Город

Глеб Давыдов

Роман об экзистенциальном кризисе группы одноклассников, которые сталкиваются с жизненными трудностями и пытаются их преодолеть. Сквозным мотивом проходит странная тетрадь, которую один из героев случайно находит в больнице. Тетрадь является чьим-то неподписанным предсмертным дневником, но каждый из одноклассников смутно ощущает, что догадывается, кто ее автор. Дневник дает намек на то, что его написал один из них – тот, кто буквально прожил жизнь заново и хочет подать знак самому себе.

© Глеб Давыдов, 2023

ISBN 978-5-0060-2108-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МЕТАНОЙЯ, ЧАСТЬ I

Жизни претит вычурность. Простые фразы, простые мысли, простые люди. Будь проще и люди к тебе потянутся. Чтобы чего-то добиться, надо перебороть себя. Лучший момент, который ты помнишь, это момент, когда влюбился. Все гениальное — просто. Все эти фразы — транквилизаторы, которые усыпляют и уводят в тупичок. Подальше от страшной неведомой дороги, которой идти придется совсем одному. Дорога в Вавилон, после которой ты уже не сможешь объяснить всем, кто тебя отговаривал, что ты там видел, потому, что будешь говорить уже на другом языке. Постоянная недосказанность и изменчивость этой дороги вызывает беспокойство и раздражение. Как карта с белым пятном, только ты исследуешь его, как открывается новая область и новое белое пятно снова занимает своё законное место. Недоказуемость и бессмысленность — одеяния жизни. Какой бы стройной твоя теория не была, всегда будет слабое звено, которое пусть не сразу, но перевернет её со временем. Хваткой ума ты пытаешься остановить процессы или хотя бы зафиксироваться на каком-то значении, но они подобны водопаду и вот ты уже погребен своими же заблуждениями, которые казались так актуальны годы назад. Нужно набраться сил, чтобы признать, что был не прав, оказался в тупике, а простота объяснений убаюкала и отвернула взгляд от правды.

Очевидная защита — это эскапизм и несерьезность. Увлечься йогой, духовными практиками, толкинизмом, спортом, транс-музыкой, чем угодно, лишь бы заглушать голос мозга. Сознание и мозг — по разные стороны баррикад. Сознанию неуютно один на один, не комфортно, когда задают правильные вопросы. Сознанию уютней создать ворох защитных интересов, метаться между ними, в передышках заставляя мозг принимать пустяковые решения, выдавая их за важность. Мозг тем временем стоит над пропастью ужаса полной бессмысленности происходящего. Холод безграничной вселенной, совершенно пустой и недоступной, окутывает пропасть. В происходящем калейдоскопе времени, мозг пытается хоть как-то разобраться, что же, в конце концов происходит, хотя сам факт вопроса уже пугает его. И сознание пытается спасти тело, хватая само себя за макушку, погружает мозг в пучину суеты, как баптистский священник некрещеную девицу. В итоге человеческие воспоминания превращаются в плохо смонтированное кино, где яркие моменты склеены в пеструю ленту, меж которой проходит унылая рутина, которая на самом деле и составила всю жизнь.

Лампа над головой мерзко жужжала и щелкала. Витя оторвал уголок бумаги, раскрутил колпачок ручки и смачным выдохом выстрелил слюнявой бумажкой точно в шею Коли Кривошеева. Все загоготали. Кривошеев потирал шею и смущенно улыбался. Все было как всегда. Тома заполняла журнал. Аня, рядом с ней, прихорашивалась глядя в зеркальце. Лида за ними, облокотившись на стол, смотрела в окно. Косой с Кубриковым на задней парте со звоном играли в пятака. Кулаки Косого уже солидно кровоточили. Саша на передней парте среднего ряда, вытянув ноги под столом, бездумно смотрел на доску. Лев рядом с ним перекладывал свои смешные допотопные тетради из серой бумаги. Миша сзади с азартом рассказывал Тимуру, что скоро поедет с отцом куда-то в наукоград и там увидит настоящий реактор или ускоритель. Тимур с восточным прищуром делал вид, что ему это интересно. Маша за ними поправляла модные и недоступные остальным браслеты-напульсники, надменно смотря поверх затылков. Егор рядом с хлюпающим смехом заливаясь рассказывал ей какую видеокассету нашел у родителей. На задней парте третьего ряда что-то неряшливо вечно записывала Чудинова. Все шло своим чередом. Учиться никто не хотел. Стены с портретами маститых писателей и ученых угрюмо наблюдали весь этот комплекс энергий. Запоздало вошел учитель. Тома тут же подсунула ему журнал на стол. Все встали.

— Садитесь, садитесь. — спешно проговорил историк и сел за стол покрытый стеклом, под которым заботливая Тома положила календарь с отмеченными учебными графиками и список учеников. Он быстро пересчитал «н-ки» оглядел класс, почесал затылок и все же взял журнал и начал перекличку.

— Абдулаев?

Встал Тимур. Статный, в плотной спортивной кофте, со смуглым лицом и слегка раскосыми глазами. В него была влюблена половина школы. Как за внешность, так и за умение грамотно подбирать одежду и сохранять имидж и стиль бандита из какого-то западного гетто. Тимур был молчалив и осторожен в выражениях, мастеровит и умел рассудительно договариваться.

— Голькин?

Встал Егор. Самый мелкий из всех, но с несвойственной его комплекции крупной липкой шеей под подбородком. Егор был в чистой богатой кофте и в модных широких джинсах. Прическа с небольшой челкой была аккуратная и свежая. Егор был из богатой семьи, от чего уверенный в себе, наглый и умеющий стравливать разные группировки, а за счет хороших ораторских данных еще и всегда выходил из этих стычек невиновным. Егор был умелым, не по годам, манипулятором и умел наводить мосты практически между всеми. Как ни странно педантичная Тома и внезапно нейтральный Саша относились к нему пренебрежительно. Но Егора это мало волновало — за него вписывался Косой и Кубриков, он был защищен от любых проблем.

— Добрынина?

Встала аккуратная блондинка Аня. Вполне обычная, симпатичная, и из-за природной смелости и немного дерзости, занимавшая вершины школьной иерархии. Выдающейся чертой ее была характерная нижная челюсть от чего все время казалось, что она сипит и шепелявит.

— Еляшевич?

Встал грузный Лев. Вечно потный, засаленный, пахнущий, но при этом не трусоватый, острый на язык и уверенный в себе. На вид он был первым кандидатом быть грушей для битья, однако проявив недюжую хитрость оказался вторым после Егора интриганом. Заводилой множества школьных баталий в которых он, естественно, не участвовал.

— Ермолаева? Здесь.

Встала аккуратная Тома. Любимица учителей, школьная староста и заводила всего школьного актива. Тома панически боялась кому-то не понравится поэтому умела хорошо учиться и при этом ругаться матом и держать слово на разных школьных разборках. Ее авторитет был непререкаем. Крупные розовые щеки казалось тоже были намеренными, чтобы подчеркивать безграничное дружелюбие.

— Зайцев?

Встал Женя Косой. Большой амбал с характерной губой и торчащими из нее желтоватыми прокуренными зубами. Глаза близко к носу, такие же сальные, как у Кубрикова. Зайцев был боевиком в их шайке, таранным камнем и исполнителем. Казалось он тогда был лишен какого-либо собственного мнения. Все, что касалось криминала, было для него крутым, любое, что было вне — не крутым. Косой умел драться беспощадно и бесстрашно.

— Кривошеев?

Встал скуластый Коля. Коротко стриженный, в спортивном костюме с аккуратно подшитыми локтями. Взгляд с прищуром, острый и напускно спокойный. Коля безуспешно штурмовал школьную иерархию, но удавалось плохо. Он вроде был своим для всех, но не хватало ума шутить также остро, как Лев и сил и сноровки драться как другие тоже не хватало. Характерной чертой была массивная крепкая голова на тонкой шее, водруженной на крепкое сбитое туловище.

— Кубриков?

Встал тощий взлохмоченный Алексей, в засаленной странной рубашке, похожий чем-то на цыгана. Несмотря на субтильную комплекцию он обладал недюжими волевыми качествами, которые он накопил живя в неблагополучной семье и постоянно прошвыриваясь по улице. Глаза с густыми черными ресницами были полуприкрыты и словно покрыты каким-то маслом — всем видом он выражал абсолютное безразличие.

— Кузнецова?

Встала худенькая Лида. Тонкие ноги казалось едва держат грузный джинсовый сарафан. Лида была симпатична, но акне давало много очков в минус, от чего она сильно переживала и тщательно и мастерски каждое утро скрывала его всеми доступными на тот момент средствами. Лида была аккуратной, с нотками утонченности, уважающей себя. Она держала дистанцию от всех, но при этом, когда надо могла сходить и погулять со всеми, если это не сулило никаких репутационных рисков для нее.

— Сазонов?

Встал Саша. Аккуратный, подтянутый, в светлых брюках и в рубашке застегнутой до шеи. Светлый добрый взгляд, корректный и начитанный. Саша был универсален для всех — помогал во всем, мог не напрягая никого пить со всеми и петь песни под гитару. Мог дать сдачи, но при этом не употреблял ничего, кроме алкоголя — что было балансиром-противовесом, удерживающим его ровно посередине всех школьных проблем.

— Ильчук?

Встала Мария. В классе она была изгоем, с ней общался только Саша и Аня. Главный скандал всего и вся — нестандартная, творческая, из богатой семьи. Ее ненавидели за все, в первую очередь, конечно, за дорогие вещи, потом за чудаковатый ершистый характер, в конце просто за странный внешний вид — в те времена не было принято так ходить и одеваться. Она была школьной белой вороной и олицетворением того, что Кубриков и остальные ненавидели — напускная индивидуальность.

— Исаев?

Встал Виктор. В спортивной гимнастерке до шеи. На плече белыми нитками самостоятельно был пришит логотип общества «Динамо». Витя, в прошлом обычный мальчишка без талантов, после секции борьбы заработал авторитет скандально бросив через плечо кого-то из старшеклассников. Кубриков сразу взял его под крыло, в расчете на какие-то сложные баталии, в которых такие навыки могут пригодиться. Витя был статен, разбирался в технике и в целом перспективен, но ему не хватало харизмы. Его бы качества, да Тимуру, тогда совсем бы не было отбоя от девочек.

— Муравьев? Миша? Здесь.

Встал отличник-Михаил. Кучерявый, длинный, нескладный и неудобный какой-то на вид. В сером растянутом свитере, на вид страшно колючем, еще и на одну только майку. Умный, но не такой цепкий, как Лев, вдохновленный, сын каких-то маститых инженеров-радистов.

— Чудинова? Виталина?

Встала Вита. В блестящей с серебрянной нитью юбкой из секонд-хенда, в свитере по растянутости и засаленности схожим, если не худшим, чем у Миши. Главный аутсайдер класса. Тихая, неуклюжая, неразговорчивая. В принципе ее не ненавидели, как Машу, просто совсем не замечали. Посмеивались с ее странной семьи во главе с отцом-фокусником, который иногда давал представления в центре города. Сама Вита была крупной, с глазами слегка расходящимися в стороны. Ее особо не травили только из-за старших братьев, которые были уважаемыми ловкими старшеклассниками, способными отвесить и подзатыльника и один на один в серьезных уже драках могли неплохо так припугнуть вполне реальной заточкой. Быть тенью братьев устраивало безразличную, в сущности, Виту.

— Кого нет получается? Тамара?

— Дрожжина, Тани Шкурковой… Еще Каменевой.

— А Малиновская?

— Я не знаю, Анатолий Иванович, второй день нет.

— Грипп? — Тома пожала плечами.

— Ладно. Кубриков, тише там. Сегодня тема — религия Средних веков. Доставайте тетради. Кривошеев? Ровно сиди.

В промышленных портовых районах стоит запах перекаленой металлической стружки и грязной водной пены. Наблюдая издалека, видишь только оцепеневшие конструкции, краны и фонари. Людей за этим не видно, и что они там делают тоже. Выглядит безжизненно и пасмурно. А тем временем где-то в недрах вразвалочку ковыляют рабочие, ругаются, что-то перетаскивают и курят. Ржавый запах меняется на вонь мокрого асфальта. Отойдя подальше видишь только огни, всегда размытые, нечеткие, отражающиеся в гавани. По морю идёт невообразимый пароход, с торчащими в разные стороны закопченными трубами и антеннами, кажется, что им управляет визжащий бездушный механизм, а не команда, то и дело мелькающая на палубе.

На берегу двое, смотрят на пароход. Рядом, прям из песка и глины, торчит мертвое деревце, под ним трепещется сброшенная змеиная кожа, прижатая гнилым яблоком.

— Нужно будет возвращаться, пора на вокзал.

— А что мы там не видели?

— Поесть бы неплохо, да и люди приехали, поговорить можно будет.

— Хреновой идеей было приехать первыми. Скучно…

— Другого времени у нас не было. У тебя же печень.

— Как думаешь, кто работает в порту? Я вот ни разу не знал ни одного человека, кто там работает, хотя видно же, что там идет какая-то работа, приходят суда, привозят грузы.

— У маминой подруги муж там работает. Лоцманом. Заводит и выводит из гавани. Неплохо даже платят, он сыну даже квартиру купил.

— Я же говорю какие люди работают?

— А он, что, не человек?

— Какой же он человек, он — Харон.

Странный разговор, которого вроде и не было. Застолье, скромное и неожиданное. Большинство друзей вышли курить, с балкона и коридора слышался галдеж. В комнате остались трое. За окном закат, все окрасилось в теплый оранжевый цвет. Запеченные куриные окорочка были нетронуты, а ведь кто-то старался и готовил их. Ощущалась приятная тоска.

— Вот ты говорил, когда ты там, у тебя всё, словно во сне?

— Ну да.

Третий просто смотрел на закат, ему лень было дискутировать потому, что водка была великолепна, а последние суетливые дни истощили разум.

— А я сюда как стал приезжать, ощущаю здесь, словно это сон. Сознание цепляется за дома, воспоминания, а они убегают и убегают. Тают внутри.

— Может потому, что ты так редко приезжаешь? Не успеваешь акклиматизироваться.

— Да нет, в другом дело. Страшно мне от того, словно я везде уже чужой. Как вечная командировка.

— Ты сам этого хотел, разве нет?

— Хотел… Ну я же знал, что на самом деле все так окажется. Как падаешь в кроличью нору, и уже не можешь зацепиться за стены норы.

Третий повернул голову и изрек: «Так вернись».

— С тем, что я там повидал, я уже не смогу спокойно вернуться.

— Кроличья нора. Или Труба. Временная.

— Петля?

— Время имеет только две точки, всегда — прошлое и будущее. Ты никак не можешь остановить его ход. И можно представить время в форме трубы, и мы находимся только в одном ее отрезке…

— В каком?

— Разрежь трубу в одном месте и получится кольцо. Так вот это кольцо для нас и есть жизнь, мы движемся по кольцу, от рождения к смерти, но это только для нас так, в нашей плоскости, а если соединить эти кольца и получится огромная бесконечная труба, в которой время движется не только по кольцу, но и сквозь него.

–… Давайте лучше водочки бахнем, когда еще так посидим?

Третий восторженно крякнул, и потянулся за рюмкой. Хлопнул балкон, значит остальные уже покурили. Выпили втроем.

Во сне он видел раскинувшийся широкий парк, с запрудами, озерами и журчащими потоками. Было светло и спокойно. На площадке под открытым небом, окруженной копиями греческих колонн, шло театральное представление. Сразу не было понятно, драма это или комедия. С трудом вслушавшись стало очевидно, что это не театральное представление, а аукцион. Где плата велась грехами.

— Ковер, три на полтора. Текстильная фабрика имени Эпштейна. Стартовая цена — два.

За ковер боролись бойко. Цена повысилась одиннадцати. Наконец, его купил высокий очкастый инженер. С трудом взвалив его на плечи он пошел прочь.

— Ящик с содержимым. Фабрика УДО «Стрела». Начальная цена семь.

— А что за содержимое?

— Как что? — удивился рядом сидящий мужчина, — Похоть.

В это время ящик купила прыщавая девушка в майке «Титаник». Забирая лот она сияла от радости и махала присутствующим ладошкой, словно стояла на сцене конкурса Мисс Мира, и на нее только водрузили изящную корону.

— Номера лотереи, Спортлото. Второй тираж, за май 1977 года. Начальная цена тринадцать.

— Совесть. Шестой разряд. Закалка 1965 года. Четыре.

— Счастливое детство. Шесть порядков, три травмы.

— Чревоугодие с индульгенцией. Двадцать три.

— Счастье по теории Тернера. Два!

— Любовь в понятиях философов XX века. Бракованная. Работает в треть мощности. Шесть.

— Смерть. Три стадии. Четыре.

— Комплект счастья, безотказный. Один.

Напряжение и страх нарастало с каждой секундой. Было страшно ждать дальше, вдруг твой лучший лот уже прошел. С другой стороны брать пустяк, когда впереди могут дать твоё личное счастье? Решится и брать сейчас или набраться терпения? А вознагражден ли будет самый терпеливый, забрав финальный, самый лучший лот? Или достанется ему коробка из-под шоколада с шуршащей оберткой?

Один мужчина спросил Бога, почему он, благочестивый верующий, постоянно воздающий дары Храму, в смирении живущий — не получает Божьей Благодати. А сосед его, живущий в грехах и размеренности, получает Благодать сверх макушки. Все, что просит, сразу получает, о чем не подумает, на все благословение. Господь сам в его дом приходит и с детьми разговаривает.

Бог не ответил.

Мужчина снова воззвал. Почему он страдает, пальцы в кровь стирает, молится день и ночь, ночью зуб на зуб не попадает от холода, ибо в доме его худые стены, а с крыши капает, сколько не латал, все равно мыши прогрызают, вода точит, доски гниют? Почему у брата его мыши сами в глине обваливаются, из дома уходят, да еще и дыры заделывают? Почему брат сколько ему не помогал, все равно живет в нищете и нужде?

Бог не ответил.

Мужчина еще больше расстроился. Почему, Бог, я, сколько не старался, но получаю за работу три пима, когда как лучший друг мой, и половину этой работы не делает, а ему из доброты целый перес приносят. Почему я все истины читаю следами на своей шкуре, а ему ты херувима присылаешь, который его от бед упреждает? Когда сам он не скрывает себя, что к апостасии относится и с пренебрежением относится к вере нашей.

Бог не ответил.

Мужчина в сердцах стукнул по стене. Почему, Бог, когда я спрашиваю, ты отворачиваешься от меня? Почему я должен страдать больше других, будучи самым верным твоим слугой, любить тебя всем сердцем, говорить слово твое, будучи битым после? Почему я должен защищать Бога, который меня не только не замечает, а еще больше надо мной муки сгущает? Почему ты просто не отбросишь меня подальше от себя, если моя любовь тебе неприятна? Почему не сотрешь с лица земли меня? Почему уготованы мне после, не райские сады, а снова та же мука? Сколько должен я доказывать тебе верность свою?

Бог не ответил.

Мужчина закрыл лицо руками.

Огромный, бесконечный подъем наверх. С острыми камнями, колючками, осыпающейся землей, ты поднимаешься и поднимаешься, падаешь, отдыхаешь, ведь тебе невыносимо тяжело, но продолжаешь. Ты знаешь, что миллионы, миллиарды, таких как ты, делают сейчас то же самое, но гора настолько велика, что ты никогда не увидишь другого. Часто ты наталкиваешься на кости, тех, кто присел отдохнуть да и умер, или любящие пары, которым позволили идти вместе, он тянул ее, обессиленную, да сам упал. Так и лежат, костяшки, друг на друге, в обнимку. Ты видишь вершину, поднимаешься изо всех сил, но за этой вершиной открывается новая, еще выше. Если хватает сил, упорства, смертельного безумия, некоторые счастливчики, одни на бесконечность оказываются наверху — на ровном унылом плато. Плато полно грубых, каменных склепов, куда они ложатся и обретают покой, длинной в десятки тысяч лет. Так они и стоят, грубые и нелепые монументы, посреди вечных ветров. Внутри спят, держась за углы каменных кроватей иссушенные тела, губы сжаты, на лице гримаса боли, но они не смеют шелохнуться по многу тысяч лет, крепко держась за свое ложе. Очень редко, посреди этой унылой ветреной равнины проносится конник, с золотой маской на лице, в стройных доспехах и овечьей шкуре, на спине его вздымаются вверх две деревянных изогнутых коряги, в которые ровными рядами вложены длинные перья. Он входит в гробницы и пытается соблазнить лежащего встать, привлекая его разными земными благами, обещаниями, но лежащие только сильнее стискивают свою твердую постель, что аж ногти трескаются, но глаз не открывают. Тысячи гробниц посреди бескрайних серых полей. Никому, кроме конника, нет права тревожить этих спящих. Никому нет до них дела. Все остальные лежат внизу костяшками, обточенными ветром на склонах или среди себе подобных, поднимаются по склонам. Нет такого, кто бы спускался.

Дождь громко барабанил по металлическому подоконнику. Съемная квартира в девятиэтажке, посреди микрорайона. Типовой микрорайон, дом 94-й серии, типовые люди. Эта история могла произойти, и, очевидно, неоднократно происходила во многих местах. Квартира, где оказался случайно и был всего один раз, в которой жили художники. Преломляясь и мерцая в потоках дождя, стекающего по стеклу, горели окна соседнего дома. Дело близилось к новому году, но осень не спешила передавать эстафету. На подоконнике ссохлась кожура мандарина, о которую тушили сигареты. Стоял запах молодости и поиска себя. Запах коньяка.

Разговор, да и сама встреча возникли внезапно, но почему-то именно этот эпизод въелся им в память, как заноза, которая попала в душу еще в те несерьезные годы и только сейчас возникла необходимость её вырывать. Разговор про другие миры, духовный поиск и первую любовь. Которая обычно глупа и трагична в призме юношеского максимализма. И несмотря на все медитативные опыты, книги о духовных практиках, именно тогда возникло горькое понимание несостоятельности и невозможности любых проявлений мистики в жизни, которая внезапно оказалась подчинена неописуемому правилу полной бессмысленности, а значит отсутствию любого намёка на улику или подсказку, что же на самом деле происходит. Горечь понимания, внезапно принесла совсем новое тёплое чувство сопричастности с теми, кто также, глядя в окно, за тысячи километров задумывается о том же и страдает от возможности серьезно на все взглянуть. Каждый огонек в окне — стал чьей-то историей, чьей-то жизнью, связанной нитями с другими, всё это формировало бесконечно сложную и от этого прекрасную структуру Города. Многомерная среда взаимосвязей, которая вышла в фазу, когда пространство как явление перестало иметь значение, связи стали формироваться вне его, отражаясь в необъяснимых явлениях, вроде народных троп посреди только построенных микрорайонов или урбанонимов, значение которых утеряно и, возможно, возникло действительно из ниоткуда, сформированное самим Городом.

На улице было зябко, по входной двери били порывы ветра. Ждали друга, который подъезжал на такси, у него тяжелые пакеты, поэтому подмога спустилась вниз. Курили, обсуждали сессию. По лужам шипели колеса проезжающих машин, с балкона наверху докладывали международную обстановку, из окна соседнего дома жарили что-то на сковороде, справа, за углом звонким стуком отражался стук каблуков, запоздало возвращающихся с работы, а слева, с руганью сбрасывали деревянные поддоны с грузовой машины, припаркованной у служебного входа магазина. Окончание ругани терпеливо ждала девушка с ворохом накладных в руках. Ей было принципиально важно, чтобы поддоны потом сложили в коридоре. Скрипнули тормоза, дом справа озарился светом фар. Такси. В тот момент и стало окончательно ясно, что Город один.