Февральская революция

Георгий Михайлович Катков

В этом обширном, всеобъемлющем, глубоком труде историк, философ, русский эмигрант Георгий Катков анализирует особенности предреволюционной политической обстановки в России, прослеживает хронологию событий в годы Первой мировой войны, характеризует революционные партии, которые действовали в стране в то время, рассказывает о состоянии русской армии и политической жизни общества. Свои обобщения и выводы автор подкрепляет выдержками из многочисленных исторически ценных источников.

Вступление

Россия, как в период Московского царства, так и в период империи со столицей в Санкт-Петербурге, претерпевала многие драматические перемены без того, чтобы ее самодержавному правлению был нанесен достаточно серьезный ущерб, заслуживающий названия революции. Даже в ходе кризиса, в том числе династического, Смутного времени в начале XVII века самодержавная власть была поддержана и в конечном счете укрепилась за счет традиционного сословно-представительного учреждения — Земского собора. В ходе дворцовых переворотов XVII–XVIII веков политическая власть тем не менее всегда сохранялась в руках самодержца, пусть и пришедшего на смену свергнутому. Когда, бывало, самодержец оказывался слабым, политические решения определялись балансом сил соперничающих при дворе группировок, а претворялись в жизнь через царствующую особу. Но когда монарх мыслил самостоятельно и обладал способностью добиваться своих целей, он (или она, как, например, Екатерина Великая) создавал политическую администрацию и формировал социальную опору самодержавной власти согласно собственным идеям и предпочтениям. Политическая инициатива или оппозиция проявлялись тогда лишь в робком совете, петиции и прошении к верховному правителю либо в открытом мятеже.

Происходившие в течение ряда столетий мятежи делились на два характерных типа, имевших мало общего друг с другом. В одном случае бунтовали близкие к трону группировки, добивавшиеся каких-либо привилегий или защищавших эти привилегии, когда им угрожала политика монарха. Таковыми мятежами следует считать выступления различных аристократических кланов в годы несовершеннолетия Ивана IV Грозного и Петра Великого. Таковыми были дворцовые перевороты XVIII столетия. К ним относятся также жестоко подавленные восстания стрельцов в начале правления Петра Великого. Все эти мятежи происходили главным образом в столице или даже во дворце. Каковым бы ни был немедленный исход этих событий, за ними сразу же следовало восстановление статус-кво, сохранявшее за монархом исключительную прерогативу принятия политических решений.

Мятежи другого типа не имели целью защиту привилегий. Их зачинщиками были люди, которые в существующих социальных условиях нашли для себя выход, бежав в какое-нибудь из свободных казачьих сообществ, которые возникали на окраинах государства, не доступных контролю центрального правительства. В течение XVII–XVIII веков казаки проникали на территорию, контролируемую центральными властями, и обращались к социально близким слоям населения с призывами к восстанию и свержению существующего строя. Такие действия влекли за собой большие потрясения, когда их возглавляли такие решительные и одаренные люди, как Болотников, Разин и Пугачев. Если бы какое-нибудь из этих бунтов и восстаний завершилось успехом, то его, без сомнения, можно было бы назвать революцией. Однако это были все же в основном периферийные движения. Силы восставших, вырастая по мере продвижения к столице подобно снежному кому за счет присоединения недовольных режимом людей, всегда терпели поражение благодаря решительным и хорошо организованным контрмерам правительства. Однако главная причина поражения таких восстаний коренилась в том, что большинство населения, жившего под защитой царя, олицетворявшего Русское государство, предпочитало реальную безопасность (пусть и обеспечивавшуюся налоговым и иным гнетом) неопределенным перспективам бандитского правления.

В преддверии XIX века появился новый фактор, сделавший возможным после многих неудач установление связи между антиправительственной агитацией привилегированных элементов и бунтарством обездоленных; он состоял в пробудившемся социальном сознании среди представителей высших классов. Первым несомненным проявлением действия этого фактора стал выход знаменитой книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Она появилась в 1790 году и тут же (как и автор) подверглась осуждению лично Екатериной II. С этого времени политическое недовольство представителей высших классов больше не определялось исключительно их сословными интересами, но также тем, что они считали интересами народа. Контраст между тем заговором, что повлек за собой убийство Павла I в 1801 году, и тем, что привел к восстанию декабристов 1825 года, иллюстрирует кардинальную перемену в характере политического недовольства высших классов. В первом случае имел место заговор гвардейских офицеров в основном в целях защиты привилегий, дарованных дворянству Екатериной и поставленных под угрозу Павлом I. Во втором случае налицо движение представителей той же самой социальной группы, которую на этот раз побуждала к действию идея служения народу (а также идеи, выработанные в масонских ложах. — Ред.). С этого времени начались трагические поиски высокопоставленными радикалами и революционерами контакта с потенциально неисчерпаемой взрывной энергией народного недовольства, которое они готовились направлять и из которого они надеялись почерпнуть силы для осуществления революции. Эти поиски составляют основное содержание истории революционного движения XIX века в России. Петрашевцы (1845–1849 годы), нигилисты, народники и их радикальные террористические ответвления, аристократ и революционер-анархист Бакунин занялись поисками средств обеспечения эффективного политического взаимопонимания с теми, чьи жизненно важные, прежде всего материальные, потребности была призвана удовлетворить революция. Однако достигнуть такого взаимопонимания было нелегко, и в его отсутствии главная причина неудач революционного движения XIX века в России. В этот период, конечно, не было недостатка в крестьянских бунтах и волнениях в войсках, но усиление правительственного контроля и более эффективное поддержание порядка в отдаленных регионах империи предотвратили достижение этими волнениями масштабов Пугачевского восстания. На подобные спонтанные восстания обездоленных сословий тем не менее еще не повлияли политические теории и организации революционной интеллигенции. А в нее входили представители высших классов, которые стали на путь революции, и разночинцы из нижних слоев общества, которые посредством образования и государственной службы достигли уровня, когда их политические устремления диктовались скорее идеологией, чем социальными потребностями. Казалось, революции оставалось ожидать появления «Пугачева с университетским образованием», но когда Пугачевы получили университетское образование, это либо ослабило их революционное рвение, либо оттолкнуло их от грубых страстей «черни», которая скорее надеялась на улучшение своего материального положения, нежели на установление всеобщей справедливости. И вот когда революция наконец разразилась, ее возглавил не человек из народа, но представитель мелкопоместного дворянства (Ульянов-Ленин), поднаторевший на изучении революционной идеологии марксизма и, кроме того, знавший, как извлечь выгоду из затаенных страстей народного восстания, даже не предаваясь им. К этому времени, однако, установились прочные связи между обоими полюсами революционного движения: организованные промышленные рабочие, часть вооруженных сил (особенно флота) и интеллигенция национальных меньшинств периферии империи, таких как евреи и грузины, стали главными посредниками между идеологами революции и недовольными массами.

Диапазон этих контактов впервые раскрылся в ходе революции 1905 года. Петербургский Совет рабочих депутатов во главе с юристом (адвокатом) Хрусталевым-Носарём (в 1919 году расстрелян красными. — Ред.) и после его ареста Троцким (Бронштейном) (революционером с 17 лет — сначала увлекся народничеством, затем марксизмом, поэтому ничего, кроме реального училища, не заканчивал. — Ред.) смог учредить нечто вроде революционного органа власти, который пытался конкурировать с правительственной бюрократией. Пример Советов (первый Совет возник еще в мае 1905 года в Иваново-Вознесенске. — Ред.) распространился на всю Россию в губерниях и вооруженных силах. Мятеж на крейсере «Очаков» возглавил молодой морской офицер, лейтенант Шмидт. Почти во всех этих случаях именно революционная интеллигенция впервые доказывала свою способность возбуждать и направлять народный гнев. Со своей же стороны, массы уже ориентировались на руководство интеллигенции и усматривали в революционной идеологии выражение собственных неосознанных социальных и экономических обид и чаяний. Также впервые провинциальные восстания каким-то образом координировались с событиями в столице, а забастовки на железных дорогах, приводившие к дезорганизации жизни в стране, способствовали дальнейшей консолидации революционных сил. Эта возросшая сила сцепления между двумя факторами революционного движения перевела в практическую плоскость задачу осуществления социальной революции.

Внимательному наблюдателю события 1905 года в России впервые продемонстрировали хрупкость существующей политической и социальной системы. Русская литература (особенно поэзия), всегда первой отражавшая народные настроения, откликнулась на события сеянием мрачных эсхатологических предчувствий и созданием символических образов революционных идей.

Толчки, сотрясавшие самодержавие в эти революционные месяцы, были настолько мощными, а всеобщее ожидание перемен — настолько напряженным, что приходится удивляться тому, как быстро жизнь вернулась в нормальное русло. Еще более поражало ослабление революционных настроений в последующее десятилетие. Фактически революционные тенденции были отодвинуты на задний план появлением на российской политической арене традиционного либерализма, который до этого времени развивался как идеология с ограниченным политическим влиянием или вовсе отсутствием его.

Просыпающееся социальное сознание, побуждавшее часть инакомыслящих из высших сословий искать союза с выразителями недовольства основной массы народа, подталкивало другую часть таких инакомыслящих к поискам реформ в рамках существующего строя. Либеральная традиция, расцветшая в период социальных реформ 1861–1864 годов, была представлена как в сановной бюрократии (в виде советников сменявших друг друга самодержцев — Александра II, Александра III, Николая II), так и в интеллигенции. Либеральных интеллектуалов, обычно уклонявшихся от государственной службы, власти недолюбливали и часто преследовали как союзников революционеров. Присутствие либералов в обоих оппозиционных лагерях еще больше затемняет картину политического развития России в XIX–XX веках. Либералы в то время, когда они еще не сотрудничали с режимом, составляли с радикалами одну группу, называвшуюся «интеллигенцией», и, как ложно полагают, двигались в направлении принятия революционной позиции через разные этапы политического радикализма. С другой стороны, спорадические усилия власти осуществить прогрессивные политические и социальные мероприятия все еще часто расцениваются как реакционные и ретроградные в зародыше. Требуется проницательный анализ такого историка и адвоката, как В. Леонтович^[5], чтобы указать на живучесть либеральных тенденций в развитии самого Российского государства, а также провести различие между «либералами» и «радикалами» внутри интеллигенции.

Размах и близость к успеху революционного движения 1905 года стали более стимулом для либеральных сил, чем для революционеров. Конституция, дарованная, хотя и неохотно, царем в 1905 году, легализовала деятельность определенных партий. Более того, революционное насилие насторожило либералов и заставило их осознать разницу между ними самими и революционными радикалами. Определенное число известных интеллектуалов, тесно связанных с революционерами на рубеже двух столетий, порвало с ними и выступило с идеологическим манифестом^[6]. Хотя между этими интеллектуалами и властями не наладилось никакого сотрудничества, опасность, вскрытая событиями 1905 года, придала еще большую силу — даже в глазах последовательных сторонников самодержавия — аргументам либералов. Власти пришли наконец к пониманию необходимости планирования и регулирования процесса социального развития. Поскольку революционерам-интеллектуалам помогало установление контактов с разрушительными общественными силами, либералы и даже консерваторы стали, в свою очередь, добиваться поддержки масс в борьбе против революционного движения. Эти тенденции объясняют ряд особенностей политической жизни России в начале XX века. В рамках элементарной политической работы вновь осознанная потребность в народной поддержке побудила власти поддерживать «реагирование снизу» в виде создания «патриотических союзов», таких как Союз русского народа (21 ноября 2005 года в Москве состоялся съезд возрожденного Союза русского народа, председатель Высшего совета — народный художник России, скульптор В.М. Клыков. — Ред.), затем Союз Михаила Архангела и др., активно противодействовавших революционерам. Надежда на то, что крестьянство поддержит существующий режим благодаря исконному монархизму этого социального слоя, побудила власти распространить избирательное право, хотя и весьма урезанное, и на крестьян. Его, однако, снова урезали, когда результаты выборов в 1-ю и 2-ю Государственные думы не оправдали правительственных ожиданий. Наконец на уровне политического планирования потребность создать для режима более широкую социальную опору вызвала реформы, связанные с именем Столыпина.

Огромная масса русских крестьян, которые пахали землю, выделенную им ее общим владельцем, деревенской общиной (миром), наконец должны были стать наследственными собственниками самостоятельных хозяйств. Эта реформа встретила сопротивление как реакционеров, так и левых. Последние печалились по поводу угрозы исчезновения архаичной русской земельной общины, дескать, это станет ударом по самобытной русской форме социализма.

Крестьянская реформа Столыпина совпала с очередным ускорением экономического и промышленного роста, который (вместе с подъемом конца XIX века) носил все признаки начальной стадии индустриализации страны. Так получилось, что государственная политика планирования и экономическое развитие страны создали условия, неблагоприятные для дальнейшего развития революционного движения в России. То, что сохранилось от времен революционного подъема 1905–1907 годов, уже легко контролировалось посредством государственной полицейской службы и жестких мер подавления, к которым без колебаний прибегали Столыпин и его последователи в случае открытых выступлений и террора. Правое крыло социал-демократии стремилось уйти от революционной деятельности и сосредоточиться на организационной работе среди рабочих, ведении пропагандистской и просветительской деятельности в массах и осуществлении своих требований через своих представителей в Думе. Партия эсеров не прекращала своей террористической деятельности до тех пор, пока в 1908 году не разоблачили двойного агента Азефа, дававшего террористам наводки. Однако терроризм подрывал организационные возможности партии и отталкивал от нее массы, которые никогда не понимали цели политического террора. Большевистское крыло РСДРП, ведущие деятели которого находились в эмиграции, уступило многих своих сторонников среди рабочих «ликвидаторам» (правооппортунистическим группировкам меньшевиков и им подобным). В глазах других революционеров большевики скомпрометировали себя причастностью к ограблениям банков (так называемым «экспроприациям»).

В 4-й Думе представителей большевиков возглавлял — и предал их — полицейский агент (с 1910 года) Роман Малиновский (в 1918 году расстрелян большевиками. — Ред.).

Оказалось, таким образом, что за десятилетие с 1905 по 1915 год, которому историки уделяют, к сожалению, мало внимания, даже сильно деформированное сознание интеллигенции смогло найти выход в сфере деятельности, отличавшейся от революционной борьбы. В то же время подспудное недовольство низших классов, не нашедшее выхода в XIX столетии, ослаблялось благодаря возросшей социальной мобильности и появлению надежд на улучшение жизни крестьян и промышленных рабочих.

В начале Первой мировой войны Ульянов-Ленин отчетливо осознавал революционный спад, хотя это его не обескураживало. Даже все возраставшие тяготы войны, случаи дезорганизации жизни, забастовок и недовольства, неизбежно сопутствующих военному времени, не могли убедить Ленина в неизбежности революции в России в 1917 году. В лекции, прочитанной в Цюрихе в январе этого года, Ленин предположил, что революция может произойти, когда представителей его поколения уже не останется в живых. Это обстоятельство, а также изначальная реакция Ленина на первые сообщения о Февральской революции, показывает, что для него явились полной неожиданностью как характер, так и время революции.

Но не один Ленин был захвачен врасплох событиями февраля-марта 1917 года в Петрограде. Один из главных их участников^[7] через пять лет писал:

«Революция явилась неожиданностью для нас — партийцев того времени — погруженных в глубокий сон подобно неразумным девам из Евангелия. Теперь, через пять лет, кажется невероятным, что мы оказались неспособными осознать дальнейшее нарастание февральской волны (не говоря уже о предстоящей буре). Слишком многие из нас проводили при царском режиме годы, готовясь напряженно и страстно в подполье к таким дням, когда же, наконец, они наступили — пришла долгожданная и горячо желаемая революция, — мы не знали, что делать».

Ту же самую неспособность уловить особенности новой ситуации обнаружили и правящие круги. Официальный историограф двора генерал Дубенский, прибывший вместе с царем в Могилев из Царского Села, сделал такую запись, помеченную 24 февраля:

«Здесь началась спокойная жизнь. Все останется, как было. Со стороны царя ничего ожидать не следует. Только случайные, внешние причины могут вызвать какую-нибудь перемену. В Петрограде имели место «хлебные бунты», рабочие патронного завода вышли на Литейный проспект и двинулись по Невскому проспекту, где были рассеяны казаками»^[8].

По единодушному признанию почти всех мемуаристов, они осознали, что революция началась, через продолжительное время после того, как она уже находилась в полном разгаре. Возможно, офицеры секретной полиции в Петрограде были ближе всех к реалистической оценке того, что должно произойти: в течение февраля начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев неоднократно упоминал в своих докладах неизбежность крупномасштабных беспорядков в столице. Но он считал, что эти взрывы недовольства скорее приведут к погромам евреев или немцев со стороны националистически настроенных монархистов, чем к социальной революции.

Одна из причин, почему революция осталась незамеченной, состоит в том, что во всей обширной империи нигде, кроме столицы, не было зарегистрировано никаких крупных беспорядков. Как мы убедимся в дальнейшем, положение на фронте также выглядело довольно стабильным. В отличие от тревожных (апрель — сентябрь) месяцев отступления 1915 года оно не вызывало недоверия к военному командованию. В обеих столицах наблюдалось усиление нервозности, но, главным образом, среди публики, читающей газеты, которая составляла весьма небольшую часть населения. Беспокойство вызывало также бесцеремонное обращение полиции с представителями профсоюзов в Военно-промышленных комитетах. Но, казалось, ничто не указывало на то, что брожение, вызвавшее нервную и нестабильную обстановку в столицах, распространится на другие районы страны, и менее всего на армию^[9]. Тем не менее случилось именно это, и реакция страны на февральские события в Петрограде была столь же единодушной, какой бы она стала и в том случае, если бы ее заранее организовали и отрепетировали. Это единодушие, практически полное отсутствие сопротивления, безоговорочное принятие перемен, которые еще несколько дней назад никто не предполагал, казались современникам мистикой и способствовали приобретению революцией почетного названия, которое она не совсем заслуживала: «Великой бескровной революции России». Такое единодушие в последующем революционном развитии в России больше не повторялось.

Примечания

5

Леонтович В. История либерализма в России (1752–1914). М.: Русский путь, 1995.

6

См. статью Леонарда Шапиро в «Славянском и Восточно-Европейском обозрении», 1955 г.

7

Мстиславский-Масловский С. Пять дней. М., 1922. Мстиславский входил в партию эсеров (а также был членом военной масонской ложи в 1907–1909 годах. — Ред.), члены которой участвовали в уличных боях 1905 г., и составил пособие по уличным боям. Во время войны он служил библиотекарем в библиотеке Академии Генштаба в Петрограде. В февральские дни он возглавлял военную комиссию исполкома Петроградского Совета.

8

Цит. по: Блок А. Последние дни старого режима // Архив русской революции. Берлин, 1921–1937. Далее обозначается аббревиатурой APP. Т. IV. С. 231 и следующие страницы.

9

Исключение составлял Балтийский флот, где политическое напряжение ощущалось задолго до революции.