Севастополист

Георгий Панкратов, 2021

Добро пожаловать в Севастополь – единственный город в мире, город, где все смотрят в небо. Здесь, в двухэтажных домиках с тенистыми садами, царит мирная беззаботная жизнь без каких-либо бытовых проблем. Из города нет выхода, но жители счастливы и не стремятся его покинуть. А на горизонте, у линии возврата, возвышается Башня, и никто не помнит, зачем она построена и что там находится. Пятеро друзей – Фиолент, Евпатория, Инкерман, Феодосия и Керчь – получают приглашение переселиться в Башню и начать там новую жизнь. Молодые люди давно томятся скукой родного города и мечтают найти ответы на свои вопросы о мире. Они с радостью поднимаются в Башню, хотя знают, что ни один из них оттуда не вернется.

II. Новая жизнь

Сам подъем на социальном лифте оказался стремительным. Мы не успели не то что заскучать — вообще понять, что происходит. Но вот прийти в себя после того, как ослепительно белые створки капсулы раскрылись и мы очутились снаружи, стало тем еще испытанием.

Голова казалась потяжелевшей, напряглись все сосуды шеи, лицо побагровело, виски нещадно пульсировали, а глаза болели так, словно их кто-то пытался выдавить — причем этот кто-то сидел в твоей же голове. Само же тело, напротив, ощущалось воздушным, потерявшим вес, готовым взлететь, упорхнуть, и лишь свинцовая тяжесть головы пригвождала его к этому месту, куда мы попали: длинному коридору с ничем не примечательными стенами, полом и потолком. Вначале не получалось идти — тело не слушалось, не контролировалось мозгом, и мы упали кто где, прислонившись спинами к стенам, и лишь тяжело дышали. Говорить было выше наших сил, даже думалось с большим трудом, и каждая мысль приносила ощутимую боль, как удар тока. Никто из нас не был к такому готов, и уже впоследствии, вспоминая с содроганием социальные лифты, я сделал предположение: может, таким образом нас хотели привязать к своему уровню, закрепить на нем, отбивая желание двигаться выше или фантазировать на темы возможного спуска вниз. Я вам скажу: чтобы добровольно воспользоваться этой штукой снова, потребовалась бы стойкость.

В тот, первый, раз мы приходили в себя очень долго, нам даже казалось, что никогда не придем. Чтобы перетерпеть боль и беспомощность, я старался не фантазировать о том, что нас ждало на уровне, не строить догадок. Вспоминал. Вглядываясь в казавшийся бесконечным коридор, я не пытался сконцентрироваться на его очертаниях, напротив, решил раствориться в мутных пятнах, которые плясали перед глазами, и обнаружить в них собственные воспоминания.

Я вспоминал Ялту. Интересно, видела ли Фе, как та провожала меня, как шептала, прижавшись ко мне? В конце концов, я не хотел этой странной сцены; я думал о Фе, когда мы все шли к лифту, думал о миссии, о том, что нас всех может ждать. Вряд ли я думал о Ялте — ведь ее-то миссия выполнена, и она прекрасно понимала, как и я, что наши пути больше не пересекутся. Так что же — она всех так провожает? И почему ее так удивило, что я спросил «когда?» Ну да, сморозил глупость, как понял сам почти сразу же, но я не хотел ни разозлить ее, ни впечатлить — я вообще не думал о Ялте. То, что я услышал от нее, увидел на экране, родило во мне столько мыслей, что я едва за ними поспевал. В городе, нижнем — для удобства — Севастополе мне не приходило столько мыслей и догадок, не рождалось столько сомнений… И я сам был поражен, когда вдруг ни с того ни с сего оно вырвалось, это «когда?». Я сам не понимал, что оно значит.

«Ты спросил о времени…» Но ведь о нем знают все, я уверен, и Ялта знала. Было, есть и будет — так с самого рождения нам говорили те, кто уже видел мир, знал о нем что-то. Я был, я есть и я буду — таков в этом мире я. Таков каждый севастополец. Таково устройство нашего города и бытия. Я лишь хотел конкретизировать, задав ей тот вопрос. Впервые мне показалось, что чего-то остро не хватает, чего-то важного… Я не помнил этого чувства в городе — оно пришло здесь, в Башне.

Но почему она думала, будто я что-то знаю? Ведь мои знания были так же крохотны, как сам я возле стремящихся в небо стен Башни.

Я пытался сфокусироваться на лицах друзей, и все, что видел в них — усталость и страдание. Нас всех пригласили в Башню, и каждый был счастлив попасть сюда, но отчего-то я испытывал мерзкое чувство: будто это я втянул их в это странное, ненужное приключение, выдернул, словно растение, с корнем, питавшимся соками родной, пусть и скупой земли. Что они будут делать здесь? А что буду делать я?

Моя голова бессильно упала на грудь, и я отрубился. Снов не было, и, уже очнувшись, возвратившись к жизни, я, помню, подумал: жизнь сама превращалась в сон, и, закрыв глаза, мы нуждались в переживаниях и впечатлениях, невозможных в реальном мире; но отныне в реальном мире, кажется, было возможно все. Нам нужно было просто отключиться.

Шум

Когда же я очнулся, все снова было в порядке. Я больше не вспоминал ни о Ялте, ни о социальном лифте, ни о пережитом ужасе — друзья поднимались рядом, делали робкие шаги, зевали. Нам всем было безумно интересно, куда мы попали, что нас ожидало впереди, на другом конце коридора. Я подошел к Фе и обнял ее. Но никто не знал, что сказать, и в длинном коридоре царило молчание. Пока его не прервала наконец Евпатория.

— Я не могу, — воскликнула она, глядя в зеркальце. — Это какое-то хамство! Они что, не могли позаботиться о комфорте? Ведь мы избранные!

— Не все, — хмуро сказала Керчь, сбивая грязь и пыль со своих черных брюк.

— Что? — Евпатория вскинула брови. — Это, может, ты не хочешь быть избранной! Замухрышка.

— Повтори? — презрительно скривилась Керчь, в ее голосе было что-то угрожающее.

— Я прикалываюсь, — замешкавшись, ответила Евпатория и вдруг замахала руками, будто диковинная стрекоза крыльями. Мы видели таких возле стен Башни, в кустах. — Я же шучу, глупенькая.

— Эта, кажется, приехала, — бросила Керчь и пошла по коридору, не оборачиваясь. — Кто-то со мной?

— Все с тобой! — раздался жизнерадостный голос, это Инкерман вышел из спячки. — Или вы забыли? Мы тоже как бы избранные. Да, Фи?

Я облегченно вздохнул: признаться, Евпатория и Керчь достали своими «контрами». И кто их укусил? Мне не хотелось вдаваться в подробности спора: которая из них права, а которая — нет, какая умна, а какая красива. Я желал лишь одного — чтобы всем нам было хорошо. Чтобы каждый нашел здесь, в Башне, себя и свое счастье. С этой мыслью я собирался, с ней и вошел сюда. Друзья были дороги мне. Но лишь Инкерман излучал по-прежнему ту неподдельную радость дружеского единения, непосредственность и раздолбайство, жажду удовольствия от жизни и любовь к ней. Мне довольно долго так казалось.

Мы все зашагали вслед за Керчью. Коридор петлял, извиваясь в неведомом нам пространстве Башни словно змейка, и мы уже начали тревожно переглядываться, как вдруг стены вспыхнули ярчайшим светом, какого я никогда не встречал в городе, замигали полосы из всех возможных цветов, и коридор, оставаясь таким же узким за нашими спинами, вдруг раздвинулся, и стены повернулись под острым углом вправо и влево, расширяя нам горизонт видимости; мы замерли где стояли, не в силах выдавить из себя ни звука. А я могу поклясться и теперь, что видел впереди себя лишь бесконечную кишку коридора, пока не вспыхнули стены и яркие полосы, побежавшие по ним, буквально не вскричали нам буйством своих красок, сумасшедшей сочностью цветов: «Вперед! Башня встречает вас!» Но, стоя там, пытаясь въехать в новую реальность, я пригляделся и понял: по стенам бегут стрелочки — разноцветные, похожие на кавычки, веселые, аляповатые. Бегут от нас куда-то вперед, в неизвестность первого уровня Башни, открытого нам, — бегут, приглашая бежать и нас. Но все же в этих стрелочках, полосках и цветах не было чуда, подумал я, глядя на них. И не было чуда в стенах — нет, они не раздвинулись, не сменили вдруг резко свой угол; простейший фокус с освещением родил эту иллюзию в наших головах. Она была красивой, но не была чудесной.

А ведь я отправлялся в Башню за чудом. И, оторвав взгляд от стрелок и стен, впервые подумал, вздрогнув всем телом: там, впереди — оно.

Моим глазам открылся мир. Два широких, казавшихся бесконечными проспекта отходили от нас в две разные стороны, и по ним шли люди — огромное количество людей. Кто-то спешил, сворачивая с одного проспекта на другой, совсем не замечая нашу странную компашку, другие же, напротив, не спеша прогуливались. Только увидев, какое вокруг кишит людское море, я осознал, насколько же здесь шумно. Тишина в моих ушах словно лопнула, как разбитая склянка, — такое случалось в моем севастопольском доме, мама, помню, долго заунывно ругалась — и шум, хлынувший в мое сознание, заполонил собой все. Я никогда не слышал столько шума в городе.

Когда ты о чем-то знал, но никогда не видел этого в реальности, и вдруг наконец оно явилось тебе — это легко объяснить. Но я уже пожил, я видел весь Севастополь, весь мир, и у меня не было слов, чтобы охватить ими то, что мне открылось в Башне. Это был мир, умещавшийся на уровне в здании, и ему было проще уместиться здесь, чем пониманию того, как же такое возможно, — в моей голове. Я хлопал глазами, как Евпатория, когда глядится в зеркало. Не мог поверить, что все это происходит со мной.

— Где это мы? — присвистнул Инкерман.

— Кажется, первый уровень Башни, — мрачно сказала Керчь. — Только первый. А я уже не хочу туда.

Мы посмотрели на нее с удивлением. Конечно, мы все хотели туда, и, может быть, я больше всех. Мне хотелось нырнуть с головой в этот омут, плыть, разгребая руками воды, всматриваться в дивный мир и его обитателей. Я поднял голову, и она тут же закружилась — сразу над проспектами, на которые мы попадали из коридора, кажется, были еще… И еще! И еще!!! Широкоморское шоссе в сравнении с ними казалось тоненькой ниточкой, высыхающим ручейком. Это были мощь, размах! Сколько же их здесь? Я стоял и считал, пораженный.

На всех проспектах выше нас стояли заграждения — видимо, чтобы люди не падали вниз, а это, казалось мне, проще простого: от таких просторов, открывавшихся взгляду, могло стать дурно, как от чистого кислорода. Ошалев, я и сам полетел бы вниз, находись парой проспектов выше — ведь они были лишь узенькими дорожками вдоль высоченных стен, посередине же высились сверкающие прозрачные фигуры, изображавшие деревья, каких я никогда не встречал в реальности, диковинных живых существ, о которых не слышал даже в легендах, пересказанных хмурой Керчью. Да чего там только не было! В вышине вспыхивали и гасли огненные шары, окрашенные во все возможные оттенки, и внутри каких-то я успевал разглядеть слова и рисунки. Пролетали большие тряпичные ромбы, похожие на воздушных змеев; мы запускали таких на пустыре возле Башни, наивно надеясь, что если не мы — так они долетят, прикоснутся к тайне. Теперь же мы сами находились внутри тайны.

Но больше всего меня поразило другое. Автомобили! Я видел перед собой — а вернее, над собой — больше машин, чем встречал за всю жизнь. И все они летали, если, конечно, так можно было сказать, ведь я не видел летающих машин и не знал, что такое может быть. По крайней мере, они перемещались по воздуху так же свободно, как я по знакомым дорогам Севастополя, и совсем не мешали друг другу.

— Они что, летают на машинах? — откликнулся Инкерман. Похоже, наши с ним мысли совпадали.

— Это упрощает нам задачу, — предположил я. — Смотрите, сколько этажей! Если мы будем ездить от одного к другому на социальных лифтах, то вряд ли протянем долго!

— Интересно, куда здесь девают тела? — хмуро спросила Керчь.

— Тела? — не понял я. — Какие еще тела?

— Когда мы здесь все закончимся, а это случится скоро — с вашими-то рассуждениями… Заметьте, здесь нет Правого берега.

— Керчь, перестань, — отмахнулась Евпатория. — Мы промчим по всем уровням сразу… Нужно только улыбнуться… немножко губки… вот так!

— Похоже, и вправду проще долететь, — задумчиво сказал я. — Представьте, как красиво сверху — наверное, не так, как здесь.

— Не торопись, — спокойно, но твердо прервала меня Фе. — Полететь ты успеешь. Так успей и понять, где ты, оценить. Умей побыть там, где находишься, не торопись наверх.

— Вообще-то, — Евпатория подбоченилась, — наверх — это наша цель. У нас миссия!

— Ялта не говорила про летающие машины. — Я обернулся к Фе.

Шума вокруг становилось все больше, и в этом шуме я стал различать слова. Они мешали думать, сбивали и при этом изумляли меня. Я не мог понять, о чем говорят эти люди, проходящие мимо нас.

— Двадцать пять процентов — это в пересчете на твой инструментарий не слишком-то и длинная тоскливая полоса. Подумаешь, развеешься, зато твоя женщина станет свободнее, или считаешь, что это не стимул? — говорила молодая, с налетом легкой жильцы, женщина с двумя заплетенными хвостиками так быстро, словно повторяла скороговорку. Меня изумляла ее одежда — пестрое платье с непропорциональными карманами, оголенное плечо, диковинные сверкающие украшения в ушах, странный бесформенный мешок, болтавшийся за плечами. У нас никто не наряжался так, да и не приходило в голову нашим людям фантазировать о том, как необычно одеться. Ну, разве что Евпатории — но не настолько же!

Рядом с ней шагал мужчина, одетый, напротив, строго, но подчеркнуто хорошо — его костюм буквально блестел, я не смог бы сказать иначе. В нашем городе ходили и в костюмах, но определенно не таких — помятых, тусклых. Мой папа, сколько помню себя, владел лишь одним. Он надевал его в Празднество Сверхъяркого небосмотра. Это такое природное чудо, каких в нашем мире было раз-два и обчелся, — оно наступало всегда внезапно, люди оставляли дела, радовались… Яркое небо считалось предвестником счастливых перемен, но все, кто уже хоть немного пожил, никаких перемен не ждали. Да и в глубине души совсем не хотели их.

Но я отвлекся.

— Откуда знаешь? — говорил мужчина. Он был идеально красив: выбрит, прилизанные волосы, сверкающие золотистой оправой очки. В руках — компактный черный портфель.

— Откуда! — восклицала женщина. — Вотзефак!

Мне показалось, что я не расслышал: слово было совсем незнакомым. Да и то, о чем они говорили дальше, ничего не прояснило.

— Ну мало ли, по выделенке?

— Выделенке? А кто позаботился о моей выделенке, ты, что ли? — В голосе женщины я услышал насмешку. Она остановилась, но мужчина продолжил идти и даже не обернулся. Я стал раздумывать, о чем говорили странные люди, но мои догадки перебил другой голос — грубый, гнусавый:

— Ну, я с теми согласовывал, с теми людьми, которые на передовых позициях уровня…

И сразу же в мои несчастные уши ворвались десятки новых голосов, говоривших кто о том же, кто о чем-то другом, но похожем. От них захотелось закрыться, спрятаться, но я понял, что нужно адаптироваться к непрекращающемуся людскому шуму и сделать это как можно скорее. В голосе мужчины сквозили недовольство и, казалось, разочарование.

— Слушай, ну ты это… Завязывай! Я и так с угрозой только разобрался. — Он махнул рукой, но в самый последний момент все-таки подобрал слова: — И тут на тебе! Белую линию ей! Здесь от нашего села пара углов, куда тебе эта линия! Дай хоть в холле оттянусь немного!

Для меня это был просто взрыв! В моем городе не было ни таких слов, ни таких интонаций, ни таких людей. Меня настораживали их интонации, жестикуляция, манеры. Я был уверен, что здесь на любом уровне люди счастливы — уже от одного того, что они в Башне. Да и не о том ли говорила нам Ялта, не о том ли было видео, которое мы смотрели? Но те, кого я видел, не слишком походили на счастливых, а еще меньше — на тех, кто мог бы построить все это счастье сам.

В тот момент, помню, раздался оглушительный свист, и я испугался, подумав, что прямо на нашу компанию падает один из тех летящих автомобилей. Но штука, которую я увидел, была еще удивительней. Рядом со мной стрелой пронесся человек, и сперва я подумал, что он просто пробежал, но догадка оказалась нелепой: он вообще не делал никаких движений и тем не менее стремительно перемещался в пространстве. Почти что сразу я потерял его из виду, но перед этим успел заметить в ногах человека странный предмет. Это было колесо — а можно сказать, и просто круг. Обычный непримечательный круг белого цвета и два горизонтальных выступа для ног — на них и стоял человек.

— Как эта штука едет? — воскликнул я и поймал на себе удивленные взгляды прохожих.

Понять принцип движения белого колеса было совсем невозможно: оно ехало будто само по себе, подчиняясь непонятному импульсу, который заставлял его крутиться. Ведь сам человек не крутил никаких педалей — он просто стоял. Ни за что не держась, ни на что не опираясь!

— До чего дошли в Башне, — сказала Керчь. — Колесо уже изобрели!

— Избранные, — пожала плечами Евпатория.

— Не нужно делать из всего посмешище, — вступила в разговор Фе. Я, кажется, забывал, как звучит ее голос: попав в Башню, она сделалась серьезной и молчаливой. — Вы совсем не знаете, кто здесь живет. И что здесь творится.

— Не знаете? — переспросила Евпатория. — Ты, что ли, знаешь?

— Давайте-ка вспомним, зачем мы здесь. — Фе гнула свою линию.

— Я здесь, чтобы развлекаться, — бросила Евпатория.

За этими разговорами, мыслями о людях Башни и устройстве колеса я и не заметил, что мы уже вовсю идем, а не стоим в конце коридора. Справа от нас была сплошная зеркальная стена, иногда в ней появлялись проемы для входа и выхода людей — они были завешены плотной черной тканью. Возле проемов на уровне глаз висели фонарики, они источали мягкий зеленый свет. Когда из проема выходил человек, я старался заглянуть внутрь, но так и не мог понять, что же там происходит.

— Посмотрите на эти уровни, — сказал Инкерман. — Похоже, они не блещут разнообразием.

Мой друг оказался прав. Достаточно было поднять голову, чтобы увидеть — все обозримые уровни были такими же точно, как наш: длинная зеркальная стена с проемами, проспект, люди, идущие вдоль стены.

— И ради этого стоит кататься на социальном лифте? — вопрос Инкермана повис в воздухе, никто даже не собирался на него отвечать. Никто, кроме Фе.

— Боюсь, все не так просто, — сказала она. — Хотя бы вспомните, какой высоты Башня!

— От земли до неба, — не задумываясь сказал я.

— Так подойди к краю проспекта и взгляни наверх.

Проспект был огражден от остальной территории невысоким, с половину человеческого роста, прозрачным ограждением. За ним росли деревья, стояли довольно высокие скалы, по которым стекала вода. Но впереди вырисовывались очертания крупных помещений — возможно, там было то же, что и напротив, в проемах за зеркальной стеной. Но меня интересовал потолок. Или то, что в этих масштабах можно было назвать потолком. Нас всех интересовало, где заканчивается уровень.

— Там слишком много всего летает, — простодушно сказал Инкерман. — И блестит.

— Вижу, — твердо ответил я.

Это так и было. Я не смог бы посчитать этажи, элементарно сбившись. Наверху они становились едва различимы, превратившись в темные полоски. Но тем не менее они заканчивались. Там, в вышине, я видел что-то похожее на небо, только странного цвета: темно-оранжевого, больше похожего на коричневый. Мне даже казалось, что оно настоящее и на нем, как и у нас в Севастополе, неподвижно висят облака.

— Это не уровни, — Фе произнесла вслух мысль, которая уже родилась в моей голове. — Это все — один уровень. Все эти этажи.

— А машинки? — рассмеялся Инкерман. — Посмотрите, как они летают?

— Только вдоль, — кивнул я. — Похоже, я понимаю… Они передвигаются только по этажу.

— Ага, и совсем на твою не похожи!

— Моя вообще не летает, — пожал плечами я.

— Ой, нет, — вставила Евпатория. — По городу-то только так летала!

— Тоже, как ни крути, уровень, — улыбнулась Фе. — Можно сказать, нулевой.

— Выходит, они только соединяют проспекты, — протянул разочарованно Инкерман. — Чтобы пешком не обходить по всему периметру.

— Ага, — кивнул я. — Или не объезжать на колесах.

— Смотрите! — истошно крикнула Керчь. Мне не доводилось слышать от нее не то что крика — повышенного голоса. Да что там, я вообще не слышал от нее таких живых, ярких, изумленных эмоций, словно она впервые раскрыла глаза и увидела мир. Впрочем, отчасти оно так и было.

— Корабль! — вскрикнули вслед за Керчью, кажется, и все мы.

Электроморе

И вправду, то, что я принял за очертание гигантского дома в центральной зоне уровня, похоже, было настоящим кораблем. Корабли я видел только на картинках. Они были у нас в городе задолго до моего появления, но потом стали строить более удобные лодки; до нашей секретной транспортировки в Башню я был уверен, что лодки нужны севастопольцам лишь для развлечения: покачаться на волнах, пройти пару раз возвратную линию, да снова домой, выращивать овощи и цветы. Куда нам плыть на кораблях? На Левом море слишком мало места, на Правом… кому на Правом нужны корабли? Но кому они нужны здесь, в Башне? Это был интересный вопрос. Неужели внутри здания, пусть и такого гигантского, есть собственное море? Это казалось уже слишком.

— Мы должны посмотреть! — сказала Керчь. — Это же корабль, настоящий корабль!

— А это? — Инкерман показал на проход в зеркальной стене. — Да и вообще, у нас миссия — нужно искать лампы.

— Нас никто не торопит, — решил я. — Пойдем смотреть корабль.

Мое слово в компании часто оказывалось решающим. Бывало, что после него еще спорили, но поступали в итоге так, как говорил я. Это были мои друзья, и я любил их, но принимать решения часто приходилось мне — не знаю, почему уж так сложилось, неопределенность была нормой нашей жизни. Но, возможно, по этой причине я и нравился Фе с Евпаторией. Корабль был огромным, и казалось, что он совсем рядом, но идти до него пришлось прилично. Я помню, мы мало говорили друг с другом, все происходившее казалось чем-то вроде сна. Каждый хотел захватить побольше новой реальности, пропустить ее через себя, надышаться ею. Шум в голове стих: я довольно быстро адаптировался к масштабам уровня и толпам людей вокруг.

Я рассматривал их, не скрывая удивления — здесь редко можно было встретить похожих друг на друга людей. Не все были одеты пестро, не все выглядели красавцами и красавицами, и, конечно, не все привлекали внимание громким голосом или странным поведением. Но все они были необычны — каждый по-своему, порой я даже не мог объяснить чем, просто понимал: в городе я никогда бы не встретил такого человека. Словно та жизнь и эта исключали друг друга, не могли пересечься ни в чем, даже в самой малости: я не видел Севастополя в лицах этих людей, в их глазах. То и дело проносились белоколесники, как я назвал их про себя. Они отражались в зеркальной стене и тут же исчезали из поля зрения; при этом проносились в обе стороны, но никогда не сталкивались друг с другом — на такой скорости столкновение могло привести к печальным последствиям. Присмотревшись, я заметил, что для их движения вдоль всей зеркальной стены очерчена довольно жирная и яркая белая дорожка. Еще одна, тоньше и тусклее, разделяла направления сторон.

— Ты бы прокатился на этой штуке? — спросил я у Инкермана.

— О, я бы прокатился здесь на твоем авто! Представь, как было бы круто! Не дорога — мечта! Круче Широкоморки… Вж-ж, вж-ж-ж! — Он принялся изображать звук машины, ревущей на высокой скорости.

— Ага, — вяло отозвался я. — Мечтай! Здесь и пешком-то не протолкнешься.

Разглядывая людей, я понял, что большинство из них расслаблены — нервная пара, встретившаяся мне первой, оказалась здесь скорее исключением. Не все слова были мне понятны, но в основном все эти люди обсуждали то, как перемещались или планировали переместиться между разными проходами в зеркальной стене. Похоже, что это было их главным, а может, и единственным занятием.

— Простите, простите, — услышал я рядом с собой. — Совсем не смотрит, куда идет.

— Ничего, — улыбнулась Фе. Я увидел, как она гладит по голове совсем маленькую девочку. На нас смотрела женщина в синем платье с изображением большого, во всю грудь и живот, цветка.

— Еще раз простите, — повторила женщина, схватила девочку и растворилась в людском потоке.

— Да что вы, ничего, — продолжала Фе, не замечая, что говорит это уже мне, а не исчезнувшей женщине.

— Ты заметила, как много здесь маленьких людей? — спросил я.

— В городе каждый думает, — встрял Инкерман, — как решиться на столь ответственный шаг — заделать. А здесь, похоже, не парятся.

Инкерман говорил правду: в городе немного сторонились маленьких людей, спеша отдать их в ласпи. От них еще было сложно ждать помощи по хозяйству, они в основном бегали по дворам, норовили топтать цветы, а при небосмотрах могли кричать или смеяться, что было особенно неприятно. А в ласпях за ними следили пережившие, показывали им картинки, рассказывали, как устроен мир, не упоминая, правда, Башни, — в общем, все были при деле. Правда, могли случиться и неприятности в виде очередей или нехватки мест — вот и сиди с ними потом! — но таковы издержки нашего уклада. Стало даже интересно, а как могли выглядеть ласпи в Башне? Или у местных недалеких не было в них нужды?

— Это прекрасно, маленькие люди, — пожала плечами Фе. Она, похоже, никак не могла отойти от встречи с девочкой. Другое дело — Керчь, замкнутая, она всегда сторонилась маленьких. Так случилось и в тот раз.

— Большие корабли прекраснее, — звучно сказала она и добавила: — Чем любые люди.

Мы наконец подошли к кораблю и уставились, завороженные, через толстое стекло: гигантская махина возвышалась над несколькими этажами уровня; все, что могли увидеть мы оттуда, где стояли, — металлический, выкрашенный красным борт. Гигантский корабль раскачивался, но упасть — да и вообще, пожалуй, сдвинуться со своего места — ему бы не дали огромные буи, к которым тянулись толстые канаты. Помимо них, корабль был крепко привязан к специальным огромным столбам, выставленным вдоль проспектов. Похоже, другой функции, кроме поддержки корабля, у столбов не было.

— Ты его так себе представляла? — спросил я у Керчи.

Как мы ни вытягивали шеи, ни прижимались к толстому стеклу, увидеть что-то еще, кроме высоченного борта, не получалось.

— Мы ничего не увидим отсюда, — произнесла она. — Нужно узнать, как подняться наверх.

— Интересно, там есть кто-нибудь? — задумалась Феодосия.

— Не вижу трапов, — честно ответил я и снова повернулся к Керчи. — Трапов? Так ведь говорилось в книгах?

— А зачем там кому-то быть? — удивился Инкерман. — Здесь куда-то можно уплыть, что ли?

— Значит, мы будем первыми, — твердо сказала Керчь.

— Ага, — тут же недовольно отреагировала Евпатория. — Вот и плыви отсюда. А я хочу узнать, что там, за зеркалами. Немедленно. — Она капризно топнула ногой. — Я хочу, как эти люди. Что мы, хуже их? Им вообще плевать на корабль, ну стоит и стоит…

— Стойте, — прервала Фе. — Электроморе!

— Что «электроморе»? — Мы непонимающе уставились на нее.

— Корабль в воде, если вы не заметили.

Она была неправа: мы, конечно, заметили — корабль покачивался на волнах, правда, откуда здесь могли взяться волны, я совершенно не понимал. Видимо, какое-то устройство создавало их искусственно — здесь вообще было много имитации. Разлитая вода имитировала море, спрятанные механизмы гнали к кораблю волны, но это не было ни морем, ни волнами. Да и сам корабль — был ли он кораблем? Книги, с которыми были так трепетны наши пожившие, описывали бывшие корабли — те, что существовали в ветхости, те, что шли по реальным волнам настоящего моря. Книги хранили память о них, воссоздавали детали того, что было, и, разглядывая их, мы все представляли настоящий корабль. Но здесь все было иначе — пытаясь рассмотреть корабль, наблюдая за равномерными волнами, буями и канатами, слушая, как скрипит, качаясь, эта странная конструкция, я представлял книгу.

Кто-то воссоздал здесь картинку, сделав ее трехмерной, но не оживив. Со всей ясностью я вдруг понял: перед нами все что угодно, но не настоящий корабль. Но решил промолчать — моя догадка, что и говорить, пугала, она рождала мрачные предположения: а вдруг и все остальное, что мы наблюдали вокруг себя, тоже ненастоящее? И люди, главное — люди. Я потряс головой, как будто желая стряхнуть мысль. И увидел прямо перед собой настороженное лицо Фе.

— Эй, ты еще с нами? — спросила она.

— Конечно, — растерянно сказал я и вдруг вспомнил: электроморе. — Но, Фе, ты видишь где-то электричество?

— Нельзя исключать, что это море — просто картинка. — До Керчи, кажется, тоже стал доходить смысл происходящего. — По крайней мере, пока я не удостоверюсь в обратном, буду считать так.

— А если картинка, тогда это море — какое? — продолжала Фе. — Электрическое. И это значит, где-то здесь мы должны получить лампы.

— Если ты считаешь, что нам должны выдать лампы на корабле, — покажи проход, — сказал я, придав голосу напускной беззаботности.

— Не на корабле, — произнесла Фе тоном строгой пожившей женщины и смерила меня не самым приятным взглядом. Кто знает, может, и я иногда говорил глупости? — Корабль может быть подсказкой, что это где-то рядом.

— Фе, послушай, — рассмеялся я. — Здесь все рядом с этим кораблем. Он огромный.

— По сравнению с Башней он такой же огромный, как и ты, — огрызнулась Феодосия. — Ребят, поймите одно. Мы не должны расходиться, пока не получим лампы. Кто хочет корабль, кто хочет Зазеркалье — все потом. Представьте, что мы потеряемся и не сможем друг другу помочь.

— С чего ты вообще взяла, что нам нужны эти лампы? — взорвалась Евпатория. — Если я вообще не пойду за лампой? Что тогда?

— Ты останешься здесь, — спокойно ответила Фе. — И не сможешь заселиться.

Помню, мы все удивленно посмотрели на нее. А я спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Это логично. — Фе снова осуждающе взглянула на меня. — Без ламп нас здесь нет. Зачем бы Ялта делала уточнение? Мы можем решать, оставаться здесь или нет, но только обладая лампами.

— Нет, — прервал я. — Откуда ты знаешь, что здесь можно заселиться?

— Послушайте, — встряла Керчь. — Фе, в отличие от вас всех, думает. Или вы полагали, что эта способность здесь не пригодится?

— Не от вас, а от нас всех, — возмутился Инкерман. — Или ты тоже знала, что здесь надо где-то заселяться?

— А как ты думал? Ляжешь спать прямо на проспекте?

— Не знаю, — пожал плечами мой друг. — Но, может быть, здесь не спят вовсе?

— Да и не думают, — добавила Евпатория. — Что-то я не вижу, чтобы все эти люди вокруг ходили и о чем-то думали!

Но Феодосия будто не слышала, продолжала:

— Электроморе — это просто слово. Оно означает то место, где мы должны получить лампы. Представьте себе, что оно настоящее. Вряд ли проводница Башни отправила бы нас на верную погибель?

— Интересно, — вставил Инкерман. — Оно было бы электро-Левое? Или электро-Правое?

Мы все беззаботно рассмеялись, но Фе оставалась серьезной; она лишь смотрела на нас как на несмышленышей.

— Я думаю, мы на месте, — наконец сказала она. — И наше плавание начинается здесь.

Сказав это, она развернулась и твердым шагом направилась к зеркальной стене. Мы не успели опомниться от услышанного, как она скрылась в ближайшем проеме. Там, где только что была Фе, я видел лишь черную ткань и маленький зеленый огонек. В обе стороны ходили люди, говорили о чем-то своем, и мне вдруг стало не по себе. Ведь это я должен был принимать решение! Уверена ли она в том, что делает? И почему? Фе поступила странно, загадочно, хотя и, если вдуматься, логично. Но уверена ли она в том, что сделала? Не случится ли с ней чего? Я тревожно взглянул на Инкермана, и он прочел мои мысли.

— Надо идти, — сказал он и протянул руку Евпатории: — Пойдем в Зазеркалье, детка.

Но она лишь презрительно скривилась и фыркнула. Керчь, не обращая на нас внимания, пошла к проему, и тогда уже все мы поняли: тянуть больше некуда. В конце концов, мы уже в Башне. Что могло случиться в наших жизнях удивительней, чем это?

Осмотревшись по сторонам, не мчит ли кто на странном колесе, мы друг за другом ныряли в неизвестность — за черную ткань.

— Уважаемые, любезные, — услышал я, как только шум проспекта стих, и я сделал первые, еще неосознанные шаги на новой территории, — добро пожаловать, мы вас уже заждались. Меня зовут Луч, рад знакомству!

— Луч? — переспросили мы пораженно.

— Луч, — подтвердил он и улыбнулся, мол, о чем тут говорить — Луч как Луч.

«Может, здесь дают имена, как-то связанные с занятием? — подумал я. — Стоило подобрать себе что-нибудь благородное».

Я увидел перед собой низкого, но коренастого человека в белом пиджаке с длинными черными полосами. Его огромные усы были закручены с обеих сторон, благодаря чему он напомнил мне таракана, и, не в силах сдержать себя, я рассмеялся. Дополняли образ вьющиеся густые волосы, разделенные пробором ровно посередине головы, и круглые очки. Одна из линз была, похоже, треснувшей, но человека это нисколько не смущало.

— Кроме вас здесь есть еще кто-то? — до меня донеслась недовольная реплика Керчи. О, она не упускала возможности кого-то уколоть. Но человек в полосатом пиджаке не растерялся.

— Кроме меня здесь вся огромная Башня, которой я имею честь быть представителем, — с достоинством сказал он. — Вам должно быть известно, как ждут здесь новых избранных.

— Что-то я не заметил, — вступил в разговор Инкерман. Он вращал в руках маленький предмет, я не мог понять, что это такое. Наконец он подбросил его в воздух и ловко поймал, и только тогда меня осенило: лампа! Да это же лампа! Самая настоящая, правда, удивительная, каких я не встречал: идеально круглая, без патрона, просто шар из стекла — однако с нитью накаливания внутри. Перед Инкером стояла странная конструкция — прямоугольная полка, расположенная на вырастающей из самого пола тонкой металлической ножке. На полке лежало нечто, похожее на белую подушку, но от нее почему-то поднимался пар. Инкерман положил лампу прямо в центр этой конструкции. И только после того, как он это сделал, я сумел перевести взгляд и увидел, насколько огромным был зал, где мы находились. И вокруг нас были сотни, если не тысячи ламп! Они свисали с потолка, лежали на полу, окруженные символическим ограждением или спрятанные в стеклянных кубах, лежали на длинных продолговатых рядах, торчали из стен и колонн, а некоторые буквально висели в воздухе, подвешенные на невидимых нитях. В первый миг я потерял дар речи. Но Инкерман быстро освоился. Он продолжал донимать человека с усами:

— Так что же, — говорил он, — я пропустил чью-то радость по поводу нашего прибытия?

Луч подошел к тому месту, куда Инкерман только что положил лампу, взял ее в руки и бережно протер белой тканью, а затем несколько раз подул на шар.

— Будьте осторожней с будущим, — сказал он назидательно. — Да и вообще, будьте осторожны. Видите ли, не стоит ждать чего-то от тех, кого вы встретили на этом уровне. Кто живет здесь. Ждите от самой Башни, как и она сама вас ждала.

— Они вообще настоящие? — прервал я их разговор, в котором не видел никакого смысла. Зато кое-что другое показалось мне чрезвычайно важным, заслуживающим немедленного объяснения.

— Любезнейший вы наш, признайтесь, что побудило вас задать этот вопрос? — Усатый расплылся в улыбке.

— Электроморе, — ответила за меня Фе, и я наконец заметил ее, хотя девушка была рядом, в каких-то двух шагах.

— Она права. — Я тут же уцепился за ее слова. — Электроморе. Это ведь вы? Вы называетесь Электроморе, хотя никакого моря здесь нет, да и насчет электро — есть кое-какие сомнения. Вход к вам, которого тоже как такового нет, потому что нельзя считать входом проем, завешенный черной тряпкой, расположен напротив моря, которое, в отличие от всего остального, якобы есть. Но это совсем не море — потому что я знаю море, помню его запах, чувствую кожей и слышу его. Я пришел из Севастополя — и море во мне, а я — в море. Я вообще не увидел здесь ничего настоящего! Но корабль, корабль, который там, — это просто что-то ужасное.

Луч кивал и внимательно слушал.

— Он там стоит, — продолжал я в запале, — словно вопреки самому себе, вопреки морю, да и вообще… вопреки самому устройству жизни!

Поняв, что я закончил, человек в пиджаке учтиво поклонился — настолько нелепо, что я усмехнулся, и это не скрылось от его взгляда. Наконец он заговорил:

— Корабль — это объект скорее декоративный. Пожалуй, так.

— Он стоит здесь в память о чем-то? — поинтересовалась Керчь.

— Нет, — покачал головой Луч. — Он не несет функциональной нагрузки. Корабль — лишь часть экспозиции, в которой он даже не является смысловым ядром. Если вы пройдете…

— Нет, подождите, — прервал его я. Услышанное поразило меня до глубины души, хотя нам и объясняли пожившие, что никакой души нет. — То есть гигантский корабль в несколько этажей поставили здесь просто так, чтобы был?

— Ну да. — Усатый обрадовался моей догадливости. — Обыкновенный декор. Любезные, я вам больше скажу — здесь не один такой корабль, и он даже не самый крупный. В центре нашего уровня больше развлечений, чем вы можете представить. И это если не считать Майнд Дамна, правда, этот проект не совсем наш…

— Что вы сказали? Дауна?

— А, не забивайте голову ерундой, — махнул рукой Луч. — Придет пора, и вам объяснят. Возможно.

— У вас в магазине тысячи ламп, — прервал я. — Но ни одна из них не горит. Почему?

Мои друзья отвлеклись от разглядывания магазина и повернулись к нам — похоже, этот вопрос заботил их тоже.

— Видите ли, — начал человек в пиджаке, — эти лампы нельзя назвать искусственными в прямом смысле этого слова. Как искусственен корабль или тот же непонятный для вас Дамн. Искусственность — это имитация, подделка, словно воспроизведение чего-то по картинке, чертежу. Ведь вам знакомо это чувство?

Его слова вызывали во мне раздражение.

— Не делайте вид, что раскусили меня, — скривился я. — Ваше Электроморе специально находится напротив корабля, чтобы каждый заходил к вам уже готовенький, с этим знакомым чувством.

Человек в пиджаке внимательно посмотрел на меня, но не выдал эмоций. А может, и не испытал их. Тем лучше, подумал я.

— Не думайте и вы, что первым оценили этот замысел, — обратился он ко мне. — Это дань традиции, ее задача — не удивлять, а настраивать на нужный лад. Я слышал эти слова не единожды, что говорит лишь об одном: у нас с вами нормальный рабочий контакт. Так что позвольте продолжить?

— Мы и не собирались вам мешать, — зачем-то встряла Фе.

— Но и настоящими в прямом смысле слова лампы, конечно, не являются, — сказал усатый, взяв в руки одну из них — с виду обыкновенную продолговатую лампу, каких я множество видел в Севастополе. — Настоящей лампу делает тот, кто ее выбирает.

— Надо найти свою лампу, — предположил Инкерман, заметно повеселев: игры увлекали его. Однако друг не знал, что его ждало маленькое, но все же разочарование.

— И тогда нужная лампа загорится прямо в руках, как глаза Инкермана? — спросил я усатого. Но хранитель ламп рассмеялся:

— Склонность все романтизировать свойственна людям, в чьих жизнях мало романтики. Вы разве видели, чтобы обычная лампочка — и вдруг зажглась в руке?

— Нет, — разочарованно пробурчал Инкерман. — Но ведь это Башня! Это же не совсем обычно? — Он не терял надежды.

— Лампа зажжется тогда, когда получит питание.

— Когда мы выполним миссию? — спросил я.

— Верно, уважаемый. — Луч снова изобразил что-то вроде поклона. — Вы увидите свет лампы, когда донесете ее наверх. — Он поднял палец и недолго помолчал, застыв в комичной позе. — Прошу приступить к выбору.

Едва я открыл рот, чтобы спросить еще что-то про лампы, как в тишине большого зала раздался радостный визг:

— А я уже все, уже все! Такая красивая, замечательная, никогда такой не видела! Беру, беру, беру! Заверните.

Мы все увидели Тори, о которой совсем забыли, разговаривая с хранителем ламп. На ее лице было счастье — так счастливы бывают только девушки, заполучившие красивую игрушку.

— Прекрасная леди, продемонстрируйте нам, что вы выбрали из всего многообразия.

Евпатория протянула руки — и мы увидели то, что лежало на ее ладонях. Это была небольшая лампочка, похожая на самую обыкновенную, какие вкручивают, чтобы освещать, например, письменный стол. У нее был патрон — тоже, как показалось, вполне обычный. Но вот стеклянная часть лампы раздваивалась, изображая подобие сердца, каким его рисуют влюбленные и просто мечтательные девушки. Лампа казалась красной, но, присмотревшись, я понял, что она не то чтобы выкрашена в этот цвет, а словно присыпана крошкой — и не сказать чтобы щедро.

— Неплохо, — присвистнул Инкерман. — Настоящее сердце! Смотри-ка, нашла! А знаешь, я готов подарить тебе еще…

— Смотрится и вправду мило. — Я решил высказаться, чтобы прервать нелепые подкаты Инкермана. Мне было неловко слушать их, но еще большую неловкость я почему-то испытал от выбора, который сделала Тори. И не потому, что красивое сердце казалось мне глупостью, нет, лампа смотрелась действительно мило. Но было и другое чувство, которое мешало мне порадоваться за подругу и о котором я решил умолчать.

Наверное, эта лампочка способна удивить — ей просто не хватало света, в котором сердце засияло бы, воспрянуло, как после длительного и беспамятного сна, в котором обрело бы жизнь. Но я не питал иллюзий. Я знал: в руках Евпатории этой лампе не загореться.

Но Тори была и вправду прекрасна в своем простом и неподдельном счастье.

— Давайте же поаплодируем, — предложил хранитель ламп и первым ударил в ладоши.

Мне было странно аплодировать и видеть, как натужно это делает Керчь, не понимая, зачем это все, да и Фе не особо старалась, лишь хлопнула пару раз. Но Луч не унимался:

— Дорогие мои, бесценные! Выбор лампы — это празднество, это событие. Поверьте, вас ждет множество эмоций в нашей Башне, но то, что происходит здесь, вы будете вспоминать всю жизнь. Это и станет вами. Аплодируйте же! Аплодируйте себе и своему выбору! Как вас зовут, девушка?

— Евпатория, — воскликнула наша счастливица.

— Я поздравляю вас, Евпатория! — Усатый подался вперед и поцеловал девушке руку. — А пока я запакую лампу Евпатории в эту белую ткань, прошу и вас, драгоценные мои, определиться с выбором!

Я был счастлив уединиться — пока усатый занялся работой, мы, остальные, разбрелись по аллейкам зала. Как-то само собой получилось, что мы не захотели советоваться, сравнивать лампы — в общем, помогать друг другу с выбором. Напротив, едва я остался один, как тут же забыл о друзьях и впал в странный транс, пытаясь выбрать… даже не так — увидеть свою лампу. Но меня не поражали ни диковинные формы, ни огромные или, напротив, миниатюрные размеры, ни цвета, ни материалы, из которых лампа выполнена, — а я встретил здесь и дерево, и пластик, и бумагу, и даже тряпичные лампы; совершенно непонятно, как такие могли зажечься! Но даже не по этому критерию я выбирал. Новая ли? Не сломанная? Отчего-то мне казалось это неважным, а что было важным — я не знал.

Здесь было полно просто лампочек — самых обычных, как в городе, что я видел в простой жизни, за которыми порой ходил в соседнюю комнату для мамы и папы. Но разве они мне были нужны? Нет, я совсем не сторонился простоты, мне не хотелось глупой вычурности, баловства, иными словами, самоутверждаться через лампу в мои планы вовсе не входило. Но, проходя мимо длинных рядов этих самых обычных домашних лампочек, я понимал, что мой путь вполне мог оказаться дольше, чем они способны выдержать: не сломаться, не потеряться, не треснуть и разбиться, наконец… Мне хотелось дойти на вершину с лампой, а иначе зачем я здесь?

Помню, подумал: «Вот бы мне такую, как на маяке. Как у смотрителя». Возле такой лампы можно быть тем, кто не прерываясь смотрит на Мир через линию возврата. И видит его как на ладони, все потаенное, все скрытое, все спрятанное. Кто знает о Мире все, но хранит это знание в тайне и тем самым хранит сам Мир.

И тогда я принялся рыскать глазами вокруг, нет ли здесь чего похожего, но вскоре осадил себя: ну, лампа смотрителя — подумаешь, блажь. Такая же романтическая глупость, как стеклянное сердечко Евпатории, припорошенное красной крошкой. Что я знал о смотрителе? Ничего. О его лампе? Был ли свет маяка вообще лампой? Был ли смотритель реальным человеком? Был ли он вообще?

Голос Инкермана помог мне забыть о смотрителе насовсем.

— Фиолент? — Он позвал меня, возникнув словно из небытия. Я вздрогнул. В руках друга был белый сверток, и он разворачивал его, чтобы показать мне.

— Мы все уже выбрали, — сказала Керчь со свойственной ей прямотой. — Конечно, понимаю, лампа — дело личное. Но лично мне здесь надоело.

Я понял, что потерялся: погрузившись в свои мысли, бродил между рядов, но даже не разглядывал лампы. Ничего не удалось подобрать, я просто не знал, что мне нужно.

— Ну как? — довольно спросил Инкерман.

В его руках была длинная витиеватая лампа густого белого цвета, похожая на застывшую пасту, которую выдавили из тюбика. Или мороженое в рожке. Лишь кверху лампа почему-то изгибалась, делая странный оборот и «вливаясь» в саму себя. Странный выбор Инкермана удивил меня, но не вызвал восторга.

Зато, увидев то, что держала в руке Керчь, я даже поперхнулся от изумления. Ее лампа была тонкая, как ручка или указка, и длинная, размером с половину роста девушки. Но окончательно меня добил цвет: фиолетовый, притом настолько яркий, что казалось, будто лампа уже горит.

— И к чему тебе фиолетовая палка? — не выдержал я.

— Ага, и как ты собираешься таскаться с ней? — вставил Инкерман. — За что-нибудь зацепишь, и каюк.

Но Керчь не стала объяснять. Она лишь приложила указку-лампу сначала к моей шее, затем к инкерманской. Ну, или инкермановской — я никогда не понимал, как правильно.

— Вопросы есть? — подытожила она.

— А у тебя что? — поинтересовался я у Фе, но только девушка принялась разворачивать сверток, как передо мной возник Луч. Его лицо расплылось в доброжелательной, но все же слишком приторной улыбке.

— Пора и вам определяться, золотой вы наш, — пропел хранитель.

Я растерялся: из этого места нельзя было уходить ни с чем, а друзья, да и усатый, не горели желанием ждать. Но больше всего меня пугала мысль, что возьму не ту, ненужную, неправильную лампу. И я громко сказал, обращаясь ко всем:

— Вы знаете, я, кажется, понял.

Все смотрели выжидающе, а я взглянул на Фе и увидел ее уверенный теплый взгляд. Мне стало спокойно.

— Я понял, что хочу лишь одного: донести лампу. Чтобы мне не хотелось расставаться. Чтобы я не посмел ее потерять или израсходовать на глупость. Чтобы она напоминала мне, зачем я здесь. Да и вообще: зачем я.

Того, что скажет усатый, я ждал, но все же мне стало легче после его слов.

— Поаплодируем же нашему… как вас зовут?

— Фиолент, — отчетливо сказал я. — Меня зовут Фиолент.

— Поаплодируем же Фиоленту! А для того, кто так ответственно подходит к выбору, у нас, помимо безмерного уважения, предусмотрен сюрприз. Пойдемте же со мной! — Он протянул мне руку. — Ну, пойдемте же! Друзья вас заждались и ваша лампа. А Башня, Башня заждалась.

— Смешно он говорит, — услышал я слова Инкермана.

— Но дельно, — добавила Феодосия.

Передо мной оказалось устройство, похожее на металлический контейнер с человеческий рост, с небольшим экраном по центру. На его верхней поверхности красовались лампы — но, по всей видимости, игрушечные. Изображения разных ламп украшали и стенки этой конструкции.

— Что это? — спросил я человека в пиджаке.

— Это? Лампомат! — торжественно произнес Луч. — Устройство, которое помогает совершить выбор тем, кто не делает его самостоятельно.

Я был в замешательстве. Но друзья махали мне руками, кивали: действуй, мол. И я решился.

— Просто смотрите в экран, и все, — сказал усатый. — А я отвернусь, чтоб не смущать вас.

Всматриваясь в экран, я долго видел лишь свое отражение на гладкой поверхности. Но затем все изменилось: экран вдруг приобрел черный цвет, в котором стали прорезаться линии — как яркие лучи. Сначала прямые, затем они стали закругляться, петлять, спутываться и наконец приобрели понятные и знакомые очертания: я увидел контур лампы. Самой обычной, простой лампочки, вроде тех, мимо которых прошел. Я старался не делать движений, чтобы не влиять на то, что вижу. Контуры ламп на экране становились все изящнее — и я увидел даже нечто похожее на лампу Инкермана, а потом… потом произошло что-то невообразимое. На экране возникла картинка, совсем не напоминавшая лампу. Скорее это было похоже на перевернутую куриную ножку, только она была не округлой, а оканчивалась плоской линией, да и сама была испещрена линиями тоньше, которые словно делили эту часть изображения на кирпичики. Сама «косточка» этой условной ножки имела прямую, правильную форму и была чуть длиннее. Но венчалась перевернутая кость совсем странной конструкцией. Она напоминала приоткрытый клапан, из которого вот-вот пойдет то ли огонь, то ли газ. А то и вовсе хлынет вода; кто его знает, чем можно наполнить такой сосуд, существуй он в реальности.

Разглядывая удивительный рисунок, я совсем забыл, зачем здесь находился, — а ведь, вообще-то, мне была нужна лампа. И едва я об этом вспомнил, как картинка, будто наваждение, исчезла с экрана, и он тут же поплыл наверх, скрываясь в недрах лампомата и открывая потаенную нишу. Я готовился увидеть в ней всякое, но если б успел хоть чуть-чуть поразмыслить, то догадался бы: там и была моя лампа. В точности такая, как на удивительном рисунке, но только настоящая. Это я понял о ней сразу.

Рисунок не мог передать и толики красоты этой дивной лампы. Она была из обыкновенного, правда, толстого и крепкого стекла, но сверкала и блестела, словно хрустальная.

— Тяжелая, — оценил я, когда вытащил лампу из ячейки. Потом я часто вспоминал свою простую, совсем непродуманную реакцию, и казалось странным, почему мое первое слово о лампе было таким. Я изучал ее, сживался с ней, видел в ней целый мир — новый, загадочный, но почему-то тесно связанный со мной и моей жизнью. И моим городом. Как это могло быть? Я не знал. Быть может, только слабо ощущал не только тяжесть самой лампы, но и тяжесть судьбы, тяжесть странной надежды, тяжесть предстоявшего пути… Теперь я чувствовал все это не только душою — я чувствовал эту тяжесть в руке. Но все-таки была не только тяжесть. Была надежность — то, чего я до тех пор не мог отыскать во всем этом зале, среди тысяч других ламп.

— Поздравляю вас с выбором, — услышал я голос, звучавший словно не из этого зала, а откуда-то издалека, из неведомого мне края. Но это был все тот же голос Луча, и он нарастал, становился все громче и отчетливей: — Поаплодируем же, уважаемые! Не правда ли, такая лампа восхищает? Но вы еще не знаете самого удивительного…

Я видел периферийным зрением, как вытянулись лица друзей. Но мне казалось, что само пространство изменило форму, стало плоским, как огромная картинка, готовая свернуться в трубочку. Я привыкал к реальности вокруг, как будто впервые с ней столкнулся, и только лампа оказалась реальнее всего — четкая, осязаемая, она была моим якорем в море бытия, которое вдруг заштормило. Помню, самым странным и сложным мне казалось примириться с тем, что это всего лишь лампа. Да и вообще — что это лампа, а не какой-то другой предмет. Ни одна из воображаемых мною ламп, а я считал свою фантазию хорошей, не могла иметь такую форму. Эта форма противоестественна для ламп, казалось мне. Да и чему в ней гореть, зажигаться? Голубая крошка на дне, у широкого ее основания — такой же порошок, как и у Тори в ее «сердце». Но в «сердце» было накаливание, а у моей лампы — нет.

Конечно, у моей лампы было мало общего с куриной косточкой. То, что казалось ею на рисунке, выглядело скорее как благородная колонна, выраставшая, словно мощное дерево, из скалы. Венчала колонну маленькая фигурка неведомой мне птицы, расправившей крылья. Я никогда не видел таких в Севастополе, но понимал, что это не почтовая сорока: птица выглядела красивой и сильной, настолько сильной, что могла удержать в зубах якорь. По крайней мере, такая странная фигура венчала мою лампу. Я осторожно перевернул ее, и голубая крошка посыпалась вниз, наполняя собой орла. И только потом, как шум далекого моря, до меня донеслись слова:

— Феодосия, — торжественно вещал хранитель ламп, — продемонстрируйте свой выбор всем присутствующим.

Я подошел к Феодосии и ахнул, а вместе со мной это сделали все, кто увидел, как упала белая ткань на пол, открывая лампу, которую выбрала девушка. Она была точно такой же, как моя — один в один. Но только меньше, может, в половину моей лампы.

— Вот так и в отношениях женщин и мужчин, — возбужденно продолжал Луч, чуть ли не прыгая вокруг нас. — Совет вам да любовь, глубокоуважаемые! Свет вашим лампам, счастье всей нашей Башне!

Мы с Фе стушевались, не зная, как все это понимать, что говорить и надо ли говорить вообще. Но тут вступила Керчь:

— По-вашему, женщина — лишь уменьшенная копия мужчины, лишенная к тому же наполнения? — с вызовом сказала она. — Пустой сосуд?

Я взглянул на лампу Феодосии и понял, что Керчь права: стеклянная оболочка у Фе была тоньше, лампа не сверкала, как моя, и в ней совсем не было крошки — сосуд и вправду оказался полым изнутри. Усатый улыбался и лишь пожимал плечами в ответ на нападки Керчи:

— Я, сколько помню себя, занимаюсь лампами для избранных, для вновь пришедших, даже севастополистов. Традиция предписывает мне так говорить. Хотя, признаюсь вам, прекрасная суровая красавица, такая сцена здесь происходит впервые! Я даже и не сразу вспомнил, что в этом случае в Электроморе говорят.

— Она парится, что тоже не нашла такую, — предположил Инкерман.

— Идите вы, — насупилась Керчь. Я рассмеялся, почувствовав прилив прекрасного настроения, и лишь крепче сжал свою лампу. Наверное, кто больше всех парился, так это сам Инкерман. Из-за того, что сам не нашел такого же сердца, как у Тори, — только больше и красивей. Да он и не искал.

Мы шли к выходу. Завершив свое дело, Луч умело выпроваживал гостей. Я, например, даже не заметил, как оказался возле черной ткани выхода.

— Не забудьте пройти в сопутку, — хранитель ламп снова начал говорить загадками. — Это несколько углов отсюда.

— У вас тут все считают углами? — удивилась Евпатория. — А если я не люблю углы? В моем сердечке их нет, не зря ведь!

— Да и вообще, зачем нам идти туда? Там тоже говорят про полых женщин? — все так же хмуро спросила Керчь.

— О нет. — Усатый делано закатил глаза. — Там говорят только по делу. Это у нас здесь празднество, а там обыкновенная житуха.

И Луч смешно изобразил, как смахивает со щеки слезу. Я так и не понял, о чем была его последняя фраза, но не захотел спрашивать. Фе улыбнулась мне, а я — ей.

— Как вы мне, ребята, нравитесь! — воскликнул хранитель, но тут же стал серьезным. — Да, и будьте осторожны. Наверняка вы видели возле проходов датчики?

— Что? — переспросили мы.

— Зеленые огоньки, — пояснил усатый. — Они горят, когда проход к тому залу, куда вы решите зайти, свободен. Но ни в коем случае не пытайтесь перейти мелодорожку, если заметите красный свет.

— Я ничего не понял, — развел руками Инкерман.

— Огонек на датчике может быть красного цвета. Вы разве еще не видели? — удивился Луч.

— Нет, что вы сказали до этого? Какая-то дорожка… — конкретизировала Фе.

— А, — рассмеялся хранитель. — Вы видели две полосы — с движением в одну и другую стороны?

— Ну да, возле зеркальной стены, — подтвердил я.

— Они очерчены мелом, — продолжил усатый. — Ну, мел… вы все знаете, как в ваших артеках… мел! Доска…

— Конечно, конечно, помним. — Я поторопил усатого. Артеки не лучшее воспоминание в жизни, о них тоскуют только пережившие, кто одной ногой в Правом море. Не хотелось погружаться в эти воспоминания. — Но почему мел… здесь?

Хранитель ламп пожал плечами:

— Так обозначена их территория, чтобы они беспрепятственно ехали на своем колесе. Отсюда и название — мелодорожки. Они по всему уровню.

— Вот так новости, — усмехнулся я.

— На каждом колесе есть транслятор сигнала. Датчики у входов в залы, вроде нашего Электроморя, принимают их. И когда колесист приближается — зажигается красный свет.

— Да уж. — Мне потребовалось помолчать немного, чтобы переварить информацию. — И как же эти колесисты не врезаются друг в друга? Такая скорость…

— Модели колес, или, как их еще называют, меликов, до которых дошла мысль в Башне, почти что не допускают аварий, — ответил Луч, вдруг помрачнев. — Но есть и другое. Пользователи мелодорожек — они, знаете, такие люди… Нет, ничего не скажу плохого, ведь в Башне плохих людей нет. — Он снова широко улыбнулся. — Они очень уважают друг друга и не позволят столкновения — это удар по их репутации в этой среде: могут и отлучить от дорожки. Но вот остальных они, мягко сказать, не замечают.

— А меликам когда-нибудь бывает красный свет? — возмущенно спросила Тори.

— Никогда, — улыбнулся хранитель.

— Но как? — практически синхронно заговорили мы с Феодосией. — Ведь они определенно создают проблемы для движения других участников, без… как бы это сказать. Бесколесных.

— Все дело в том, что мы им все должны.

— Должны? Но почему? Почему бы не обустроить дорожки с другой стороны, где корабль… декор, как вы говорите. А не там, где проходы людей? Ну! Это же логично.

— Так а в чем будет их преимущество? Ведь им преимущество нужно! Они не согласны как все.

Усатый жестом дал понять, что тему пора заканчивать, да и вообще — пора уходить. Керчь первая двинулась к проходу, подняла черную ткань и взглянула на датчик. За ней пошел Инкерман. И они уже не слышали, как человек в полосатом медленно заговорил, почему-то решив продолжить:

— Видите ли, концепция мелодорожек разработана на втором уровне Башни и спущена сюда. Они там вообще, как бы это сказать… — И снова ненадолго замолчал, а затем изменился в лице, просиял, как умел это делать: — Да, лучше о чем-то приятном! Любезные мои, удачи вам…

Но я прервал хранителя, взмахнув рукой и чуть не выронив лампу. Фе придержала меня и взглянула с укоризной.

— Скажите одно, — попросил я. — А как эти колеса работают?

Мы остались втроем, из-за неприкрытой шторки уже слышался гул Башни. Луч приблизился к моему уху и прошептал:

— Ты сидишь, сделав все дела, возле стены дома. И смотришь в небо. Рядом с тобой сидят соседи, недалекие… И так в каждом дворе. Город отдыхает, смотрит в небо. Чуешь?

— Нет, — честно признался я.

— А мелик едет, — зашипел хранитель ламп, и меня поразило, как сильно изменился его голос: — Мелик — едет.

Никита

С тех пор я сторонился меликов и косо смотрел на дорожки. Люди, передвигавшиеся на колесах, не проявляли никакого интереса ни к нам, ни вообще к тому, что происходило вокруг. Они выглядели расслабленными, беззаботными в своих обтягивающих цветастых одеждах… Непременным атрибутом колесистов были каска и зеркальные очки. Они не снимали их, даже если останавливались возле нужного прохода и заходили внутрь, схватив под мышку свое колесо. Быть может, думал я, они не хотят встречаться глазами с другими людьми, да и сам не хотел бы заглянуть в глаза колесиста: я был уверен, что это впечатление окажется не из приятных.

Впрочем, я видел лишь пару раз, как колесист останавливался и проходил в зазеркальный зал. И, понаблюдав со стороны, заметил: спокойно и приветливо общались эти люди только друг с другом. На тех, у кого нет колеса под мышкой, они всегда смотрели тяжелым недобрым взглядом, а если и заговаривали, то вынужденно: их тяготил разговор о чем-то, кроме меликов и мелодорожек.

Зато Евпатория была восхищена колесистами, как никто из нас. Она смотрела им вслед с неподдельным восторгом, провожала взглядом, как влюбленная, — но ей было мало и этого. Она приставала ко мне, прижималась, приобнимала и шептала заговорщицки:

— Фи! Посмотри, как здесь прекрасно! Какие возможности! В городе столько пустого пространства, а никто не додумался: колесо, мел — и все! Это же счастье!

Я смотрел на нее, улыбался и совершенно не понимал, что ответить. Евпатория была очаровательна, но… Были вещи, которые ей не стоило знать, а мне — пытаться объяснить. Слова хранителя ламп о природе движения меликов вряд ли поразили бы Тори: она увлекалась формой и редко вдавалась в содержание. Впрочем, таким был и я в городе. Но здесь, в Башне, начинал понимать: что-то меняется. А Тори продолжала щебетать, пока мы шли по проспекту в поисках неведомой сопутки, вдоль гигантского корабля в искусственном море:

— Я вот только думаю: а как они перемещаются наверх, когда им нужно? Ведь если это все один уровень…

— Не знаю, — отмахнулся я. — А почему ты так уверена, что им это нужно? Посмотри на них: мне кажется, им не нужно ничего.

— Фи, ну что ты такой заунывный. — Тори надула губки. — Я хочу это знать, потому что хочу такой же. Я хочу, как они… Давай достанем такие колеса, Фи, и будем на них летать? Это же так весело!

Глаза ее горели, и я не стал говорить девушке, что влиться в ряды колесистов — последнее, что я сделал бы в жизни. А по правде, с трудом представлял и ее катящей на колесе. Но пусть помечтает — девушки это так любят, а мечтания красят их, что, в конце концов, так радует нас, мужчин.

Мне было интересно знать, как здесь перемещаются на верхние этажи — причем не только колесисты, а вообще все местное население. Но рано или поздно мы бы узнали ответ на этот вопрос, куда больше меня занимало другое: почему они вообще так мало останавливаются? Словно смысл жизни тех, кто мчит по мелодорожке, именно в этом и состоит: постоянно мчать. Но почему энергия на это бесконечное движение, в котором я не видел цели, идет из моего города, из моего дома? Да из меня самого она шла и из всех моих друзей? Я не хотел им говорить об этом, да и не знал, как сказать. Правда ли то, что сказал мне хранитель ламп, или он это придумал? Но только зачем? Ведь его никто не обязывал, он не должен был говорить это… А сказал. И почему именно мне?

Если его слова были правдой — выходит, мои бедные мама и папа, весь город смотрят в небо лишь для того, чтобы эти придурки имели здесь преимущество? А если не были? Как в таком случае может работать мелик? Идиоту было понятно, что энергия, приводившая в движение колеса, не могла быть рациональной. Ее было невозможно объяснить.

— А правда, я выбрала классное сердце? — Вернувшись в реальность из размышлений, я понял, что Евпатория и не думала умолкать. — А вдруг это знак?

Я вздрогнул.

— Какой еще знак?

— Я и ты, — Тори перешла на шепот. — Две лампы слились в одну, и получилось сердце. И теперь они не могут одна без другой — их не разъединить, смотри!

— Будь осторожней со своей лампой, — прервал ее. — Я и так вижу: две половинки, да. Но где ты видишь связь со мной? На ней написано?

Я шутил неудачно и, наверное, был груб. Но слова хранителя о меликах не давали мне покоя, мешали думать о другом. Нужно при случае выяснить, разобраться, решил для себя я, а пока что — заставить себя забыть о них, спрятать в дальний угол памяти. Это давалось непросто.

Тори коснулась моей руки.

— У тебя там синий цвет, у меня — красный, понимаешь? Ни у кого больше цветов нет…

— Как нет? У Керчи вся лампа фиолетовая!

— У нее фиолетовое стекло, — настаивала Евпатория. — А у нас эта крошка… Как холод и тепло, как две противоположности…

— Тори, я не вижу здесь связи, — резко оборвал ее я. Мне хотелось спросить: о чем ты? У нас с Феодосией лампы вообще одинаковые, а это куда серьезней каких-то цветных крошек. Да и вообще, при желании связь можно было найти между любыми лампами: у Инкермана «рожок» пустой, у Керчи вроде тоже, да и у Фе: любопытное могло б сложиться трио. Вот только я не верил ни в какие связи, о чем честно сказал Евпатории:

— Здесь нет связи.

Я уже и забыл, что Евпатория интересовалась мной — в Башне она поначалу была осторожной и даже не вспоминала, что я ей нравлюсь. Признаться, меня это устраивало. И вот снова!

— Фи, — сказала она, — связи нет ни в чем. Она появляется, когда ее видишь. Нам нужно увидеть связь — мне и тебе. Эта Башня дает нам такой шанс, посмотри, как здесь…

— Ребят, — прервала нас хмурая Керчь. — Мне кажется, я нашла связь.

— Ты что, нас подслушиваешь? — возмутилась Евпатория.

— И рада бы не делать этого, да негде спрятаться.

Я обернулся — Инкерман и Фе шли сзади нас, слегка отстав, — и облегченно вздохнул: хоть кто-то не слышал всех этих глупостей. Евпатория нетерпеливо дернула меня за руку и указала куда-то наверх. Я поднял голову и увидел под самым потолком табличку, похожую на городской дорожный указатель. А присмотревшись, нервно рассмеялся.

— Ну что, — укоряюще спросила Евпатория, — ты и теперь будешь утверждать, что нет связи?

Керчь наблюдала за нами, слегка улыбаясь. Конечно, теперь я не мог утверждать, что связи не было: на указателе, рядом с аскетичной черной стрелкой, устремленной вверх, красовалось слово:

СВЯЗЬ.

Правда, там были еще три буквы — чуть крупнее «Связи» — фиолетовых, как лампа Керчи:

WTF.

Но что они означали, я — как и никто из нас — не знал.

— Что это, если не знак? — продолжала Тори, и я не понимал, то ли она всерьез ко мне клеится, то ли просто изощренно издевается. Но я знал Евпаторию: нет, изощренно — это не про нее.

— Вот вам и второй этаж. — Я услышал голос подошедшего Инкермана и только тогда сообразил: перед нами широченная движущаяся лестница, и она ведет наверх, на второй этаж уровня! Ох уж эта Тори, совсем заморочила голову своей «Связью».

— Ребят, мы просто обязаны отправиться туда, — призывала всех Евпатория.

— Еще бы! — воскликнул Инкерман. — Я никогда не видел движущейся лестницы.

— А что за связь? — спросила Фе, бросив недовольный взгляд на Евпаторию.

— Вообще-то, нас отправляли в сопутку, — вставил я.

— Мы все уже взрослые люди, чтобы нас куда-то отправлять, — фыркнула Тори. — Я отправляюсь куда хочу.

Не замечая нашего разговора, Инкерман чуть ли не приплясывал от радости:

— Смотрите, ступеньки складываются и раскладываются. Они вылезают как будто из земли. Как это сделано?

Я понимал причину его удивления: в нашем городе была всего одна лестница, ведущая к Точке сборки. Это неожиданное воспоминание натолкнуло меня на другую мысль: может быть, сам наш город точно так же «разбирается» на дальней линии возврата, возле Башни, чтобы вновь восстановиться возле маяка? И, невидимый, проплывает под нашим Севастополем, точно такой же, только подземный и пустой? Я не мог сформулировать свою догадку, лишь интуитивно понимал, что здесь могла быть какая-то связь… Связь, опять эта связь!

— Сопутка связана с лампами, — сказала Феодосия. — Не зря этот усатый-полосатый говорил, что их нужно беречь. Так что мы идем в сопутку. Или кто-то станет утверждать, что у нас здесь в Башне есть что-то важнее ламп? — Она снова недовольно посмотрела на Евпаторию.

— Проблема в том, что мы не знаем, где сопутка, — нетерпеливо сказал Инкерман. — А лестница — вот она!

Я снова улыбнулся, глядя на своих друзей: они словно открывались мне заново. Когда мы прокатились все-таки по этой складной лестнице, я даже не испытал никаких эмоций, не почувствовал ровным счетом ничего. Как не испытывали люди, которые двигались, стоя на соседних с нами ступеньках. Инкерман же чуть ли не плясал и пел от радости, пытался раззадорить Евпаторию, но та в который раз не поддалась… «Сопутка сама найдет нас», — произнес я тогда, не понимая сам, почему так. Но я был уверен: Башня ведет нас и будет вести, пока мы сами не сделаем свой выбор. И если что действительно важно в Башне, так это точно не лестница. Лестница — это средство, какой бы красивой и удивительной она ни была. А мне хотелось знать цель и идти к цели.

«Связь» была за первым же проходом, ближайшим к движущейся лестнице. Строка с этим словом и все теми же странными буквами — WTF — бежала по глади зеркальной стены, и множество пляшущих стрелочек указывали на проход, завешенный на сей раз красной тканью.

— Как много здесь всего! — воскликнула Евпатория. Похоже, второй этаж отличался от первого только одним — здесь было больше надписей: сверкающих, блестящих, бегущих по стене, потолку и полу, возникающих в воздухе перед самым носом и так же растворяющихся… Встречались и привычные: напечатанные на указателях, которые торчали из стены и потолка.

В остальном здесь было все то же самое: прохожие, мелодорожки, высокий борт корабля по левую сторону. На указателе к следующему проходу я увидел скромную надпись:

SOPUTKA.

— Сопутка, ты моя сопутка, — смешно запел Инкерман и повернулся к Евпатории, привстал на одно колено: — Ах, Тори, будь моей сопуткой! Сопуткой-незабудкой.

Евпатория заулыбалась и мечтательно закрыла глаза, но все это длилось не дольше, чем пролетал мимо нас очередной колесист на мелике. Лицо красавицы вновь приобрело неприступный вид, она быстро прошагала мимо Инкермана и скрылась за красной тканью под надписью «Связь».

— Она не оставляет нам выбора. — Я пожал плечами. — Как по мне, нужно было идти в сопутку. Но не бросать же Тори?

— Это точно, — поддержала Керчь. — Мало ли какая там обнаружится связь.

Инкерман изображал душевные терзания:

— Она не оставляет мне выбора, — причитал он, удивительным образом еще и передразнивая меня. — Как по мне, нужно броситься вниз, в это бушующее море!

— Вставай, кривляка, — сказал я, протягивая ему руку. — Никто этого не оценит.

В «Связи» оказалось очень душно. Я был знаком с такой духотой с самого своего выхода в мир: когда мама варила или кипятила что-то на нашей маленькой кухоньке, и от кастрюли поднимался пар, а я заходил на кухню и тут же покрывался потом и каплями стремительно испаряющейся влаги. Что-то такое было и в «Связи»: здесь тоже не проходило стойкое ощущение чего-то испаряющегося, вот только что именно испарялось — было не разобрать. Тут толпилось неожиданно много людей, тогда же, в «Связи», я впервые увидел колесиста, сошедшего с мелодорожки, чтобы посетить зазеркальный зал.

Сосредоточенные люди стояли возле витрин, разглядывая выстроенные в несколько бесконечных рядов одинаковые квадратные коробочки из пластика размером с человеческую ладонь, выкрашенные в фиолетовый цвет. Внизу, в городе, бывали магазины, в которых севастопольцы приобретали все необходимое для быта, но чем в быту могли быть полезны такие коробки, я понял совсем не сразу, а сильнее всего меня удивляло то, что гигантское пространство зала было отдано под единственный товар. Посетители гудели и галдели, рассматривая квадраты, сравнивали их и живо обсуждали. Выглядело это нелепо. Но ладно галдеж, так и сами фиолетовые квадраты в руках этих непрерывно издавали звуки: пип-пип, динь-дилинь, уа-уа, фиу-фиу… Одни напоминали удар колокола, другие — шум морской волны, третьи — звук разгоняющегося автомобиля, четвертые — и вовсе блеянье козла. Все эти звуки сливались в один раздражающий фон, но людям, судя по всему, было комфортно здесь находиться. По их лицам разливалось удовольствие, как масло по слегка нагретой сковородке. Недалеко от себя я увидел Тори. Она разговаривала с совсем молодым человеком, одетым в фиолетовые джинсы и футболку. В районе груди у него красовалась все та же надпись WTF и неумело нарисованная рука с выставленным вперед средним пальцем, который прижимался к носу некрасивого, я бы даже сказал, уродливого человека. Безобразно нарисованное лицо выражало то ли удивление, то ли отвращение, то ли ужас.

Я заметил, что молодой человек, с которым говорила Евпатория, если и был симпатичней лица на футболке, то ненамного. В его ушах были проделаны огромные дыры, а язык разрезан на две части, подобно пустынным гадам, которые водились в небольшом количестве у забора, окружавшего Башню. Говорил он так быстро, что я едва успевал понимать слова — словно выплевывал мелкие камешки изо рта.

— Это вотзефак, вотзефак, знает в Башне любой дурак, вы, наверное, спросить хотите, как же им пользоваться, как, как?

Молодой человек странно раскачивался, произнося эти нехитрые слова, сгорбливался, но при этом расправлял плечи и широко расставлял руки, то сводя, то разводя их снова. В Севастополе никто не одевался так, не выглядел и так себя не вел. Парнишка сразу мне не понравился, и я схватил Евпаторию за руку.

— А ну, пойдем отсюда! Посмотри, что здесь происходит! Ты что, хочешь во всем этом участвовать?

— Ну, он так интересно объясняет. — Евпатория то ли скривилась, то ли улыбнулась. — Я заслушалась! Он меня, можно сказать, очаровал!

— Кто, он? — воскликнул Инкерман и тут же сделал то, чего я совсем не ожидал: вытянул руку, выставил вперед средний палец и приложил к лицу человека в фиолетовом — совсем как на рисунке возле надписи WTF.

Я даже застыл, выпустив ладонь Евпатории: мне казалось, что начнется драка. В нашем Севастополе никто не дрался, ведь никто не имел друг к другу претензий, но другое дело — на спор, ради забавы или просто для поддержки тонуса. Мы с Инкерманом дрались нечасто, но оба умели и даже, чего там скрывать, любили, хотя в артеках это не приветствовалось: могли нагрянуть с претензией прямо во двор к недалеким. Но Башня — иной разговор, здесь я внезапно осознал, что впервые придется применить накопленное мастерство против кого-нибудь еще.

Недавний собеседник Тори прокашлялся и доброжелательным четко поставленным голосом обратился ко мне:

— Добро пожаловать в «Связь»! Я Никита.

— Никита! — прыснул Инкерман.

— То, что вы здесь не случайно. Ведь вы совсем недавно в Башне и едва успели получить лампы. Вам все кажется удивительным и странным, и у каждого свое мнение о том, что вы видите вокруг, и свой взгляд на то, чем хотели бы здесь заняться. Но вы боитесь потерять друг друга, а потому держитесь вместе, ведь были друзьями с самых ласпей до того, как капсула социального лифта не подбросила вас сюда.

Закончив речь, этот Никита протянул мне руку. Опешив, я машинально пожал ее. Признаться, даже не знал, что ответить. За меня это сделала Тори.

— Чего? — спросила она, вытаращив глаза.

— Видите ли, — улыбнулся парень в фиолетовом, — я взаимодействую с разной аудиторией, и ко всем необходим свой подход.

— Это задача непростая, — скептически ответил я.

Никита кивнул.

— Эм-м… Но это не точно. Куда сложнее окажется ваша задача, — продолжил он, — если вы уйдете из «Связи», так и не получив вотзефак.

— Вообще-то, мы до сих пор друзья, — сказал вдруг Инкерман, пока мы все раздумывали над странным словом.

— Попав в Башню, вы получили миссию. — «Фиолетовый» словно не обратил внимания на его слова. — Но каждый пройдет ее по-своему или не пройдет вовсе. Не каждый из вас севастополист, но каждый отныне житель огромной Башни. В каком бы отдаленном уголке вы ни находились, вотзефак поможет узнать, как дела у другого, поделиться информацией и даже договориться о встрече… Когда вы здесь освоитесь, конечно. — Он улыбнулся.

— Что вы имеете в виду… вот это слово.

— Вотзефак? — с наслаждением произнес Никита.

— Да, вот этот вотзефак, квадратная коробка. Как она поможет нам общаться? Это же какой-то бред.

— Бред, — согласился фиолетовый. — Наверное, как и то, что едет колесо… а на нем человек, и он не падает. Это кажется невероятным, да? — Я вспомнил слова Луча, хранителя ламп, и поморщился: неужели здесь все работает на небосмотрах севастопольцев, этой чистой энергии, идущей из глубины душ?

— Здесь все кажется невероятным, — глухим голосом ответила Керчь.

— Лишь потому, что вы еще не привыкли, — беззаботно рассмеялся парнишка. — Башня — это безграничная свобода. И оценить все ее прелести можно, лишь приняв эту свободу, впустив ее в себя. — Он прижал руку к сердцу, как раз в том месте, где был несуразный рисунок. Это рассмешило меня, но Никита не обратил внимания.

— Вот как вы встречались внизу? — спросил он. Я пожал плечами:

— Инкерман заходил за мной, ну, или я. Когда как. И вместе заезжали за девчонками.

Фиолетовый кивнул сочувственно, но я уже понимал, что никаких эмоций он на самом деле не испытывает; выполняет свою роль — стоит говорит… В который раз в своей жизни он все это делал? Кем он был за пределами этой роли, был ли он вообще за ее пределами? И мы, и наши судьбы, и наши миссии были ему так же фиолетовы, как эти вотзефаки.

— А теперь представьте, что вам надо зайти друг за другом здесь, в Башне? Разойдитесь в разные стороны, поверните за пару углов. Вы больше не найдете друг друга, не встретите. Я гарантирую это! И вам останется лишь одно. — Парнишка округлил глаза и сделал «страшное» лицо. — Вотзефак? Вотзефак! Вотзефа-а-ак! — Он сложил ладони трубочкой и приложил к губам.

Я хотел было одернуть его — слишком уж увлекся парнишка кривляниями, — но меня перебила Евпатория.

— Смотри, здесь все очень понятно, — деловито начала она. В одной руке девушка держала лампу-«сердце», а другой ловко манипулировала, проводя пальцами по блестящей поверхности странного устройства и нажимая на нее. — Вот на этом экранчике — мы. Нажимаешь сюда-а…

— Как я могу быть на каком-то экранчике? — удивился я. — Ведь я здесь.

Никита расхохотался, впрочем, беззлобно.

— Вы можете быть где угодно, при этом на экранах ваших друзей будет значок — его вид и форму вы можете выбрать сами. В памяти вотзефака сохранены тысячи картинок, и, если вам станет вдруг скучно, вы сможете пролистать их и сменить изображение, обозначающее друга. То же и с мелодиями…

Евпатория аж подпрыгнула и захлопала в ладоши от радости. Я все больше удивлялся, глядя на нее, но не показывал виду, в конце концов, каждый волен быть таким, каким хочет. И даже если бы она разбила лампу, вряд ли стала бы от этого менее счастливой. Что важнее, лампа или счастье — это ведь тот еще вопрос, и даже для меня, вцепившегося в толстое стекло изо всех сил, ответ на него был не так очевиден.

— Так что же? — Я услышал голос Фе. — Мы сможем видеть друг друга? Разговаривать?

— Эм… Но это не точно, — сказал Никита. — Вотзефак дает возможность только переписки. Смотрите. — Мы наклонились над квадратным экранчиком. — Вы видите значок, который задан на вашего друга, и можете ему написать. Он видит такой же квадрат — вас, то есть, и может писать вам.

— Вы же говорили про картинки, — с недоверием уточнил Инкерман. — А тут какие-то квадраты: красный, синий…

Никита прищурился и внимательно посмотрел на Инкера:

— Неужели не догадаетесь?

— Мы здесь не за этим, — оборвала его Фе. — Объясните, как работает эта штука, и мы пойдем.

Парнишка распрямился, принял гордый вид и учтиво, но твердо ответил:

— Вы ошибаетесь, прекрасная девушка. Вы здесь именно за этим. Вы все, я имею в виду. И вообще, все, кто пребывает в Башне, — все они пришли сюда, чтобы догадываться. Все они догадались. Так что догадаетесь и вы. И это точно.

— Кажется, начинаю догадываться, — сказал я неуверенно. — Самый смелый из нас поднимется уровнем выше. Тот, кто все равно решил продолжить свое странствие. И, увидев, что там происходит, сообщит всем остальным. И, по-моему, я даже…

Мне хотелось сказать, что этот первый уровень с его вотзефаками, мелодорожками, кораблем-который-не-корабль и прочими сомнительными прелестями, хотя я толком не успел его узнать, уже наскучил мне. Не сказать, что мне здесь не нравилось, но и не особо увлекало. Я не знал насчет остальных, но сам был бы не прочь отправиться выше, не изучая, чем еще богаты эти проспекты и этажи. Но меня перебил смех Никиты — он стоял, закинув голову, и хохотал, а отсмеявшись, сделал ко мне шаг и зачем-то похлопал по плечу, словно был мне давним другом вроде Инкермана. Нет, определенно, мне не нравились здешние манеры!

— Если бы вы знали, — произнес он, отсмеявшись, — сколько раз я слышал в этом зале подобную догадку… Слово в слово, точь-в-точь!

Я уже и сам понял, что сморозил глупость. Конечно, в Башне не могло быть все настолько просто. Мне хотелось быстрее покинуть душный зал, да и от ужимок этого странного типа мне было совсем не весело.

— Эм-м… Но это, как вы понимаете, не точно. — Меня взяло раздражение: зачем он повторял эти «точно — не точно»? — В общем, понимаю, все устали, и здесь действительно жарко. Смотрите! Вотзефак, конечно же, работает на несколько уровней Башни. Было бы странно создавать для каждого замкнутую систему. Я живу здесь, и я, например, никогда не бывал наверху. Да и не особо хотел; девушка, вижу, меня понимает. — Он подмигнул Евпатории. — Но у меня были знакомые, кто пошел. Что я могу сказать? — «Фиолетовый» пожал плечами. — Вы подумайте только, как бы изменился мир, если бы сверху могли приходить сообщения, что там да как. Мы, живущие здесь, имеем возможность писать тем, кто выше, но… правда, какой в этом смысл? А что там, наверху, никто не может знать, пока его не вознесет, — он так и сказал почему-то: «вознесет», — социальный лифт. Башня стоит на этом!

— Я думал, она стоит на земле, — ухмыльнулся Инкер. — На твердой севастопольской земле.

— Все мы родом из Севастополя, — бросил Никита, вряд ли вкладывая какой-то смысл в свои слова, и тут же опять добавил: — Но это не точно.

Я взял вотзефак, подержал на ладони. Он оказался совсем не тяжелым. На экране было несколько квадратов слева и один, но большой — в правом верхнем углу. «Мой», — догадался я. Маленькие зеленые кружочки подсвечивали каждый квадрат. Область экрана под большим квадратом была пустой.

— Квадраты стоят по умолчанию. Вы должны настроить сами, какие картинки хотите видеть вместо них.

Приложив палец к экрану в том месте, где находился желтый квадрат Фе, я тут же получил отклик от вотзефака: устройство завибрировало. От неожиданности я дернул пальцем и заметил, как за ним «поехал» и квадрат. Он переместился в левую нижнюю плоскость экрана, немного увеличился в размере, и тут же возникло новое, полупрозрачное поле поверх всех квадратов. В поле я увидел буквы, цифры и картинки. «Должны, — говорил Никита, — должны…»

— Почему должны? — спросил я его, оторвавшись от экрана. — А может, мне нравятся квадраты?

— Вы шутите? — «Фиолетовый» сказал это так, словно я оскорбил его. — Никому не нравится умолчание. Умолчание, оно там, внизу, вся эта Широкоморка… и что у вас там еще.

— Вы были когда-нибудь в Севастополе? — спросил я его, глядя в глаза.

— Нет, я родился здесь… Плоть от плоти нашей Башни в нескольких поколениях. И у вас когда-нибудь родятся маленькие люди, и знаете, вряд ли они будут тосковать по тому, что там, внизу… И это точно!

Я попытался представить, чем здесь занимаются маленькие люди, и, если честно, не смог. Ведь было даже непонятно, есть ли здесь артеки.

— А что они будут делать? — спросил я. — Торчать здесь с вами и разглядывать вотзефаки?

— Возможно, — сказал он без тени иронии или сомнений. — Люди любят вотзефаки, и маленькие люди, и большие. Они подолгу торчат здесь и в других точках связи и делают это с удовольствием. Это точно!

— В чем же удовольствие, — вступилась Керчь, — когда у всех одинаковые устройства? Интересно различаться. Вы же сами сказали что-то там про умолчание…

— Вот чтобы вы так не говорили, подключим и вас к вотзефаку. — Парнишка залез в огромный мешок фиолетового цвета, который стоял прямо на полу возле нас, и тогда я впервые заметил, что такие мешки находились здесь повсюду; сверху донизу они были наполнены вотзефаками. Парнишка достал один и протянул Керчи — все остальные уже держали в руке по устройству, хотя я совсем не заметил, как оно попало к Инкерману или той же Фе. Впрочем, не это было главным.

— Вы не ответили на вопрос, — напомнил я Никите.

— Не чувствуете разницы?

— Если честно, нет.

— Вы еще совсем недавно в Башне, — разочарованно, но при этом утешительно ответил Никита, — и не познали всей прелести. Понимаете, он одинаковый — но одинаковый у тех, у кого он есть.

Я, кажется, понял, о чем он. Но оставался один вопрос — и мне очень не хотелось задавать его, тем более было наперед известно, что от этого изворотливого человека вряд ли узнаю что-то ценное. Но вопрос не давал покоя:

— Как это работает? Так же, как мелодорожки?

Но ответ «фиолетового» был таким, что я не усомнился в его искренности. Всплеснув руками, он задорно рассмеялся:

— Я не знаю! Разве это важно? Здесь, в Башне, никто не думает, как что-то работает. Зачем это знать? Вы, признаться, первый…

— Все понятно, — отрезал я. — Спасибо за ваш… вотзефак. — Я с трудом привыкал к слову. — И прощайте.

— Все будет фиолетово, — улыбнулся парнишка и отвесил смешной поклон.

— Но это не точно? — в шутку добавил я, однако он уже развернулся и бодрым шагом направился в гущу людей. Я не успел проводить его взглядом, как Никита растворился в гудящей толпе.

— Фи! — проворчала Евпатория. — Ну что ты такой зануда! Посмотри, какая крутая вещь! И вообще… здесь же, наверное, принято есть. Нам пора бы найти здесь место, где у них можно поесть.

— У нас, — поправил я девушку, но та предсказуемо не поняла. — У нас, Евпатория. Это место теперь — у нас.

— Ну, у нас. — И она рассмеялась, подражая парнишке из «Связи»: — Но это не точно… да?

— Это точно, — хмуро ответил я.

Сопутка

Попав на проспект, мы не могли надышаться: воздух здесь прогонялся через огромные контейнеры со створками, которые то сдвигались, то раздвигались, и было существенно меньше людей и звуков.

Мы никуда не шли: стояли неподалеку от входа в зеркальный зал, уставившись в вотзефаки. Я снова выделил желтый квадрат, «потянул» его, создав поле для диалога, и стал выбирать буквы: «П, р, и, в, е, т».

Едва я набрал слово, как вылезло новое полупрозрачное поле, скрывшее оба прежних. На нем были с десяток движущихся картинок. Каждая была похожа на мяч, только глазастый, зубастый, языкастый мяч, один даже крутился вокруг своей оси, а другой — подпрыгивал. Сначала я даже испугался — нет, я, конечно, не думал, что эти фигурки выскочат из устройства и окажутся вдруг на моей голове — хотя чем Башня не шутит? Но все они были настолько реалистичны, настолько убедительно корчили свои рожицы, что я принял их за живых, подумал, что они общаются со мной, что сам вотзефак сообщает мне важное — только непонятное — послание.

Но я, конечно, ошибался. Едва я выбрал первый же мячик — который среди всей «компании» был самым скромным, лишь улыбался и хлопал глазами, — как поле исчезло, а выбранный мной мяч уменьшился до размера букв и занял свое место в их ряду — сразу после слова «привет». Я нажал на стрелку, и появилась новая строчка.

«Кто ты?» — написал я.

И тут же рядом со мной раздался короткий и громкий гудок: он очень напоминал звук «фи-фи», что меня, конечно, позабавило. Я нисколько не сомневался, что мое послание получит именно Феодосия, хотя и выбирал первый попавшийся квадрат. Фе улыбнулась и принялась за свой вотзефак. «Как быстро это слово въелось в нас, стало неразрывным с нами, — подумал я, глядя, как все копаются в своих экранчиках. — Как будто мы родились с вотзефаком в руке. А ведь мы и не знали о том, что он существует, еще какую-то… ну хоть бы эту движущуюся лестницу назад».

«Как и ты, избранная», — прочитал я на своем экране.

— Ну хватит баловаться, — сказал я, пытаясь вернуть всех в реальность. — Нам же сказал Никита: эта штука нужна на тот случай, если мы окажемся далеко друг от друга.

— А мне почему-то кажется, что с ней это произойдет быстрее, — ответила Керчь. — Может, выкинуть в море, пока не поздно?

— Керчь! — взорвалась Тори. — Ну ты что, глупая? Ей вручают все самое лучшее, что есть в Башне! Достижения поколений! А она — в море!

Вотзефак в моей руке завибрировал, и возле красного квадрата появилась надпись: «Фи, ну поддержи меня! Я же права?»

Но едва я начал отвечать, как устройство завибрировало снова. «Ты такой красивый здесь, в Башне. К тебе будто пришла жильца!» — и несколько мячиков. Каких? Ну разумеется, прыгающих. На экране возникла надпись: «Ответить?», «Переадресовать?». Я и не знал, что так можно, а узнав, подумал: было бы забавно перенаправить ее последнее сообщение на квадрат Инкермана. И пусть разбираются без меня!

Но вместо этого открыл окно с мячами и выбрал самый спокойный из них — который посапывал, закрыв уставшие глаза, где-то внизу экрана.

— Вот бляха-муха, а прикольная игрушка, — прервал нашу сосредоточенную тишину Инкер, и все закивали, что-то говоря в ответ. А мне стало грустно: я понял, чего этой игрушке не хватало.

— Вот бы можно было вниз писать, — сказал я. — В город.

— Ага, — откликнулась Тори. — И что б ты написал? Какой ты зануда?

— Не знаю, что-нибудь спросил бы, — пожал плечами я. — Ну, например, какого цвета небо? Такое же, как при нас, или…

Мне снова вспомнилась картина: Широкоморское шоссе, наши дома, неторопливые люди… У них нет никаких устройств, никаких вотзефаков, и вряд ли они жалеют о том. Да и мы никогда не жалели. Я садился за руль, заводил свою красавицу, наслаждаясь, как она рычит, как плавно трогается с места, медленно катит вдоль стен неподвижного города. Я ехал к Инкерману и знал, что он дома — а где же ему еще быть? — что выйдет навстречу мне, сядет рядом и скажет «Привет». И все будет хорошо — то есть как обычно.

Я махнул рукой, не договорив; и вправду, что могло статься с небом Севастополя? Ему нет никакого дела, ходят ли под ним пятеро отчаянных ребят или отправились искать себе лучшей доли… А вот у нас еще были дела.

Мы заглянули в следующий проем и обомлели. Здесь все было выполнено в красном цвете — его источали стены, пол, потолок, сам воздух сочился красным настолько, что это резало глаза. Сам зал был значительно меньше, чем тот, где мы выбирали лампы, и тот, где нам вручили вотзефак. Я не сразу даже понял, что в этом зале есть человек. Но кто-то сидел в углу, в красном балахоне, с накинутым на голову капюшоном, сливаясь со стенами, и молчал.

Мне стало неуютно в этом месте.

— Ребят, кажется, мы ошиблись. — Я развернулся в сторону красной ткани, скрывавшей провал.

— Погоди, Фиолент! — прервала меня Фе. — Это следующий, там написано: «Сопутка». Я не могла ошибиться!

— Ошибки быть не может, — раздался хриплый и недовольный голос из угла маленького зала, где сидел странный человек в красном. Других посетителей, кроме нас, не было. Человек закашлял и начал медленно подниматься, и это вселяло если не страх, то волнение. Мы по-прежнему не видели его лица. Мы вообще мало что видели: с пола будто поднимался красный пар, но, в отличие от зала с вотзефаками, здесь совсем не было жарко. Напротив, я поежился от холода.

— С тех пор, как вы попали сюда, все ошибки кончились. — Странный человек продолжал кряхтение. — Забудьте про это: ошибки, — он произнес слово несколько раз, словно пытаясь отвязаться от него. — Какие-то ошибки… Все они остались внизу. А здесь не ошибаются.

— А вы кто? — недоверчиво спросил я.

— Азов, — бросил он. — Но вам ведь это ни о чем не скажет, верно? Так задавайте правильные вопросы.

— А это, что же, — спросил удивленный Инкерман, показав на стены, — и есть сопутка?

Мне пришлось долго всматриваться, чтобы понять, о чем же он говорит. Глаз никак не мог привыкнуть к концентрированному красному, но вот, кажется, сквозь его плотную завесу начали проступать очертания непонятных черных предметов, и они были очень странны. Сначала я подумал, что предметы висели прямо в воздухе, но, скорее всего, за ними была стена.

— Наверное, Керчь, тебе понравится, — сказала Феодосия.

Перед нами висели плети разных размеров, толстые обручи, утыканные шипами, короткие тонкие палки и что-то совсем загадочное, напоминавшее по виду черные груши или лампочки, но не такие, как были в наших руках, а простые, домашние, только к которым зачем-то приделали пышный собачий хвост. О назначении этих предметов я не мог и догадываться, но Керчь действительно смутилась, а значит, была осведомлена о таких вещах лучше. Не зря же читает книжки!

— Зачем это? — нерешительно спросил я.

— А вот возьму и покажу вам всем, — огрызнулась Керчь. — Да так, что мало не покажется.

— Спокойно, спокойно, — сказал Азов, делая маленький шаг в нашу сторону. — Вы действительно на месте. Дело в том, что это и есть сопутка. Но она вам вряд ли пригодится. А если уж кому и пригодится, — тут он прищурился, — то я уверяю вас, этот кто-то вернется сюда один, без компании.

— Скорее, одна, — рассмеялся Инкер, и Керчь ткнула его в бок.

— Такова сопутка жизни, — продолжил человек в красном балахоне.

— Не от самой, наверное, веселой жизни выбирают такую сопутку, — задумчиво сказала Фе. — Но лично мне она ни к чему. Не знаю, как… — Она вопросительно посмотрела на меня, потом на Инкермана. Мы пожали плечами: мол, нет. Нам тоже вроде не нужна.

— Тогда зачем мы здесь? — спросила Фе. — Ведь нас к вам направили!

— Увы, увы, — запричитал Азов. Он стоял сгорбленный, никак не мог распрямиться. Мы не видели его взгляда в красном тумане, но ощущали его на себе. — А что делать? Я занимался тематическими экспозициями сколько себя помню. Я, можно сказать, вышел в мир среди них и знаю о них все. — Он глухо рассмеялся. — Но теперь меня потеснили, а грозятся и вовсе выгнать! Занимайся, мол, правильным делом — или освобождай помещение.

— А сопутка — это правильное дело? — неуверенно спросила Фе.

— Нет, не сопутка, — махнул рукой Азов. — Никому не нужна такая сопутка! А я помню, бывало иначе… Не нужен был весь этот красный свет, дурацкий антураж… Это же они заставили прикрыть от маленьких людей, от тех, чьи чувства может случайно задеть. А моя сопутка — знаете, она нужна, чтоб задевать! Если бы вы видели, какое здесь творилось! В мою сопутку валом валил народ со всей Башни! Про нее слагали легенды…

— Но что-то, видимо, пошло не так? — предположили мы.

— Другая волна нахлынула, — сокрушенно сказал Азов. — Так что вы хотели-то? Оптимизация по всей территории Башни. Некоторые под всякую туфту по типу той, что вон у вас в руках, объединяют залы, а нам оставляют крохотные каморки. И если бы не эта социальная нагрузка, торговал бы на проспекте возле лестницы, сел бы на пол, спиной прислонился — и вперед…

— Какая социальная нагрузка? — не понял я.

— Та, за которой вы пришли. — Человек в красном возмутился, пораженный нашим непониманием.

Помню, где-то на этих словах мы его и увидели. Он был старый, сухой, с огромным горбатым носом, выдающимся вперед из капюшона. Я прозвал его мысленно «человек-нос», потому что, кроме носа, толком и не видел его лица. Лишь иногда, когда он поворачивался и пристально глядел на меня, я мог рассмотреть его маленькие злые глазки. Они поблескивали нездоровым огоньком. По мне, в этом зале и не могло быть иначе: в нем все казалось нездоровым.

— Вам ведь нужны чехлы для лампы, так? — Я увидел по бокам балахона два безразмерных кармана. В один из них и полез хозяин этого зала, который, покопавшись, достал связку крупных ключей. Он подошел к фрагменту стены, где висел самый, наверное, огромный кнут — и, не будь в его руках связки, я бы, честно, испугался, подумав, что он примется стегать нас этим кнутом, прогоняя прочь из своего жутковатого царства. Но он лишь просунул ключ — как мне показалось, в самую стену, — и, буквально из небытия, из густого красного пара выдвинулся ящик.

Азов обернулся к нам.

— Я знаю, что они нужны вам… Азов очень многое знает. В этих залах такие пошли господа. — Я подивился странному слову — никто его не употреблял в Севастополе, да и в Башне не доводилось слышать. — Каждый занят своей функцией, своей микроскопической обязанностью, и считает ее призванием, этим старомодным словом. Никто не хочет видеть дальше собственного носа. — Услышать от него такое было дико, но я, конечно, смолчал. — Ох, моя сопутка бы их погоняла… Как погоняла бы!

В чем-то он был прав, этот старый уродец, подумал я. Взять того же парнишку в фиолетовом. Вся его жизнь — среди вотзефаков и одержимых вотзефаками людей. Что он знает еще? Ничего? Интересно ли ему что-нибудь? Нет. Луч, хранитель ламп, конечно, благородней, интересней, но ведь и он… Никто из них не покидает свой зал, никто не хочет знать, что наверху, внизу, снаружи. Какой-то герметичный мир, подумал я. Но ведь новое поколение — те, кто только пришел в Башню, кто вышел не в этот замкнутый мир, а в город Севастополь — они должны, обязаны пытаться что-то выяснить. Занять свое место в похожем зале, принять на себя какую-то функцию, да хотя бы и несколько, и дополнительную, «правильную» нагрузку… Нет, на это нельзя соглашаться, убеждал себя я. Нужно изучать, нужно понять, как и зачем здесь все устроено, нужно нестись вперед, мчаться на всех парах, чтобы в своем — первом, единственном — поколении разгадать тайну этой Башни, а не застрять здесь в пятом-шестом или пятисотом-шестисотом таким вот старцем в красном балахоне, встречающем новых нас.

Все эти мысли отвлекли меня от разговора, а ведь носатый что-то объяснял:

— Вы дадите питание лампе, когда решите остаться на каком-то из уровней Башни, либо если выполните миссию. Здесь все просто. — Он повернулся к Евпатории. — Дайте-ка мне, не бойтесь…

Девушка неуверенно передала в его руки лампу. Азов покрутил ее в руке, а затем принялся копаться в ящике.

— Знаете, смешно, конечно, — продолжил он. — Но женщины с такими лампами всегда были частыми гостьями в моей сопутке. И, надо сказать, довольными — всегда для них хоть что-нибудь, но находилось.

Кажется, он давился беззвучным смехом. Евпатория оглядывала стены — и, надо признать, действительно делала это с интересом.

— Вот, — человек в балахоне достал что-то черное и бесформенное. Не торопясь поместил туда лампу и отдал Тори: — Это чехол, ничего необычного. До тех пор, пока вы не определитесь с судьбой вашей лампы, а стало быть — и со своей судьбой, вам нужно просто сохранить ее. И обращаться с ней придется очень бережно, потому что другой лампы вам, увы, не дадут. Если разобьете или потеряете свою лампу, останетесь на том уровне, где это произойдет.

Азов взял лампу у Керчи и так же рутинно, не торопясь, принялся подбирать чехол. Я спросил его:

— Выходит, даже если я очень хочу, даже если я — избранный, обязанный пройти миссию, но случайность лишит меня лампы, я что, не смогу идти дальше?

— По всему выходит, что так, — подтвердил он.

— Даже если я — севастополист?

— О, — дернулся Азов, отыскав чехол для лампы Керчи. — Севастополист лампу не потеряет. Севастополист пройдет миссию!

— А знаете загадку? — вдруг прервал нас Инкер. — Сколько нужно избранных, чтобы вкрутить одну лампочку? Знаете, а?

Никто из нас не знал, не понимал, к чему он клонит, а человек в балахоне и вовсе не хотел в этом участвовать. Он взял следующую лампу и предался поиску чехла.

— Пятеро, — просиял Инкерман.

— Ну и почему же? — с неохотой спросила Керчь.

— Так это, один держит лампочку, а четверо вращают лестницу. — Он звонко засмеялся, и я поразился, как неуместно звучал в этом жутком зале простой человеческий смех.

— Сколько нужно Инкерманов, чтобы рассказать смешную шутку? — недовольно фыркнула Керчь.

— Да что ты, не помнишь знаменитой севастопольской хохмы? — простодушно удивился Инкер.

— Я не слежу. И не следила, — поправилась она, — за севастопольскими хохмами. Заняться мне больше нечем!

— По существу все верно, — неожиданно встрял Азов. — Севастополист — личность центральная, она занимается делом. А все остальное вертится вокруг него. Держите свою лампочку, мадам. Кто следующий?

Его слова поразили меня, хотя их содержание было очевидным. Помню, я задумался над ними — и больше ничего не слышал и даже не рассматривал сопутку, эти странные предметы, окружавшие меня. В первый раз я подумал: как было бы здорово остаться, побыть одному. Мне нужно было собраться, прислушаться к себе, нащупать в себе стержень — ту самую идею, миссию. Я не знал еще, как это объяснить, но чувствовал, что вкрутить лампу — это лишь оболочка, внешнее оформление того, что должен сделать избранный. Это эффект, жест, оправа. Но что она обрамляет, что? Доведется ли мне понять это, успею ли я, окажусь ли на то способен? Эти вопросы терзали меня, нужно было поймать, ухватить, зацепиться за что-то, способное придать мне спокойствия. И сил.

Сжав свою лампу крепче, я очнулся, вынырнул, словно из вод Левого моря, и лишь когда руку несколько раз дернули — увидел перед собой узкие глазки уродливого человека. Они сияли сумасшедшим огоньком, искрились чем-то диким, неведомым для меня. Но они больше не были злыми, я не видел в них ни капли зла. Азов делал свое дело — он помогал мне, он был мне нужен. А кем он был, каким — так ли это важно?

Я разжал хватку.

— Ваши лампы, — говорил он, копаясь в ящике, — еще и пропуск к заселению. Вы же ведь задумывались, как здесь живут, где? Спят, приводят себя в порядок. Все это есть!

— И где же? — спросил я.

— На уровне есть жилые кварталы — или села, как их называют. Они тоже что-то вроде проспектов, но стены там не зеркальные. В каждом зале живет человек. Или семья.

— Семья? — удивился я. — Красивое слово. Что это?

— Вы не знаете, что такое семья? — удивился Азов. — Как же вы жили?

— По нескольку человек в доме. — Я замялся, не зная, как объяснить. — Таким кругом своих недалеких.

— Ну, допустим, так, — осторожно согласился он. — Такой вот круг недалеких мы, пожалуй, и называем семьей. И живут они в тех самых селах. Без излишеств, но жить можно. И главное, этих нет, мелодорожек. — Он выругался. — Тьфу на них. Вот на кого я надел бы вот это, а потом бы впечатал в это, и вот тем его, вот тем!

Несмотря на красный туман, хозяин этого зала великолепно в нем ориентировался и мгновенно находил то, о чем говорил. Я морщился, представляя, как можно было бы использовать эти мрачного вида шипастые, острые или, наоборот, излишне тонкие и гнущиеся артефакты — и точно не хотел бы ощутить их на себе. Но как только узнал, что этот угрюмый человек тоже не выносит на дух колесистов, так проникся к нему симпатией.

Но интересно было другое.

— А лампа, лампа-то при заселении зачем?

— Ее нужно вставить и провернуть, — ответил, не оборачиваясь, человек в балахоне, — чтобы открылась дверь комнаты. Без лампы она не откроется. Так же здесь и с некоторыми лифтами.

— Обалдеть, — воскликнул Инкер. — А если с лампой что случится — где же тогда жить?

— В селе для потерявших лампы, — так же спокойно сказал Азов. — Оно немного в другой стороне.

— Страшно даже представить, что там, — угрюмо произнесла Керчь.

— Ну вот, наконец я нашел и под вашу лампу… Ох уж эта социальная нагрузка! — Носатый повернулся ко мне и протянул чехол. — Надежный, выдержит падение, конечно, если не со всей дури. — Ответив на мой немой вопрос, он продолжил: — А про село для потерявших — не переживайте. Там все то же самое, что и для тех, у кого есть лампа. Я это знаю, — его голос на этих словах помрачнел.

— И в чем же разница? — удивился я.

— Разница только в том, есть ли у вас лампа, — ответил хозяин зала. — Но это ощутимая разница, уж поверьте мне. Пока она есть, вы все делаете с помощью лампы. Лампа запускает социальный лифт. Без нее никакое желание не сработает, никакая уверенность в том, что вы там, — он показал наверх, — кому-то или чему-то нужны. Пока у вас есть лампа, все ваше существование крутится вокруг нее. Она озаряет его своим невидимым светом.

— По-моему, это смешно, — расхохоталась Евпатория. Человек в балахоне вздохнул.

— И смешно это тоже только до тех пор, пока у вас есть лампа. На самом же деле ваши лампы не зажжены, с этим спорить глупо. Но это не значит, что они бесполезны. Лампа способна не только питаться — она и сама подпитывает вас. То, что в вас есть, становится в вас сильнее, смутные очертания приобретают конкретные формы… Не сразу. Но пока у вас есть лампа — у вас есть движение. И вы спите в селе для тех, кто проснется и снова пойдет вперед. Село для потерявших лампу такое же, как и для тех, кто добровольно выбрал уровень. Но там живут другие люди, с совсем другой судьбой.

— Не завидую им, — вставила Фе.

— И напрасно, — резко ответил хозяин зала. — Порой их судьба гораздо счастливей, чем тех, кто носится с лампой. Или кого носит лампа. Но это все лирика, а я, знаете, не лиричен.

— Оно заметно, — улыбнулся Инкерман. — Вся ваша сопутка кричит об этом.

— Сопутка не кричит, — мрачно заметил Азов. — Но ее молчание пробуждает крики. А, — он махнул рукой, — хватит болтать. Захотите остаться на уровне — точно за ней придете. Жизнь без движения ох как повышает интерес к сопутке… В общем, так: на каждом уровне есть автомат «Прием Тары». Говоря по-простому — лампоприемник. Видели?

— Не доводилось, — ответил я.

— Если решите остаться, вам нужно бросить туда лампу. Как только аппарат ее проглотит, вы становитесь жителем уровня навсегда. И весь ваш дальнейший род тоже. Выбор, как вы понимаете, серьезный. — Он снова скрылся в углу своего зала, за красной пеленой, и принялся листать какие-то бумаги.

— Я порой думаю, а точно ли я избранный, — задумался Инкерман. — Может, мне все это снится? Может, я много куста курнул? И сижу возле стен Башни, все никак не приду в себя.

Азов снова вынырнул из красного тумана. Он посмотрел на нас внимательно и медленно произнес:

— Ваши лампы под защитой. Берегите, чехлы не теряйте. Все, что по инструкции рассказывают, я вам сообщил. Больше ничего не знаю.

— А как добраться до села? — неуверенно спросил я. — Ну, чтобы заселиться?

Хозяин зала посмотрел колючим взглядом, но я выдержал.

— Вообще, я никогда не повторяю, — твердо произнес он; я вдруг заметил, что в зале начало темнеть — красный цвет стал принимать кровавый, угрожающий оттенок, а человек в балахоне сложил руки на груди, будто удерживая себя от чего-то. — Но для вас, так и быть, сделаю исключение: я больше ничего не знаю.

И он рассмеялся холодным смехом, который еще долго звучал вслед нам, напуганным, выскакивавшим друг за другом на оживленный проспект к равнодушным, но не таким страшным людям. Нет, тысячу раз неправы те, кто считает, что равнодушие хуже всего. Они просто не знают, что может быть хуже равнодушия — намного, намного хуже.

И мы не хотели знать.

— Нравитесь вы мне, — смеялся за нашими спинами хозяин сопутки. — Нравитесь!

Супермассивный холл

После такого, конечно, мы не сразу смогли успокоиться. Евпатория ворчала и занудничала, что она проголодалась, а никому в целой Башне до этого не было дела. Никто из нас понятия не имел, где здесь едят — само собой, за зеркальными стенами вряд ли оказалось бы что-нибудь вроде родного всем нам огородика, а вот магазин, считал я, вполне мог бы встретиться. Места, в которых мы побывали, походили отдаленно на наш магазин в Севастополе, куда я ходил по просьбе мамы с папой, но казалось странным то, что ни в одном из них не брали денег — да и вообще не заводили разговоры о деньгах. Ну, допустим, наши севастопольские бумажки были здесь бесполезны, но в такой гигантской замкнутой системе, как Башня, должен как-то регулироваться обмен материальными ценностями? Или здесь об этом забыли, изжили, придумали систему совершенней? Но что это могло быть?

В итоге мы нашли еду. Как? Этот вопрос все чаще оставался без ответа — я не понимал, как мы что-то находим, раз за разом попадая именно туда, куда нам нужно. Предположение было одно — пока мы так мало узнали о Башне, вряд ли могли считать себя ее полноценными жителями. Скорее, мы были гостями — слепыми, малоразумными, которых Башня вела за руку, показывала, рассказывала о себе. Но в этой догадке было что-то неприятное: получалось, что сама Башня — это некое разумное, живое существо; и, находясь внутри нее, я представлял, как этот организм, однажды поглотив меня, теперь медленно растворяет. Конечно, это была лишь фантазия, и вполне возможно, что она разыгралась от голода: как и все, я давно уже хотел поесть.

Кто знает, сколько бы мы искали здесь, чем поживиться, заглядывая в каждый проем, но после знакомства с сопуткой и ее странным хранителем желание исследовать зазеркальные залы покинуло нас. Мы вяло перебрасывались впечатлениями, как легким мячом возле берега Левого моря, но потом сообща, не сговариваясь, решили о них забыть. Наши лампы были надежно спрятаны, так что этот поход был не зря. А остальное…

— Башня такая Башня, — подвела короткий итог Керчь, и мы все с ней согласились.

Я помню свое изумление, когда увидел, что зеркальная стена вдруг закончилась и нам открылся просторный зал, по площади превосходивший все, которые здесь доводилось видеть. Он не был огражден стеной, на входе не висело тканей, лишь несколько столбиков с датчиками стояли в ряд, сигнализируя о приближении чокнутых колесистов. Еще не успев понять толком, что представляет собой этот зал, я поразился своей внезапной догадке: зал открылся нам сразу же, как только мы закончили все разговоры о сопутке. Словно настал следующий этап нашего путешествия — но настал не сам по себе, а лишь когда прежний полностью исчерпал себя. Обсуждай мы сопутку дальше, или реши вдруг вернуться в нее, или просто остановись, мы не увидели бы этот зал. Мы могли бы долго идти вперед, а справа все продолжалась бы та же стена, и мы отражались бы в ней. И зал вполне мог оказаться совсем в другом месте, но ничего не изменилось бы ни для нас, ни для Башни: одна история закончилась, и началась другая — похоже, этот принцип неизменен здесь. Но как непривычно ощущать его, в буквальном смысле видеть — как будто на твоих глазах перелистывалась страница книжки, одной из тех, что так любила Керчь.

— Ну наконец-то какая-то жизнь, — радостно воскликнул Инкерман. — Движуха!

— Столько жизни не бывает, — философски ответила Керчь. — Но мы ведь уже пришли к выводу, что здесь все искусственно… Похоже, перед нами — квинтэссенция искусственности. А заодно и безвкусицы.

— Керчь, ну ты что, — устало оборвала ее Фе.

— Я туда не пойду, — решительно ответила Керчь.

— Да ты что, дура! — не выдержала Евпатория. — Там же жрут! Жрут!

Я не принимал участия в разговоре, но уже видел, что в зале довольно много мест, где люди сидели за столиками и поглощали странную пищу. Я не мог разобрать, что они ели, но выглядели очень довольными. Окинув взглядом зал, вернее, часть зала, близкую к нам, потому как сам зал был огромен, я заметил, что весь он разделен на зоны. Правда, между зонами совсем не было стен или перегородок, даже свободного пространства, но все же зоны четко разделялись, как и разделялось то, что в них происходило.

Удивительно, но такой эффект достигался всего лишь подсветкой. С высокого потолка на зоны зала спускались столпы света — не такого густого, как в сопутке, но вполне достаточного, чтобы обозначить четкие границы. Самой интимной казалась фиолетовая зона в дальнем углу: люди там сидели парами или в одиночку, мало ели, были неторопливы. В оранжевой и желтой зонах толпился народ, в основном молодые, там было шумно. Было и несколько неподсвеченных зон, но подсвеченные окружали их со всех сторон. В каких-то люди танцевали, в каких-то прыгали, в каких-то сидели и слушали выступления других.

Но мы, конечно, хотели есть. Евпатория была права: игнорировать такую возможность недопустимо.

— Принесите мне чего-нибудь сюда, — капризно попросила Керчь.

— Ну не занудничай ты, — резко сказал Инкерман и схватил ее за рукав. Я промолчал: все эти капризы мне начинали надоедать; в конце концов, избранные мы или нет? А если ты избранный, можешь ли говорить «не хочу»? Можешь ли не хотеть?

Мы выбрали светло-зеленую зону. С потолка струился очень мягкий, почти что незаметный свет, который слегка окрашивал наши лица и еду, которая тут же появилась на столе, не успели мы присесть. Ее поставил на широкий деревянный стол молчаливый человек низенького роста в зеленом халатике и смешной кепчонке с изображением, похожим на луковицу, из которой росли несколько стебельков.

— Интересно бы знать, откуда у них здесь дерево? — задумался я, ощупывая стол.

— А мне интересно, откуда такая еда? — спросил Инкерман. Он приподнял свою тарелку на уровень глаз и теперь с удивлением разглядывал то, что на ней лежало. Фе и Керчь тоже таращились в свои тарелки, и лишь Евпатория, громко чавкая, уже уминала свою порцию.

— Вкусно, ребят! — Она подняла вверх большой палец свободной руки. — Не по-севастопольски вкусно!

Точно она сказала. Но именно то, что ее так радовало, и напрягало меня. В Севастополе мы ели большей частью то, что вырастили сами. В магазине можно было купить свежий хлеб, но за ним ходили самые ленивые из нас, кто не хотел или не успевал печь дома. Те же, кто пек его на продажу, просто любили хлеб, любили радость горожан, которые приобретали этот пышущий жаром, мягкий, пахнущий свежестью круг или кирпич из теста, щупали его в руках, нюхали, пробовали на вкус прожаренную корочку. Что еще там можно было взять? Готовые салаты, мясо, соки из натуральных фруктов — но все это, если не лениться, можно было сделать самостоятельно. Встречалось что-то выловленное из моря — маленькие крабики, креветки. Я никогда не ел их, мне было жаль, ведь, купаясь, я видел их живыми. И птиц и свиней тоже не резал — все это изредка делал папа, а я любил фрукты и овощи, теплый хлеб, свежее молоко и лишь иногда ел мясо — просто для того, чтобы недалекие не считали напрасными ни свои труды, ни свои жизни.

Когда я увидел, что лежало в тарелке, даже не сразу понял, что это еда. Длинная черствая лепешка темно-серого цвета лишь с виду напоминала севастопольский хлеб, но, конечно, и близко им не была. На лепешке лежала продолговатая бледно-розовая котлетка: в городе мне доводилось есть настоящие, полные мяса, зелени и приправ котлеты с хрустящей мясной корочкой — повторюсь, я не был мясоедом в чистом виде, но котлеты любил и всегда знал: продукт, который мне предлагали, который ели все люди, весь город вокруг, был натуральным. То, что лежало на лепешке, производило другое впечатление — спрессованных отходов, субпродуктов, скорее походивших на стружку и бумагу, чем на что-то мясное. Сверху все это было полито жидкостями разных цветов, а завершал композицию лист капусты, и он, пожалуй, был самым омерзительным в этом блюде. У нас никогда не было такой капусты. Лист выглядел так, словно из него выкачали все питательные соки и оставили лишь тонкую, болезненно бледную оболочку — он больше походил на лист бумаги.

— Откуда они берут эту еду? — поразился я. — Где делают?

— Это восхитительно, — сказала Евпатория, уплетая тот самый капустный лист. Я поморщился.

— Тори, — начал я. — Тебе это нравится лишь потому, что в Севастополе такого нет. Тебе понравится все что угодно, лишь бы не севастопольское и не по-севастопольски!

— Ну а если и так? — кивнула Тори. — Зачем мы здесь? Чтобы удивляться. Чтобы вкушать новое! В том числе и еду. Расслабься. Это же увлекательно!

— Зачем мы здесь — вопрос спорный, — вступила в разговор Феодосия. — Но еда и вправду нормальная, попробуй.

— Что-то ты ворчливый стал, все тебе не нравится, — поддержал ее Инкер. — Наслаждайся!

Он поднес ко рту странную кружку, сделанную как будто из картона. Удивительно, что она не размокает и не разваливается в его руках, подумал я.

— Да вы что, сговорились, что ли… — начал было я, а затем подумал: что ж, и вправду, из всей компании я стал самым осторожным, самым недоверчивым. В городе все было наоборот. Если в Башне принято есть такую еду, что ж, настала пора пробовать. Я улыбнулся и откусил.

Сказать, что еда меня поразила, конечно, было нельзя. Но лепешка оказалась мягкой, вкус был сладковатым и насыщенным, а то, что я от недостатка слов назвал котлеткой, оказалось очень нежным и буквально таяло во рту. Разноцветные густые жидкости, обволакивая язык, создавали во рту — как я определил для себя — вкусовой салют. Впрочем, что такое салют, я не знал, его запускали всегда из-за забора Хранителя Точки сборки, горожане только видели, как в светлом небе разрываются цветастые шары. Что-то подобное происходило и у меня во рту.

Инкерман придвинул ко мне картонную кружку, и я увидел, как шипит и пузырится в ней зеленая вода. Возможно, этот цвет придавало воде освещение сверху, а может, ее как-то окрасили в зеленый цвет. Глотнув этой воды, я ощутил во рту финальный залп салюта и чуть не поперхнулся.

И в этот момент услышал тихий писклявый голос:

— Салют!

Я поднял красное лицо и всмотрелся в подошедшего. Это был все тот же низкорослый человек с луковицей на зеленой майке, по логике Башни — наверное, хозяин зала. Вот только как он узнал?

— Салют, — смешно повторил человек и слегка поклонился. У него было маленькое круглое лицо и узкие глаза. На груди был прикреплен кусок картона, на котором от руки неровными буквами было написано: «Мирный». «Имя», — догадался я.

— Чего он заладил? — спросила непонятно кого Керчь.

— Здесь такая форма приветствия, — ответил Мирный. — В Башне. Вы же избранные, да?

Он задавал вопросы все тем же голосом, не меняя интонации; мы вряд ли интересовали его, он приглашал соблюсти формальность: дать формальный ответ и тем самым — ему возможность продолжить формальную речь.

— Да, мы избранные, — гордо сказал я с набитым ртом, пережевывая большой кусок, и почувствовал прилив удовольствия, удовлетворенности — она растекалась по спине, рукам, ногам, размягчая меня изнутри, я сливался с просторным стулом, на котором сидел, становился с ним единым целым. Захотелось зевнуть. Но я сбросил наваждение и снова ответил, еще увереннее: — Мы — избранные. Это не видно?

— Мы все здесь избранные, — ответил низкорослый. — Но вы здесь недавно, и я расскажу вам, как устроен Супермассивный холл.

— Что, простите? — едва не поперхнулся я. Человек начинал вызывать раздражение, хотя он и не делал ничего плохого. Но само то, что он стоит над душой, чего-то хочет от меня, а преподносит это так, будто бы я сам хочу, чтобы он стоял рядом и бесконечно говорил, говорил в ухо казавшиеся бессмысленными слова, не давая расслабиться, — все это ощутимо бесило. Чувство было новым для меня, но настолько сильным, что показалось, будто я испытывал его полжизни, да и вообще, полжизни провел, развалившись, как каракатица, в кресле, перед полным жратвы столом.

Керчь придвинулась ко мне и прошептала на ухо:

— Это что-то из забытых языковых форм. Неиспользуемых. Я читала…

— Отчасти это так, — кивнул Мирный, которого, похоже, ничуть не смутил тот факт, что он подслушал чужой разговор. — Мы взяли свое название из архаики. Оно образовано от слов Supermassive и Ноle, в ветхих мирах, о которых мы ничего не знаем и не узнаем, так назывались самые прекрасные места. «Салют» принимает вашу благодарность за то, что он выбрал вас. Но наша зона не единственная здесь. Я расскажу…

Тут не выдержала Евпатория.

— Какую благодарность? — воскликнула она. — Кто нас выбрал? Что за чушь вы несете? Лучше уберите пустую посуду — посмотрите, сколько здесь крошек.

Мы посмотрели на нее с укоризной — все-таки не стоило здесь с кем-то ссориться. Но по существу, конечно, поддержали. Однако низкорослый никак не отреагировал на эмоциональную речь Тори и продолжил:

— Супермассивный холл — одно из Главных Средототочий Расслабона на этом уровне Башни. Сюда стекаются изо всех ее углов, чтобы кайфануть и релакснуть, сказать «прощай» хандре и открыть свои чакры свету. А свет здесь найдется любой — и на неприхотливого, и на самого взыскательного резидента. Но это не все, у каждого света десятки различных оттенков, и все они представлены здесь, в Супермассивном холле.

Я не понимал и половины слов, которые произносил низкорослый, но меня поразил контраст их содержания — а по всей видимости, Супермассивный холл предполагал что-то веселое — и внешнего вида говорившего: человек выглядел несчастным, замученным, в его писклявом голосе если и слышались какие-то эмоции, то это была отнюдь не радость.

— В Супермассивном холле вас ждет центр игр и развлечений. Вы можете участвовать в конкурсах красоты, мастерства, вдыхать лучшие пары и поглощать прекраснейшие жидкости, как популярные по всей нашей высокой и необъятной Башне, так и эксклюзивные, достойные настоящих избранных истин… то есть истинных избранных. Легендарные клубы «Севмаф», «Аэроболик», Зал Бесконечных просмотров «Величие избранных — Моя гармония» и, конечно, инновационное Колесо Событий открыты в ожидании дорогих гостей. Прекрасные красавицы для тех, кто одинок, и страстные красавцы для тех, кто одинока, а в отдельных зонах и для тех, кто одинок… Впрочем, — Мирный натужно подмигнул, — мне кажется, вашей компании одиночество не грозит. А для тех, кто предпочитает самый горячий пар, — наша секретная-всемусветная знаменитая во всех уголках уровня Сосауна.

— Нет, нам туда точно не надо, — фыркнула Керчь.

— Наверное, еще хуже, чем сопутка, — предположила Феодосия. — Хотя что может быть хуже?

— Сопутка не башнеугодное развлечение, — мгновенно отреагировал Мирный. — В Супермассивном холле она не пользуется популярностью, да и вообще — советую о ней поменьше вспоминать. — Он наклонился и перешел на шепот: — Пережитки прошедшего, все никак не отомрут.

— Разве в Башне что-то запрещается? — удивился я.

— О нет, — поспешил заверить, не меняя тона, низкорослый. — Запрещается — нет. Но популярностью не пользуется. Надеюсь, вы понимаете: это куда серьезнее каких-то дурацких запретов. Так что насчет Сосауны?

— Инстинкты подсказывают, что нет, — твердо ответила Евпатория.

— Инстинкты самосохранения, — добавила Фе.

— Что ж, это выбор Башни, благодарность за который она смиренно от вас принимает. — Низкорослый развел руками. — Но помните: Супермассивный холл — это царство инстинктов, а самосохранение из них не самый главный. Не самый продуктивный и, чего уж там, не самый приятный. С ним лучше всего было остаться внизу. — Он снова подмигнул, но как-то совсем неживо, страдальчески.

— Мне кажется, ты бы сам с радостью остался внизу, — не выдержал Инкер. — И не плел бы нам всю эту чушь.

Но Мирный явно придерживался политики нереагирования. Он широко улыбнулся и ответил:

— Желаю вам инстинктивного отдыха! Будьте рады снова зайти в «Салют», Башня примет вашу благодарность с радостью.

— По-моему, он какой-то больной. — Когда мы наконец расстались с человеком в кепочке, Евпатория долго не могла остановиться, высказывая все, что о нем думает. — Надеюсь, здесь не все такие.

Мне было все равно. Раз уж мы попали в зал, где нужно было расслабляться, стоило к этому скорее приступить. Но глаза разбегались, хотелось узнать в этом огромном холле все, охватить его, насколько это было возможным, не упустить чего-то такого, что ни в коем случае не стоило упускать компании молодых избранных, дорвавшихся до свободы.

— Забудем о нем, — сказал я. И мы о нем действительно забыли.

Преображариум

Зоны сменялись перед нашими глазами, справа и слева, впереди и позади нас. Струи цветов изливались на наши головы, фонтаны били из-под ног, в глазах сумасшедшими пятнами плясали оттенки, сливалось в один фон то, что казалось несочетаемым. Глядя на все это, я решил для себя, что мы попали в мир бесконечного мельтешения, где стоило немалого труда остановиться, сфокусироваться на чем-то одном.

Чего мы только не видели: медленные плавные движения, дивные одежды, томные вздохи и взмахи рук, раскатистый громкий смех странных людей вокруг, которые вдыхали пожары из длинных и толстых трубочек и изрыгали пламя сами, которые прыгали, взлетали под потолок, обвязанные тонкими нитями, и лезли по крепким стенам, которые курили, ели, пили, хохотали и даже совокуплялись… Последнего мы не могли видеть так отчетливо — одни лишь ноги или силуэты, очертания: густой белый цвет скрывал этих людей, а в некоторых случаях и голубой; правда, в голубом свете я совсем не видел женских силуэтов, но что там происходило — мне не хотелось знать. Повсюду сверкали яркие картинки, гигантские буквы складывались в непонятные, ничего не значившие слова: BOO HULL, «Закатим перий», «Генная инженерия», «Крайний раз — и краном в глаз». Мы прошли сквозь десятки цветов, и то Евпатория, то Инкерман задерживались в каждой и кричали «Вау!» или «Е-е-е-е!», и я подумал еще: как они быстро осваиваются в Башне, привыкают к ней.

Я был поспокойнее, не говоря уж о Фе и Керчи, но то, что происходило вокруг, впечатляло. Чего и говорить! Нас подмывало остаться почти что в каждой новой зоне, но всякий раз казалось, что это не предел, что мы вот-вот увидим нечто совсем невообразимое, фантастическое, крышесносящее, отчего сойдем с ума и вот там-то — там-то уж наверняка задержимся.

Но вместо этого мы вдруг попали в прозрачное пространство, где с потолка не лилось никакого света. Мы слышали приглушенный гул из соседних зон, но он звучал так, словно бы мы находились на дне моря и прислушивались к тому, что творилось на берегу. В нашей же зоне царила полная тишина. Происходящее здесь — хотя вернее было бы сказать, что здесь ничего не происходило — казалось очень удивительным после всего, что мы увидели в Супермассивном холле. Это был очень странный эффект, вспоминать который мне удивительно и теперь: мы стояли, пятеро избранных, а выглядели как потерянные — в просторном широком зале, окруженном со всех сторон разноцветными косыми стенами. Здесь было… как-то стерильно, что ли. Как в кабинетах наших немногих севастопольских учреждений.

— Что здесь? — робко спросил я.

Сказать, что зал этот как-то оформлен, в принципе было нельзя. В нем не было ничего, что можно было оформить — даже стен как таковых не было. Но вдалеке мы разглядели высокий белый стол с изогнутыми стульями на тоненьких ножках из металла, и там, за столом, сидела девушка. А рядом находился совсем уж странный предмет, похожий на холодильник — в доме каждого севастопольца они были примерно одинаковы, и спутать их с чем-то было довольно сложно. Удивительно было и то, что эти предметы стояли так далеко, что до них, нам казалось, идти и идти. Но вдруг случилось невероятное: перед нами возникла та самая девушка в полностью белом костюме. Я мог протянуть руку и пощупать ее — но, конечно, не стал этого делать. А может, и зря: она походила на призрака, одного из тех, которыми стращают маленьких людей, едва-едва вышедших в мир.

Ее лицо было обычным, даже простым — миловидная, но мало ли таких! Зато в остальном… Все жесты девушки были настольно плавны, что казались просто невообразимыми. Да и сама она, воздушная, будто собранная из белых салфеток — живут ведь умельцы, способные и на такое! — была невозможна. Я видел в жизни мало предметов или явлений, с которыми мог бы сравнить ее, от которых образовать сравнение: мои знания были достаточны для той жизни, которую я вел в Севастополе, но их катастрофически не хватало для встреч с такими девушками. Вообразить ее шагающей по нашим улицам, сажающей овощи, курящей у стен Башни куст… да саму мысль о том, чтобы вообразить все это — и ту я не мог вообразить.

Я приоткрыл было рот, но Феодосия приложила ладонь к моим губам. Тори с неприязнью посмотрела на нее.

— Здравствуйте, — защебетала девушка. — Меня зовут Ливадия. Можете ли вы нам чем-нибудь помочь?

— В смысле? — сказал Инкерман. — Вам требуется помощь?

Даже он стал предельно серьезным здесь, не проявлял никаких эмоций.

— Согласно правилам Супермассивного холла, чтобы все происходящее вокруг не казалось бессмысленным, мы принимаем условное допущение, что нам требуется помощь, а вы приходите нам ее оказывать, — ответила девушка.

— Пожалуй, она им нужна, — вздохнула Евпатория, обращаясь ко всей компании. — Это самый тоскливый зал, который я здесь встретила.

— Это до поры, — сказала Ливадия, и я отметил, что при всей красоте и невообразимости ее голос чем-то напоминал того низкорослого человека с рисованной луковицей возле сердца — Мирного. Нет, не писклявостью. Механичностью, что ли? Меланхоличностью? И механичностью, и меланхоличностью сразу? Было сложно определиться. Тем более она снова переключила внимание:

— Обратите внимание на аппарат.

— Вот тот, вдалеке? — скептически оценила Феодосия. — У нас таких полгорода.

— У вас — это здесь, — поправила девушка, и от ее слов по спине пробежал холодок. — А он здесь такой один.

В ее речи появилась нотка гордости — случайно ли? Ее ли это эмоция? Или неведомые мне правила предписывали сказать определенные слова с определенной интонацией?

— Но для начала вам нужно надеть вот это. — Ливадия протянула руку, указывая на белый стол, и — о чудо! — он оказался совсем рядом с нами, как будто и стоял здесь постоянно, на расстоянии вытянутой руки.

— Как вы это делаете? — изумился я.

— Что? — Девушка вскинула брови, посмотрела на меня выразительным, но непонимающим взглядом.

— Вы действительно не понимаете?

— Нет, — ответила она мягко. — Кажется, не понимаете вы. Но совсем скоро поймете!

Она сделала шаг к столу, и я увидел, что там лежат обыкновенные солнцезащитные очки — какие любила носить Евпатория. Только у нашей подруги очки были, пожалуй, вычурнее, эти смотрелись совсем неприметно. Но главное было в другом.

— Почему их только три? — спросил я. — Нас же пятеро.

— А, так значит, кто-то все-таки не избранный? — встрял Инкерман. — Я подозревал.

— Успокойтесь, избранные все, — ответила Ливадия. — Но эти очки — только для ваших девушек. Ведь вы пришли в Салон преображения в Супермассивном холле. — Она повернулась к девушкам и улыбнулась. — Пора преображаться!

Но Евпатория уже безо всякого предложения схватила очки. Повертев в руках, она нацепила их и тут же вскрикнула:

— Вот это да! Фи, это невероятно! Этого не может быть! Керчь, Феодосия, попробуйте скорее!

Она двигала руками, словно пытаясь кого-то поймать, и вела себя как слепая, хотя я мог видеть ее глаза через темное стекло очков.

— Осторожнее, — предупредила девушка и поддержала Евпаторию, когда та чуть не падала. Керчь надела очки, но ее реакция была куда спокойнее. Она лишь походила взад-вперед, сняла, надела их снова. Феодосия тоже была сдержана, но улыбалась от удовольствия.

— Фи, иди сюда! — произнесла она, хотя я был совсем рядом. — Какая красота!

Она протянула очки. Я надел их и вдруг увидел все вокруг: стены, нашу компанию, Ливадию, стол и стулья, похожий на холодильник предмет, в ярком розовом цвете. Причем в этом розовом воздухе я видел вспышки света, словно кто-то ловил кусочком стекла лучи солнца. В воздухе этого зала постоянно что-то сверкало, казалось, что сам он искрится, как наэлектризованный, но от этого не было страшно, наоборот — это завораживало.

Странно, думал я: очередная загадка Башни! Ведь само стекло не было розовым, и даже оправа очков была темно-коричневой. Но самым удивительным представлялось то, что сквозь очки я видел в воздухе бабочек! И это были настоящие, живые бабочки, не рисованные, не игрушечные, не поддельные. Вот почему Евпатория делала такие странные движения — она пыталась поймать их, а Керчь, наоборот, уворачивалась, и теперь я видел, от чего: бабочки пытались сесть ей на нос, на плечи, на голову. То, что нравилось двум другим моим подругам, ее, похоже, раздражало. Да и меня тоже — я стал отмахиваться от назойливых насекомых, прогонять их.

В Севастополе, конечно, тоже были бабочки, но я встречал их очень редко, и они не были такими пестрыми, разноцветными, как будто четко, до мельчайших деталей прорисованными. «Интересно, как достигается этот эффект? — задумался я и тут же вспомнил о мелодорожках. — Что, неужели опять? И здесь?»

Инкер, кажется, выклянчил очки у Евпатории — и теперь веселился, хохотал, размахивал руками и издавал забавные звуки.

— Почему у нас с Фи таких нет? — спросил он Ливадию.

Она пожала плечами и простодушно ответила:

— Вы, мужчины, и так постоянно в них.

Я не хотел встревать в споры. Свою порцию веселья в розовом царстве бабочек я получил, представление о нем имел. Пора было вернуть очки Тори — вот кому там по-настоящему нравилось. Едва я распрощался с ними, как заметил, что стою возле самого «холодильника». Издалека аппарат казался меньше, но, очутившись рядом с ним, я увидел, что тот выше человеческого роста и шире меня раза в два. Но в нем и вправду была дверца, а значит, самое интересное находилось внутри.

Ливадия приняла серьезный вид и несколько раз кашлянула, не зная, как привлечь к себе внимание иначе. Похоже, она захотела, чтобы и мы все отнеслись к таинственному ящику со всей, на какую были способны, серьезностью.

— То, что вы примерили очки, — лишь небольшой подарок Башне от нашего салона и от вас, — в свойственной всем здесь витиеватой манере начала девушка.

— Простите, — прервал ее Инкер, с сожалением снимая очки. — А что означает «салон»?

— Хороший вопрос, — поддержала Тори. — В Севастополе ведь нет салонов. Да что там вообще есть!

— То, что их нет, не означает, что мы не знаем, — возразила Керчь. — Вот я, например, читала… Да и вообще, не оскорбляйте наши интеллектуальные способности разъяснением этого простого термина.

— Тем лучше. — Девушка уцепилась за эту последнюю фразу и снова показала на аппарат, а я укоризненно глянул на Керчь, которую распирало от гордости за свои познания — далеко ведь не факт, что правильные. Откуда она их черпала? Из сказок? Из того, чего не было в прошлом и вряд ли случится в будущем? Из чьих-то других голов, таких же несведущих, как и все мы. Знание нужно распространять, даже если оно кажется очевидным: будучи уделом избранных, оно обречено на забвение и непонимание.

— Обратите внимание на то, что перед вами, — Ливадия снова сменила голос, на этот раз на торжественный. — Это Преображариум. Наш салон — это и есть он.

— И что же, — неуверенно отозвался я, показывая на дверцу, — туда нужно войти?

— Не беспокойтесь, — ласково ответила девушка. — Вам не нужно. Впрочем, если захотите — никто не будет против.

— И куда мы попадем? — спросила Тори.

— О, вы попадете в мир восхищенных взглядов! Попадете в мир улыбок, обращенных к вам людьми, идущими навстречу. В мир позитивной волны и всегда отличного настроения. В мир удовольствия от осознания собственного совершенства, гармонии и полной удовлетворенности собой. Не волнуйтесь. — Ливадия протянула руку. — Вам это понравится.

— Мне уже нравится, — восхищенно отозвалась Тори.

— Только вход с другой стороны. — Девушка заботливо проводила нашу подругу к такой же дверце, которая находилась с другой стороны аппарата. Тори зашла в него, и Ливадия закрыла за ней дверь.

— Теперь нажмем несколько кнопочек. — Она почему-то считала нужным рассказывать о каждом своем действии. Аппарат завибрировал, словно готовый сорваться с места и куда-нибудь укатить, и я заметил, как от него начало исходить сияние. Оно все усиливалось, и мы испугались, не взорвется ли аппарат или не исчезнет, переместившись в какое-то неведомое измерение, но тут передняя дверь распахнулась, и из аппарата вырвались клубы густого холодного пара.

«А вдруг и вправду холодильник? — тревожно подумал я. — Заморозили — вот и все преображение».

Но не успел толком испугаться, как из Преображариума вышла Тори. Точнее, это была женщина, в которой мы с трудом узнали нашу подругу. На ней было яркое и просторное красное платье с золотистым поясом. Грудь девушки стала больше — размера на два, оценил я — и ее подчеркивал откровенный глубокий вырез. На ногах были маленькие черные босоножки с веревками вокруг лодыжки, перевязанными крест-накрест — я прежде не видел такой дивной обуви! Каждый пальчик был выкрашен в розовый цвет, и лишь безымянные на ноге — в салатовый, чем-то похожий на цвет формы маленького человека из «Салюта». На безымянном пальчике левой ноги красовался золотистый перстень.

— Ну, как я тебе? — Остолбенев от ее преображения, я не сразу заметил, что Тори направляется в мою сторону. — Нравлюсь?

Я сглотнул слюну. Евпатория, конечно, была обворожительна. Она стала выше меня ростом — хотя каблуки босоножек были совсем невысокими — и теперь смотрела сверху вниз. Ее губы стали плотнее, толще, словно в них залили неведомого мне вещества: я не встречал таких губ у скромных севастопольских девушек и подозревал, что с ними нельзя родиться. Когда Тори сжимала их, умиляясь тем, как я шокирован ее преображением, они напоминали клювики птицы — я не мог вспомнить какой: мы таких не разводили, а вот в соседних дворах, бывало, встречал. Мясо этих птиц было невкусным, вот и не держали.

— Детка, покажись-ка, — беспомощно лепетал Инкерман. Судьба несправедлива к этому доброму парню, подумал я: ведь он один, и Тори одна, и она мне не нравится, даже такая. Нет, конечно, теперь не восхититься ей было сложно, и мое сердце забилось, едва красавица приблизилась. Но ведь это была все та же Тори. Я сомневался, что «холодильник» был способен преображать изнутри — нас самих, а не только наши тела.

Евпатория погладила меня по щеке, и я отметил, какими холеными стали руки: нежная кожа, длинные ногти со вставленными в них невероятным образом сверкающими камушками, броские браслеты на запястьях. Она улыбалась мне, пытаясь уловить мельчайшие движения моей души — изменилось ли что? впечатлен ли я? что я сделаю? — но даже не предполагала, о чем же на самом деле были мои мысли.

А думал я вот о чем: даже если допустить шальную мысль, что Ялта обманула нас и где-то в Башне есть лифт, ведущий вниз, в Севастополь, — даже тогда Евпатории больше нет дороги назад, домой. Жительница Башни, плоть от плоти — как она теперь назовет себя?

— Мне кажется, ты стала старше, — хмыкнула Керчь.

— Завидуй молча, — немедленно огрызнулась Тори.

Я с тревогой посмотрел на Фе.

— Ты тоже отправишься туда?

— Пожалуй, — ответила Феодосия. — Наверное, так будет честно.

Я не совсем понял, о какой честности сказала Фе. Передо мной, перед собой, Евпаторией, Башней? Если она хотела стать такой же — это скорее глупость, чем честность. Впрочем, я знал: глупость Фе не свойственна, знал и другое — она всегда поступает так, как считает нужным, разубеждать ее — дело пустое.

Но все же я волновался. Мое тело подрагивало, пока Ливадия нажимала кнопки, пока вибрировал аппарат, я то чесал ухо, то скрещивал руки на груди, то зажмуривался, словно в страхе, что Фе не выйдет, застрянет в аппарате. Да мало ли что могло случиться! Но меня отвлекла — как обычно — Тори. Она тронула за плечо Ливадию и задала неожиданный вопрос.

— Выходит, вы делаете всех красивыми? — спросила Тори и тут же поправилась: — Хотя мы и до вас были ничего, правда, девочки?

— Да, именно в этом и есть задача салона, — откликнулась девушка.

— Тогда почему же вы некрасивая? — продолжила Тори со свойственной ей прямотой. Мне казалось, случится страшное — еще бы, сказать такое девушке! — но Ливадия изобразила легкую улыбку и ответила буднично, словно этот вопрос звучал здесь, в этих условных стенах, регулярно:

— Это иллюзия, — сказала она. — Поддерживать ее — одна из моих первейших задач. Перед началом работы я сама захожу в салон, и после, возвращаясь в свое село, тоже. Я делаю себя такой на тот период, что встречаю здесь вас и других посетителей.

— Но зачем? — изумилась Евпатория.

— Чтобы поддерживать иллюзию, — Ливадия развела руками: неужели, мол, непонятно. — Некрасивые оказывают услугу красивым.

В этот момент распахнулась дверь, и я с тревогой подошел к облаку пара. Лицо обожгло холодом.

— Феодосия, — крикнул я, желая скорее увидеть подругу. Она появилась, буквально выпав из аппарата в мои объятья. И, казалось, была без сил.

— Становиться красивой — это тяжело, — прошептала она. Я хотел было ответить какую-то благоглупость, что она, мол, и так всегда была красивой, без всяких салонов, но тут заметил, как она переменилась.

Длинные волосы поменяли цвет: теперь она была черноволосой, с короткой стрижкой — волосы едва доходили до шеи и завивались, аккуратный пробор делил прическу на две равные части. В ушах были маленькие неприметные серьги — их носили и у нас в городе, но всегда безыскусные, похожие друг на друга: вставил кольцо в ухо — вот и все украшение. В ушах Феодосии были изящные маленькие пуговки благородного серебряного цвета. Ее лицо не было раскрашено, а губы совсем не изменились, разве что стали еще чувственнее — но, наверное, это от того, что она отогревалась.

На Фе было черное платье до колен, а шею украшала серебряная подвеска на цепочке — она изображала парящую птицу с поднятым вверх большим крылом. На руке — один браслет, такого же цвета; и черные туфельки с маленьким каблучком на ножках.

Вспоминаю: не упустил ли чего? Нет, вроде. Если бы меня спросили, какой она вышла из аппарата, в голову пришло бы только одно слово — неотразимой. Но меня никто не спрашивал — все это видели.

— Керчь? — вопросительно вскинула брови Тори, лишь бы отвлечь внимание от Фе, которая уже, кажется, приходила в себя.

— А вы считаете, мне туда нужно? — с вызовом ответила Керчь в своих неизменных брюках и теплом бесформенном свитере с огромным горлом.

— Нет, мы же в очках, — рассмеялся Инкер и показал большой палец. Хотя в очках уже был только он. — Сними бабочку с плеча! — крикнул он Керчи.

Я усмехнулся, глядя на него: вот кто был точно доволен и беззаботен. Ему бы на Левое море, лечь и лежать, да бросать комплименты редким нашим севастопольским девочкам, решившим отвлечься от домашних и садовых дел. Но Инкерман смог меня удивить. Он встал между мной и Ливадией и твердо сказал:

— Я хочу преобразиться!

— Инкер, ты чего? — с недоверием спросил я. — Может, не надо?

Но Ливадия, словно не слыша меня, буднично сказала:

— Проходите, пожалуйста, вот сюда.

— Посмотри на Тори, — я схватился, как за соломинку, за последний аргумент, хотя и понимал, что он звучит нелепо. — Хочешь так же?

— Да брось ты, — рассмеялся Инкерман. — Это все предрассудки. Я буду самый красивый, а красота — это сила. — Он скорчил смешную рожу и напомнил мне Никиту, хранителя вотзефаков. Пусть делает что хочет, решил я; его жизнь — его приключение. Тем более что Феодосия уже совсем пришла в себя и захватила все мое сознание.

— Так вы здесь работаете? — Похоже, ей захотелось донимать девушку.

— Работа в Башне? — откликнулась Ливадия. — Это условно. Как и многое здесь, понимаете? Если не все.

— Но вы сами говорили «работать», — не унималась Феодосия. — К тому же мы слышали это не только от вас.

— Это понятно, — согласилась девушка. — Это что-то объясняет. Но, конечно, не отражает всей сути. В первую очередь мы здесь живем. Ну а во вторую… я, например, занимаюсь вот этим, — она описала неопределенный жест в воздухе, словно стремясь охватить весь салон.

— Но ведь это не работа, — возразила Феодосия. — Здесь нет товаров, нет услуг, нет денег, тяжкого труда. Да и мы все получаем просто так и ничего не даем взамен. А избранные здесь все. Или не так?

Девушка пожала плечами и изобразила задумчивость, словно не понимала, в чем же проблема, что от нее хотят. Но наконец сказала:

— Есть миссия. На обеспечение этой миссии мы и работаем. Простите, я не могу сказать больше. Я не знаю, что могла бы еще сказать.

Она кусала губы, качала головой, зажмуривалась — в общем, ощутимо нервничала. Я чуть заметно толкнул Феодосию: прекращай.

— Но выходит, что миссия есть не у всех? — наседала Фе.

— Изначально она есть у всех, — ответила девушка. — Но в процессе отказов, потерь, выборов… иных ситуаций она теряется.

— Иных ситуаций? Каких?

Но девушка не стала отвечать. Она с тревогой смотрела на «холодильник»: когда уже дверь откроется и появится наш друг. Разговор ей был явно не по душе.

— В результате здесь многие живут без миссий, — наконец произнесла она. — Но есть севастополист, вам объясняли…

Фе кивнула.

— Севастополист всегда доходит. Но никто не знает, кто он, где он… Как его узнать. Не знает и он сам. Но здесь все работает на него, вся Башня. Все существует из-за него. Но мы не знаем. Может быть, кто-то из вас — он. Может быть…

В этот момент из аппарата вывалился — иначе и не скажешь — Инкерман. Он шатался, словно только что выкурил добрую порцию сухого куста, но вовсю улыбался и, кажется, был счастлив.

— Что скажете? — спросил он заплетающимся языком.

Его кожа потемнела, словно он вышел не из «холодильника», а из жаровни, на ногах была тряпичная идеально чистая обувь с разными непонятными рисунками, полосками, геометрическими фигурами, неизвестными, а скорее всего, и несуществующими буквами. Причем надета эта странная обувь была прямо поверх ноги, без носков. Ноги Инкера были гладкими, словно и никогда не росли на них длинные, торчащие в разные стороны грубые мужские волосы. Безразмерные шорты сползали с пояса, свободно болтаясь на нем, на рубахе с коротким рукавом красовалось море, но не наше Левое, а какое-то дивное, несуществующее море, простиравшееся в бесконечность. Силуэты деревьев, скал, берега, летящие низко птицы — все это было на рубахе Инкера, как на сказочном полотне мечтателя-рисователя, что вместо неба вечно смотрел в развернутые белые листы.

На голове Инкермана мы увидели панаму с красным пятиконечником — в Севастополе такие носили завсегдатаи Левого пляжа, ленивцы. Но только без пятиконечников, конечно.

Керчь отошла от шока первой.

— Руки покажи, — сказала она.

Инкер протянул ладонь, и мы увидели идеально гладкие ровные ногти, отточенные, отшлифованные, без заусенцев; длинные чистые пальцы, как будто никогда не знавшие физического труда — хотя все мы знали, что Инкерман, как любой севастополец, следил за своим домом, двором, огородом, а не только курил с нами куст.

— Вы в своем уме вообще? — зло выпалила Керчь. — Вы что здесь делаете, друзья? Ау! Сколько это будет продолжаться?

— Вы так говорите, потому что еще не побывали там, — мягко ответила девушка.

— Знаете что… — Керчь сложила руку в дулю и поднесла к лицу Ливадии, а затем показала всем нам. — Видели, да? Бывайте здесь сами, я ухожу.

Керчь зашагала к выходу. Правда, вспоминая, как все было, я не стал бы этого утверждать: ведь выхода из салона не было, а значит, и не к чему было шагать. И при этом выход там был везде. Едва она достигла первой видимой стены, как все вокруг схлопнулось, словно мы находились внутри гигантского мыльного пузыря и вот он внезапно лопнул. Исчезли и стены, а точнее, то, что казалось нам стенами, и сам необъятный «пустырь» зала, и стол с изящными стульями, а главное — исчезла тишина. Она лопнула, как старая банка, и все вокруг охватил шум, хаос, крики, снова вокруг взрывались цвета, рябило, пестрило от их нескончаемого многообразия, какие-то люди сталкивались с нами, мы сталкивались с людьми, и все друг другу говорили бесконечно: извините, извините.

Мое тело куда-то шло, и язык говорил что-то, но в памяти все еще звучал тихий взволнованный голосок Ливадии, вместе с «холодильником» тающей в безумии, которое поглощало ее уютный салон, сжирало ее, отчаянную, вместе с ним: «Может быть, кто-то из вас… Может быть». Я часто вспоминал ее слова потом, они крутились в моей голове снова и снова. И мне казалось, она была настоящей, когда говорила эти слова. Только когда говорила их, и потому — только они были важны, только они имели значение.

— Заберите лампы… — вдогонку кричала она. — Не забудьте лампы…

Но мы не забыли лампы, мы забыли только ее, мы оставили ее там, и я не встречал ее больше, в том будущем, что ждало меня, и я не узнал, что с ней стало, и не узнаю этого.

А значит, не узнаете и вы.

Это не было небо

Но вот то, что происходило потом, я помню очень смутно. Причин тому много: и усталость от бесконечной смены событий, перемещений, разговоров, наконец, собственных мыслей, которые были как радостными, так и тревожными. Но важнее всего было то, что здесь, в Супермассивном холле, все происходящее словно крутилось вокруг меня, но не проникало в мое сознание, не цепляло. Веселье в Севастополе было совсем другим: мы были едины в нем, мы были вместе, оно было простым, доступным, понятным и не содержало внутри никаких смыслов, которые требовалось разгадывать или которые могли нас разделить. Мы были там избранными — но избранными друг другом. А в Супермассивном холле мы прорывались сквозь толпы людей, которые не замечали нас, ничего от нас не хотели и сами занимались непонятно чем. Кем мы были здесь избраны? Ими?

Башня завораживала меня своим масштабом, своей тайной. Но я не понимал, зачем в ней все? Зачем здесь мы? Зачем здесь остальные? И эти бесконечные «зачем» роились в голове, мешая наслаждаться, как делали те же Тори и Инкерман. Но во мне не было и раздражения, которое проснулось, неприятно удивляя меня, в Керчи. Я хотел сохранить в себе здравый смысл, найти ту грань, где он сливался с удовольствием. Но пока что не находил ни того ни другого.

Кто был един в Супермассивном холле? Разве что те, скрытые белым облаком, из которого торчали ноги. Но можно ли жить только этим? Как теми парами, которыми они дышат, напитками, которые льют в себя? Ведь они же избранные, здесь других нет, говорили нам. Когда веселье льется через край и ему самому нет конца и края — им уже не успеваешь наслаждаться, оно утомляет, начинаешь искать способ, как спрятаться от него.

«Величие избранных — Моя гармония». Так назывался черный зал без освещения, где стояли в несколько рядов высокие мягкие кресла. В нем сидели другие люди, они клали в рот что-то напоминавшее камни и жевали их. Когда вспыхнул экран, на нем вновь появилась Башня — съемки снизу, из Севастополя. Меня охватила грусть, я хотел пробежаться по земле, по Широкоморке, хотел бы запрыгнуть в машину и ехать, ехать до самой линии возврата. Но теперь я сидел здесь и смотрел на экране про то, что здесь же и происходило. Вначале все напоминало то, что показывала внизу Ялта, разве что изображение было цветным, контрастным. Но, посмотрев немного, я понял: в этом фильме не говорили о прошедшем, не говорили о стройке, не говорили об избранных. В нем вообще говорили мало. На экране был Супермассивный холл — те же световые зоны, те же люди, развлечения, дела. Люди, сидевшие рядом со мной, смотрели на зал, из которого только пришли и в который собирались выйти, досмотрев. Они разглядывали самих себя на экране, и это поражало. Я переглядывался с друзьями, и в глазах каждого из нас читалась та же мысль: как странно здесь живут…

Помню, мы не задержались в «Величии». Нашли и «Севмаф», и «Аэроболик», в которые звал маленький человек из «Салюта». Стоит ли вспоминать о них? Не знаю. Это были странные места, и нас там ждали странные удовольствия.

«Аэроболик» был единственной зоной в Супермассивном холле, которую все-таки оградили от посторонних глаз. Посреди шумного веселья и оживленных людских потоков стоял черный куб из металла, напоминавший высотой и прочими габаритами — но только ими — простой севастопольский дом. На крыше куба красовалась непонятная нам надпись

ТРИИНДАХАУС,

а в ближайшей к нам стороне оказался провал. Он был завешен тканью нежно-голубого цвета, которая и приглянулась Евпатории.

— Какая красотища! — восхитилась подруга в свойственной ей манере. Так мы и попали в «Аэроболик».

Собственно, что это именно тот зал, мы поняли вовсе не сразу. Вначале, едва ступив за ткань, я ощутил, что под ногами нет пола и я попросту падаю. Цепляться было уже не за что — слишком широким и бодрым шагом мы вошли в черный куб, — и я полетел в неизвестность. Душа сжалась до размеров маленького камешка и затвердела. Щеки обдавал ледяной воздух, а в голове не осталось совсем никаких мыслей, кроме одной: «Это конец».

Я не думал, как же так случилось, не искал вариантов спасения. Я просто боялся. И, как потом выяснил, так же было со всеми.

Казалось бы, в какую простую и глупую мы угодили ловушку! Вот вам и избранные, может, и севастополист с ними — ну а что? Вдруг? Ведь я не успел ничего понять, ничего увидеть, а уже летел в черную пропасть, чтобы забрызгать мозгами и кровью какие-нибудь стены и полы.

В какой-то момент падение прекратилось. Но мы не разбились — мы вообще не достигли поверхности, а просто повисли в открытом воздухе со странным ощущением, что нас крепко держат невидимые прочные нити. Я мог шевелить конечностями, поворачиваться, но не мог ни уйти, ни убежать с той точки, на которой оказался закреплен неведомой мне силой. Повисев там немного, подрыгавшись, я понемногу привык. И тогда появилось небо.

Все вокруг стало голубым, и где-то высоко, на недостижимом расстоянии сияло золотое солнце. Над нами и под нами неподвижно, как в Севастополе, висели облака. Я увидел напротив себя Инкермана, а рядом, по правую руку, но на значительном расстоянии — Фе. Евпатория висела в небе напротив нее, на таком же расстоянии от Инкермана.

— Что это все значит? — кричали мы все почти что в унисон. Больше всего не хотелось продолжить падение, мысль о том, что в любой момент оно может возобновиться, не придавала нам уверенности. Но невидимые нити держали крепко, и, пока длилась такая передышка, нужно было выяснить, зачем мы здесь.

— Керчь, может, ты знаешь? — Я поднял голову вверх. Подруга так же болталась, как и все мы, но вот ее расположение казалось слишком странным: если бы нас четверых соединили диагоналями, Керчь оказалась бы ровно в центре, на их пересечении. Только чуть выше, совсем незначительно.

— Ну давай, Керчь, скажи нам, — подхватил Инкерман. — Ты же наверняка читала.

— Твой интеллектуальный уровень не оскорбил этот вопрос? — усмехнулась Фе.

Но едва Керчь открыла рот, чтобы воздать нам всем по заслугам, как прямо над ней, в вышине, вспыхнули буквы. И каждая была соткана из облака. Или из облачного материала, если говорить точнее. Бывает такой материал? Вот и я до сих пор не знаю. Но выглядело все это именно так.

— Aerobolic, — прочитали мы, и надпись тут же растворилась. Раздался громкий и отчетливый мужской голос, который произнес:

— Возьмите ваши аэроболы.

Тут же между двумя парами — мной и Инкером, Тори и Фе — возникли висящие в воздухе красные диски. Издалека они напоминали тарелки, только из какого-то грубого материала. Я не знал, как взять эту тарелку, и лишь беспомощно дергался на невидимых ниточках. Куда умнее поступила Фе: она просто протянула руку, и аэробол сам метнулся к ней.

Я последовал ее примеру.

— Игра начинается, — известил нас голос. — На счет «один» бросайте аэробол. Три, два, один!

Как только он сказал «один», я плавным, но сильным движением руки направил свой диск Инкеру, тот моментально словил и бросил мне. То ли он плохо целился, то ли не рассчитал силы, но аэробол полетел куда-то в сторону, и я изловил его буквально чудом, изогнувшись и прыгнув до самого предела, который только позволяли невидимые нити.

— Эй, марионетки, — смеялась над нами Керчь, хотя сама болталась словно муха в паутине. — Гоните-ка монетки!

Разозлившись на Инкера, я швырнул «монетку» под таким косым углом, что у него просто не было шансов ее словить. Тут же за его спиной загорелась огромная облачная единица, а за моей — ноль. Я хотел отпустить шутку в адрес Инкера, но тут он сильно дернулся, едва не упав, и резко переместился вверх. Выглядело это так, словно он и вправду был куклой, которую передвинула — причем резко и грубо — властная рука недовольного хозяина. И точно таким же способом поместила на его место Керчь.

Вот с кем мне — да что там, нам всем! — пришлось изрядно помучиться. Керчь ловила все аэроболы, что летели в ее сторону, а сама запускала так, что поймать можно было лишь чудом. Все ее противники сменялись по очереди, и сам я не раз провисел над игровым полем, наблюдая за друзьями, но не в силах сдвинуться с места и принять участие в сражениях. Однако и Керчь уставала, на ее месте оказывался кто-то другой — и странная игра продолжалась снова.

Вскоре я и сам сбился со счета. За нашими спинами висели и непрерывно обновлялись цифры: 23, 34, 38, 50. Самое маленькое принадлежало, конечно, Керчи — 8, ну а самое большое? Самое большое было мое. Игра мне определенно не давалась.

В какой-то момент Фе (а мы встретились с ней в паре лишь однажды) крикнула, бросая мне аэробол:

— Береги лампу!

Не понял, зачем она это сказала, но в тот самый миг мне стало страшно. Я совсем забыл, что лампа надежно спрятана в чехле и ремень, обмотанный вокруг пояса, не даст чехлу потеряться. И тогда я увидел свою лампу — запущенная рукой Феодосии, она летела прямо ко мне, разворачиваясь в воздухе то своей утолщенной частью, то тоненькой, с хрупким орлом на конце. Мое тело совсем перестало хоть что-то весить, оно словно исчезло, и я не испытывал, глядя на лампу, ничего, кроме ужаса. Так страшно мне не было ни до, ни после того случая — даже когда летел в пропасть, во мне не было и части того страха.

И лампа застыла в воздухе.

— Фи! — кричала Феодосия, кричал кто-то еще, но я висел как заторможенный, с раскрытыми от ужаса глазами. — Фи! Ты в игре, нет? Лови аэробол, Фи! — И в ушах гудел каждый звук, каждая буковка, разбиваясь на бесцельные осколки, и они тоже летели в меня, вонзались в кожу, прорезали путь к сердцу: потерять, не поймать, разбить лампу — это конец! Конец! Застрять на этом уровне, в Супермассивном холле…

— Нет, — кричал я исступленно. — Нет, нет!

Сжав всю волю в кулак, я заставил себя пробудиться, распрямить руку и прыгнуть. Моей руки коснулось что-то холодное и твердое, но это была не лампа. Это был аэробол.

В тот же миг я понял, что нити больше не держат меня в воздухе. Мы снова летели вниз, и голос, оставшийся наверху, словно прощаясь, говорил нам вдогонку:

— Игра окончена. Результаты. Игра окончена. Результаты.

Но какие могли быть результаты, до них ли нам было, когда мы снова падали? Это странно вспоминать, конечно: не подобрать и двух слов, которые бы отражали, что мы чувствовали в течение этого полета. Представьте, что вы падаете в бесконечной пустоте и совсем не знаете, что может случиться с вами, увидите ли вы в своей жизни что-нибудь еще? Как бы вы описали это? Как бы вы описали, что видели вокруг себя? Видели бы вы что-нибудь?

Не видели и мы. Я пришел в себя, лишь когда приземлился, и то не сразу. Невероятным — хотя что в Башне можно было считать невероятным? — образом каждый из нас оказался на длинном стуле с высоченными ножками и такой же, превышающей человеческий рост, спинкой. Слетев с невероятной высоты, мы приземлились точно на них; или это пространство так изогнулось, что под нами оказались стулья? Сидеть на них было неуютно и даже как-то неловко — я казался самому себе ничтожно малым, словно клоп, хотя соотношение масштабов, справедливости ради, было не таким ужасающим. Я ерзал на стуле, пытаясь отдышаться и осмотреться. Ни неба, ни солнца над нами уже не было; мы, каждый на своем стуле, оказались будто накрыты черным куполом, который был усеян странными маленькими лампочками-точками. Каждая из них светила холодным идеально белым светом, не распространявшимся далеко. Этот свет был красив, но бесполезен — он не разрывал черноту пространства, нависшего над нами, не прояснял его, а лишь усугублял, подчеркивал его монолитную, неколебимую черноту. Это не было небо, заключил я, потому что небо не могло быть таким. По крайней мере, то, что видел тогда над головой, я никогда бы не смог увидеть в Севастополе.

Но вот то, что было под ногами, — мог. И больше того, видел всегда, с тех пор как вышел в эту жизнь и этот город. Именно он, город, был под моими ногами. Весь, целиком.

— Смотрите, — сказал я приглушенным голосом, хотя хотел крикнуть. Но друзья и так уставились вниз.

— Невероятно, — прошептала Фе.

У основания наших стульев, там, где их ножки соприкасались с твердой поверхностью пола, лежал Севастополь — наш родной город. Я видел Широкоморку, видел наши маленькие прямые улочки, подземные входы, ведущие в метро, видел дома — все это было воссоздано из неведомого мне материала, но так походило на настоящее, что у меня захватывало дух. И самое главное — город жил! По нему передвигались крошечные троллейбусики, редкие авто, колыхалось Левое море, в котором барахтались лодочки. Если бы я увидел внизу людей, то, наверное, упал бы, потеряв сознание, со стула, раздавив своим огромным телом целый небольшой район. Но людей в городе не было, ведь он все-таки был ненастоящим.

Помню удивительную подсветку этого микро-Севастополя. Темные, тревожные цвета — под стать нависшему над нами давящему куполу: Точка сборки подсвечивалась красным, все остальные улицы — синим, который загустевал по мере приближения к окраинам и в районе Башни становился фиолетовым, растворявшимся в черноте. Четких границ у города не было, а моря так же плавно уходили в черноту, как и все остальное. Правое было холодно-серебристым, а Левое — бледно-голубым. Я сидел осторожно, боясь пошевелиться, и любовался этой жутковатой красотой.

Как оказалось, Черный куб Трииндахауса — а мы ведь по-прежнему находились внутри него — был наполнен играми, как старая шкатулка недалеких — пыльными реликвиями. Так развлекались жители Башни и новоприбывшие вроде нас. Но в этой новой игре я вообще ничего не понял. Мне запомнилось лишь, как мы сидели, ошеломленные, и искали свои дома. Засматривались на воссозданные с невероятной точностью детали родных дворов. Даже ржавая канистра для чистой воды, стоявшая у задней стенки моего дома, — и та обнаружилась на своем месте. От такого становилось не по себе. Казалось, что те, кто воссоздал этот макет, знают о тебе все, все секреты и тайны, и даже те внутренние канистры, которые стоят на заднем дворе сознания и о которых не знает даже никто из друзей.

А потом снова заговорил голос.

— Наступает темная пора. Играет громкая музыка. Вы запоминаете город и закрываете глаза.

Меня удивило, как он сказал: «Играет громкая музыка», когда никакой музыки не было. Стояла тяжелая, жаждавшая разрядки тишина, и даже троллейбусы в маленьком городе не издавали звуков, трогаясь со своих остановок.

Инкерман сидел возле самого Левого моря, Тори — у Правого, Феодосия — посередине. Стул Керчи находился на окраине, где мы любили отдыхать, и я обратил внимание на странное отличие маленького города под нами от настоящего Севастополя: на фиолетово-черном пустыре не оказалось никакой Башни. Это была равнина, безжизненная и пустая, лишь беспомощно тонкие черные прутики изображали сухой куст. Во всем этом присутствовал какой-то зловещий символизм, но я не мог понять какой. Передо мной лежал весь наш город, все, что в нем было, и другого быть не могло. Но каким он стал, каким он нам увиделся теперь!

Стул, на котором сидел я сам, возвышался над Точкой сборки, за моей спиной была чернота, перед глазами — весь город. Я мог бы дотянуться вниз рукой и схватить Точку сборки, вырвать ее из поверхности — или хотя бы попытаться. Но было страшно. Я лишь всмотрелся во флаг красного цвета, который украшал маяк. В реальности флага не было, и тем любопытнее стало, зачем он здесь, что означает. Но черные буквы, которые обнаружил на флаге, ни о чем мне не сказали. Там было написано «Севмаф». Я закрыл глаза.

— Город устал от земных дел, он поднимает голову и смотрит в небо, — продолжил голос. — И вы смотрите в небо. Вы смотрите в ставшее черным пустое небо.

Сперва мы молчали, лишь тяжело дыша. А потом голос снова заговорил, но гораздо громче, чем прежде. Мне почудилось, будто в нем проснулся гнев, проснулась сила.

— И только один не смотрит, — громогласно объявил он. — Только один!

Почему-то я совсем не раздумывал; сомнений не было: кому, как не мне, быть этим одним? Я осторожно осмотрел своих друзей, но вместо глаз увидел лишь вздернутые подбородки.

— Город смотрит в небо, весь город смотрит в небо, — снова став мягким, голос убаюкивал моих друзей, гипнотизировал их. Но не меня: я жадно всматривался в улицы, я представил себя бегущим по ним, летящим над ними, я видел каждый уголок и весь Севастополь. Я не знал, что мне нужно увидеть, я искал.

— Город смотрит в небо и не видит, — вкрадчиво продолжал голос. — Совсем не видит, потому что не туда смотрит.

Я ускорил «бег» своих глаз, мобилизовал все внутренние силы, я сосредоточился на городе, на моем родном городе, забыв, что есть что-то еще. Но я все равно не видел.

— Чего не видит? — не выдержал, закричал я и тут же, едва закрыв рот, наткнулся взглядом на маленькую фигурку — она шустро перемещалась по улицам, пересекая перекрестки и лишь изредка останавливаясь возле калиток. Фигурка тянула голову, заглядывала за заборы.

— Как едет мелик, — раздался подобный грому торжествующий голос сверху. И я содрогнулся. Действительно, у маленькой фигурки в ногах было белое колесо. Это казалось невероятным: никогда в Севастополе никаких колес не было — не было и не могло быть.

— Это неправда! — воскликнул я.

— А что он делает? — не обращая внимания на мою реплику, спросил голос.

Я наблюдал за человечком на колесе. Разглядеть его лицо было невозможно, но я увидел кучерявые волосы на его голове: похоже, человек давно не стригся. И опять же, у нас в Севастополе так никто не ходил. Откуда мог взяться этот странный человек в реальном Севастополе, зачем он там? «Но это не мой город, это только его модель, — успокаивал я себя. — Этого нет, нет». А кучерявый человечек выехал на Широкоморку и стремительно двигался куда-то в сторону стула Фе.

— Он смотрит, нет ли избранных, — пояснил голос. Он стал заметно тише, и во мне родилось подозрение, что его последние слова слышал лишь я один. — Нет ли в городе избранных.

Внезапно в центре города, прямо под стулом у Фе, что-то вспыхнуло настолько ярким светом, что я не смог его терпеть и зажмурился. Но свет проникал и через закрытые веки, он ослеплял собой — глазу и голове стало вдруг нестерпимо больно, а потом…

Потом началась третья игра. Но она оказалась самой неинтересной. На сей раз мы никуда не летели, после вспышки ослепляющего света глазам вдруг стало мягко и тепло, и я опасливо открыл их. Мое положение в пространстве не изменилось: я все так же сидел на стуле, а стул располагался на твердой поверхности. Но изменилось само пространство. Да и стул оказался совсем другим — он уже не возвышался и не поражал своим размером, это был обычный стул для обычного человека, каким, конечно же, я и являлся. Вокруг было темно, только столп бледно-желтого света освещал меня, сидевшего на стуле, очерчивал круг на черном полу. В правой руке я нащупал рычаг.

Мне не с кем было говорить, советоваться — я не видел и не слышал никого из своих друзей, — мне нечего было делать еще, не на что даже смотреть. И я дернул рычаг. Пространство развернулось передо мной объемными кубиками и сложилось в цельную объемную картинку, которую я сразу же узнал.

Это было подземелье. Позади меня уходил вдаль узкий коридор, по которому мы попали в первое помещение Башни, оставив позади Левое море, пещеру, факелы. Впереди — пять кресел, приготовленных для нас, маленький зал с высоким потолком и трибуну, за которой стояла женщина. Конечно, я узнал Ялту — она смотрела на меня и улыбалась, но ничего не делала, не говорила. Странная картина, открывшаяся мне, была предельно четкой и правдоподобной, но совершенно неживой. Она была застывшей. Дотянувшись до изображения я касался стены. Я не мог проникнуть в это изображение и не мог выбраться из вакуума, в котором оно зажало меня. Все, что я мог, — дергать рычаг. Снова и снова.

И картинки менялись. Пространство поворачивалось другими углами, и я видел кабину социального лифта с приготовленными для нас местами, видел узкий коридор, в котором наша компания приходила в себя, широкий проспект Башни, зал хранителя ламп, Луча. Я снова наблюдал места, которые мы прошли и увидели, находил людей, которых довелось здесь повстречать, но ни один не вышел, не заговорил со мной — потому что никого из них здесь не было, все они были бесконечно далеко от этого места. Иногда последовательность менялась — например, после ламп я сразу видел движущуюся лестницу, а затем пространство и вовсе повело себя странно: дважды повернулось полностью черными сторонами, вернув темноту, с которой все начиналось. Но только в этой темноте — на каждой из ее граней — появились странные двухмерные изображения: какое-то серое существо с маленьким хоботом, напоминавшее диковинного зверя из фантастических книг Керчи, сидело, сложив тонюсенькие ручонки на огромном бесформенном и складчатом животе. Оно смотрело прямо на меня глазками — блестящими пуговками, словно чего-то ждало. Я тоже ждал, но ничего не происходило, и тогда я снова жал на рычаг. Несколько раз существо появлялось снова, и я уже не ждал от него никаких действий, понимая, что это бесполезно.

Таким образом я снова побывал в сопутке, в зале вотзефаков и «Салюте», посмотрел на Электроморе, «холодильник», так смешно преобразивший Инкера и так тонко и интересно — Фе. Но самих своих друзей я не увидел ни разу, словно бы их и не было со мной. Я поймал себя на мысли, что некоторые застывшие картины приносили мне радость, успокоение — было приятно снова увидеть места, в которых я был — пусть и казалось, что я только что их покинул. Но было странное чувство: я как будто скучал по ним.

Больше в этой игре ничего не было. Показав добросовестно все, что я видел в Башне, и не удивив ничем новым, пространство, менявшее изображения, исчезло, как будто растворилось в воздухе или вовсе привиделось мне. Включился свет, и я увидел, что нахожусь в небольшом пустом зале наподобие того, где мы вместе с жителями Башни смотрели фильм о них же. Только здесь не было кресел, да и самих резидентов не было, если не считать нас, конечно. Все мои друзья сидели рядом, на таких же стульях, в тех же обитых черными тканями стенах. Напротив нас был проем, завешенный белой тканью, из-за которой струился более яркий свет и доносился шум — похоже, мы вновь возвращались к жизни. Я оглядывался и рассматривал все вокруг, надеясь понять, какими средствами был достигнут весь этот эффект, организовано такое сумасшедшее приключение, которое нашей компании довелось пережить. Но так и не понял.

Конец ознакомительного фрагмента.