Ночные псы

Георгий Панкратов, 2021

Предновогодние дни. Немолодой мужчина, работник архива, не может забыть девушку, погибшую много лет назад: пишет ей письма, которые никуда не отправляет, а остальное время проводит за чтением и сном. Во снах он путешествует по одному и тому же странному маршруту – в поезде метро, проезжающем без остановки вдоль берега моря – и слышит старую песню, когда-то врезавшуюся в память. Однажды он узнает о некоей особой зоне на отшибе города, где якобы проживают люди, лишенные городских благ и удобств. Повинуясь непонятному порыву, мужчина отправляется в эту зону. Повесть является второй частью трилогии, начатой романом «Лунный кот». Георгий Панкратов – автор журналов «Знамя», «Дружба народов», «Юность», «Новый мир», участник длинного списка премии «Большая книга» в 2020 году. Содержит нецензурную брань.

28 декабря

Вагон метро, на боковом сиденье которого открыл глаза, дернувшись, словно от испуга, заспанный человек, не был ничем примечателен. Да и человек тоже не был примечателен — ведь это все тот же Матвей Иванович, в шапке с ушами и сползающих очках. Он засунул руку в карман, вытащил телефон, быстро нажал несколько кнопок и отправил телефон обратно. Осмотревшись, увидел нескольких скучающих людей в своем вагоне и таких же, совсем от них неотличимых, — в соседнем. Наверное, и сам Матвей Иванович был тоже не отличим.

Гораздо интереснее был вид за окном, и, чтобы рассмотреть его, Матвей Иванович даже встал и подошел к дверям, уткнувшись в стекло и дыша на него. За окном раскинулось море. Правда, совсем не бескрайнее, это была маленькая уютная бухточка, где нашли пристанище и стояли, не торопясь никуда, прогулочные катера и тут же, рядом, совсем крохотные ялики — и все это на расстоянии нескольких метров от проезжающего вагона, а чуть подальше, в глубине бухты, направлялись в открытое море парусные яхты. На другом берегу зажигались первые огни, хотя еще вовсю светило солнце и доносилась сквозь шум вагона приятная музыка без слов. Матвей Иванович вскинул взгляд и увидел чаек, пролетавших прямо над поездом: вот бы открыть форточки — может, одна залетит? Пассажиры вяло поглядывали вперед себя, а затем опускали глаза — они привыкли к этой бухте за долгие, должно быть, каждодневные поездки — привык к ним и Матвей Иванович, конечно, он не раз уже видел море, он знал эту бухту до мельчайших деталей, он помнил, как разбросаны вдоль берега огромные камни, он видел скамейки на набережной, счастливых людей, которые гуляли между торговыми палатками, кричащих зазывал в нелепых фуражках, стилизованных под капитанские. Он знал, что сейчас поезд сделает плавный разворот, и бухта скроется за деревьями, и некоторое время, повернув голову, еще можно будет что-то рассмотреть. Если повезет, блеснет вечернее солнце на чистой воде, а затем взору откроется стена высокой скалы, в вагоне резко потемнеет и включится дополнительное освещение. Ну а затем исчезнет и этот вид — поезд войдет в тоннель, и вместо смеющихся лиц, беззаботных яликов и солнечных бликов на море за стеклом поплывут бесконечные провода, металлические трубы, стальные колеса где-то под ним заскрипят, заскрежещут, и все снова станет простым и бесцветным, как лица пассажиров. Станции возле моря не было, и даже просто так, чтобы «продлить мгновенье», поезд здесь не останавливался, напротив, на этом открытом участке ускорял движение — и Матвей Иванович каждый раз испытывал нестерпимое желание разжать двери, да и выпрыгнуть на ходу, сбросив осточертевшую шапку, уронив — черт бы с ними — очки, кинуться в море с разбегу. Не раздумывая, не соображая упасть в соленую, добрую, мягкую воду. Упасть и пропасть.

Но пути были ограждены, рельсы — наэлектризованы, да и на такой скорости он бы наверняка расшиб голову или попал под встречный поезд. А главное, конечно, что, привыкший к бумагам, к архиву, к дивану, он никогда бы не решился на это действие, которое так выбивалось из общей канвы жизни. Матвей Иванович возвращался на свое место и терпеливо ждал, пока провода за окном сменятся невзрачной платформой, поезд сбавит ход, и в вагоне откроются двери. Тогда он выходил, шел по платформе, вслушиваясь в гул уезжающего поезда, поднимался по лестнице и попадал в подземный коридор, а оттуда на улицу, где уже не было ничего примечательного. И чайки не кружили, и совсем не пахло морем — дули ветра, ругались за место у метро водители бесчисленных маршрутных такси, зазывали торговцы теплым бельем, коченеющие от холода, пахло жирной и вредной пищей. И молчаливой, бесстрастной стеной за всем этим вставали серые дома с окнами-клетками, аптеками и офисами микрозаймов на первых этажах («Зай, возьми взайм», — набрасывалась на прохожих школьница с листовками, и ей шутили в ответ: «Вай! А давай!», так и грелись). Матвей Иванович огибал эти дома, проходил по пустынному скверу, состоявшему из двух треугольников зелени и отрезка — сказать бы вернее, огрызка — тропы между ними. Иногда к нему мчались, виляя радостно хвостами, местные собаки, и местные хозяева кричали им «фу», что было Матвею Ивановичу неприятно.

Сам же он здесь не был местным, но прекрасно знал дорогу и прошел бы ее, наверное, с завязанными глазами — хотя обстоятельств, при которых такое могло случиться, и представить не мог. Спустя каких-то десять минут он оказывался там, куда направлялся, отряхивал снег с рукавов, яростно топал ногами, сбивая уличную грязь, стучался, нервно прикрыв глаза, в дверь и, услышав ответ, хватался за ручку.

— Добро пожаловать в гостеприимный дом наш, так сказать, спокойствия, душевного равновесия, где вас всегда поймут, выслушают и ни в коем случае не осудят!

С такой или похожей речью его приветствовал массивный человек с большой рыжей бородой и в белом халате. Человек непременно вставал, отрываясь от своих записей, и шел приветствовать вошедшего, посмеиваясь и покачиваясь, на ходу застегивая пуговицы. Матвей Иванович протягивал руку, скромно потупившись, и даже немного, так, чтобы не нарушать приличий, отворачивался. От человека все время пахло коньячком, а алкоголя Матвей Иванович на дух не переносил. Бородатый долго тряс его руку и что-то приговаривал, и Матвей Иванович ждал обыкновенно, когда же можно будет присесть и отдышаться с дороги.

— Чувствуйте себя как дома, — распоряжался человек в халате, — но не забывайте, что вы в кабинете своего лечащего врача.

Он суетливо доставал из кармана ключ, запирал дверь кабинета и направлялся к шкафчику: за секретной дверцей обнаруживались открытая бутылка коньяка и два бокала.

— За все хорошее? — традиционно кивал на бокалы доктор, и Матвей Иванович так же традиционно отводил взгляд. Тогда один бокал оставался на месте, второй же, вместе с бутылкой, перекочевывал на стол — бумаги сдвигались, бутылка открывалась, и кабинет наполнялся терпким запахом. Соседний стол был пуст, экран монитора выключен, и Матвей Иванович бросал вопросительный взгляд на доктора.

— Выкладывайте, — доктор изображал романтичную улыбку, а может, и действительно искренне улыбался в предвкушении коньяка. — Все, что беспокоит. На-чис-то-ту! Только ничего не скрывайте, все равно узнаю, — он схватил бокал и сделал пару жадных глотков. — О-о-х! — выдохул. — До чего жить прекрасно!

…Матвей Иванович сидел без движения, не обращая внимания на эти слова.

— Сегодня мы только вдвоем! Для меня встреча с вами — ну настоящий праздник, — расплылся в улыбке доктор.

Матвея Ивановича слегка передернуло:

— Это почему?

— Ну как же… — доктор обвел руками стол, бокал с бутылкой, но вдруг решил не продолжать. — Ладно. Как ваши дела? Язык-то покажите.

Пациент нехотя высунул язык.

— По утрам чистить надо, вы хоть в курсе? — начал врач. — Налет на языке — очень вредная вещь. Всего-то надо: утром проснулись, взяли столовую ложку и поскребли по языку, туда-сюда, — он смешно двигал рукой перед своим лицом, но Матвея Ивановича картина не впечатлила: он зевнул.

— Ну надо же, какие молчаливые пациенты пошли, — возмутился врач и принялся что-то записывать. — Приходят к доктору и молчат. Оно, конечно, ваше дело — я же работаю, время, как говорится, идет. Но вот пока мы тут сидим и молчим, кому-то может понадобиться настоящая помощь. А? Каково оно?

— У меня тоска, — выдавил наконец Матвей Иванович.

— Вы меня не удивляете! — всплеснул руками доктор. — Вы бы хоть пили. Я вот люблю коньяки, хорошие сигары.

— Не могу. Я только чай.

— Чай вреден в больших количествах, — доктор замотал головой. — Может быть рак, это я вам серьезно говорю. Особенно если запивать. А у нас, знаете, все пьют после еды — чай этот. Ожог слизистой рта, пищевода — с гарантией, что называется, с доставкой на дом, — он отхлебнул еще коньяку. — Получите-распишитесь. Мы заливаем желудок чаем и вызываем тем самым мощнейший выброс желудочного сока в пищевод, ну, по-простому, знаете — изжога. Ну а потом вы глотаете таблетки, чтобы эту изжогу сбить, а таблетки, думаете, полезные? — вот так и получается рак нижней трети пищевода. А ожог слизистой рта, когда вы чай пьете? Это все атипия клеток, это все опять же рак. Ну, элементарные вроде бы вещи, согласитесь?

— Все может быть, — растерянно ответил Матвей Иванович. — Но все приводит к смерти, так или иначе.

— Все — это все, — ответил доктор. — А чай — он вернее всего.

— Знаете… — Матвея Ивановича очевидно не интересовала тема чая, и он, наконец, решил сказать, самое важное, зачем сюда и пришел: — А бывает такое, что человек мертв, а ему кажется, что он жив?

— Нет, что вы, — доктор смешно вытаращил глаза, но Матвей Иванович снова даже не улыбнулся. — Скорее, наоборот.

— А у меня вот такой случай.

— У него такой случай, — рассмеялся, передразнивая, доктор. — Ну откуда же вы знаете, какой у вас случай? Вы что, врач, что ли? Ох, подождите, просмеюсь. — Он взял паузу, но, вместо того, чтоб просмеяться, хватил еще коньяку и открыл бутылку, чтобы добавить в бокал. — У вас другой случай, Матвей, как вас там, Иоаннович! Вы здоровый человек в расцвете сил. У которого в порядке все анализы, в норме — представляете! — все показатели. И сердце-то работает как пламенный мотор, и дышите полной грудью, и держитесь ровно, да что там — вы даже не кашляете! А печень… здесь я могу вам только позавидовать, — он покачал головой. — Для вашего возраста идеальные результаты. А депрессия… Вообще, я вам скажу, это у многих — предновогоднее, чего поделать.

— У меня нет депрессии.

— Это как же? — рассмеялся врач. — Праздники на носу, и нет депрессии?

— Настоящие праздники — это когда чего-то достиг, чего-то добился. А у меня никаких достижений нет. Так, даты на календаре.

— У вас просто скука. Вы скучаете, — предположил врач.

— Я не знаю, что такое скука. Просто живу как умею. Я не хочу скучать! И вроде хотел бы радоваться, или вдохновляться чем-то, но не могу. Я живу ровно и одинаково уже много лет. Но когда подступает Новый год, настроение качается. Эта вынужденная радость, необходимость: вот, в этот день я должен быть счастлив, но не буду — она выбивает почву из-под ног.

— А чего вы не будете? — спросил врач.

— Меня вдохновляла только она. Вдохновляла на жизнь, на праздники.

— Помню, помню… Вы не можете ее забыть, — доктор покачал головой, посмотрел на коньяк, но не стал пить. — Случай сам по себе, конечно, не редкий. Но ведь вы осознаете, — он сделал паузу, — что это произошло двадцать пять лет назад?

Матвей Иванович молчал.

— Послушайте, это нездоровая ситуация, чтобы несчастье случилось двадцать пять лет назад… и человек все не мог забыть. Это, конечно, понятно, но жизнь — она… Она ведь… — доктор испытал странное ощущение, что ему нечего сказать. В голове вертелась какая-то чушь, и он резко захотел сплюнуть, но в присутствии пациента не стал.

Матвей Иванович поднес палец ко рту и стал нервно обкусывать ногти.

— Ну, женщины есть, наконец! Вы б с женщиной познакомились!

— У меня на работе одни женщины.

— Вы ж там тележки возите тяжелые, какие женщины? — удивился врач.

Матвей Иванович тягостно вздохнул.

— Вы знаете… Я говорил ведь в прошлый раз. Да и вообще… Моя работа — она не такая.

— А какая?

— Ну, и такая тоже, но и не только такая. Мы, например, занимаемся оцифровкой. Тем, кто в архиве никогда не был, кажется, что там должны быть такие папки с историей человека до пятого колена. А на самом деле все приходится искать. Нужно знать, когда родился человек, — нам заказывают платный поиск. Запросов к нам тьма, все как сумасшедшие, в четыре-пять утра стоят, дежурят по ночам. А нас всего шестеро сотрудников, — он шмыгнул носом и замолчал.

— И все женщины?

— Ну в нашем отделе — да… Кроме начальника. Зарплата, знаете, не очень чтобы большая. Зато Бездушная машина не вызовет в кабинет.

— Ну, это уж не зарекайтесь! — хохотнул врач. — А зарплата? Ко мне же ходите! Значит, позволяет.

— Да мне-то, если честно, зарплата и не так важна. Покой и тишина. Там документы, знаете, в коробках, или бумагой обернуты, чтобы пыли скапливалось меньше. А какие не обернуты — те оборачиваем. То пылесосим их, то реставрируем и обрабатываем от грибка. Температуру надо, влажность поддержать. А потом данные сверить, заголовки… Если мы ничего не будем делать, кроме оцифровки, на одну нее пятьдесят лет уйдет. У нас миллион дел в архиве!

— Пятьдесят лет уйдет, — помрачнев, повторил врач и зачем-то достал из-под халата массивный крест на толстой цепи. Взял со стола тряпку и принялся протирать крест, временами дыша на него и приговаривая: — Вот неужели вы так всю жизнь и прожили: в одиночестве, в лишениях, без радости? Без дружеского приветливого слова?

— Где мне друзей брать? — пожал плечами Матвей Иванович и вдруг заметил на столе глянцевый журнал. Слегка сморщился и прочитал название:

— Журнал «Счастье»? — переспросил он. — Вы что же, читаете журнал «Счастье»?

— Ну, допустим, не я, — врач все дышал на крест и протирал его. — Помощница. Ей, знаете, интересно, много находит для себя полезного. А вам что-то не нравится? — спохватился он.

Матвей Иванович знал о существовании таких журналов, хотя и не разбирался в них — брезговал. Для него они все были либо о «шоппинге», либо о «пилинге» — он выучил эти два слова как главнейшие из ругательств, которые не должен был допускать не только в речи, даже и в мыслях, любой мало-мальски интеллигентный человек.

— В этих журналах нет жизни.

— Аха-ха, — громко, на весь кабинет расхохотался врач. — А в «Октябре» она есть? Или где там? В «Дне и ночи»? В «Арионе»? Не смешите меня, — попросил он, хотя было уже поздно.

От столь бурной реакции пациент стушевался и замолчал.

— А вы-то, что, почитываете по-прежнему? — врач снова спрятал крест, убедившись, что теперь он чист. — Что вы еще там выписали? «Огни Кузбасса», «Сибирские», или, может, новые какие разгорелись?

Матвей Иванович вспомнил, как перечислял названия журналов на одном из прошлых посещений. Странная избирательность доктора заставила его насторожиться: тот что, смеется, что ли, за его же деньги?

— А что? — спросил Матвей Иванович. — От этого тоже рак?

— Ну что вы! — воскликнул врач. — От этого, как в сказках, слышали: сначала каменеют ноги, потом руки, за ними туловище, а уж потом вы и сами целиком становитесь камнем, — он захохотал.

— Не замечал такого за собой, — ответил пациент.

— Так вы ж за собой совсем не следите. Вот и не замечаете. А вообще, конечно, знаете, я тоже люблю литературу. И о литературе люблю поговорить. Но о хорошей. А хорошей мало. Вообще литература — это зеркало, — он усмехнулся. — Зеркало души. Ну а на зеркало, как говорится, неча пенять.

— Вот я и смотрюсь в зеркала, — почти прошептал, прикасаясь к сакральному, Матвей Иванович.

— Да, только души кривые пошли… Вот и зеркала покривели. Мой вам совет: не смотритесь в кривые души!

— Но что же… — Матвей Иванович ощутимо разволновался. — Что же мне тогда вообще делать?

— Вам нужно чем-то заинтересоваться, увлечься. Найдите какую-нибудь зацепку. Потому что ситуация, конечно, нездоровая, — врач посмотрел на часы, взял со стола бутылку и направился к шкафчику.

— Ситуация нездоровая? — переспросил Матвей Иванович. — Вы врач, и вы говорите, что ситуация нездоровая. Я здесь затем, чтобы это услышать?

Врач остановился, лицо его приняло серьезный и как будто тревожный вид.

— Вы на самом деле давно ее забыли, — сказал он. — Просто не понимаете этого. В какой-то момент своей жизни вы не пожелали идти дальше, остановились. Вы не можете забыть именно это, а не ее.

Матвей Иванович вздрогнул и, сам не ожидая, разозлился:

— Мне нужна таблетка. Не знаю, средство какое-нибудь. Выпишите мне рецепт!

Но тут же успокоился, стих.

— Друг мой! — рассмеялся врач, отпирая дверь кабинета. Прием подходил к концу. — Медицина — это не только таблетки. От таблеток и умереть можно, вы в курсе?

— Умереть от всего можно. Это не страшно. Точнее, страшно… Я очень боюсь умереть. Но не умереть именно… — Матвей Иванович запнулся. — А то, что там. Я боюсь того, что там.

— И какой подход вам ближе? — заинтересованно спросил доктор. — Религиозный? Научный? Вы ведь думаете о том, что там будет.

— Я не религиозный человек. Но самый страшный подход — научный. Что там не будет ничего. Вот этого я боюсь…

— А что же страшного? Вы смотрели фильм «Терминатор»? Экранчик схлопнется с четырех сторон, и все превратится в точку. Точка помигает и погаснет, вот и сказочке конец. Научный подход! — рассмеялся врач. — Научный подход говорит, что если где-то убывает, значит, где-нибудь прибудет. Вы убудете здесь и прибудете где-нибудь еще. Как поезд! Скоростной экспресс!

— Другое дело… — прошептал Матвей Иванович взволнованно. Ему как будто на глазах становилось плохо, он часто задышал и начал покрываться потом. — Другое дело, куда я прибуду.

— А вам-то что? Куда-нибудь да прибудете. Я думаю, что там… знаете, как в песне: я уверен, что у них то же самое.

— Я боюсь… — проговорил Матвей Иванович, сглатывая. — Я боюсь, что мы с ней… Там. Никогда… Не увидимся.

Врач наконец начал понимать, что Матвею Ивановичу становится плохо, и засуетился, резко дернул дверцу шкафа, но вытащил оттуда уже не коньяк, а какие-то маленькие бутылочки, и принялся их судорожно перебирать в руках.

— Мне не хватает кислорода… Кислорода… — пробормотал Матвей Иванович. Он резко побледнел и даже не заметил, как следом за ним побледнел и врач.

— Что ж такое… — бормотал врач. — Что же такое? Где она ходит? Я же ничего не понимаю, ни-че-го здесь не понимаю!

Комната начала переворачиваться, изображение застыло, и Матвей Иванович уже не видел перед собой врача, а лишь смотрел бесконечно сменяющиеся слайды: кабинет, стол, застывшая фигура у шкафчика, стул, с которого он только что упал, и приоткрывающаяся дверь кабинета — кто там? Кто же там? Он отчаянно посылал импульс в руку, желая протянуть ее, рвануть скорее дверь, не понимая, что не дотянется, и всеми жилами чувствуя, что нужно лишь сделать одно движение — только одно чертово движение. Но слайд в голове уже замер, и вот картинка разделилась на четыре, а те — еще на четыре каждая, все вокруг множилось и уменьшалось, и, протянув руку, можно было лишь разбить все эти маленькие картинки, раздавить, как пчелиные соты, спрессовать или вдарить по ним кулаком — чтоб разлетелись на тысячи дребезжащих осколков. И осколками засыплет его бедную голову, и потечет кровь из ран, и запрыгают, засверкают они на полу, устремляясь в самые дальние углы — под шкафчик, под стол, под ржавую батарею, под плинтус — туда, где рухнула, издав глухой и тяжелый звук перед тем, как надолго успокоиться, голова Матвея Ивановича.

И маленькие картинки посыпались вниз, ускользая с экрана зрения, оставляя лишь черную простыню: она укутала Матвея Ивановича, укрыла его — от всех невзгод и бедствий, от всех страданий и воспоминаний, от троллейбуса на заснеженной улице и моря из окна вагона, от оцифровки пыльных страниц и отошедшего угла на фотографии, от засохших цветов и собак на улице, от наступающего нового года, от недочитанного Данилова — не альтиста, как… когда-то давно, а признанного писателя — в недавнем «Новом мире», оставленном на кухне, и от вас, уважаемого читателя, и от меня. Стало тихо, как Матвей Иванович и любил — но надолго, не навсегда.

***

— Ну дышите, дышите… Не хватает ему… — услышал он через какое-то время, и чернота начала расступаться. Матвей Иванович хотел дернуться, подскочить, но понял, что ко рту прижата какая-то трубка, причем прижата настолько крепко, что он даже не может шевельнуть головой. Едва начав хоть что-то понимать, он увидел, что массивную трубку к его лицу изо всех сил прижимает хрупкая маленькая девушка в белом халате. Матвей Иванович замычал, и девушка неторопливо убрала трубку, а потом одарила доброжелательной улыбкой и слегка нагнулась к нему:

— Вот и славно, — почти пропела она. — Вот и мило.

«Какой раздражающе ангельский голосок», — подумал Матвей Иванович, мысленно заменив другую, более грубую характеристику, но сама девушка ему была симпатична, сверх того — его не покидало ощущение, что они уже виделись раньше. Голова раскалывалась на части, но Матвей Иванович сделал усилие над собой и присел. Осмотрелся и обнаружил себя на столе, похожем на операционный, посреди небольшого кабинета.

— Вы кто? — выдавил из себя он, чем вызвал странный заливистый смех девушки.

«О боже, — простонал мысленно Матвей Иванович. — В дурных стихах про таких пишут, в журналах из Кишинева». Девушка была очень приятна собой, невысока ростом, как он отметил, стройна и зеленоглаза, но что за нелепое поведение, что за нарочитая игривость, дурашливость? — наверняка, в каком-нибудь цветастом платье ходит, или хуже того — в горошек. От задорного смеха еще сильнее разболелась голова, но глядя на то, как девушка ведет себя, как пританцовывает возле него, заламывает — будто в театре — руки, закатывает глаза и снова, снова смеется, Матвею Ивановичу захотелось рассмеяться самому. Но он, конечно же, сдержался.

— Вы каждый раз задаете этот вопрос мне, каждый божий раз, — пропела девушка.

— Каждый раз, как что? — удивился Матвей Иванович.

— Как откроете глаза и замычите, да-да, зам-мычите, — повторила она.

— Выходит, я опять потерял сознание?

Матвей Иванович, кажется, начал вспоминать, где он был до того, как погрузился в черноту: картина произошедшего стремительно восстанавливалась, а тут и девушка, приблизив свое лицо к нему — так близко, словно хотела поцеловать, пропела, как будто бы торжествующе:

— Ваш лечащий врач называет это «разволновался», — для убедительности она несколько раз кивнула головой, зачем-то повторила: — Врач, — и снова дико рассмеялась, отстранившись от него и резко вскочив.

— У вас вызывает смех то, что он врач? — спросил Матвей Иванович.

— Ну что вы, — ласково ответила девушка, — У меня вызывает смех все.

— И я? — буркнув это, он сразу понял, что сморозил глупость. Но девушка как будто не заметила:

— И вы, — воскликнула она. — Вы же такой смешной!

— Это плохо, — сокрушенно сказал Матвей Иванович.

— Наоборот! — чуть ли не закричала девушка. — Это же замечательно! Это значит, что с вами весело.

Матвей Иванович не мог поверить своим ушам: в последний раз он слышал это двадцать пять лет назад, тогда… от нее… А может? Может, и нет. Может, он уже слышал это здесь, в этом кабинете, от этой девушки.

— Слушайте! — резко сказал Матвей Иванович. — Мне надо знать. Я часто здесь… вот так?

— Постоянно, — расхохоталась девушка. — Самым что ни на есть постоянным образом! Ой, самой смешно!

Он протянул руку к ней, словно стремясь проверить ее реальность, но тут распахнулась дверь и вошел рыжебородый врач. Кажется, он снова пребывал в приподнятом настроении.

— Варенька! — заголосил он. — Ах ты ж, Варенька моя!

К удивлению пациента, рыжебородый, совершенно не стесняясь его присутствия, схватил девушку сзади, и она — вместо того, чтоб отстраниться, лишь прижалась к нему и — конечно же, рассмеялась. Рассмеялся и врач:

— Так уж вы поняли, Варенька, что сердечку моему захотелось, — довольно сказал он, и девушка замурлыкала в ответ. — Пойдемте, лисичка моя!

— Простите, — застенчиво сказал Матвей Иванович. — Вы не могли бы… со мной все в порядке? — но дверь уже захлопнулось, и врача вместе с Варенькой след простыл. Матвей Иванович удивился, почему врач даже не обратил на него внимания, не посмотрел, но потом — как это часто делал в непонятных ситуациях — подумал: «Ну и черт с ним». Повалился на стол, закрыв глаза и предавшись не отягощенному мыслями отдыху.

«Ну мало ли, что в жизни случается», — подумал напоследок, и только в этот момент его внезапно резануло: «Лисичка моя! Он что же, сказал: лисичка моя?»

Сна больше не было.

***

Матвей Иванович писал письма часто. Такая была терапия, как он сам тихо себе говорил. Конечно, никакого ответа не ждал, просто нужно было выговориться — он не умел и не желал это сделать вслух. Да и монолог человека в пустой квартире по всем принятым в обществе правилам представлялся чем-то странным, даже безумным, а это имело для Матвея Ивановича значение. Писать и читать представлялось Матвею Ивановичу более естественным для человеческой природы, чем говорить и слушать. Он ничего не мог с этим поделать и очень печалился от того, что в обществе все было наоборот.

«Где ты теперь?» — этот вопрос он задавал в каждом письме, проговаривал его мысленно, глядя на луну из своего крохотного, теплящегося огоньком тусклой люстры окна. Он не верил ни в Бога, ни в черта, но он почему-то знал, что человек не может исчезнуть просто, что он переселяется, переезжает куда-то, оставляя здесь физическую оболочку, которую с каждым годом все тяжелее носить, все большего внимания требует она к себе, все большего терпения — необходимость тратить жизнь на ее интересы. Матвей Иванович знал по себе, и это при том, что он не болел — просто старел, как все люди, изнашивался, как все тела. Он полагал, что человек — это зреющий огурец или кокон, в котором наливается силами бабочка, что тело по мере того, как вызревает сама личность, сама человеческая единица, перестает исполнять свою функцию, отмирает и в конце концов отваливается. И новая жизненная сила, взросшая в стареющем теле, сила самостоятельная, взвивается над этим миром и мчится в другие — туда, где и начинается жизнь

Конец ознакомительного фрагмента.