Спасите игру! Ведь жизнь – это не просто функция

Геральд Хютер (2016)

Игра сопровождает человека в течение всей жизни, с рождения и до глубокой старости. Без нее была бы невозможна эволюция человечества. Будучи важным инструментом познания и совершенствования мира, она менялась на протяжении всей нашей истории. С помощью игры ребенок учится, моделирует ситуации, которые — уже всерьез — ему предстоит самостоятельно прожить в будущем. Автор рассматривает игру как неотъемлемую часть развития вида Homo Sapiens и рассказывает о преломлении этой темы в разные периоды, от Античности до Новейшего времени, в работах мыслителей различных философских школ: Платона и Гегеля, Канта и Хёйзинги. Сегодня, в эпоху высокоразвитой индустрии, специалисты и все неравнодушные люди бьют тревогу: игра находится в опасности. Мы все меньше играем! Почему? Ответ на этот вопрос вы найдете в книге. Она адресована как специалистам: психологам, педагогам, культурологам, — так и широкому кругу читателей.

Улыбка мудреца. К философии игры

Нигде не найти такого близкого соприкосновения современной науки с древнейшей мудростью человечества, как в том, что касается игры. Ведь человечество давно знало или по крайней мере догадывалось о том, чему учат нас сегодня нейрофизиология и другие естественно-научные дисциплины: мир в каком-то смысле похож на игру, и если человек смотрит на себя как на её участника, то это идёт ему на пользу.

В любом случае тема игры в самых разнообразных преломлениях проходит через всю духовную историю человечества. Стоит ли удивляться, что, занявшись ею, мы встречаемся с целым рядом замечательных, мудрых игроков и знатоков игры, которые в своих размышлениях о жизни и о мире предвосхитили некоторые открытия современной науки. Да и в том, что касается повседневной жизни, их практические выводы не утратили своей актуальности. Путешествие в сокровищницу западной духовной культуры прошлых веков позволяет убедиться, что, призывая к спасению игры, мы делаем доброе дело: спасаем жизненные силы, добродетель, свободу, нашу аутентичность, наш потенциал — всю радость жизни.

Небольшое путешествие во времени, в которое мы вас хотим пригласить, будет не просто попыткой вернуться к истокам культуры — это будет путешествие в мир важных и глубоких смыслов той таинственной мистерии-реальности, которую мы зовём игрой.

Игра в древних мифах

В начале была игра. Не слово, не сила, не дело и не Большой взрыв. Нет, в начале была игра. По крайней мере, такое создаётся впечатление, если приникнуть к глубинным истокам прошлого: к тем временам, когда наши кельтские и германские предки рассаживались под кроной Мирового древа, чтобы поведать друг другу свои мифы. Они-то сознавали, что источник мира — это spell: волшебство, чудо, игра. Мир был озорной игрой богов, сплетающей все в один мотив, в одну мелодию, которая, звуча, сплетается сама с собой в потоке времени, до тех пор пока однажды не прекратится, и не начнётся новое волшебство.

Мир как spell, как игра, как музыка, как колдовство — эту мысль мы снова и снова встречаем во многих ранних культурах и традициях. В пространстве нашей культуры особое значение имеет в этом смысле мир Древней Греции. Ведь это же Пифагор Самосский первым высказал мысль, что Космос пронизан прекрасной музыкой, которую издают небесные тела, проходя свой путь по небосводу. Почти в это же время в Эфесе «тёмный мыслитель» Гераклит произнёс слова, вдохновляющие с тех пор лучшие умы Европы: «Эон — ребёнок играющий, играющий в кости; этому ребёнку принадлежит царство»^[4].

Только представьте, над этим изречением размышлял целый легион философов и филологов. Одним из них был Фридрих Ницше, который в известном смысле построил на этих словах всю свою философию. В трактате «Философия в трагическую эпоху Греции» он пишет о мире как об игре Зевса: «Так, как играют дитя и художник, играет вечно живой огонь, строит и разрушает, в невинности — в эту игру сам с собой играет Эон. Превращаясь в воду и землю, он воздвигает, как дитя, горы песка на берегу моря, воздвигает и разрушает; от времени до времени он начинает игру снова. Минута насыщения: и вновь его охватывает потребность, как художника, побуждая его к творчеству. Не преступная отвага, но все снова и снова пробуждающаяся страсть к игре вызывает к жизни новые миры. Дитя иногда бросает игрушку; но скоро берется за нее вновь по невинной прихоти. Но когда оно строит, — оно связывает, скрепляет и образует планомерно, по внутреннему порядку»^[5]. (пер. М. Козлова)

Можно только догадываться, насколько всё было бы по-другому, если бы человек в своём понимании себя и мира пошёл по следам Гераклита или Ницше. Обладая способностью смотреть на мир как на игру, люди стали бы самодостаточными универсумами, в довольстве играющими сами с собой. Царящие в мире законы природы были бы не чем иным, как правилами, установленными, чтобы можно было играть. Это был бы совсем не тот мир, что у Альберта Эйнштейна, который сказал, о Боге, что, мол, «старик не играет в кости». Ему можно было бы ответить, призвав на помощь Гераклита: «Ребёнок играл и играет — а вот старик не играет… больше не играет».

В любом случае, эйнштейновский «старик» был Гераклиту незнаком. Мир, вызванный к бытию всемогущим Творцом, — это представление, к которому никогда не пришёл бы никто из древних греков. Тот мир, в котором им доводилось жить, их пёстрый, прекрасный Космос никак не мог быть творением какого-то бога. Он был всегда и всегда будет. Боги — такие же обитатели этого мира, как мы: правда, они бессмертны, но в остальном не столь уж от нас отличаются. И лишь в одном они превосходят людей: они игроки. «Живя в блаженном досуге, они играют, играют не только в игры: они играют любовь, играют труд и играют борьбу», — говорит философ Ойген Финк^[6]. И он не ошибается. В самом деле, боги Греции не знают забот. Они ни к чему не стремятся, не творят никаких миров, не то что хмурый библейский Создатель. Пока тот на горе Сион даёт народу заповеди или насылает казни на врагов его, Зевс пристаёт к земным девушкам, флиртует и играет с ними. Величайшего из греческих богов не понять, если не видеть, что он играет. То же самое касается и остальных богов Олимпа.

А причина проста: античные боги — это сгустки бытия.

И раз уж греки всё сущее наделяли душой, можно сказать, что их боги — сгустки жизни. А живое многогранно: жизнь хаотична, жестока и необузданна; она упорядоченна, прекрасна и разумна; то она женственна, то мужественна. И всё это во взаимной игре: игра в каждой грани, игра между гранями. Соответственно, есть множество богов и богинь. У каждого — свой, неизменный стиль игры. В каждом и в каждой из них воплощается один из аспектов бесконечно совершенной и многогранной жизни. Их божественный облик раскрывают нам созданные людьми мифы, культы, но в особенности — игры, культовые празднества, которые древние устраивали в честь этой когорты божественных игроков.

Нам, воспитанным совсем в иной религиозной традиции, всё это может показаться чуждым. Но давайте уясним себе: греческие боги являют собой бытие — а не власть, «не бесконечно могущественную силу, а бытие, которое тысячелико расцветает и проступает вокруг нас как живой образ сути нашего мира»^[7], — как пишет в своей книге «Греческие боги» восхищенный знаток античных мифов Вальтер Ф. Отто. И далее, он же: «Первичное и высшее — это не власть, совершающая действие, а бытие, являющее себя в образе». Однако из учения, скрытого в мифах о великих богах, становится ясно, что они, играя, являют бытие, которое, с точки зрения греков, само и есть игра. И наоборот: если уж мы видим игру в самом бытии, тогда кем и быть богам, если не игроками?!

А раз так, не приходится удивляться, что от Олимпа греческих мифов остаётся впечатление, будто наблюдаешь за игрой в ясельной группе детсада, состоящей из таких мощных карапузов, как Дионис, Аполлон, Гермес или Геракл. Ведь во всех этих божествах утверждает себя та идея, которую К. Г. Юнг и К. Керени выразили в совместном эссе «Божественное дитя»: творческая сила Космоса, играя, являет себя в мире в образе ребёнка^[8]. Красноречивое представление об этом даёт один из орфических фрагментов, где речь идёт о ребёнке Дионисе, играющем с пёстрыми игрушками мироздания: (орфические фрагменты № 34): «Всякого рода волчки, к движенью способные куклы, прекрасные яблоки также поющих сестёр Гесперид»^[9].

Похожую историю рассказывают и о Зевсе: он, как мячом, жонглировал сферой мироздания, которую сделала его кормилица Эврисфея. Хуго Райнер в своей книге «Человек играющий» так комментирует подобные истории: «Во всех этих мифах, — пишет он, — дышит догадка, что происхождение мироздания из сферы божественного — это не результат с необходимостью развивающегося космического процесса, что оно родилось не по принуждению, а из чистой свободы, из радостного «не-нужно» божественного гения, что оно вышло из рук ”ребёнка”»^[10]. Он справедливо указывает, что и образ младенца Иисуса, и барочные пути суть «наследники этого чувственного воплощения идеи божественной мировой игры, только мы уже этого не понимаем».

Однако мир, в котором мы обитаем, живёт далеко не по правилам детской игры, не создан по образу и подобию чуда. Это потому, что его пронизывает другой религиозный образ — Создателя. Он сотворил мир, который затем отпал от Него, а потому нуждается в спасении. Этот образ накладывает на историю человечества и на жизнь каждого человека неизгладимую печать серьёзности. Лёгкий дух игры древних греков, кельтов и других первобытных народов оказался потерян во мгле авраамических религий — иудаизма, христианства и ислама. Вернее, почти потерян: не будем забывать, что в Библии, в израильской Книге премудрости, сказано — пусть и один лишь раз — что когда Бог завершил творение, премудрость Божия (хома) танцевала пред очами Всевышнего (Книга Притчей Соломоновых 8, 27–31; в русском переводе — «радовалась»). К этому тексту охотно обращались первые учителя церкви, ещё близкие духу языческой философии, такие как Григорий Назианзин, мысливший мир как игру Божественного духа, или Максим Исповедник, видевший в человеке игрушку Бога^[11].

Мир как игра, Земля как площадка для игр — это великая и возвышенная мысль, и путь её пролегает от древней мифологии через Гераклита до носящих неоплатоническую окраску трудов отцов церкви. Она вновь появляется в эпоху Возрождения в виде идеи Theatrum Mundi, встречается у Кальдерона, получает своё обновление у романтиков, когда Фридрих Шлегель понимает искусство как участие в великой мировой игре: «Все священные игры искусства — это только далекие воспроизведения бесконечной игры мира, вечно формирующегося художественного произведения»^[12]. В рамках этой традиции стоит и мысль Мартина Хайдеггера, который в своём бездонном размышлении о «принципе основания» видоизменяет слова Гераклита, исходя из того, что бытие — или, как он говорит, «искусство быть» — он именует игрой а здесь-бытие человека видит в том, чтобы быть «погружённым в игру». В его представлении это означает быть связанным с тем всеобъемлющим Событием, что покоится само в себе и не служит никакой внешней цели. Наконец, образ, созданный Гераклитом, достигает даже Голливуда: в финальной сцене фильма «Человек в чёрном» (над которой стоит задуматься) мы видим, как забавные инопланетяне играют в стеклянные шарики, а эти шарики при ближайшем рассмотрении оказываются не чем иным, как крохотными галактиками, кружащимися в изящном танце.

Однако Хайдеггер Хайдеггером, Голливуд Голливудом, а современный мир всё же не видится нам ни весёлой игровой площадкой, на которой резвятся боги и демоны, ни игрой или танцем премудрости. Сегодняшний spell уже мало похож на игру. Тут всё серьёзно, и мы уже давно не видим в ближних товарищей и партнёров по игре. Исчезло то мифическое ощущение жизни, которое в своё время уже Фридрих Гёльдерлин находил столь несовременным, когда писал:

Когда я ребёнком был,

Не раз меня бог ограждал

От брани и плети взрослых.

Тогда я играл без забот

С цветами в лоне деревьев,

И пузыри неба

Играли со мной.^[13]

(Пер. Виталия Штемпеля)

Это чувство ушло. Пузырьки с нами больше не играют, и давно улетели нимфы с наших цветов. Цветы мы теперь срезаем машинами, а нимф отпугиваем пестицидами, чтоб не мешали. Хватит, наигрались. Ближний для нас не товарищ по игре, а конкурент, которого нужно обойти. Такое впечатление, что нас выгнали из игры. И именно от этого нам плохо: так спасите игру!

Игры античной философии

Первым европейским мыслителем, который отважился сказать со всей ясностью, что игра идёт человеку, потому что соответствует его внутренней сущности, был Платон. В цитируемом пассаже седьмой главы своих «Законов» он высказал мысль о том, что проводить жизнь в игре — благо для человека. В уста одного из афинян он вкладывает следующие слова: «…Человек же, как мы говорили раньше, это какая-то выдуманная игрушка бога, и по существу это стало наилучшим его назначением. Этому-то и надо следовать; каждый мужчина и каждая женщина пусть проводят свою жизнь, играя в прекраснейшие игры, хотя это и противоречит тому, что теперь принято… Так что же, наконец, правильно? Надо жить играя. Что ж это за игра? Жертвоприношения, песни, пляски… даймон и бог внушат им, в честь кого и в какое время надо их совершать, чтобы, играя, снискать милость богов и прожить согласно свойствам своей природы, ведь люди в большей своей части — куклы и лишь немного причастны истине»^[14]. (Перевод А. Н. Егунова)

Мы видим, что в основании лежит здесь древняя, восходящая к Гераклиту картина мира: божественное — Платон говорит даже бог — предстаёт здесь играющим, а человек — игрушкой или игрой в его руках. Идея игры как состояния, соответствующего бытию и природе человека, прямо вытекает из этого образа мира. А раз так — человек должен проживать свою жизнь как радостную череду праздничных игр. Ведь жить так — значит соответствовать conditio humana: осознанно становиться игрой/игрушкой/игроком.

Именно это делают греки. Ни одна из известных нам культур не придавала игре такого ведущего значения, как культура древней Эллады. В игре греки добились настоящего мастерства. Мало того что они устраивали соревнования и игры по любому поводу, от рождения до похорон — центрами притяжения их культуры были панэллинские игры: Олимпийские, Дельфийские, Немейские и Истмийские. Там греческая идентичность находила своё обновление, там греки осознавали своё единство. Сама их хронология была подчинена игровым циклам: ведь греки вели счёт лет от первых Олимпийских игр, состоявшихся в 776 году, до Рождества Христова Эллада поистине была страной игры.

И главными её играми были культовые праздники во славу богов.

Сегодня мы можем этому только удивляться. Но в греческой культуре действительно нельзя отделить друг от друга культ и игру, соревнование и праздник. Прекрасный пример — гимнастические соревнования в Олимпии, которая принадлежала Зевсу, была центром культа этого могучего Громовержца. Его славили быстрым бегом, борьбой и кулачным боем. Там человек причащался силы и демонстрировал силу. Люди мерились силами, чтобы ближе подойти к недостижимой — они это прекрасно знали — мере божественной силы. Тут мы видим, что греческая идея агона ничего общего не имеет с нашей идеей соревнования. Агон греческих Игр совершался пред взором богов: богам подобало лучшее и лучшие из лучших. Не случайно венком награждали только победителей: их не потому прославляли, что они победили других, а потому, что именно в них ярче всего проявила себя божественная сущность, и их надлежало восславить. Ведь смысл игры заключался не в том, чтобы покинуть священный город с венком победителя на челе. Нет, состязание было богослужением, и любая праздничная Игра греков происходила на небесах, была способом участвовать в празднестве богов. Причём участвовать именно так, как это подобает человеку: в чётко установленных правилами границах, в скобках, за которыми сияет имя божества — Зевса и Геры в Афинах, Аполлона в Дельфах, Посейдона в Истмии, Деметры в Элевсине. Играть под их эгидой означало вступить в тесную связь с той гранью жизни и жизненных сил, которая именно в этом боге нашла своё наивысшее воплощение. Предстать перед ними, играя, означало жить в самом высшем смысле слова.

Жизнь — вот что было главным для греков. Скажем даже больше: наивысшее проявление жизненных сил и самый полный расцвет того, что они называли душой — psyché. Развёртывание души получило в древней Греции имя paideia — смысл этого понятия лучше всего передаётся словом «образование». Его основная идея состоит в таком формировании души, чтобы та могла как можно лучше развиваться; то есть в такой заботе о её росте, чтобы она могла раскрыться и принести наибольшее благо. Вопрос в том, чтобы выстроить настоящего человека, areté человеческой души: добродетель, идеал цветущей жизни, различные грани и проявления которого мы видим в образах богов. Иными словами, paideia — это воплощение вечной божественной Истины, Блага и Красоты в условиях краткого игрового времени человеческой жизни.

Указать путь к такому воплощению — задача педагога. Его работа — так развивать душу человека, чтобы через неё проступил, стал видимым идеал жизни, который греки понимали как гармонию души и тела. Найти в жизни верную меру; быть в созвучии с самим собой и с миром: вот в чём находили они высшую степень жизненности и высшую добродетель. Paideia — это сонастройка души и тела, их сплетение в прекрасную мелодию, в которой звучит настоящая жизнь; смешение чувств, порывов, мыслей, телесных функций и т. д… Это многоголосный концерт, симфония — то есть со-звучие, музыка, — в совершенном исполнении которой каждый голос играет с другими и сам в себе; в её исполнении участвуют каждый бог и богиня, проявляя и осуществляя себя особым, только им присущим образом.

Поэтому Платон, наиболее чисто и ясно выразивший педагогический импульс греков, мог высказать идею образования как homoiosis theo, уподобления души богу. В наибольшей степени уподобиться божеству, взрастить в собственной душе те жизненные силы, что нашли в нём своё совершенное воплощение — этой цели, по мнению Платона, должны служить и культ богов, и игры, посвящаемые богам. В «Законах» он говорит, что праздничные игры с их мусическими и гимнастическими представлениями являются для него своего рода эмоциональной образовательной программой, при помощи которой можно было бы доступным и радостным образом сообщить людям понимание добра, истины, прекрасного.

Игра приобретает ценность для образования благодаря своей связи с божественным. Именно в игре более, чем где бы то ни было, в конечном выражается бесконечное, в человеческом — божественное, во временном — вечное, в несовершенном — идеальное. Играющий под эгидой бога — житель двух миров: мира людей и мира богов. Поскольку он живёт в мире богов, его жизнь является серьёзным предприятием, уроком вечного и истинного бытия. Поскольку он живёт в мире людей, его жизнь — игра: танец, песнь, состязание в беге, комедия или трагедия, смесь радости и страдания, о которых говорит в «Филебе» Сократ^[15]; и в этой игре неразрывно переплетены трагедия и комедия.

Как детям игра помогает сформировать чувство гармонии и согласия, так и у взрослых их игровые празднества укрепляют чувство истины и добра, помогают людям ощутить и выразить в себе красоту и силу богов; для зрелой мудрости жизнь — это священная игра, в которой божественная серьёзность и человеческая радость — нити одного полотна. И мудрым можно назвать того, для кого жизнь, чем бы она ни обернулась, остаётся священной Игрой — серьёзной и вместе с тем радостной.

На этом фоне становится видна вся глубина процитированных выше слов Платона. Он очерчивает идеал мудреца, который, играя, удостоверился, что жизнь — это игра в присутствии богов, а потому игры и празднества в честь богов ему по душе.

Этот идеал мудреца нашёл своё наилучшее воплощение в личности Сократа. Ксенофонт в «Воспоминаниях о Сократе» ярко характеризует стиль беседы Учителя: в своих философских беседах Сократ «говорил шутливо и вместе с тем серьёзно»^[16] (пер. С. И. Соболевского). Тот же Ксенофонт начинает свой «Пир» утверждением: «Как мне кажется, заслуживает упоминания всё, что делают люди высокой нравственности: не только при занятиях серьёзных, но и во время забав»^[17] (пер. С. И. Соболевского). Совершенно в этом же смысле Платон говорит, что «муж, достигший совершенной мудрости» проверяется в мыслях, в делах и в словах, «как в играх, так и в серьёзном».^[18] О ком же он думал, если не о Сократе, которого он снова и снова выводит в своих диалогах в качестве мастера вести философский диспут как бы играя? А может быть, он думал в это время о себе самом, ведь из диалога «Федр» мы знаем, что Платон описывал собственную литературную работу как «благородную игру», забаву, которая «доступна только тому, кто умеет, забавляясь сочинением, повествовать о справедливости и обо всем прочем, что ты (Сократ) упоминал»^[19] (пер. А. Н. Егунова).

Игровой характер формы философского диспута Сократа и Платона связан с тем, что оба они исходят из описанной выше идеи двойственной, земной и небесной, природы человеческой души. С одной стороны, душа влачит своё существование в отведённом ей месте и времени, с другой, она призвана воплотить в жизнь божественный идеал истины, добра и красоты. Игра жизни ограничена рамками времени и пространства. Это «всего лишь» игра, ведь каждый из играющих смертен. Но, несмотря на это, самое большее, что можно сказать о жизни человеческой, — что это такая игра, которая заключает в себе возможность воплощения божественного. А это, в свою очередь, становится возможным только потому, что игровое пространство и игровое время жизни ограничены. Эпифания вечного в конечном — в очень существенном смысле игра, и настоящее искусство жизни состоит в том, чтобы осознанно играть в неё с другими игроками.

Такая игра предполагает, что человек понимает жизнь как священную игру во славу богов. Иначе она утратит смысл, растворившись в пустой игривости и баловстве. Но, если мы играем, осознавая конечность собственной жизни и бесконечность истины, добра и красоты, которые могут в ней проявиться, душа попадает в тот чудесный лад, который звучит в жизни Сократа. В греческом языке есть для этого лада слово, которое едва ли можно перевести: тот, кто играет под населённым богами небом, тот «серьёзно весел» (anér spoudogéloios). О таком человеке Хуго Ранер пишет, что это муж «радостной свободы духа, ему присуща, если можно так выразиться, элегантность души, он обладает непробиваемой защитой, и в то же время он трагичен, он знает, что такое смех и что такое слёзы, часто он ироничен, он смотрит сквозь трагически смеющуюся жизненную маску, он измерил давящие рамки земного бытия»^[20].

Лучшим образцом такого «серьёзно-радостного» мужа становится Сократ из платоновского «Федона». В этом диалоге мудрец предстаёт перед нами в последние минуты своей земной жизни. Часами пытается он убедить своих друзей, что у него есть веские причины смело смотреть в глаза приближающейся смерти. Он всё перепробовал: и логические аргументы, и примеры из мифов, он обращался к ним то серьёзно, то шутя, чтобы объяснить им причины своей уверенности. И вот под конец этого долгого разговора, после всех попыток прийти к цели обходными путями, Критон ставит практический вопрос: «Но как нам похоронить тебя?» Сократ отвечает: «Да как угодно, если конечно сумеете меня схватить и я не убегу от вас!» И тут — пишет Платон — он тихо засмеялся.

Эта улыбка приговорённого к смерти Сократа — настоящий символ мудрого игрока. Столь же истинной остаётся эта мудрость и сейчас, по прошествии тысячелетий. Серьёзно-радостная беспечность смеющегося перед лицом смерти Сократа есть выражение истинного гуманизма, цветущей человечности, развитой души, исполненной добродетели и всего лучшего, что присуще человеку. Этот гуманизм взращён духом игры; это гуманизм, который за одну меру берёт смертность человека, прекрасно зная, что отведённое нам время ограничено, но правила игры устанавливает по другой — вечной и божественной мере: и эта мера — Гармония, Равновесие, Ритм.

Вот то, чему нам и сегодня можно учиться, глядя на игры древней Эллады: фундаментальная идея, заключающаяся в том, чтобы видеть в жизни игру, и жить, играя в разнообразные игры. Только так можно стать человеком и познать самые разнообразные аспекты человеческого бытия — эта идея нисколько не потеряла своей актуальности. Вопрос лишь в том, удастся ли нам не утратить связь Игры жизни и множества игр, в которые играют люди — с истиной, добром и красотой.

Если мы хотим спасти игру, это необходимо. А спасение игры в конечном итоге необходимо для того, чтобы у нас появилось место для мудрости и беспечности перед лицом смерти, пространство цветущей жизни и пылкой души. Будем честны сами с собой: нам бы оно не помешало.

Игры Нового времени

Когда Платон и другие великие философы античности вели речь о значении игры для всестороннего развития человека, они исходили из консервативных позиций: они желали обосновать и защитить ту культуру игры, которая, казалось, шатается и теряет свою естественность под просветительским натиском пятого века до нашей эры. В конце концов, она и вправду рухнула. Уже Аристотель, выдающийся ученик Платона и представитель следующего за ним поколения, уделяет игре гораздо меньше внимания. Он объясняет, что счастье — «проводить жизнь в серьёзной работе, а не в весёлой игре», а настоящим девизом для человека должно стать изречение «играй, чтобы работать», ведь игра — не что иное, как отдых^[21].

Вот сколь далеко продвинулись сами греческие мыслители в деконструкции игровой культуры, когда в первом веке до нашей эры римляне разрушили священные города — Олимпию и Дельфы — и ей на самом деле пришёл конец. С триумфом христианства она окончательно отошла в область преданий, и была забыта до тех пор, пока эпоха Возрождения вновь не вызвала к жизни почитание античного искусства, а вместе с ним и радости игры.

Конечно, в культуре, сформированной христианством, уже не было места столь невинной игре, какой она была когда-то в древних Дельфах или в Олимпии. Не успела в эпоху Ренессанса, барокко и рококо расцвести в домах знати небывалая прежде игровая культура, как одновременно под влиянием Реформации стала набирать силу волна, враждебная всякой игре, которая нашла своё разрешение во Французской Революции. Ancién Regime с его игривой лёгкостью, те, кто с ним покончил, воспринимали как бессовестно заигравшийся и проигравшийся. Сами они были насквозь пропитаны новой, тяжкой серьёзностью работы, труда, хозяйства, индустрии и политики.

Фридрих Шиллер и игра искусства

Около 1800 года в среде мыслителей, близких к искусству, началось сопротивление натиску этой всепобеждающей серьёзности. Великие теоретики и Мастера игры Нового времени — это по большей части искусствоведы и критики, которые первыми выступили против этой серьёзности, враждебной, по их мнению, самой природе человека. Как видно, мы не первыми берёмся за спасение игры: задолго до нас были те, кто стремился к той же цели. Им приходилось догадываться о том, что мы сегодня точно знаем: играть человеку свойственно по природе. И вот перед нами первый и главный Magister Ludi Нового времени: Фридрих Шиллер. Ведь это он писал: «Человек играет там, где он в полном смысле слова человек; и он только тогда вполне человек, когда играет»^[22].

О Шиллере известно, что играть он любил. Посетители его дома в Веймаре и сегодня восхищаются игральными картами, на которых сохранились пометки, сделанные рукой самого мастера. Мы знаем, что летом 1788 года, в восторге от своей будущей жены Шарлотты фон Ленгефельд и её сестры Каролины, в саду родительского дома он играет в слепую корову; вполне возможно, его привлекала скрытая эротика этой игры, во время которой можно было приблизиться к любимым созданиям, не внушая никаких подозрений.

В своём страстном увлечении играми Шиллер был не одинок. В предшествовавшую Революции эпоху рококо увлечение играми среди аристократии достигло таких размеров, какие сейчас нам трудно даже вообразить. Желающим составить впечатление о том, что представлял собой мир игры в благородных семействах Европы XVIII столетия, советуем прочесть дневник герцога де Круа, недавно опубликованный Гансом Плешински под заголовком «Жизнь никогда не была столь прекрасна»^[23]. Там вам будут и игры всю ночь напролёт, и прогулки на Остров любви, и озорные шутки при посещении Развесёлой фермы в Шантийи, и охота, и скачки, и театр, и опера, и всё, что душе угодно. Проникнувшись воздействием этой книги, нетрудно понять, почему дипломат XVIII века Шарль-Морис де Талейран-Перигор написал: «Кто не жил до революции, тот никогда не поймёт, сколь сладкой может быть жизнь». И культура игры — не последняя из причин этой несказанной притягательности эпохи Старого режима.

В ретроспективе истории игры времен барокко и рококо видятся исключительными эпохами: это время, когда аристократия играет в аристократию — причём достигает в этой игре непревзойдённого мастерства. Этот придворный церемониал, этот протокол, эта королевская прихожая есть единственная в своём роде социальная игра. Бесконечные балы с их сложнейшими социальными телодвижениями — то же самое. И даже политика явственно отдаёт игрой. «Искусство управления государством: политика кабинетов, политические интриги и авантюры — воистину никогда ещё не были до такой степени игрой, как в XVIII столетии», — пишет Йохан Хёйзинга. «Всесильные министры или князья (…) самолично с любезной улыбкой и любезными словами на устах подвергают смертельному риску могущество и благосостояние своих стран, словно собираются жертвовать слона или коня в шахматной игре»^[24] (Пер. В. В. Ошиса. Й. Хёйзинга Homo ludens — М.: Прогресс-Академия,1992, С.210).

Такое впечатление, что барочные дворцы и замки — это сплошные кукольные домики и залы для игры в карты. И потом, эта безумная мода! «Вряд ли в ранние эпохи европейской цивилизации можно найти другой элемент, который бы больше годился для демонстрации игрового импульса культуры, чем парик в том виде, как его носили в 17 и 18 веках»^[25] (пер. В. В. Ошиса, С.207), совершенно справедливо замечает Хёйзинга. Ведь в самом деле, любой уважающий себя господин должен был напяливать пышнейший парик, а дама — надевать платье с глубочайшим декольте и делать изощрённейшую причёску. Пышные костюмы, в свою очередь, требовали соответствующего обрамления: архитектура превращалась в сплошную игру с перспективой; садовники создавали из лесов и лугов игровые площадки и фантастические миры, в которых галантные и фривольные господа могли бы назначать юным дамам пасторальные любовные свидания. Достаточно взглянуть на картины какого-нибудь Фрагонара, Буше или Ватто — и в глаза сразу бросится тот дух игры, что пышным цветом расцвёл в эпоху барокко и рококо.

Писатель Вольф фон Нибельшутц чудесно выразил этот дух, заметив: «Феномен эпохи барокко состоит в том, что она сознательно сделала из себя самой картинку-загадку, внешний облик которой не даёт разглядеть внутренние контуры. Глубины её неизведанны, а поверхность таинственно мерцает, её печаль завуалирована беспечной игрой, а боль прячется под маской иронической усмешки, и лишь иногда, в моменты истины, когда, например, прогремит Лиссабонское землетрясение, проступает, подобно МЕНЕ ТЕКЕЛ, затаённая мрачная догадка»^[26]. Это блистательное прозрение: оно показывает, как много вернулось в ту эпоху от древней «серьёзно-радостной» мудрости.

И это касается не только дворянства. Было бы серьёзным упрощением думать, что в эпоху барокко игры и празднества были привилегией знати. Это далеко не так. Народ тоже играл и веселился вовсю — по крайней мере, католический народ. Сказать только, что в южных регионах Европы можно было радоваться и веселиться на 90 праздниках в году^[27]. Из них 34 были высочайше установлены и обязательны — согласно папской булле 1642 года Universa per orbem. Но люди не забывали чтить и местных святых — песнями, плясками, играми и весельем. Совсем не то у протестантов: календарь церковных празднеств у кальвинистов скукожился до пяти или шести главных торжеств, а у лютеран праздников осталось пятнадцать, может быть, двадцать.

Вполне возможно, в этих числах кроется одна из причин, почему барокко и рококо так любят играть: это был акт Контрреформации, реакции на кальвинистскую мораль и постное лютеранское благочестие. Такая реакция распространилась по Европе из герцогских замков и из Ватикана, словно круги по воде, и пробудила интерес к игре и древнему язычеству. К вероисповеданию было решено не относиться слишком уж серьёзно: и вот языческие боги вернулись — и куда? — в епископские сады и монастырские дормитории. Уж такого-то Лютер и Кальвин точно не желали. Реформаторы заслужили скорее почётное место в пантеоне предателей игры, чем звание Magister ludi. Игровой дух гуманизма и Ренессанса с самого начала был им как кость в горле. Им и в голову не могло прийти взяться описывать жизнь христианина в виде игры, как это отважился сделать Николай Кузанский в трактате De ludo globi («О мировой игре» или «Игра в шар» — прим. пер.). «Духовная ситуация в целом в эпоху Ренессанса есть ситуация игры» (Пер. В. В. Ошиса) — пишет Й. Хёйзинга. Духовная ситуация Реформации, напротив, была игре враждебна. Она была вся пронизана серьёзностью: это серьёзность верующего, всерьёз заботящегося о спасении своей души. А забота — убийца игры.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Heraklit: Fragmente. Griechisch und deutsch, hrsg. u. übers. v. Bruno Snell, 2., verb. Aufl., München: Heimeran 1940, Fragment 52.

5

Friedrich Nietzsche: «Die Philosophie im tragischen Zeitalter der Griechen», in: Ders.: Sämtliche Werke, Kritische Studienausgabe [i. e. KSA], Bd. 1, hrsg. v. Giorgio Colli u. Mazzino Montinari, 2., durchges. Aufl., München: dtv 1988, S. 799–872, S. 830 f.

6

Eugen Fink: Spiel als Weltsymbol, Stuttgart: Kohlhammer 1960, S. 150.

7

Walter F. Otto: Die Götter Griechenlands. Das Bild des Göttlichen im Spiegel des griechischen Geistes, 8. Aufl., Frankfurt/Main: Klostermann 1987, S. 10.

8

Carl Gustav Jung/Karl Kerényi: Das göttliche Kind. In mythologischer und psychologischer Beleuchtung, Albae Vigiliae, H. VI/VII, Amsterdam: Pantheon 1940.

9

Otto Kern (Hrsg.): Orphicorum fragmenta, Berlin: Weidmann 1922, S. 110 f. (Nr. 34).

10

Hugo Rahner: Der spielende Mensch, 11. Aufl., Einsiedeln: Johannes 2008, S. 20 f.

11

Ebd., S. 25–27.

12

Friedrich Schlegel: «Gespräch über die Poesie» (1800), in: Ders.: Werke in zwei Bänden, Bd. 2, ausgew. v. Wolfgang Hecht, 2. Aufl., Berlin, Weimar: Aufbau 1988, S. 131–195, hier S. 168.

13

Friedrich Hölderlin: «Da ich ein Knabe war», in: Ders.: Sämtliche Werke und Briefe, Bd. 1, hrsg. v. Günter Mieth, München: Hanser 1970, S. 230.

14

Platon: Lg. 803c–804b. Die übersetzungen folgen: Platon: Werke in acht Bänden, hrsg. v. Gunther Eigler, 2. Aufl., Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft 1990.

15

Platon: Phl. 50b.

16

Xenophon: Memorab. I, 3, 8.

17

Xenophon: Symp. I. 1.

18

Platon: Lg. 647 d.

19

Platon: Phdr. 276 e.

20

Rahner: Der spielende Mensch, S. 29.

21

Aristoteles: Die Nikomachische Ethik, übers. v. Olof Gigon, 2., überarb. Aufl., München: Artemis 1967, 1177a2f.

22

Schiller: «über die ästhetische Erziehung des Menschen in einer Reihe von Briefen», S. 618.

23

Emmanuel de Croÿ: Nie war es herrlicher zu leben. Das geheime Tagebuch des Herzogs von Croÿ 1718–1784, übers. u. hrsg. v. Hans Pleschinski, München: dtv 2014.

24

Huizinga: Homo Ludens, S. 202.

25

Ebd., S. 199.

26

Wolf von Niebelschütz: «Der Barock. Deutung einer grossen Epoche» (1955), in: Ders.: über Barock und Rokoko, Frankfurt/Main: Suhrkamp 1981, S. 9–39, hier S. 35.

27

So Peter Hersche: Gelassenheit und Lebensfreude. Was wir vom Barock ler nen können, Freiburg/Breisgau: Herder 2001, S. 67.