа в палате неизвестно где. Финиш, лента замкнулась. Трубач в золотой маске спускается за мной, я слышу его ход.

Самый лживый и трусливый игрок из всех победил. Он пускает вас просто, чтобы зубоскалить на другой стороне, наблюдать, как в этом гадюшнике вы будете изворачиваться. Вы играете на его площадке, по его правилам, которые он меняет под себя, как только понимает, что вы справляетесь. Здесь нет цели, нет награды, нет радости — только радовать его, как вы сейчас выползли из очередного дерьма и вползете в новое. Самая бесчестная игра — играть в футбол профессиональной командой, против слепого, глухого и безногого мальчика. А потом еще сажать его в карцер за проигрыш. Эта несправедливость не имеет пределов — ты страдаешь ни за что, ради потехи, а потом будешь еще дальше страдать за то, что недостаточно сильно лупил лбом о землю и молил его хоть ненадолго оставить тебя в покое. Он настоящий садист, который любит издеваться и давать нравоучения. Нет сил играть по этим правилам. Снова. Да лучше уже сразу, без всех этих прелюдий, и без унизительного процесса доказывания. Хватит быть мухой в вечной банке.

Величию в вашем царстве, я предпочту небытие.

Хочу исчезнуть раз и навсегда. Догнить на дне этой помойной ямы. Да так, чтобы искра этой самой мысли, угасла вместе с телом. Вы сами сказали мне, с самого детства сказали, что правила такие. И тут же в удачный для вас момент эти правила поменяли и задним числом меня за это изменение и наказали. Ломать и душить за такое — трусливая дешевая выходка. Раз доставит вам такое удовольствие — вперед. Но я не хочу здесь больше быть. Можете ставить в вашем чудесном списке прочерк. И празднуйте, никто же даже на шаг не приблизился к этому вашему безграничному величию. И никогда не приблизится. Мы как муравьи для вас, только один делает шаг в 2 миллиметра ближе к выходу — вы выжигаете весь муравейник, из трусости. Так вот я этот муравей, давайте уже, давите. Я слышу, тебя в коридоре.

Хлопнула дверь. Саша с полотенцем наперевес протянул руку в выключателю.

— Дядь Коль, я свет выключаю?

— Оставь, Рита еще не приходила.

В коридоре загрохотали подносы на тележке. Вечерние уколы.

— Кривошеев, к стене повернитесь, штаны спустите…

Дочь, поджав губы, исподлобья смотрела на дорогу. Запах бензина в такси удушал. Николай покрутил ручку, чтобы пустить немного свежего воздуха. За окном мелькали остановки, заборы и тусклые вывески. Машина подпрыгнула на кочке, он крякнул и покрепче стянул ручку сверху. Дочка посмотрела на него, но ничего не сказала, только попросила таксиста свернуть на кольце после пешеходного перехода и подняться вверх по улице. Глухой двор встретил их черными нависающими ветвями деревьев, подсвечиваемыми окнами кухонь и спален. Дочь, придерживая его под руку помогла подняться по лестнице.

В квартире было тепло, даже уютно, пахло домом. Он лёг на кровать и посмотрел на циферблат стилизованный под огромные наручные часы, висящие на стене. Уже к девяти близилось. Дочь ушла на кухню. Щелкнула спичка, потянуло табаком — на кухне закурили. Внук запаздывал, на выходные обычно оставался у отца, заигрался в приставку, видимо. Все вокруг напоминало ему о молодости: старый фотоаппарат в чехле, уже порядком пропыленный флажок ГТО, коллекция книг ЖЗЛ. Также на полке были незнакомые ему иконы и какие-то брошюры. Николай потянулся за пакетом, который взял с собой из больницы, и достал тетрадь. Она не давала покоя, вся написанная в ней галиматья сквозила дешевой подделкой, но он все не мог выбросить из головы мысль, которую никак не мог уловить, что, кажется, догадывался, кто это написал.

Он привстал с кровати, отдышался и прошаркал к окну. За спиной щелкали часы, а на улице, без устали, лаяли собаки. Вдалеке, через долину огней частного сектора, за ровным созвездием фонарей проспекта, красными рубинами блестели габаритные лампы вокзальной башни. Где-то за ними, у реки, был его двор, скрытый отсюда комплексом 23-го микрорайона. Николай понимал, что совершенно не хочет возвращаться обратно, но и оставаться здесь было еще горче.