Карнавал

Сергей Герасимов

Многоклеточные организмы – животные и растения, тело которых состоит из многих клеток и их производных (различные виды межклеточного вещества). Клетки, составляющие М. о., качественно неравноценны, дифференцированы и объединены в комплексы – ткани, органы. М. о. возникли из одноклеточных организмов и в своем индивидуальном развитии проходят одноклеточную стадию. Самые древние М. о. известны с протерозоя.

5

Пять чувств человек имел только во времена Аристотеля.

Есть чувство первого снега и совсем иное чувство последнего. Есть чувство начала зимы и несравненное ни с чем чувство приближения ее конца. Это чувство медленно нарастает независимо от любых природных метаморфоз. Есть чувство последних дней зимы и есть чувство последних ее часов. Пять чувств человек имел только во времена Аристотеля — теперь мы стали тоньше.

Перед закатом появились первые разрывы в облаках — корявые и одновременно элегантные, как буквы готического шрифта, выписанные темно-синей тушью. Облака окрасили свои животики в шоколадный цвет и поплыли на запад, темнея до черноты и радуясь собственному хамелеонству. Одноклеточная вдруг поняла, что начинается весна. Это ощущение было столь неожиданным, что она посмотрела на часы. Около шести. Она остановилась, чтобы взглянуть на облака, и потом пошла очень медленно, замечая все вокруг. Как много можно увидеть, когда идешь медленно, думала она, — те, которые идут по улице быстро, остаются внутри себя. И только сбившись с ритма, замедлив шаг хотя бы вполовину, можно увидеть, можно почувствовать, что все вечно вокруг нас. А то немногое, что бренно, не заслуживает внимания. Люди — как слепые икринки, плывущие в теплом океане вечного. В них уже бьется сердце, но видеть и слышать они еще не умеют. Некоторые уже могут прислушиваться и удивляться собственному непониманию. Что вырастет со временем из этих икринок?

«Объект движется медленно, все время что-то высматривает», — шептала в рацию человеческая тень. Тень скользила у самых стен домов с неосвещенными нижними этажами магазинов; тень сливалась с тенью. «Объект смотрит по сторонам, наверное, ожидает встречи. Продолжаю наблюдать».

Окна верхних этажей уже светились. Одноклеточная шла у девятиэтажной китайской стены, сверху раскрашенной пятнышками света. Облака убегали за стену, отражая слабый свет ночного города. Между ними проваливались вверх чернильно-беззвездные полосы. Одноклеточная почти остановилась. Безобидный идиот, следующий за ней, решил подождать — остановился и стал раскачивать плечом давно мертвую телефонную будку.

«За объектом идет хвост, — прошептала в рацию тень, — видимо, соперничают две преступных группы. Меня хвост не замечает. Объект остановился. Хвост остановился тоже, спрятался за телефон».

«Передайте приметы», — проговорила рация.

«Шшш, — сказала тень, — говорите тишше, они нас услышат».

«Передайте приметы», — прошептала рация.

«Не слышу, — прошептала тень и приложила рацию к уху, — ага, передаю приметы. Хвост высокого роста, одет плохо — для маскировки. Сильный. Раскачивает будку телефона. Силу некуда девать. А походка странная. Проверьте приметы».

«Проверяю», — прошептала рация и выключилась.

Как странно все, думала Одноклеточная, глядя на облака. Живешь, будто на картине сюрреалиста, но не в центре картины и даже не на холсте, а далеко за холстом — где-то на подразумеваемых окраинах вымышленной реальности. И так привыкаешь, что даже не замечаешь этой странности. А мир так невыносимо странен. И ты постоянно догадываешься, что существует настоящий мир…

Навстречу шла девушка, играющая апельсином. Апельсин; апель-син; эппл-син; син-эппл; sin-apple; яблоко греха; новая Ева идет, играя новым яблоком греха, идет к своему мужчине. Девушка подбрасывала апельсин и ловила, подбрасывала и ловила, подбрасывала одной рукой и ловила другой. С яблоком греха обязательно идут к мужчине — где же он? Вот он. Мужчина стоял совсем рядом, под яркой лампой, освещавшей щель между двумя магазинами. Красавец. Чуть восточные черты лица. Но с возрастом восточность выйдет на поверхность. Такое лицо мог бы иметь Тамерлан, Тамерлан между Ходжа-Ильгаром и Самаркандом, будущий Тамерлан, тот Тамерлан, который так и не смог завоевать весь мир.

Будущий Тамерлан заложил руки за голову и потянулся. У него слишком гордая посадка головы. И какая тонкость кожи, тонкость бровей, всех черт… Сквозь тонкую кожу просвечивают полудетали черепной архитектуры и тончайшие нити упругих лицевых мышц…

Будущий Тамерлан жевал жвачку. От постоянного жевания его челюстные мышцы развились, как бицепсы профессионального атлета. Мышцы переливались при каждом движении челюстей. Увидев женщину с апельсином, он вынул из кармана голубой мягкий блокнот и что-то в нем прочел. Одноклеточная успела заметить расположение строк; строки напоминали стихи. Она слегка умилилась. Женщина с апельсином бросилась к Тамерлану. Его лицо не изменило гордого выражения и жвачку он не выплюнул. Одноклеточная засмущалась и, отвернувшись, пошла дальше.

«Передаю, — включилась рация, — точное определение затруднено. Высокий рост — 454 человека; странная походка — 512 человек: плохо одет — 0 человек; привычка ломать телефоны — двести тысяч человек в городе, примерно. Ни у одного из преступников совпадения всех примет не отмечено».

«Занесите в картотеку», — прошептала тень.

«Уже занесли, не дураки», — ответила рация.

«Тут еще двое, целуются».

«Будем брать?»

«Будем, присылайте подмогу», — прошептала тень.

«Уже прислали, не дураки», — ответила рация.

Одноклеточная услышала шаги сзади. Она еще не успела обернуться, как Тамерлан с девушкой пробежали мимо и на ходу сорвали с нее сиреневый вязаный берет. Берет был пушистым, но нелюбимым. Тамерлан с девушкой убегали, смеялись. Добежав до конца китайской стены (стена уже расцвела огоньками до самого низа), они бросили берет в лужу и свернули за угол, в тень черных деревьев. Деревья тоже чувствовали весну и наливались соками, и раздувались соками, и раздували пупырышки будущих почек, и дышали, и излучали любовь, и волновались сами, и рождали волнение. Будущий Тамерлан прижал девушку к стволу. Дерево вздрогнуло и вздохнуло. Девушка обняла Тамерлана за шею, потом стала играть апельсином над его головой.

— Ой, задушишь! — вскрикнула она.

— Задушу, — сказал будущий Тамерлан.

— А вот и не задушишь, не задушишь, — сказала девушка.

— Нет, задушу, — сказал Тамерлан и вдруг почувствовал, как его взяли под локти. Он узнал хватку и решил не сопротивляться.

— Ой, а где мой апельсин? — вскрикнула девушка.

— Был твой, а стал мой, — ответила тень.

— Ненадушки! — сказала девушка. — Я его сама на базаре купила!

«Бабу я буду обыскивать, понял?» — сказала одна тень.

«Еще чего! — возмутилась другая. — Ты же в прошлый раз обыскивал».

«А ты что, против?»

«Против, но я так не думаю», — загадочно ответила другая тень.

«Это хорошо, — сказала первая, — старшим нужно уступать, особенно старшим по званию. Я ее обыщу, а потом и тебе дам пообыскивать, пойдет?»

«Пойдет», — сказала вторая тень.

Одноклеточная не очень расстроилась из-за берета, все равно он был нелюбимым. Ее занимала мысль о непередаваемой странности жизнь. И еще она поняла, что в блокноте будущего Тамерлана были не стихи, а имена, чтобы не перепутать. От этого ей было немного грустно. Но грустно ей было всегда.

Дойдя до конца китайской стены, она не обратила внимания на свой берет, лежащий в луже. Она переправилась через полузатопленную трамвайную колею и пошла к недалекому дому.

«Задержаны двое на углу Двенадцатой Стрит и Третьей Авеню, — передавала по радии тень, — у задержанных ничего не обнаружено. Переданный им предмет успели выбросить».

«Хитрецы», — сказала рация.

«Так что, отпускать?» — спросила тень.

«Отпускайте, — сказала рация, — ищите то, что они выбросили».

«Есть!» — сказала тень.

Две другие тени в это время шли по весеннему саду и обсуждали, как им поделить апельсин.

«Я возьму весь», — сказала старшая по званию.

«Так нечестно, ты в прошлый раз весь взял», — ответила младшая.

«Ну я же тебе дал ее обыскать».

«А я хочу апельсин, хоть немножечко. Я давно не ел апельсинов».

«Не дам», — сказала старшая.

«Хорошо, — согласилась младшая, — может, хоть шкурки дашь?»

«А зачем тебе шкурки?»

«Чтобы моль травить. Развелась — покою нету».

«Хорошо, дам тебе шкурки», — согласилась старшая по званию.

Одноклеточная подошла к дому, с опаской выглядывая соседских детей. Соседских детей поблизости не было. Она облегченно вздохнула; ей стало совсем не страшно. Где-то высоко хрустко оторвалась сосулька. Одноклеточная посмотрела вверх, на несущуюся огромную массу и отступила на шаг. Сосулька грохнулась на асфальт, взорвалась фонтаном осколков. Одноклеточная прикрыла лицо рукавом, потом стряхнула с одежды куски льда. Как хорошо, что детей нет сегодня, радостно подумала она и вошла в дом.

Она поднялась в мусорном ободранном лифте, в лифте кошмарном, как очередной сон Веры Павловны, вышла, подошла к двери.

Дверь была не заперта.

«Это я забыла запереть», — неуверенно приободрила она сама себя.

Она потянула дверь.

— Кто здесь? — она почувствовала, что кто-то есть.

— Это я, — ответил голос.

— Кто — я? — спросила Одноклеточная.

— Ты что, Инфузория, меня не ждала? — спросил Мучитель.

— Не ждала.

Она вошла. Это был всего лишь Мучитель.

— Правда, не ждала?

— Правда.

— Понятно, я так давно не заходил, — оправдался Мучитель, — но ты же надеялась, что я приду?

— Надеялась, — сказала Одноклеточная.

— А зря надеялась, — сказал Мучитель, — я бы к тебе никогда не зашел, если бы не дело. Зачем ты мне нужна? А где у тебя свет?

Одноклеточная включила свет и заперла дверь.

Мучитель осмотрелся.

— Где у тебя выпить? — спросил он и посмотрел на холодильник.

Одноклеточная покачала головой.

— Что, не здесь, а где?

— Нету, — сказала Одноклеточная.

— Ты даешь, Инфузория, — огорчился Мучитель, — не надо пить самой, надо гостей ждать.

Он включил телевизор.

«Нас спасет только всеобщее единение и согласие», — сказал телевизор и, мигнув, расправил голубой огонек.

«А как вы это представляете?» — спросил журналист.

«А моя программа направлена на всеобщее единение и согласие».

Мучитель выключил телевизор.

— Так я у тебя по делу, — сказал он.

— А меня сегодня допрашивали, — ответила Одноклеточная.

— Что ты им сказала?

— Ничего не сказал.

— Врешь.

— Правда, ничего.

— Смотри, если врешь, то я тебя найду. Я бы тебя и сейчас, но ты пока нужна. А вообще мы свидетелей не оставляем, так что готовься.

— Спасибо, — сказала Одноклеточная.

— У меня дело важное, — сказала Мучитель, — ты работаешь с крысами, да?

— Да?

— И с таким знаменитым врачом, который им головы режет, да?

— Да.

— Тогда передай ему, что мы заплатим зелеными. Запомнила?

— И все?

— Пока хватит. Не угостишь?

— Нет, не угощу, — сказала Одноклеточная.

Когда Мучитель ушел, она попробовала включить телевизор, но там, вопреки программе, передавали одно и то же, но разными словами. Она посмотрела немного и выключила. Сосульки над окном не было и окно казалось осиротевшим. Она выключила свет и подошла к окну.

Внизу под провалом Второй Авеню, синели яркие лампы. Добрый идиот стоял на своем обычном месте. У тротуаров блестели лужи. Откуда-то снизу вырвалась машина и, вильнув, прилипла к тротуарному бортику, выбрызгала лужу на идиота. Улицы специально делают так, чтобы удобнее было брызгаться, подумала Одноклеточная.

Машина была знакомая.

Машина повернула, вернулась и на предельной скорости промчалась под окнами. Потом стала выписывать круги и восьмерки — ширина Второй Авеню позволяла. Из окна машины торчали две босые ноги. Ноги раскачивались в такт неслышимой музыке.

Конечно, это он, подумала Одноклеточная.