Музыка по проводам

Герман Власов

Выпуская «Музыку по проводам» Германа Власова, «Русский Гулливер» обращается к традиционным авторам, к тем, кто осмелился писать стихи, которые волнуют, вместо стихов, за которые хвалят. На фоне «нейтральной культуры» появление таких книг несомненно должно быть замечено читателем, несмотря на утрату общих критериев в критике и безразличие экспертного сообщества к тому, что, на наш взгляд, бесспорно. Поэтика Власова органична, хаос существования преодолен, стиль находится в постоянном становлении, хотя его волевые черты, эмоциональная насыщенность и музыкальность узнаваемы с первых строк, что позволяет говорить о сформировавшемся «голосе поэта».

Сон простого человека

Нет ничего важнее смелости. Поэт — беспечный дуэлянт, поплевывающий вишневыми косточками под пистолетом судьбы. Стих — яблоко Вильгельма Телля, слушающее веселый посвист времени.

«Вкус березовый голос любимый / леденцовое сердце в груди…»

Конечно, так может сказать только поэт. Не подражатель в краденном пиджачке на плечах, не растерявшийся, сбитый с толку модернист, мечущийся очумелым зайцем по кочкам современности, — а человек, услышавший однажды свою ноту и пошедший за ней, увидевший сон и поверивший ему.

Я не знаю, как назвать то лирическое направление, к которому можно отнести стихи Германа Власова, но это, безусловно, катакомбная поэзия, своего рода «христианство» (то есть самоограничение) в мире языческой экспансии вещей и страстей.

… живи, спасайся понемногу,

расти детей, люби цветы

и, убоявшись наготы,

покрой главу, ревнуя к Богу, —

не обещай, что будешь весь

в отеческих ладонях взвешен, —

но отметай юдоли лесть,

и приноси, как смирну, весть

сирени, яблони, черешен.

Чувствительность, растроганность, умиление свойственны этим стихам. Инстинктивное желание спрятаться от мира в мире простых вещей — чашек, ледышек, словарей, цветка в стакане, воробьиного пуха. Притяжение по родству — к «ветхой простоте» Светланы Кековой, к жалостливым ангелам Венечки Ерофеева. Важная роль форточки, как средства сообщения с наружным миром (как тут не вспомнить Пастернака — «в кашне, ладонью заслоняясь»).

Детскость этого «леденцового сердца» — детский испуг, «детская веселость», поля «в детской зеленке». «Все большое далёко развеять, из глубокой печали восстать…» (Мандельштам).

Готовность склониться в чужую тень, приступы одиночества.

Утешит человека

Не божия, но женская рука.

Поиски необходимой сердцу идиллии, вечная надежда обрести ее в природе.

Зимою зябнуть, летом ворковать.

Под яблоней себе стелить кровать,

и облака считать на небе синем.

Чем мы не птицы, чем не сизари?

Натренированный взгляд поэта, отмечающий в деревне — шарик, отвинченный с эмалированной кровати, по-жабьи раскрытый кошелек, гладкость ландышевого листа, на поминках — «шатающиеся чужие стулья». Гармония, достигаемая в соединении будничных вещей, — и не только в защищенном микрокосмосе комнаты, но и, например, в хаосе лужковской Москвы.

На родине носят пальто и платки,

в растроганном небе волос завитки,

глаза, полудетские губы,

на родине дальней и грубой.

Ещё назиданья, сугробы и псы,

унылые зданья и звуки попсы

Германии или Ямайки,

а рядом — рука попрошайки.

Весна и в ресницах кошачьих ветла,

затёртая книжка, округлость стола,

страница, отмечено красным.

А в форточке — влажно и ясно.

Гуляют ручьи, растворяется страх,

прозрачные руки берут за рукав,

за хлястик и в спину толкают.

Наверно, погода такая,

что я, как блаженный, сощурясь хитро,

иду на пустырь, где копают метро,

и пахнет родною и дикой,

прозрачной ещё Эвридикой.

Таковы некоторые черты этой поэтики — в чем-то весьма старомодной (несмотря на отсутствующую во многих стихах пунктуацию), в чем-то метасовременной — то есть перешедшей моду, ушедшей дальше. Может быть, именно туда и пролег путь современной души — не к бешеным центрифугам успеха и гордыни, испытывающим ее на разрыв, а к соседнему скверу, где нас снова ждет на скамейке бедная Лиза?

Г. Кружков