Мытарь

Георгий Герцовский, 2023

Черная дыра затягивает его. Нет, не космическая – она существует лишь для умерших. Сопротивляться невозможно, а он еще столько хотел сделать! Он ещё столько хотел. А значит, Мытарь не успеет помочь маленькой девочке, которую хотят убить, мальчику, который убегает от обиды по тонкому льду замерзшей реки, девушке, готовой броситься под поезд. Или успеет? А может быть, есть силы, готовые спасти мытаря и от черной дыры, и от скитаний между землей и небом? Вот только спасение ли это?.. Новый роман Георгия Герцовского удивительным образом объединяет мистику с остросоциальной драмой. Читайте!

…И избавь нас от воздушных мытарств.

Из молитвы Николаю Угоднику

Издательство «Снежный Ком М»

ИП Штепин Дмитрий Вадимович

www.skomm.ru

E-mail: [e-mail]

© Георгий Герцовский, 2023

© ИП Штепин Д.В., 2023

Часть первая

Выход найден?

Глава 1

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

А. Пушкин. Дар напрасный, дар случайный…

Красная кладка стен. Кирпичного цвета плитка на полу. Окон нет. Под потолком лампа, рассеивающая резкий, желтый свет. Он блекло отражается от кафеля. Помещение размером с маленький сарай или туалет ― но нет ни лопат, ни горшков. Пусто, чисто. Пронзительно желто от гнусного, раздражающего света. Слышится шум прибоя. Или это кажется?

Как давно я здесь? Где находится это место? И… Кто я? Я ничего не помню.

Наверное, это сон. Тела своего не вижу, могу летать, зависать под потолком, но не могу дотронуться до стены. Не могу покинуть этот прибрежный сарай. Такой сон. Но он бесконечен. Мне кажется, что я тут уже очень, очень давно.

Почему-то мне невероятно одиноко. До отчаяния, до слез. Одиноко и жаль себя. Но пожаловаться некому. Могу только опуститься на пол, плакать без слез и слушать шум прибоя.

Я опускаюсь и слушаю. Бесконечно долго. Очень хочется прикоснуться к кому-то теплому и родному. Прижаться. Пожаловаться. Но я не могу проснуться, как ни пытаюсь. Стараюсь раскрыть глаза, но не чувствую век. Как-то же я просыпался раньше. Просыпался? Раньше? Когда? Где?

Кто я?!

Где я был до этой красной комнаты? Как меня звали? Где я просыпался?

Да, я просто в кошмарном сне, в котором у меня отобрали память. Надо немедленно проснуться…

Или все же не сплю?

Умер? Разве так чувствуют себя после смерти? И если умер, кем был до этого?! И был ли?

Красные стены, пол, потолок, лампа, свет, шум прибоя за стеной.

Как давно я здесь? Вечность?

Стены, пол, потолок, желтый свет, расслаивающий воздух вокруг лампы на еле видные дольки, похожие на апельсиновые. Я могу летать, проходить сквозь лампу, зависать под потолком, но не могу пройти сквозь стены комнаты. Не могу закричать. Не чувствую запахов. Но слышу и вижу.

Сколько времени я здесь? Сколько времени вижу эти стены, лампу, потолок, этот пронзительный свет?

Я здесь давно. А где был раньше? Наверное, в забытьи. Дни, месяцы, а может быть, годы я был здесь и будто в полусне. Сейчас проснулся, и мне необходимо вырваться отсюда!

Красная кладка, шум моря, апельсиновые дольки…

Нестерпимо, невыносимо больно в груди, то есть там, где она должна быть, если бы у меня было тело.

Стены, потолок, пол, лампа. Одиночество.

Всякий раз, когда я вспоминаю, что торчу здесь уже давно, что очень давно пытаюсь вырваться отсюда, мне становится нестерпимо тяжело, даже больно. Кажется, что я задыхаюсь, хотя знаю, что дышать не могу.

Вот я опускаюсь на пол, смотрю на лампу, стены, потолок, дольки… Я даже не могу нормально думать ― только обрывки мыслей и чувств. Но откуда-то знаю, что когда-то умел и думать, и чувствовать.

Наверное, я неприкаянный дух. Кажется, так таких называют. Кто называет? Где я это слышал? Наверное, я всегда был таким ― не умел ни спать, ни дышать. Не тот дух, которым становится человек после смерти, а тот, который всегда лишь бестелесный призрак. Кажется, в таких духов верили индейцы и шаманы.

Индейцы? Кто это? Откуда и почему всплыло это слово? Не знаю. А почему я помню, что такое апельсин и его дольки? Здесь нет никого, кто бы мог рассказать мне все это. Нет никого, кто способен произнести слово. Здесь из звуков только шум прибоя и скрип покачивающейся на креплении лампы. Она скрипит еле слышно: криб… криб…

Кто я? Как отсюда выбраться? Как проснуться? В конце концов я бы просто исчез, но здесь находиться сил больше нет!

Стенка, лампа, потолок…

Так как долго я здесь? И откуда знаю про время?

«Дольки апельсина», скрип лампы, матовая плитка пола.

Я не могу так больше! Это должно прекратиться! Хочу перестать задыхаться, мучиться от стыда! Видеть эти проклятые стены и желтую лампу!

Пол, стены, дольки, прибой…

В сотый раз пробую пройти сквозь стену… Упираюсь в кладку. Могу рассмотреть ее подробно ― до малейших сколов и трещин. Но пройти сквозь нее не могу. Почему, если тела нет?

Шум прибоя будто стихает, лампа светит чуть-чуть тусклее, больше ничего не меняется. Я все там же: то плаваю под самым потолком, то опускаюсь на пол, то скольжу вдоль стен. Но вскоре снова и лампа начинает светить ярче, будто даже сильнее, чем раньше, и шум прибоя становится громче.

«Криб… Криб…»

Кажется, что кто-то или что-то держит холодной рукой мое сердце и легкие, ― стиснул, и держит. И холод этой руки пронзает меня.

Лампа под потолком расчерчивает желтые линии. Они ― не в воздухе, они внутри моей пустоты. И это не свет пульсирует, а моя боль. Не прибой шумит, а волны ужаса от одиночества то и дело вздымаются и опадают.

«Кр…и…п… Кр…и…пп…»

Вот лампа замирает. Прибой за стеной превращается в легкий шелест волн по песку.

Я опускаюсь на пол. В который раз пытаюсь себя рассмотреть, но там, где должно быть тело, ― лишь пустота.

Я мечтаю вернуться туда, откуда возник. В ту пустоту, в которой был до сих пор. Что это было ― сон или смерть, ― не знаю. Как и не знаю того, как вернуться.

Снова опускаюсь на пол. Долго лежу и смотрю снизу. Глаза не закрыть ― их нет. От сарая не спрятаться. Мне не исчезнуть. Мечтаю, что когда-нибудь снова впаду в спасительное забытье.

Наверное, я все-таки дух. Просто незримый житель тонкого мира. Но духи считаются выдумками. Кем считаются? Почему? Не помню. И разве я ― выдумка? Нет, я есть: без тела, с обрывками мыслей и памяти, но я существую.

Мне страшно, а чего я боюсь ― не понимаю. Но ведь страх почему-то сжимает мое сердце и давит на грудь, которых нет!

Мне больно. Апельсиновые протуберанцы лампы как-то усиливают эту боль. Делают ее пронзительней. Наверное, было бы легче, если б я сидел в темноте. Тогда бы мне не казалось, что я ― на операционном столе, на котором удаляют душу.

Как же отсюда выбраться? Связно думать не получается ― мои боль и страх преграда, через нее не пробиться мыслям. Они утекают, как песок сквозь пальцы, нигде не задерживаются, не приводят к итогам. Зато чувства почти материальны. Порой мне кажется, что они крепче окружающих кирпичных стен.

Кто я? Как здесь оказался? Как отсюда выбраться? Как прекратить эту боль внутри? Или выбраться, или исчезнуть, вновь окунуться в то небытие, в котором я был ― как? Повторять эти вопросы ― это все, на что я способен. На что способен мой несвязный рассудок.

Я летаю по комнате, залитой пронзительным желтым светом. То зависаю под потолком, то барражирую вдоль стен, то опускаюсь на пол, то подлетаю к лампе.

Сейчас бы выпить! Да накатом! Да сразу сто пятьдесят! Чтобы отлегло, забылось… Чтобы жар алкоголя хотя бы ненадолго растопил холод в груди.

Выпить? Да, это средство, но откуда я помню это?

В тысячный раз пытаюсь пройти сквозь стену. И вновь лишь структура кладки, сколы, трещины…

— А-а-а!

Шарахаюсь о стену, желая пробить или убиться. Но мне не больно. Просто будто кто-то подушкой стукает по голове. Глухо, пыльно, но никакой боли ― кроме той, что в груди.

Обессиленный, опускаюсь на пол. Хочется плакать, но нечем. И некому.

Ложусь на пол так, чтобы не видеть апельсиновых долек желтого света.

Сколько времени прошло с того дня, как я очнулся? Если мерить время страданием ― вечность.

Снова начинает раскачиваться лампа: «Криб, краб»… Волны, кажется, вновь поднялись. Но мне не взглянуть на прилив, не вдохнуть морского воздуха. Я ― в пыльном, кирпичном сарае и обречен тут остаться. Один на один со своей болью, вдвоем со своим одиночеством.

«Криб… Криб…» ― лампа. ― «Ш-ш-ш», ― море за стеной. ― Желтый свет. Потолок. Стены. Пол…

«Крип… Крип-п…» ― тише. ― Прибоя не слышно. Потолок. Апельсиновые дольки. Стены…

«Криб… Криб…»

Я не знаю, сколько еще проходит времени. Я сижу на полу, смотрю то на лампу, то на стены и потолок, страдаю от боли в груди и холода. Плачу без слез. Я бы давно сошел с ума, если бы было с чего сходить. И было ― кому.

И вдруг. Я вижу. Его.

Оказывается, у меня могут быть галлюцинации. Мне кажется, что я вижу маленького карапуза в синих штанах с помочами. Его, конечно, нет в моем сарае ― малыш всего лишь мираж, лишь движущаяся картинка. Помню, что такое называется «синематограф». Изображение тусклое, размытое, едва различимое, хотя, в отличие от фильмы в синематографе, ― цветное.

Я ликую. В череде мучительных суток без смены дня и ночи появляется хоть что-то, на что можно смотреть, кроме лампы и потолка. Я тянусь к ползущему мальчику, прекрасно понимая, что коснуться его не смогу.

Малый ползет по ковровой дорожке. Рядом книжный шкаф, детская кровать с деревянной решеткой…

«Люди всегда взаперти», ― почему-то думаю я.

Отраженные пятна окон ложатся на синюю попу в штанах, на бордовую дорожку… Все очень размыто, и вправду как на затертой кинопленке, но я плаваю среди этих образов и испытываю восторг ― какое счастье видеть что-то, кроме дурацкого сарая!

Даже о боли забываю.

Малыш белобрысый, на вид ему меньше года. Он плачет, но не рыдает громко и взахлеб, а только подвсхлипывает. Будто уже устал плакать и теперь сосредоточенно ползет туда, где помогут. Как он выбрался из кровати с решеткой? Где его родители?

Виденье меркнет. На месте балконной двери ― уже лишь пятно света, пола и шкафа в комнате и вовсе не видно, сам малыш тоже становится все призрачнее, все прозрачнее.

— Нет! Только не это! Умоляю! Кто-нибудь! Бог, дьявол, кто-нибудь! Спасите! Не дайте уйти этому. Этот мальчик… Я его откуда-то знаю! Ему надо помочь!

Но видение расплывается. Все отчетливее желтый свет лампы, стены, пол, потолок.

«Криб, криб»

— А-а-а! ― кричу, пытаясь зацепиться за исчезающую картинку. В ужасе от мысли, что вот-вот она исчезнет совсем, пытаюсь ворваться в мираж ― нырнуть в него. И у меня кое-что получается! Почти исчезнувшее виденье вдруг становится чуть отчетливее и шире. Пятно балконной двери так и остается пятном, но становится больше и темнее, зато комната и ребенок неожиданно светлеют, словно на негативной фотопластинке. Но ребенка и комнату я будто бы вижу боковым зрением, мой взгляд неотвратимо притягивает черное пятно балкона. Мне становится страшно, я хочу от него отвернуться, но не могу, ― меня словно затягивает.

Я падаю в воду. Гулкий всплеск эхом отдается под небесами. Но самих небес не видно ― только серая хлябь облаков. Берегов по сторонам не разглядеть, они с трудом угадываются в темноте. Такое чувство, что я в подземной реке внутри огромной пещеры. Сзади меня слышится оглушительный собачий лай. Словно сразу несколько огромных псов надрывают глотки. Этот лай разносится под сводами пещеры, множась многократным эхом.

Но меня это не пугает. Неужели я вырвался?! Я смог уйти, сбежать из проклятого сарая?! Это невозможно! И как это прекрасно!!

Та ли эта река, что шумела за стеной сарая? Или там было море? Не знаю. И вообще, почему мне известно, что такое река, море и чем они отличаются? А откуда знаю о звездах и луне? Кто я? Эти вопросы я задаю себе целую вечность и целую вечность не могу найти ответа.

Кажется, здесь у меня есть тело! Во всяком случае, я вижу свои руки в воде, плечи. Они призрачные, прозрачные, но есть хотя бы такие! Надо бы выбраться и рассмотреть себя.

Начинаю всматриваться туда, где берег. Сквозь мрак просматриваются контуры черных деревьев, но больше ничего не разглядеть.

Я плыву к берегу. Но тот почему-то никак не приближается, сколько я ни гребу.

У меня была цель и мечта ― вырваться из кирпичного сарая. Вырвался. Теперь я свободен, но снова будто бы взаперти.

Значит, это просто новый сарай. Просто теперь он такой. А тот малыш в видении просто проводник в новый круг ада? Наверное, так.

Берег не приближается, я вроде бы все еще работаю руками, но почему-то начинаю тонуть. И вот уже смотрю сквозь толщу мутной воды. Мучительно хочу вдохнуть и вдыхаю… воду. Страха нет, только усталость. Может и хорошо, что все наконец-то кончится ― хоть как-то…

Я иду ко дну и чувствую, как тускнеет сознание.

И уже когда я почти касаюсь ногами дна, вдруг понимаю, что не хочу сдохнуть! В сарае так в сарае, в бескрайней черной реке ― пусть так!

Но я хочу быть!

Как только это подумал, меня снова поднимает на поверхность. Снова серый берег с черными деревьями, до которого невозможно доплыть, снова мутные небеса.

И снова я не могу найти смыслов. Куда я плыву? Даже если и доплыву куда-то, даже если эти далекие берега через долгое время наконец-то приблизятся, что я буду делать там, куда попаду? Без тела, без памяти о своем прошлом, без знания того, кто я вообще такой?

И снова начинаю тонуть.

Но теперь уже не даю сомкнуться воде надо мною. Нет! Я хочу быть!

— Зачем?

Мне мерещится голос, раздающийся из-под небесного свода. И я уже не пойму, то ли я спросил себя мысленно, то ли вопрос был задан с высот.

— Что ― зачем? ― кричу я в темное поднебесье.

— Зачем ты хочешь быть?

Нет, все-таки это не кто-то другой со мной говорит, ― это лишь мои мысли, но здесь, под темным сводом неба, они обретают кажущийся звук. Я понимаю это потому, что голос звучит одновременно с моими мыслями и формулирует так же, как я.

— Я хочу быть, чтобы… чтобы быть! Чтобы со мной хоть что-то происходило! ― выкрикиваю я сам себе.

— Но разве с тобой происходит хоть что-то хорошее? ― вопрошает голос из пещерного поднебесья или пустот моей головы. ― И разве тебе не было лучше, пока ты был в забытьи? Разве мытарства по заброшенному сараю приносили тебе радость?

— А что, другого нет ничего? Только заброшенный сарай или небытие? ― спрашиваю я.

— Нет, отчего же? ― отвечает Голос. ― Многое есть на свете. Но есть ли во всем этом смысл?

Неужели я все это сам себе говорю?

— Кто ты? ― выкрикиваю я в пространство.

Молчание.

— Мне то и дело кажется, что я говорю сам с собой!

Молчание.

Все то время, что мы разговариваем, мне не приходится заботиться о том, чтобы держаться на плаву, ― будто какая-то сила не дает утонуть.

— Так какой смысл в том, чтобы снова быть? ― спрашивает Голос.

— Я не знаю, ― отвечаю. После этих слов я вдруг опять начинаю тонуть. ― Но я хочу быть! ― кричу я, выплевывая воду, как кричат «спасите!».

— Зачем?

— Хочу… посмотреть мир! ― выпаливаю я первое, что приходит в голову. И снова перестаю тонуть.

— Мир? ― говорит Голос. ― А какой именно? Миров много… Есть, например, Мир Ненависти. Мир Воздаяния. Мир Страха.

— А нету ли Мира Любви? ― спрашиваю.

— Нет. Миры ― места, где существа растут и меняются. Избавляются от глупостей, которые сами себе напридумали. Совершенных миров нет ― они не нужны, а мир, полный любви, и есть совершенный мир.

— Хорошо! Тогда я хочу посмотреть любые миры!

— Если я спрошу ― зачем? ― думаю, получу все тот же ответ «не знаю» или «просто хочу». Хорошо, будь по-твоему. Впрочем, иначе и быть не может.

Несмотря на то, что последняя фраза также рождается в моих мыслях вместе со звуком Голоса, ― ее значения я не понимаю.

Глава 2

Вдруг вдалеке справа я вижу лодочную станцию или что-то подобное. Она освещена газовыми фонарями, укрепленными на столбах. Я начинаю грести туда и на этот раз быстро доплываю. Выхожу на берег и понимаю, что теперь у меня есть не призрачное, а самое настоящее тело! О, как это здорово! Я снова есть!

Я мужчина. Одет в мятый серый костюм, который почему-то совсем не мокрый. На ногах ― черные туфли, на голове ― серая шляпа. Но на берегу накрапывает дождик, и вот как раз от него одежда начинает постепенно намокать.

Как я хотел этого ― снова быть! И быть человеком! Я откуда-то помню это чувство ― быть человеком! Я уже был им, а не всегда торчал в сарае или в черной реке. Надеюсь, этот мир, который передо мной, тот самый, из которого меня когда-то забрали и заперли в сарае.

Вижу будку на краю станции. Иду к ней. В будке немолодой мужчина. Он спит. В растрепанной бороде застряла стружка моркови. Кепка сдвинута на затылок ― на нее, как на подушку, опирается сторож, откинувшись на спинку старого кресла.

Давно, очень давно я не видел живых существ. Не видел людей. Если, конечно, не считать галлюцинации с малышом. Я соскучился по лицам. Стою и рассматриваю старика, не решаясь его будить. Потом возвращаюсь к лодкам. Дождик, к счастью, окончился.

При свете луны и газовых фонарей могу разглядеть, что все лодки однотипны, лишь одна ― белоснежная ― смотрится новее и ярче других. Наклоняюсь к ближайшей и стучу по борту запястьем ― хочу понять, чувствую ли что-нибудь. Чувствую сырость и шероховатость древесины, холода от промокшего рукава. И запах! Я чувствую запах! В нем смешан дух реки, рыбы, мокрых досок, сырости и свежести! Как я, оказывается, соскучился по запахам!

— Эй, ― кричит проснувшийся сторож, ― ты чего там обстукиваешь? Обстукивает он. Чужое поди, неча стучать.

— Извините, ― говорю, повернувшись. Сторож уже покинул будку и смотрит, уперев руки в бока. ― Просто хотелось понять, из чего сделана эта лодка.

— Ха, ― не улыбнувшись произносит смотритель, ― понятно, из чего ― из того же, что и у всех. Дерево просмоленное. У тебя что, из бумаги, что ли? Или, может, из камня?

— Уважаемый, ― обращаюсь я к сторожу, ― а где у вас тут какая-нибудь гостиница? Мне бы попроще.

— Попроще всем надо, ― усмехается смотритель. ― Или тебе хотелось бы в гостиницу, как вон та лодка? ― Он указывает на белую. ― Есть такой постоялый двор. Но надеюсь, ты ― не самоубийца. Иллаванта ― закон для всех.

«Странное место. Видимо, в этом городе нельзя иметь ничего, что лучше, чем у других. Наверное, таких сразу грабят», ― думаю я.

— Меня устроит любая гостиница, постоялый двор, харчевня, ― говорю и сам удивляюсь тому, что мой лексикон становится все богаче.

Интересно, а на каком языке мы разговариваем? На каком языке говорил голос в черной реке? Если, конечно, я не разговаривал сам с собой. Помню, что языки бывают разные, но не помню, как называется мой.

— Войдешь в город, иди прямо, никуда не сворачивай, ― говорит сторож. ― Сначала будет усадьба Шквола. К нему как раз не советую. Шквол из касты симютников.

— Кто это ― симютники?

— Ты откуда свалился? ― искренне удивляется сторож. Потом внимательно смотрит на меня, на реку, и добавляет: ― Из Воздамора, что ли, приплыл? И без лодки? ― Он задумывается, не спуская с меня глаз. ― Это геройство.

— Что такое Воздамор, иллаванта? ― спрашиваю я. Нет смысла пытаться разыгрывать из себя местного.

— Или просто сумасшедший? ― глядя с опаской, рассуждает сторож вполголоса.

— Чем там платят? В гостинице?

— Понятно, чем ― деньгами. ― Судя по взгляду смотрителя, он все более убеждается, что я болен на голову.

— Где их взять? ― помогаю я ему окончательно утвердиться в этой догадке.

Сторож пожимает плечами.

— Я дам тебе денег. Иллаванта, ― вдруг говорит он с состраданием в голосе.

— Да никакая я не иллаванта! ― начинаю я злиться. ― И не надо мне ваших денег. Скажите, где могу заработать? Может, у вас есть работа какая-нибудь? Лодки покрасить, например?

— Уходи, пожалуйста. ― Он протягивает мне монету. ― На первое время тебе хватит.

Я удивленно пожимаю плечами, но монету беру. Благодарю, прощаюсь и по тропинке поднимаюсь к городу.

За кого он меня принял? За грабителя? Вряд ли. За какого-нибудь чиновника, который пришел с проверкой? А монета ― чтобы откупиться? Не похоже. Зачем же тогда дал мне денег? И что за иллаванта, о которой он все время твердил?

Грязная улица, камнями вымощены только тротуары. По проезжей части двигаются телеги с лошадьми. Автомобилей ― я помню, что это такие безлошадные кареты ― не видно.

Дома в основном деревянные, каменных мало. Но усадьба Шквола как раз из камня. Дом симютника ― надеюсь, я когда-нибудь узнаю значение этого слова ― отличается от соседних зданий. Он красного цвета, с ярким, вычурным фасадом, призывной табличкой: «Добро пожаловать в"Рай"». На приусадебном участке ухоженные дорожки, цветы, аккуратно постриженные кусты. Рай не рай, но выглядит пристойно, хотя и несколько вызывающе. Во дворе «Рая» тихо, не видно ни обслуги, ни гостей.

«Спят, наверное, постояльцы. Или по городу гуляют», ― думаю я.

Продолжаю подъем по улице, идущей вверх от реки. Вскоре вижу еще один постоялый двор. Дом невзрачный, на участке довольно грязно. Забор, табличка с надписью «Пестрая куропатка», даже лошади, привязанные у ворот амбара, ― и те выглядят третьесортно. Но судя по веселью и шуму, доносящемуся из окон, а также по количеству тех же лошадей и повозок, оставленных во дворе, понимаю, что эта гостиница популярнее, чем «Рай».

Захожу. Дверь скрипит. Сразу при входе ― небольшая трапезная, столов на шесть. Все они заняты. В помещении дымно, шумно, весело. Пахнет пивом и жареным мясом.

Ко мне подходит служащий. Его одежда не выглядит свежей, а туфли потерты и не чищены. Он молод, но уже с залысинами, хотя оставшиеся волосы блестят и тщательно причесаны. В памяти всплывают слова «коридорный» и «половой». По-моему, так называются должности подобных трактирных работников.

— Здравствуйте, ― вежливо полукланяется прилизанный. ― Вы хотите поесть или снять комнату?

— Здравствуйте. И то, и другое, ― говорю я. ― Надеюсь, этого хватит? ― Протягиваю монету.

— Более чем, ― спокойно отвечает коридорный. ― К сожалению, в зале, как видите, совсем нету места. Могу предложить вам поесть на кухне или принести еду прямо в номер?

— В номер, пожалуйста, ― отвечаю я. До этого я долгое время был в одиночестве, а теперь на меня свалилось сразу много новых впечатлений и я снова не прочь остаться один. Есть что обдумать.

Тут у меня возникает новый вопрос к себе самому ― могу ли я есть? Наверное, да, раз сейчас, например, я чувствую желание опорожнить мочевой пузырь. Значит, мое тело реально и его надо питать и освобождать от лишнего.

Господин приносит меню, состоящее из двух широких листов, но я его даже не открываю ― вряд ли быстро разберусь в названиях и составе местных блюд.

— Есть какое-нибудь тушеное мясо с овощами? ― спрашиваю я.

— Хм, ― коридорный на секунду задумывается. ― Есть рагу из цесарки с кабачками и помидорами.

— Цесарка? ― пытаюсь я вспомнить. ― Это птица такая?

— Конечно, ― коридорный смотрит с удивлением.

— Хорошо, пусть будет рагу. И вина какого-нибудь, ― говорю. Мне хочется понять, способно ли мое новое тело на опьянение.

— Есть розовое из Воздамора.

— Отлично.

Служащий «Пестрой куропатки» удаляется, но ко мне сразу подбегает мальчуган лет десяти. Он одет так же, как коридорный, даже чуть аккуратнее.

— Принести багаж, лошадь накормить? ― спрашивает мальчишка.

— Нет у меня, малыш, ни лошади, ни поклажи. Покажи только, где моя комната.

— Пойдемте.

Пока идем по коридору, по звукам и обрывкам разговоров из-за закрытых дверей, понимаю, что гостиница плотно заселена. Мой номер оказывается на третьем, мансардном этаже. Комната довольно чистая. Кровать, шкаф, табуретка и рукомойник. Скрипят половицы.

— Сейчас принесу горячей воды. ― Мальчик подхватывает ведро, стоящее возле рукомойника.

— Спасибо, ― говорю я. ― Парень, у меня с собой только одна монета. Если будет сдача, обязательно поделюсь.

— Не надо, ― улыбается мальчик. ― Иллаванта! ― И убегает.

«Что за иллаванта такая, в самом деле, ― думаю я, устало опускаясь на кровать. ― Божество, что ли, какое? Нет, этот мир ― не мой, не тот, который я знал ранее. Если я не выдумал, что вообще знал какой-то».

Вскоре возвращается мальчик с кувшином горячей воды и полотенцем на плече. Процесс умывания и вытирания приносит много новых ощущений. Или давно забытых.

— Уважаемый, ― обращаюсь я к коридорному, когда он приходит с подносом, накрытым большой, металлической крышкой, ― часто у вас так много гостей?

— Почти всегда, ― грустно опустив голову, произносит тот.

— Так что же вы… Не расширяетесь? ― Это слово вспоминается не сразу.

Он поднимает удивленный взгляд.

— Зачем?

— Как зачем? Чтобы было еще больше гостей ― денег больше заработаете…

— Так я и думал, ― отвечает коридорный, ― вы ― из симютников. Не бойтесь, я никому не скажу, ― спешит он меня успокоить. ― Но мы ― нет. Хозяин и так уже чуть не умер от воспаления легких, а у моей дочери ― близорукость. Мы с таким не играем ― наоборот, рады бы избавиться от половины посетителей.

— Докучают? ― спрашиваю я, все еще пытаясь понять хоть что-нибудь в этом мире.

— Докучают? ― переспрашивает коридорный.

— Ну, дебоширят? Посуду бьют, дерутся, не платят?

— Нет, что вы. Такое редко. Приятного аппетита. Через полчасика пришлю за посудой Грея, хорошо?

Киваю, благодарю, принимаюсь за еду.

О какой это праздник ― чувствовать вкус еды! Не знаю, так ли я ее чувствовал прежде, не знаю доподлинно, было ли вообще это «прежде», но есть и чувствовать вкус ― это истинное наслаждение! И легкое опьянение от вина погружает меня в еще большее блаженство. В этом состоянии я опускаю тело на простыни и, уже засыпая, думаю:

«Вон ведь как интересно у них ― хотели бы меньше посетителей. Хозяин, видать, так устает, что заболел тяжело… Не пойму, правда, при чем тут дочка коридорного и ее близорукость?»

Просыпаюсь рано. Чувствую себя отдохнувшим. Лежа в постели, подробно рассматриваю свое новое тело. Рука как рука ― мужская, с жилистой кистью и мелкими темными волосками по коже. Даю себе легкую пощечину ― неприятно. Интересно, а если я здесь умру, что со мной станет? Похоронят или мое тело растворится, и я снова окажусь в черной реке?

Внизу трактира, в полуподвале, располагается мыльня ― так это помещение называет коридорный. Баня, только без парилки. Кадки, мочалки, мыло, служащие приносят горячую воду. Процесс мытья себя целиком не кажется мне непривычным.

Когда, позавтракав, собираюсь уходить, подаю коридорному свою монету не без опаски, вдруг мало? Но получаю сдачу в виде трех монеток меньшего размера.

— Прошу прощения, ― говорю. ― Как вы знаете я из этих, симютников… ― Тут коридорный прикладывает палец к губам и начинает озираться, будто боится, что нас услышат. ― В общем, иностранец я, ― заявляю, понятливо кивнув. ― И не очень разбираюсь в местных деньгах. Сколько у меня осталось и сколько потратил?

— Четвертую часть потратили, ― отвечает коридорный, принимая заговорщический вид. ― Чуть меньше даже. ― Отсыпает мне в руку еще несколько крохотных монеток.

— Тогда, это ― вам, ― говорю я и возвращаю ему мелочь.

— Зачем? ― не понимает он.

— Как зачем? Чаевые. ― Вот ведь какое слово вспоминается.

— Какие?

— Не важно. Просто, в виде благодарности.

— Спасибо, ― пожимает плечами коридорный и уходит. Вид у него вовсе нерадостный.

Мало дал, наверное.

Выхожу на улицу. Долго брожу по местным улочкам, ― не на что взглянуть. Все

какое-то серое, невзрачное, одинаковое. Даже когда здание зеленого, желтого или бежевого цвета, оно все равно кажется серым и невзрачным.

Мимо бежит девчонка лет восьми. Косички, платьице с передничком, тетрадки под мышкой. Гимназистка, поди, ― решаю я.

Вдруг из-за угла выкатывается коляска, запряженная двумя лошадьми, и чуть не сбивает малышку. Девчушка резко останавливается, но тетради вылетают из руки и падают в грязь. Девочка наклоняется, собирает их и плачет.

«Бедная», ― думаю я и спешу на помощь. Помогаю отряхнуть тетради от грязи.

— Послушай, не расстраивайся. Хочешь, я тебе новые тетради куплю? ― спрашиваю.

Девочка трясет головой и хлюпает носом.

— Так мне и надо, ― зло, сквозь слезы говорит она. ― Иллаванта.

— Что? ― поднимаю я удивленный взгляд.

— Сегодня я съела два любимых пирожных. Лёбик сказал, что не хочет, не любит сладкого ― кривляка он, всегда врет ― любит, да еще как! Вот я и съела его пирожное прямо у него на глазах, чтоб не хвастался! ― Девочка хлюпает носом.

— Лёбик, это кто? ― спрашиваю.

— Брат.

— Погоди, ― выпрямляюсь я, отдавая последнюю тетрадь. Оттереть ее удалось вполне сносно. ― То есть, ты думаешь, что тетради упали в грязь в наказание за то, что ты поссорилась с братом?

— Нет, конечно, ― высморкавшись в платок, говорит малышка. ― Я же не из Воздамора. Это мне за второе пирожное.

— Не понимаю, ― признаюсь я. ― А еще ты сказала: «иллаванта». Что это?

— Дяденька, вы откуда приехали? А! Понимаю! ― вдруг говорит девочка и чеканит, прижав тетради к груди. ― Иллаванта ― это главный закон Ладнора, который гласит ― за все хорошее всегда надо платить чем-то плохим! И наоборот ― если с вами случилось неприятность, жди, радость уже за углом!

— А тебя, стало быть, за углом ждала коляска с лошадьми, потому что ты объелась пирожными?

— Вы очень правы, дяденька! ― почти выкрикивает девчушка. От слез на ее лице не видно и следа. ― Большое вам спасибо за урок!

— Мне-то за что? ― пожимаю плечами. ― Лошадь благодари.

Девочка убегает довольная. Как бы опять на радостях не угодила в свою иллаванту.

Вот, значит, как они решили?! За хорошее надо платить страданием и наоборот?

Я начинаю вспоминать случаи, когда и кто мне говорил «иллаванта». Сначала на память приходит лодочник. Он упомянул иллаванту, кажется, дважды… Сперва, когда говорил про гостиницу, потом, когда давал мне денег.

«Надо будет вернуться и расспросить его», ― решаю я.

Но ведь скучно-то как! Ничего себе нельзя позволить, потому что понимаешь, что за каждую радость непременно надо будет расплачиваться печалью!

Прохожу мимо гостиницы «Рай». Вспоминаю еще одно незнакомое слово «симютники». Я уже примерно представляю, что увижу внутри, но решаюсь зайти.

Алые скатерти с бахромой, стулья с позолотой. А посетителей ― минимум. Думаю, то же самое увижу и в жилой части трактира. Заказываю пива, понимая, что и цены будут совсем другими, нежели в «Пестрой куропатке». Так и оказывается.

«Вот бы найти собеседника, ― думаю, ― чтобы разузнать, чем же таким расплатился владелец «Рая» за всю эту роскошь».

Мне везет ― разносчица оказывается общительной.

— Хозяин ― глава местной ячейки симютников, ― рассказывает она. ― Он не считает, что за все надо расплачиваться. И своим примером всю жизнь пытается опровергнуть главное правило иллаванты.

— И что, получается? ― спрашиваю и отхлебываю из стакана. Пиво прекрасное.

— Не очень, ― сделав большие глаза и перейдя на шепот, сообщает девушка. ― Год назад жену похоронил, а недавно ногу сломал.

«Ну да, конечно, ― думаю, ― теперь любое событие можно привязать к этой системе. А если что не сходится, то вопросы не к системе ― исключения подтверждают правила».

— Он что, очень богат?

— Да, ― кивает девушка с таким видом, будто ее спросили о чем-то постыдном.

— Но ведь он эти деньги не только на себя тратит, разве нет? Ведь вся эта красота, ― окидываю взглядом роскошный зал, ― не для него одного. Она ― для людей. Значит, ему за то, что он другим приносит радость, тоже должно быть хорошо, разве нет? Чем не иллаванта?

— Это не иллаванта, это другое… ― улыбается девушка. Но потом замечает, что из-за стойки на нее уже смотрят недоброжелательно и быстро сворачивает разговор. ― Воздаморцы это называют светом и тенью. Вам принести что-нибудь?

— Да, ― отвечаю. ― Еще пива. А вы-то сами, ― спешу задать вопрос, ― тоже симютник?

— Нет, ― улыбается она. И уходя, бросает через плечо: ― Я обычная. Просто работаю здесь.

«Она кокетничает или мне показалось? ― думаю я. ― А вот интересно, как у них тут с этим вопросом? По логике, ладнорцы должны всячески избегать плотских радостей. Ведь они приносят удовольствие, насколько я помню. А значит, честные служители иллаванты всегда рискуют быть побитыми вскоре после оргазма.

— Но ведь дети-то есть, ― размышляю я далее. ― Как же родители решают вопрос физической близости, ума не приложу? Может, приносят своей иллаванте жертвоприношения? Например, авансом за будущие плотские радости бьются о стену головой или садятся на раскаленные угли? И если бы это работало, сколько прекрасных объятий я должен бы получить за мое мыканье в сарае! Меня бы сейчас должны не пивом поить, а нектаром божественным. И на руках носить. Причем не по этой серости».

Выхожу на улицу. Останавливаю коляску, прошу извозчика прокатить по самым красивым местам города. Судя по выражению лица, моя просьба его удивила. То, что открывается моему взору во время прогулки, вполне ожидаемо ― тот же унылый пейзаж однородной невзрачности. Если и попадается что-то красивое или яркое, ― можно не сомневаться, это попытка симютников бросить хоть какой-то вызов общей посредственности.

Ночую снова в «Пестрой куропатке».

«Понятно, ― продолжаю я размышлять, ложась в постель, ― если у меня что-то лучше, чем у других ― дом или лодка, ― за это придет расплата. Лишусь чего-то другого. Никто не хочет терять, вот все и стараются не выделяться. Появятся лишние деньги ― отдадут. Рассмешат ― постараются не смеяться. Зачем хохотать, зная, что вскоре будешь рыдать? Ужасная религия. Даже если она целиком придумана, одна вера в нее превращает людей в манекенов».

Ну вот, я рассуждаю о религиях, о том, что хорошо, что плохо, словно мне есть с чем сравнивать. А вдруг там, в моем родном мире всё еще хуже?

Но пока я ни на грамм не приблизился к тому, чтобы понять, кто я, откуда явился в тот сарай, как попал в черную реку. Вновь одиночество и холод стискивают сердце. Мне становится очень жалко себя. Будто я ребенок, брошенный в незнакомый мир, без матери, близких, родных… А вокруг все такое странное, страшное и холодное.

Я сворачиваюсь под одеялом калачиком и, наконец, засыпаю.

Утром, умывшись и выпив кофе, решительно направляюсь на лодочную станцию. Я хочу уплыть как можно скорее. Я хочу в другой мир, ― мир, в котором нет культа серости. Мир, в котором все натуральнее и роднее.

А есть ли такое место на свете?

Сторож тот же. И снова спит.

— Любезный, ― говорю я, ― помню, что должен тебе денег и признаться, не знаю, когда отдам и отдам ли.

— Иллаванта, ― пожимает плечами мужчина, ничуть не расстроившись.

— Как мне доплыть до Воздамора? ― спрашиваю.

— Зачем тебе туда?

— Хочу взглянуть.

— На тот берег тебя никто не повезет, ― сочувственно произносит смотритель. ― Туда нет пути.

— Странно, ― говорю я. ― А как же розовое вино из Воздамора? Да у вас тут даже дети знакомы с нравами этого мира.

— Да, да, это так, ― недовольно морщится лодочник. ― Но никто не знает туда пути. Кто и как оттуда доставляет вино и другие товары, не ведаю. Поверь, путник, я сижу в этой будке почти всю жизнь. Ни разу с той стороны не приплыла лодка.

— То есть мне не попасть на тот берег?

— Почему? Я этого не сказал. Лодки никогда оттуда не приплывают, а вот странные одиночки, типа тебя, порой появляются. Одни, без плота или лодки ― вплавь.

— Но я приплыл не оттуда, ― говорю.

— А я и не сказал, что приплывают только оттуда.

— Что ж, ― выкрикиваю я, обходя лодки и направляясь к кромке берега, ― попробую вплавь.

— Слишком далеко, ― кричит в ответ смотритель. ― За кустами ― две старые лодки. Ничьи. Возьми одну, потом брось посреди реки, когда доплывешь до тумана.

— Спасибо! ― кричу, толкая лодку в воду. ― Пусть иллаванта дает тебе радостей в десять раз больше, чем печалей!

Он тоже сквозь смех кричит мне что-то ― наверное, ответную шутку, ― но я уже не слышу. Прыгаю в лодку, устанавливаю в уключины старые весла и плыву к середине реки.

«Но есть в этом мире и хорошее, ― думаю. ― Они не жадные. Накоплением ценностей не прельстить. Зачем покупать дорогую картину, если за радость, которую она тебе принесет, нужно будет сполна заплатить печалью? Но эта их иллаванта делает людей похожими на… ― я вспоминаю слово и сам вид существ, которых откуда-то знаю, ― на муравьев. У них тоже никто не хочет выделяться, все тянут свою лямку и довольны своей незаметностью. А матка их и есть иллаванта, которой они поклоняются».

Глава 3

Идя из колледжа домой, Лиля думает:

«Значит, вечером дноклы валят куда-то флексить… Тоже, что ли, припереться?»

Лиля знает, что там будет Гарик.

— Что в училище? ― спрашивает мать, садясь за кухонный стол напротив дочери. Та молча жует, смотрит в смартфон.

— Все норм, ― бросает Лиля.

— Какие оценки?

«Оценки, тля! Оценки! Слово-то какое детсадовское!» ― думает Лиля.

— Ништяк, ― говорит она, продолжая смотреть в смартфон.

— Доченька, ― говорит мать, ― я давно хотела с тобой поговорить…

— О чем? ― Лиля наконец-то поднимает взгляд. Только сейчас замечает у матери несколько седых волос. Нина в своем вечном халатике с выцветшими незабудками. Глаза усталые и тоже выцветшие. Про такие лица говорят «осунувшееся».

«А ведь она почти красивая еще, ― думает Лиля. ― И грудь нормальная, в отличие от моей, и фигура еще ничего. Только глаза прям усталые. И волосы надо покрасить».

— Тебе уже семнадцать… Ты все время одна. Ни молодого человека у тебя, ни друзей, ― говорит Нина.

— Полно̀, ― отвечает Лиля, качнув смартфоном ― мол, тут они.

— Я про живых.

— Ты прикалываешься? Эти что ― дохлые?

— Плохо, наверное, одной?

— Тебе не плохо? ― зыркает Лиля. ― Ты вон всю жизнь одна. Ничего.

Мать проглатывает обиду, зная, что это правда.

— Лиля, но тебе только семнадцать.

— А тебе тридцать семь! ― парирует дочь. ― И чё? Тебе прикид другой да выспаться дать ― лакшери будешь. Но вместо этого торчишь на своей фабрике день и ночь…

— Правильно, Лиля… ― грустно отвечает мать. ― Потому что нам надо что-нибудь есть, за квартиру платить… Где я денег возьму?

— Бывший хахаль бабок не шлет?

Хахалем Лиля упрямо называет родного отца.

— Почему? ― Мать смотрит прямо, чтобы выглядеть убедительнее. ― Шлет. Иногда. Но ты же знаешь, у него самого сейчас… трудности. И другая семья.

— Мне насрать на его семью, ― говорит Лиля. ― Должен бабки, пусть шлет, пока мне не исполнилось восемнадцать. ― Лиля встает из-за стола, не доев. Аппетит у нее пропал.

— Лиля, постой.

— Ну?

— А куда Владик запропастился?

Влад был неудачной Лилиной попыткой влюбиться. Попыткой отвлечься от Гарика, с которым у нее все равно никогда ничего не будет.

— Сплыл, ― говорит Лиля.

— Жаль, ― говорит мать.

— Довен прыщавый.

— Что?

— Не важно. Еще что?

— А Маша почему давно не приходит?

— Да вон она, в инсте сидит ― мы с ней чатимся прямо щас. Привет передать?

— Передавай… Скажи, пусть в гости приходит. Я ей всегда рада. Сделаю ее любимые пирожки с капустой.

— Скажу. Все?

И Лиля выходит из кухни.

«Заявиться, что ли, на эту тусу, ― думает Лиля, ― просто так ― чисто зачекиниться. Не, кринж, тупо будет», ― думает Лиля. Телефон вибрирует, информируя о полученном сообщении.

The_Владыка: Прив! Ну чo рванем завтра на острова?

Шадоу2002: Не, в жопу. Не хочу.

The_Владыка: А чё так?

Шадоу2002: Отвянь. Дуй в свою Бурундуковку без меня.

The_Владыка: Какая Бурундуковка, лол? Бурмакино. Рядом Барсуки.

Шадоу2002: Я и говорю Бурундуковка.

The_Владыка: Может, в кино на «Мстителей»?

Лиля выключает телефон. Чудовища не терпят суеты. Она берет чистый лист, карандаш и делает наброски нового монстра.

«Нет. Дома останусь. Рисовать буду», ― думает.

Но ближе к вечеру Лилия все-таки пишет сообщение подруге.

Шадоу2002: Прив! Маха, пойдешь в клуб? Там туса какая-то.

Махаон(а): Не, Лиса, мне в лом седня. Вчера так накушалась, что мне все в ломы. Дома буду лежать.

Шадоу2002: Жаль. Мне одной как-то стрёмно.

Махаон(а): А чё, там твой краш будет?

Лиля отвечает не сразу ― даже с подругой она редко бывает откровенной. Та, впрочем, прекрасно это знает.

Шадоу2002: Вроде как.

Махаон(а): Ну не знаю… Во скока?

Шадоу2002: Давай в семь? Я зайду. Похмелиться принесу, ― улыбается Лиля в трубку. ― Пивасик устроит?

Махаон(а): Ты чорт, Лисица… Я бы и так пошла, раз просишь. Но пивасик захвати, лана…

На дискотеке малолюдно. Но Гарик там. В одной с ним компании еще трое парней и четверо девчонок. Две из них Лиле незнакомы, так же, как и один из парней, ― все остальные из Лилиной группы в колледже. Помимо компании Гарика в клубе еще человек пять, не больше.

Лиля знает это место ― была здесь однажды. Она бы описала его так: «Оно не тусовочное и вообще не для салаг ― народ здесь собирается постарший, кисляк не слушают, рэп тоже, в основном танцуют под западников». Лиле нравится такая музыка, но она не понимает, что здесь делают ее одногруппники.

Они с Махой садятся поодаль, возле дальнего края барной стойки. Маха, которой уже стукнуло восемнадцать, берет себе алкогольный коктейль, Лиля, как обычно, колу. И как обычно, девчонки быстро распивают колу, потом в освободившийся стакан Маха отливает Лиле половину коктейля. Они потягивают спиртное и наблюдают.

— Чё ты не подойдешь к нему? ― спрашивает Маха.

— Ты чё, совсем? ― удивляется Лиля. ― Рофлишь? Хочешь, чтобы меня застебали?

— Не знаю, я бы пошла… ― пожимает Маха плечами.

У Лили чуть не срывается с языка обидный комментарий: «ну и распугала бы всех», но она сдерживается. Во-первых, это и в самом деле обидно ― Маха габаритами, да и манерами напоминает Бриенну из сериала про железный трон ― только лохматую. И, конечно, не очень верно лишний раз напоминать ей об этом. Во-вторых, Махина «элегантность» в общении с парнями соответствует ее комплекции. И этой темы лучше тоже не касаться.

Лиля вообще ни разу не видела Маху с молодым человеком, ни разу подруга не рассказывала ей о своих любовных приключениях. Впрочем, ходили невнятные слухи и будто бы сама Маха об этом обмолвилась как-то, что у нее что-то было или даже есть с ее родным дядей. Но эту тему Лилия никогда не трогает, если подруга захочет ― сама расскажет.

Лилия понимает, почему они дружат с Махой ― они обе странные, обе слишком отличаются от других. Лиля ― молчалива и замкнута, Маха, наоборот, известна вспыльчивым и бурным характером. Лиля внешне ― серая мышь, Маха ― лосиха. И они вместе не только потому, что противоположности притягиваются, но и потому, что обе они «мимо тренда».

Но, по мнению Лили, у Махи есть и большие плюсы: она не предаст, не подведет, а будет махаловка ― хоть и с пацанами ― не зассыт. Короче, таких друзей ― поискать. Вот хоть и сегодня ― Маха маялась с похмелья, но все равно составила Лиле компанию.

— И чё я скажу ему? ― спрашивает Лиля. ― Пацан, давай ходить вместе? Вот стрем будет.

— Почему? ― искренне удивляется Маха, в глазах которой, наверное, миниатюрная и невзрачная Лиля с блеклыми волосами и такими же глазами ― королева красоты. Возможно, Маха считает ― чем меньше похожа на меня, тем красивее. И по этой шкале Лиля действительно Мисс Вселенная. У Лили веснушки на бледной коже, светлые локоны невнятного оттенка, маленькие глаза, зачем-то подкрашиваемые полоской голубого карандаша. Округлое лицо, невысокий рост, невзрачная фигурка. Тот самый тип девушек, на которых никогда не остановится взгляд. Да они будто и сами не хотят, чтобы он останавливался.

И эта серая мышь, эта молчаливая и застенчивая девушка полгода назад поняла, что влюбилась. И не в кого-нибудь, а в самого красивого и веселого пацана из их колледжа. И понятно, что безответно.

Подруги допивают первый коктейль, берут второй. На этот раз без колы ― свободный стакан уже есть. Потом выходят покурить. Маха смолит часто, Лиля ― изредка. Пока девушки идут мимо компании Гарика, их замечают.

— О! Зацени, Лука, ― восклицает одногруппник Парфеныч, ― кого сюда ветром притащило! Ревягина с какой-то дылдой!

Лука не реагирует. Он сидит в углу, окутанный клубами вейпа и, судя по его красным глазам и усталому виду, курил он сегодня не только вейп. А может, не только курил.

Гарик даже не поворачивается в сторону девушек. Он рассказывает компании что-то веселое. Рассказ то и дело прореживается незлобными матюками и перебивается дружным хохотом.

Подругам пересекает дорогу рыжая стерва по кличке Лошадь, которая возвращается от барной стойки с двумя стаканами в руках. ― В натуре, зашквар! Ты чё здесь делаешь? ― спрашивает она, обращаясь к Лиле.

Лошадь ― она же Полина Станкевич ― получила свое прозвище за вытянутое лицо. Впрочем, это ее единственный недостаток, если не считать характера. У Лошади красивые глаза, спортивная фигура, яркие, рыжие волосы. Лошадь считается главной зажигалкой группы. Ни одна вечеринка не обходится без Станкевич. Вроде бы у нее есть постоянный парень ― какой-то качок лет на семь старше. Он частенько забирает ее из колледжа на своем желтом «Пежо».

— Отвянь, ― сипло отвечает Лиля.

— Чё агришься, твой, что ли, бар? ― громогласно спрашивает Маха.

Лошадь не отвечает, а удаляется к своему столику и сразу же призывает кого-то «заценить, че здесь эта лузерка делает, да еще с какой-то гыгой имбецильной». Маха делает движение, чтобы пойти и объяснить доходчиво, кто здесь имбецил, но Лиля удерживает ее.

— Да я бы ее ушатала, ― закуривая, делится прогнозами Маха.

— Не сомневаюсь, ― отвечает Лиля. ― Только там их целая туса.

— Ну и чё? ― спрашивает подруга, хотя что имеется в виду под этим вопросом, непонятно ― то, что Махе целая компания не страшна, или то, что остальных не будет волновать, когда Лошади будут чистить морду. А может быть и то, что Маха спокойно относится к собственному избиению толпой.

— Забей,― говорит Лиля.

— Чё твой, хоть посмотрел на тебя? ― спрашивает Маха.

— Нет вроде, ― отвечает Лиля.

— Я не врубаюсь, че ты тормозишь? Подойди, скажи, чувак, ты сасный ― и за всю фигню.

— А если он пошлет? Или троллить начнет?

— Ну, сама смотри. Пошли внутрь, холодно.

Внутри играет мьюзовский медляк и несколько пар покачивается на танцполе. Проходя мимо, Лиля пытается понять, с кем танцует Гарик, но его высокую партнершу в коротком черном платье и полусапожках «Мартинс» не знает.

«На фига я пришла? ― думает Лиля. ― Делать мне нечего…»

Они берут с Махой еще один коктейль, половинят, и Лиля понимает, что захмелела. А это верный признак того, что она еще сильнее замкнется в себе и даже, возможно, расплачется. Надо уходить, пока этого позора не увидели одногруппники.

Маха отлучается в туалет, Лиля сидит и грустно смотрит перед собой, когда к ней подсаживается Лошадь.

— Ты че приперлась, Ревягина? ― незло интересуется рыжая одногруппница. ― И где гыга твоя? В обсерватории, что ли?

— Че надо?

— Слушай, видишь, здесь конкретная туса, ― на фига ты приперлась? Пойми, Лиля, ты же чамора. Таким тут не место. Хватит того, что в шараге тебя терпеть приходится. Вали отсюда, а?

Лиля молчит и медленно попивает коктейль. Она не чувствует ни злости, ни страха ― лишь привычное безразличие.

— Вон, смари, у того мажора в сером прикиде сегодня днюха. Вот мы собрались пофлексить. А тут ты со своей кингконгшей всю малину портишь. Позвать тебя к нам ― западло, а то, что ты тут сидишь и пялишь, ― тоже никому не климатит. Чаль отсюда, пожалуйста, по-фастому.

Лошадь всегда говорит на сленге. Лиле кажется, что так Лошадь говорит даже тогда, когда отвечает преподу. Наверное, нормальные русские слова она уже перезабыла, а может, и никогда не знала.

— Хорошо, я уйду, ― спокойно соглашается Лиля. ― Мы и сами хотели валить. Здесь стремно.

Лошадь хочет что-то возразить, но Лиля ставит стакан и направляется к выходу.

— И ЛП свою забери! ― только и успевает крикнуть Лошадь.

Маха выходит из бара и закуривает.

— Ну, че? Куда щас?

— Не знаю, ― пожимает плечами Лиля. ― Домой, наверное.

Дома Лиля рисует чудище, похожее на огромного таракана. Монстр перекусывает пополам рыжегривую лошадь.

Глава 4

Мой дорогой Арджуна, сын Притхи, созерцай же теперь

моё великолепие, сотни тысяч разнообразных

божественных и многоцветных форм.

Бхагавад-гита

Я вхожу в воду примерно там, где и выходил пару дней назад. Долго плыву. Чувствую, что силы уходят, но сзади по-прежнему горят газовые фонари, а река не похожа на ту, по которой я плыл сюда, ― эта обычная. Вновь начинаю тонуть. Понимаю, что вернуться к берегу не смогу ― сил не хватит.

— Правда, у тела есть свои плюсы и минусы? ― слышу я знакомый Голос. Точнее, он опять звучит одновременно с моими мыслями.

— Да, ― отвечаю я, отплевывая воду.

— Как тебе тот мир, который ты видел? Он похож на твой родной?

— Нет, ― отвечаю. Я осознаю, что вода снова становится необычной, черной и будто бы не жидкой, а похожей на густой черный дым. А мое тело вновь становится прозрачным и призрачным.

— Это ― не мой мир, ― говорю я.

— И ты по-прежнему хочешь искать свой?

— Или что? Просто исчезнуть? ― спрашиваю я.

— Нет. Твое индивидуальное сознание сольется со вселенским.

— Нет, ― трясу головой. ― Не хочу.

— Но почему? ― удивляется Голос.

Я задумываюсь ― действительно, почему? Разве быть ― это так уж прекрасно? Вот сейчас, в том мире, в котором оказался, я решал вопрос с безденежьем, думал о том, что съесть, где спать. О том, где и как помыться… И мне еще сильно повезло, все бытовые вопросы, можно сказать, решились сами. Но ведь так не всегда и не у всех. А ради чего все это? Ради какой такой огромной радости? Чтобы есть и чувствовать вкус пищи, чтобы спать и наслаждаться отдыхом? И это ― всё?!

Вместе с этими мыслями я опять тяжелею и начинаю тонуть.

— Расслабься… ― баюкает меня Голос.

— Нет! ― кричу я и барахтаюсь изо всех сил. ― Ты покажешь мне миры! И я найду свой!

Мне снова становится легче держаться на воде.

Голос не отвечает, но вдали я вижу белые башни нового мира.

Когда выхожу на берег, с удивлением обнаруживаю, что тоже одет в белое. В памяти всплывает слово «тога». Ощупываю себя ― тело, судя по всему, той же комплекции, как и до этого, вот только волосы зачесаны назад. Как только ступаю на берег, оказываюсь в сандалиях.

«Интересно, ― думаю я, ― в прошлый раз какой-то мятый костюм и туфли, сейчас ― другая одежда… Кто меня облачает? Голос? А кто еще? Скорее всего, он и временное тело выдает».

Как только выхожу в город, сразу понимаю, что одет и причесан по местной моде. Почти все вокруг в таких же одеяниях и сандалиях. У мужчин волос либо вовсе нет, либо они зачесаны назад.

Прямо вдоль набережной раскинулся рынок или даже целая ярмарка. Народ что-то пробует, покупает, торговцы увлеченно и красноречиво расписывают товар, но большинство горожан просто отдыхает и веселится. Музыканты стучат в какие-то тамтамы и бубны, на площадке, гремя бусами, танцуют женщины. Жонглеры, глотатели огня, артисты с перчаточными куклами на руках ― куда не кинешь взгляд, всюду действо и веселье. Но пьяных не видно.

Судя по положению солнца ― еще даже не полдень. Что же они празднуют в столь ранний час?

— Что за праздник? ― спрашиваю я смуглого мальчугана лет двенадцати.

Мальчик почему-то улыбается, затем совершает полупоклон и лишь потом отвечает:

— Уважаемый господин, наверное, не уроженец Воздамора?

— О нет, ― тоже улыбаюсь я, стараясь быть не менее любезным. ― Я здесь впервые.

— В Воздаморе так всегда, ― отвечает мальчик. ― Мы ничего не празднуем, мы так живем.

— Разве никто не работает?

— Почему? ― удивленно спрашивает мальчик, не переставая улыбаться. ― Многие работают. Почти все, кроме детей. Некоторые прямо тут и работают. Другие приходят сюда или в другое подобное место, когда проголодаются, захотят купить что-нибудь или просто повеселиться.

Паренек относится к категории рассудительных. Откуда-то я помню, что дети ― далеко не всегда такие. Чаще они, особенно в таком возрасте ― шалуны и бестии. А этот мальчик во всем старается походить на взрослого.

— Хотите, я покажу вам город? ― вдруг спрашивает паренек.

Я говорю, что это было бы здорово, но у меня нет денег оплатить его труд.

— Оплатить?! Что вы, не надо оплаты! Я буду рад, если солнце уронит каплю света на моем пути.

К парнишке подбегает светловолосая крохотуля лет пяти. Два хвоста ее волос похожи на ручьи или фонтаны.

Где я видел фонтаны?

О чем они говорят, мне не слышно. Потом паренек что-то вынимает из кармана и протягивает ей. Девочка сразу засовывает это в рот и упархивает.

— Это моя сестренка. ― Улыбка паренька становится еще шире. ― Я сказал ей, что мне нужно уйти. Так что, если хотите, можем отправляться.

— А как же девочка? ― спрашиваю я. ― Или родители тоже здесь?

— Нет, ― крутит головой мальчик. ― Наши па и ма как раз на работе.

— Другие сестры и братья?

— Да, есть, ― улыбается пацан. ― Но не здесь.

— И ты не боишься оставлять такую кроху одну? ― спрашиваю.

— А что с ней может случиться? ― удивляется паренек, и улыбка ― по-моему впервые с момента встречи ― сползает с его лица.

— Ну, не знаю… ― теряюсь я. ― Телега может сбить, например. ― Вспоминаю я недавний случай в Ладноре. ― Или старшие дети обидят, конфеты отберут. Мало ли?

Мальчик смотрит, выпучив глаза.

— Вы откуда приплыли, дяденька? ― спрашивает он. Улыбка уже возвращается на его лицо, только теперь она выглядит сострадательной.

— Сейчас ― из Ладнора, ― отвечаю я.

— А где жили до этого? Извините, конечно, что расспрашиваю, ― спохватывается мальчик.

— Я бы рад ответить, ― усмехаюсь я. ― Если б знал.

— Фаю никто не обидит. Все здешние взрослые, и даже дети, которые постарше, будут присматривать за ней лучше меня. Поэтому экипаж ее вряд ли собьет. А дети почти никогда друг друга не обижают. Наоборот, все всем помогают и заботятся.

— И чужие, и свои?

— Нет чужих и своих, ― улыбается мальчик. ― Все ― свои. Я ― Алий, ― говорит он и протягивает руку.

— Казимир, ― отвечаю я, абсолютно не понимая, чье это имя и почему оно всплывает в моей памяти. Наверное, опять что-то из прошлого, которое я не могу вспомнить.

Мы шагаем по мостовой. Экипажи и телеги встречаются, хотя и не так часто, как в Ладноре. Но я совсем не боюсь быть сбитым, ― все проезжающие мимо нас извозчики всегда слегка придерживают лошадей и, как правило, улыбаются. А пассажиры иногда даже рукой машут, приветствуя. Поэтому я иду, слушаю мальчишку и тоже стараюсь всем улыбаться и махать в ответ, чтобы не показаться нелюбезным. Это несколько утомляет.

— Скажи, а почему ты так уверен, что никто из детей не обидит Фаю? ― пытаюсь я разобраться в нравах этого мира.

— Зачем? ― удивляется Алий. ― Ведь они навлекут на свою жизнь серую тень луны.

— Да, кстати, я уже слышал в Ладноре, что у вас тут всё дело в свете и тени. Что это значит?

— Неужели есть кто-то, кто не знает об этом? Ой, простите. ― Алий опять спохватывается. ― Я с удовольствием расскажу. Хотите пить?

Мы как раз проходим мимо открытого кафе. Люди, сидящие вокруг столиков, попивают коктейли из высоких бокалов с зонтиками. Мы садимся за свободный столик, Алий заказывает напитки ― я полагаюсь на его вкус.

— В общем, есть такой закон, ― начинает мальчик, ― что все, что ты делаешь хорошего, кладет луч солнца на дорогу твоей жизни. Плохое ― тень от луны.

— Какое мне дело до этих лучей-теней?

— А такое. Луч солнца принесет в вашу жизнь благо. Это как на весах ― хорошее дело опускает одну из чаш… И пока на другую не ляжет награда за то, что вы сделали, весы не будут… ну, не выровняются.

— А если я сделаю плохое, то ляжет тень от луны, так? И пока мне не придет наказание, весы опять-таки не будут в равновесии. Так, что ли? ― спрашиваю я.

— Да вы шутили, наверное, ― смеется мальчик. ― Вы все знаете лучше меня. Да, все именно так.

Я в задумчивости делаю глоток из бокала. Что-то такое я уже когда-то слышал. Там этот закон назывался иначе, и не было теней, но в остальном… Очень похоже.

— И ты решил меня проводить потому, что за это поймаешь луч солнца? ― спрашиваю.

— Его нельзя поймать, ― смеется паренек. ― Солнце само решает, кого одарить.

— А твою сестренку никто не станет обижать потому, что никто не хочет получить тень луны на своем пути? Хм… Занятно. И поэтому вы стараетесь делать больше хорошего и меньше плохого?

— Разумеется, ― радостно кивает мальчишка. Он так энергично это делает, что задевает подбородком трубочку, торчащую из стакана, и она вылетает с брызгами. Алий вытирает ладонью мокрый подбородок и смеется. Я тоже улыбаюсь.

— Мне нравится у вас, ― признаюсь я. ― Но это не мой мир, увы.

— А какой ― ваш? ― Алий благодарно кивает официанту, который с улыбкой протягивает ему новую трубочку.

— Вот это-то мне и нужно понять, ― отвечаю я. ― Но это другой разговор. Расскажи лучше, что у вас тут есть интересного? На что стоит взглянуть?

— На что взглянуть? ― Паренек поднимает глаза, рассматривая картинки, проплывающие в памяти. ― Не знаю. Вам самим лучше выбрать! ― наконец сообщает он. ― Есть прекрасные парки и сады, можно погулять по искусственным джунглям, можно…

— Искусственные джунгли? Это как? ― заинтересовываюсь я. ― Они вылиты из стекла? Вылеплены из глины?

— Да нет, ― смеется мальчик, махнув рукой, отчего чуть снова не задевает трубочку. ― Просто все, что там есть ― деревья, животные, ― привезено из разных частей Воздамора. Джунгли не сами возникли, а созданы, понимаете?

— Понятно, ― киваю я. ― И что же там интересного?

— Не знаю… ― теряется паренек. ― Многое. Но главное, там очень красиво.

— А нас не съест там какой-нибудь леопард?

Леопард ― новое слово, которое я вспоминаю.

— Не знаю, кто такой леопард, но там безопасно…

— Неужели? ― удивляюсь я. ― Вы что, умудрились даже хищникам внушить философию про луч солнца и тень луны?

— Нет, конечно, ― смеется Алий. ― Мы будем идти по канатной дороге, а все звери ― внизу.

— Хм… любопытно… ― говорю я. ― Но, пожалуй, от посещения джунглей я воздержусь. Мне интересно изучить именно мир людей… ― Я на мгновение задумываюсь и вспоминаю про симютников в Ладноре. ― Скажи, а есть у вас тут какие-нибудь группы людей, несогласных с тем, что за хорошее дело полагается луч, а за плохое ― тень?

— Есть. ― Алий слегка огорчается. ― Тех, кто не верит в закон светотени, довольно много. Но, по-моему, в них мало интересного. И как раз эти люди довольно опасны… ― нехотя заканчивает Алий.

— Почему?

— Среди них много преступников. А дедушка говорил, что те, кто не следует закону светотени, ― сплошные злодеи.

— Кажется, понимаю… ― говорю я. ― Раз они не верят, что за плохие дела их ждет расплата, то их ничто не удерживает творить беззакония.

Алий молча кивает, брякая трубочкой в стакане. Он не смотрит в глаза, словно стыдясь за иноверцев. И вдруг поднимает радостный взгляд:

— Я знаю, где вам будет интересно! Пойдемте в планетарий староверов!

«Староверы? ― вспоминаю я. ― Кажется, я знаю это слово. Но, по-моему, оно как-то связано с христианством. Планетарий староверов?!»

— Пойдем, ― соглашаюсь я.

Алий встает и протягивает руку, будто хочет помочь мне встать.

— Подожди, а заплатить? ― удивляюсь я.

— Что?

— Разве мы не должны оплатить?

— Не понимаю, ― трясет головой Алий.

— Разве мы не обязаны дать денег официанту за напитки?

— Ах, вот вы о чем! Деньги, да, я помню, что это такое ― дедушка рассказывал! Нет, никаких денег в Воздаморе давно уже нет!

— А зачем же тогда они тут работают? ― киваю я в сторону кафе. ― Неужели только за лучи солнца?

— О! ― улыбается паренек. ― Это не так мало!

Я пожимаю плечами, встаю, громко благодарю глядя в сторону входа в кафе, так как официанта сейчас не видно. Посетители смотрят, удивленно улыбаясь. Одна из дам в белой шляпке машет мне рукой, будто принимает благодарность на свой счет.

Мы шагаем с Алием по мостовой, а я продолжаю расспрос.

— Так здесь никто ни за что не платит?

— Дедушка говорил, что какие-то бумажные расписки все-таки существуют. Но это между фабриками, большими магазинами и… ну, в общем, между теми, у кого много разного товара. Они что-то берут по этим бумажкам, что-то отдают ― я точно не знаю.

«Кажется, это называется, натуральный обмен, ― думаю я. ― Ну, хоть что-то понятное».

— А все остальные, ― продолжает мой спутник, ― ничего не пишут и не платят. Все любят делиться.

«Коммунизм!» ― вспоминаю я еще одно слово, слышанное где-то, когда-то.

Город красивый. Белый цвет и тут преобладает во всем ― в окраске зданий, в одежде горожан, даже цветы на аллеях и в парках, чаще всего, белые.

«Это они, видимо, так солнечные лучи множат, ― не без иронии думаю я. ― А ночью, поди, при свете спят, чтобы под тень, не ровен час, не угодить».

Мне нравится этот мир, и немного обидно, что он ― не мой. Может быть, даже завидно, потому и злопыхаю. Откуда мне знать, какой мой родной мир, существует ли он или выдуман? Но сердце ― мое временное сердце, подаренное Голосом, ― говорит, что этот мир ― не тот, что ищу.

Почти у всех зданий города круглые стены и сферические крыши. Ни квадратных, ни прямоугольных строений почти не встречается. Цвет зданий преимущественно белый, но встречается голубой, сероватый, желтый. В общем, в архитектуре сплошная светлая округлость. И мне это тоже нравится. Много фонтанов, парки, аллеи, улыбчивые люди. Просто сказка, а не мир.

Из памяти всплывает новое слово ― «утопия».

Планетарий не сильно отличается от других зданий ― светло-серые кирпичные стены, куполообразная крыша. Разве что он побольше многих других домов.

Вход открыт. Внутри ― полутьма. Нас любезно приветствует миловидная девушка с вздернутым носиком, хрупкой фигуркой и острыми плечиками. Она одета иначе, чем большинство воздаморцев ― на ней легкое одеяние яркой, акварельной расцветки.

«Акварельной!»

— Вы хотите посетить наш планетарий? ― улыбаясь, спрашивает девушка.

— Да, ― Алий прячет глаза, будто стесняясь симпатичной девчонки. ― Если можно…

— Конечно, можно! Мы будем очень рады!

Вслед за девушкой мы входим в большой зал с потолком в виде вогнутой сферы. Все темное «небо» планетария усеяно звездами, многие из которых светящимися линиями соединены в созвездия. Вон ― Водолей, а это созвездие, кажется, называется Стрелец… Планеты Солнечной системы намного крупнее звезд и похожи на разноразмерные люстры.

Девушка приятным голоском начинает рассказ.

— Мы с вами сейчас находимся в Воздаморе. Эти крупные шары ― планеты нашей Солнечной системы, те маленькие светящиеся точки ― звезды. Все вы, конечно, слышали об основном законе Воздамора ― делай добро, и наше светило, ― девушка указывает тонкой тростью на большущий светящийся шар справа, ― подарит тебе луч света, то есть благословит тебя, наградит удачей, воздаст добром за добро. Сотвори плохое, греховное, и луна, ― экскурсовод переводит указку на темно-желтый шар, висящий слева, ― уронит на тебя тень, то есть, наоборот, отнимет удачу, хорошее настроение, способность радоваться жизни.

Планеты начинают медленно вращаться вокруг Солнца.

— Но староверы считают, ― продолжает девушка, ― что не только два светила способны влиять на жизнь человека ― на нее воздействуют и другие планеты, и звезды, и созвездия. Вот, например, Марс. ― Круговорот планет останавливается, и перед нами зависает шар красного цвета с темными пятнами, обозначающими кратеры. ― Староверы полагают, что если кто-то совершит мужественный поступок, то Марс придаст ему еще больше мужества. Подарит такому человеку красный луч смелости.

Венера. ― Марс уплывает и перед нами зависает шар цвета морской волны. ― Если кто-то жертвует во имя любви, то Венера одарит того способностью к любви еще большей!

Далее девушка рассказывает о влиянии луча Меркурия на способность к торговле и умению легко находить общий язык с людьми; луча Плутона, наделяющего талантом предсказателя и склонностью к мрачной замкнутости; луча Юпитера, который жизненно необходим тому, кто командует людьми ― от лейтенанта до короля; и так далее.

— А как на жизнь человека влияют созвездия? ― интересуюсь я.

Оказывается, Весы помогает человеку стать более уравновешенным, Стрелец отвечает за стремительность, точность и деловитость, а Рыбы, например, развивают в человеке склонность к творчеству и мистицизму. Девушка собирается рассказать о влиянии остальных созвездий, видимых под куполом планетария, но я останавливаю ее вопросом:

— То есть, если я в какой-то ситуации взял себя в руки и смог сдержаться, то в следующий раз это будет проще, потому что меня поддержат Весы?

— Именно так. ― Девушка улыбается с искренней благодарностью во взоре ― то ли потому, что я избавил ее от рассказа обо всех созвездиях, то ли потому, что оказался понятливым. ― Но к этому надо добавить, что если человек проявил выдержку в тот миг, когда Весы находятся в видимой части неба, их луч усиливается многократно.

— Даже днем? ― спрашивает Алий, который, как я замечаю, слушает приоткрыв рот.

— Даже днем, ― улыбаясь, отвечает экскурсовод.

— А как я пойму, проявляя эту… выдержку, что Весы сейчас в небе? ― спрашивает паренек.

— Никак, если ты не астроном, ― говорит девушка. ― Но если на твой путь ранее уронил луч Юпитер ― который, кроме прочего, дарит удачу ― то тебе повезет и Весы будут в небе.

— Вот как, ― я задумчиво морщу лоб. ― Непростая системка-то.

— Как ни странно, все довольно просто, ― возражает девушка. ― Поступай хорошо: смело, взвешенно, с добром и мудростью в сердце, и планеты будут тебе помогать.

— И все же некоторые, ― обращаюсь я к Алию, ― несмотря на всю эту… круговерть влияний, совершают злодейства?

Алий пожимает плечами, но отвечает девушка:

— Они просто не верят во все это.

После планетария я решаю, что мне пора возвращаться в реку. Почему я не хочу здесь остаться хотя бы на ночь ― сам не знаю. Наверное, скорее хочу найти свой родной мир.

— А еще могу показать вам нашу многоэтажную башню… Ее этажи крутятся вокруг своей оси, и если встать туда, куда башня отбрасывает тень…

— То получишь благословение на всю жизнь, ― заканчиваю я мысль Алия. ― Так как это не тень невзгод, а благословенная тень. Так?

Тот удивленно кивает.

— Знаешь, ― говорю я, ― не стоит. У вас прекрасный мир, но мне нужно двигаться дальше.

Алий спокойно кивает. Судя по всему, Весы не раз роняли на него свой звездный свет.

— Хорошо! Рад был вам помочь! Если прибудете снова, найдите меня, с удовольствием снова стану вашим провожатым!

— Спасибо тебе преогромное, ― говорю я. ― Сестренке привет, скажи, что ей очень повезло с братом. ― В спину убегающему Алию я успеваю крикнуть:

— И с миром, в котором она родилась!

«Да, он прекрасен, ― думаю я. ― Не знаю, насколько много этих неверующих грешников, как много они делают гадостей, но не похоже, чтобы их было много. Но что-то все-таки не так в этом мире… Наверное то, что люди здесь делают добро и улыбаются друг другу не потому, что того требует их натура, а потому, что хотят получить награду и боятся наказания. Представляю, насколько ценнее улыбка или добрый поступок того, кого в этом мире называют неверующим».

В реку я вхожу еще засветло.

Глава 5

Снова долго плыву, уже начинаю уставать и тяжело дышать, когда, наконец, мое тело исчезает, день превращается в беззвездную ночь, а синяя река в черную, густую, дымную.

— Судя по тому, как быстро ты вернулся, этот мир ― тоже не твой? ― спрашивает Голос.

— Да, ― отвечаю я.

— Теперь ты готов слиться с Космосом, стать его единой частью?

— Нет. Я хочу найти свой мир. Тот, из которого пришел.

— Когда ты пришел из него? ― вопрошает Голос.

— Не знаю, ― отвечаю я.

— Вот именно. Ты даже не знаешь, сколько времени провел в этом своем сарае. А что, если за это время твой мир изменился до неузнаваемости? Или вовсе исчез?

— Может быть, ― говорю я. ― Тогда мне надо убедиться в этом. И еще… я хочу понять, что за ребенка я видел однажды в своем видении.

Голос молчит.

— Ты знаешь, кто это? ― выпытываю я.

— Да.

— Скажи мне, кто он? Как его найти? Почему он явился мне? Он спас меня! Может быть, он тоже нуждается в помощи!

Голос не отвечает, такая же тишина царит и в моих мыслях. Я чувствую, что вопросы, которые выкрикиваю, ненужные, ненастоящие, я не должен их задавать, а даже если буду это делать ― ответа не получу. Но я продолжаю:

— Ты, конечно, знаешь, кто это. Знаешь и то, как выглядит мой настоящий мир. Знаешь, как туда можно попасть! ― кричу я в пространство. Почему-то мне снова становится легче плыть, а спустя мгновение я вижу маленький островок, который возникает всего в нескольких саженях от меня. Я выбираюсь на кусок суши и требовательно смотрю в пещерные небеса, ожидая ответа. И вдруг… мне становится смешно! Я и сам не понимаю, что нахожу смешного: собственные глупые вопросы, свой требовательный взгляд или еще что-то. Я расплываюсь в улыбке, и мне кажется, что и небо ― тяжелое, нависшее надо мной «пещерное» небо ― тоже смеется. Мне даже чудится, что я слышу этот смех.

Чуть погодя Голос спрашивает:

— Почему ты решил, что тот, предыдущий мир ― не твой родной?

— Эта теория светотени… кажется мне какой-то… искусственной, что ли? Как их джунгли. Мне кажется, в моем мире так не было.

— А как было в твоем?

— Наша удача или невзгоды мало зависели от наших поступков. В жизни все чередовалось само по себе ― хорошее и плохое.

— Да? В таком случае, может быть, это ― твой мир?

Я оглядываюсь по сторонам ― ничего. Наконец вдалеке я с трудом различаю огни.

Плыть приходится долго. Наконец оказываюсь в небольшом заливе, вода в котором сплошь в цветных пятнах масла и солярки, а у причалов ― несколько рыбацких лодок, баркасов, и пара старых, ободранных яхт.

«Судя по всему, это ― небольшой городской порт. Вон, даже подъемный кран рядом с причалом», ― отмечаю я.

На этот раз на мне потрепанная одежда простолюдина ― грязные ботинки, коричневые штаны и серая куртка.

По лестнице с рифлеными металлическими ступенями поднимаюсь в город, размышляя о новом слове в моем лексиконе ― «простолюдин».

Впереди ― рельсовая дорога. Справа ― железнодорожная станция. Перешагиваю через рельсы, а прямо передо мной идут трое мужчин. Один из них в шляпе типа «котелок», темном плаще и с сигарой во рту. Двое других одеты примерно так же, как я ― они тащат большой сундук, накрытый тканью. Один из мужчин оступается, отчего сундук накренивается и едва не вырывается из рук носильщиков.

— Да что ж ты делаешь, олух! ― выкрикивает господин с сигарой. ― Нормально ходить разучился!

Тот не отвечает, восстанавливает равновесие, и процессия движется дальше.

— Быстрее давайте! ― подгоняет господин. ― Еще не хватало, чтобы мы на поезд опоздали.

Я тоже решаю идти на вокзал.

В левом кармане штанов что-то бренчит. Оказывается, в нем монеты. Кроме того, в заднем правом ― несколько купюр, в правом переднем ― грязный носовой платок. Его я выкидываю. Подхожу к кассе. Перед окошком большая очередь. Люди о чем-то разговаривают, но слов почти не слышно, все заглушают гудки и стук колес поездов.

Запахи, взгляды, потертая одежда ― все указывает на то, что люди, собравшиеся у кассы, ― простолюдины. Такие же, как и те, что несли сундук, такие же, как и я сейчас, если судить по моей одежде. И мне нравится быть одним из них ― я с кем-то, я не сам по себе!

Подходит моя очередь. За окошком кассы ― пышноволосая женщина средних лет с очень яркими губами и неаккуратно подкрашенными ресницами.

— Вам куда? ― спрашивает она.

— Мне? ― Только тут понимаю, что совершенно не знаю, куда собираюсь ехать. ― На ваше усмотрение, ― говорю я.

— Что-о? ― На меня таращатся ее голубые глаза под синими пятнами теней. ― Это еще как?

— Я просто немного заблудился. Это какая станция?

— Молодой человек, вы что, больны? ― спрашивает дама. ― Это ― Ронто. Может, вам еще сказать, в какой вы стране?

— Да, пожалуйста.

Очередь начинает недовольно гудеть, а ближайший господин пытается оттереть меня плечом от окошка. Но я стою твердо.

— Вы издеваетесь? Думаете, мне заняться нечем? ― сердится дама. ― Взгляните на очередь.

— Хорошо. ― Волнение толпы и дамы передается и мне. ― Дайте мне билет туда, куда едет большинство.

— В Хламб, что ли? ― спрашивает кассирша.

— Да, точно, ― в Хламб, ― отвечаю я.

— Так бы сразу и сказал, бедолага.

Расплатившись, забираю билет и вытискиваюсь из толпы. Платформу и путь нахожу не сразу, но все-таки на посадку успеваю.

Сиденья в вагоне обтянуты протертой коричневой клеенкой, столики, перила и ступеньки ― из дерева, окрашенного в черный цвет. Пассажиры рассаживаются по местам, кто-то утыкается в газету, кто-то смотрит в окно. Только сейчас понимаю, что за все время, пока здесь нахожусь, не видел ни одного улыбающегося лица. Ни в очереди у кассы, ни здесь, в вагоне поезда. Даже рабочие, рассаживаясь, не обменялись ни одной шуткой. Глаза у всех грустные. Впрочем, я стараюсь не задерживать взгляд на лицах, так как быстро встречаю удивленный и ― как правило ― недовольный встречный взгляд.

Не знаю, как называется язык, на котором я говорю во всех мирах, но текст в газетах ― тоже на том языке.

Открываю газету под названием «Сводки». Интересного мало: ни скандалов, ни забастовок, ни войн. Не то чтобы я очень хотел почитать о смертях и несчастьях, но это дало бы хоть какое-то представление о месте, в которое я попал. Если же верить газетчикам, в этом мире все тихо и ровно: шахтеры добыли столько-то угля, сталелитейщики отлили столько-то металла. На последней странице ― реклама швейных машинок и какого-то кафе, а также частные объявления. Зато я выясняю, как называется страна, в которой нахожусь, ― Стринор.

Приносят чай. Пассажиры, постукивая ложечками, меланхолично размешивают сахар в стаканах. Я делаю то же самое, стараясь не выделяться и украдкой продолжая наблюдать.

Этот мир, как мне кажется, похож на мой родной. Во всяком случае, здесь ничто не кажется непривычным или слишком странным. Даже отсутствие улыбок на лицах вполне объяснимо ― в конце концов чему радоваться?

Теперь главное, не обознаться ― понять, правда ли это мой дом или мне надо будет снова плыть по черной реке непонятно куда.

Вторая газета со странным названием «Твоя полоса» оказывается совсем непохожей на предыдущую. Она наполнена только хорошими новостями, шутками и анекдотами.

«Посетительница парикмахерской на улице Паромщиков нашла свое счастье. Лизия М., выйдя на улицу и глазея по сторонам в ожидании реакции мужчин на ее новую прическу, не заметила воришку, который подобрался сзади и пытался залезть в сумочку Лизии. Но Рон К., проходивший мимо, успел поймать негодяя. Молодые люди сдали карманника полисменам, и это нежданное знакомство Лизии и Рона имело продолжение ― они зашли в кафе выпить по чашечке кофе, а дальше все, как в красивом романе…»

«Старушка Лона Б., возвращаясь с почты, нашла возле канализационной решетки купюру номиналом в двести талеров. Счастью Лоны не было предела! Тем более что в этот же день она выиграла в почтовую лотерею ― сумму, правда, не столь значительную, но лишь подтверждающую Общий Закон…»

И все в этом роде: кто-то чудесным образом избавился от многолетней хвори, кто-то внезапно обогатился, кто-то встретил любовь своей жизни… Словно в мире, в котором трудятся газетчики этого издания, нет плохих новостей.

Смешные истории, прочитанные мной под остывающий чай, поднимают мне настроение, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Когда поднимаю глаза, натыкаюсь на сердитый взгляд сразу нескольких пассажиров. Может, в поезде нельзя улыбаться?

По приезде в Хламб иду гулять по городу. И быстро понимаю, что мрачные люди тут везде, а не только на вокзале и в поезде. Видимо, это какой-то мир мрачных людей. Значит, не мой. Я не верю, что тот мир, в котором я жил когда-то, был миром без улыбок. А в Хламбе настоящее царство хмурости, ― невеселые лица людей, пасмурная погода, а здания серые и ободранные.

Нахожу гостиницу. На первом этаже гостиничного здания ― пивоварня. Большие медные емкости с краниками и соединительными трубками размещаются с внутренней стороны барной стойки. Засаленные деревянные лавки и столы. Располагаюсь за столиком у окна. Народу почти нет, из десятка столов занят только мой и еще один, за углом зала. Там сидит молодая дама в шляпе с вуалью. Я читаю меню. В нем всего три блюда, точнее, одно ― жареная колбаса: телячья, свиная с острым перцем и кровяная. Зато сортов пива в ассортименте аж шесть.

— Молодой человек, не найдется ли огоньку? ― слышу я. Поднимаю глаза. Дама с вуалью стоит у моего стола и держит в руке длинный мундштук с сигаретой. Ее руки облачены в черные, кружевные перчатки до локтя. Вуаль шляпки такая же кружевная. Задав мне вопрос, девушка приподнимает вуаль. На вид незнакомке лет двадцать пять. Большие, темные глаза подчеркнуты стрелкой. Длинные ресницы, темные волосы, маленькие серебряные сережки. В общем облике девушки какая-то нездоровая истома и бледность, что, как ни странно, делает незнакомку лишь привлекательнее.

Спичек у меня нет, но я хочу побеседовать с местной жительницей и хоть что-нибудь разузнать.

— У меня нет, ― говорю я, ― но сейчас что-нибудь придумаю.

Дама садится за мой столик и упирает подбородок в ладонь с мундштуком.

Я встаю, чтобы направиться к стойке и попросить спичек, но разносчик уже возле нас. Он выглядит, как подмастерье, ― вероятно, из-за черного фартука, повязанного поверх длинной белой рубахи. Я прошу принести кровяную колбасу, пиво и спички. Чуть ухмыльнувшись, парень достает из кармана коробок и протягивает мне. Но не уходит, пока я не возвращаю.

— Вы тоже считаете, что все мы должны ходить с хмурыми рожами и запретить себе радоваться жизни? ― спрашивает девушка, выпуская длинную струйку дыма.

— Почему? ― удивляюсь я.

— Как почему? Вы же прибыли в Хламб… А, теперь я поняла! ― Дама окидывает меня взглядом и произносит: ― Вы ― коммивояжёр? Наверное, здесь по торговым делам?

Я пожимаю плечами и виновато улыбаюсь, не возражая ― говорить, кто или что я на самом деле, смысла нет.

— Как в этой дыре идут дела у коммивояжера? ― Дама вновь выпускает дым. ― Неужели кто-то что-то покупает? Кстати, ― девушка слегка прищуривается, ― всегда хотела знать, а коммивояжерам платят суточные? Или вы ― как и мы, как потопаешь, так полопаешь?

Я не знаю, кто такие коммивояжеры ― этого слова нет в моей проблесковой памяти, но, очевидно, это какие-то торговцы. А вот значение слова «суточные» я откуда-то знаю.

— Платят, ― говорю я, вспоминая деньги, которые обнаружил в карманах брюк.

Девушка снимает перчатку и протягивает руку. ― Пелси.

— Казимир, ― представляюсь я.

— Интересное у вас имя, ― говорит Пелси.

Приносят заказ, и я принимаюсь за еду. Девушка поднимает руку, и через мгновение разносчик ставит перед Пелси бокал белого вина.

— А почему в Хламбе, по вашим словам, все должны ходить с хмурыми рожами? ― интересуюсь я.

— Вы это всерьез спрашиваете? ― Девушка округляет глаза. ― Казимир, откуда вы приехали? Или вы вообще не из Стринора?

— Честно говоря, не из Стринора.

— Теперь я понимаю, почему у вас такое странное имя. А откуда вы?

— Хм… ― Я молчу, обозначая, что мне надо прожевать. Хорошего ответа не нахожу. ― Можно, я не буду об этом говорить? Скажем так, это место очень похоже на Стринор, но все-таки, наверное, не он.

— Наверное?! ― поражается Пелси, и улыбка ― впервые со времени нашего знакомства ― трогает кончики ее губ. ― Да вы интересный человек, Казимир!

Наш взаимный интерес доходит до кульминации в моем гостиничном номере. Во время сигаретной паузы девушка подтверждает мои предположения ― она местная проститутка. Но гораздо важнее то, что она рассказывает о Хламбе. Оказывается, в этот город печали едут люди, у которых началась черная полоса в жизни. Таких городов в Стриноре несколько. Так повелось, что люди, у которых началась полоса невезения, стараются держаться вместе. Прежде всего потому, что невезучие не любят смотреть на счастливые физиономии везунчиков. Как и наоборот, ведь все черные полосы рано или поздно проходят, поэтому новоявленные счастливчики тоже хотят, чтобы перед их лицами не маячили серые морды неудачников. Поэтому есть обычные города ― в которых живут счастливчики и, так сказать, сомневающиеся ― то есть те, которые надеются, что в их жизни еще не настала черная полоса. А есть вот такие хламбы, как этот.

— А почему ты не поедешь к везунчикам? ― спрашиваю я.

— Зачем? ― Обнаженная Пелси красиво курит, полуопершись локтем на подушку. ― Я не настолько роскошная шлюха, чтобы вписаться в этот круг. Там работают помоложе, побогаче, да и покрасивее, чем я. А потом, кто же будет ублажать и спасать от печалей тех, кому не везет? Они гораздо больше нуждаются в ласке, чем счастливчики.

— Как же счастливчики и неудачники зарабатывают на жизнь, если все время переезжают из города в город?

— Ты и правда, как с луны свалился. Это же традиция, которой века! И к этому все давно привыкли. Работа есть и в Хламбе и в городах света. Так мы называем те, в которых живут белополосники, ― поясняет Пелси, встретив мой вопросительный взгляд. ― Люди просто сменяются, вот и все. Тот, у кого началась черная полоса, освобождает рабочее место для белополосника и наоборот. Хм… Тебе, наверное, будет интересно узнать, что в городах тьмы производительность намного выше, чем в светлых?

— Интересно. И почему так?

— А людям тут больше нечем заняться. Вот и вкалывают до потери пульса, чтобы поднакопить деньжат для будущей белой полосы.

«Везде свет и тьма, просто в каждом мире их трактуют по-разному», ― думаю я.

— Но не все переезжают из города в город. Есть те, которые не верят в белые-черные полосы. Их немного, но есть и такие чудаки. Но больше тех, которые упорно не хотят верить, что они уже на темной стороне, ― продолжает Пелси.

— И наоборот, наверное? ― спрашиваю я.

— Да, есть и такие, которые не верят, что вошли в полосу удачи. Вот кто ― настоящие неудачники, ― усмехается Пелси и выпускает струю дыма.

«Она все делает красиво. С таким даром у нее, наверное, всегда белая полоса», ― думаю я.

— Ладно. ― Пелси тушит сигарету в блюдце. ― Хочешь еще разик или мне одеваться? А то время, как говорится, деньги.

Я вновь не могу устоять. Потом щедро расплачиваюсь ― денег в кармане штанов, как оказывается, мне отмерили с лихвой.

Она уходит, и только тут я понимаю, что забыл задать ей еще уйму вопросов. Зачем газета с веселыми историями? Сколько длятся по времени белые и черные полосы, или у всех по-разному? Почему именно в эту теорию так сильно уверовали местные жители? Но вопросы не настолько важны, чтобы оставаться здесь дольше. Совершенно ясно одно ― это не мой родной мир.

Утром я отправляюсь обратно.

Глава 6

Но наступили дни перемен…

Г. Горбовский. Розовый слон

«На фига всё?» ― думает Лиля. Она сидит в ванне и тупо смотрит перед собой. Потом начинает брезгливо рассматривать свое тело.

«Дура, зачем я педикюр сделала? Теперь вот лак отслоился на большом пальце ― отстой. Лучше бы я вообще не красила ногти».

Она продолжает себя пристрастно рассматривать.

«Ноги кривые, что ли? Да нет, в воде такими кажутся. ― Лиля сгибает колено. ― Кожа какая-то белесая. А коленки розовые. Как поросенок, тля. Вот у Колы зачетная кожа ― смуглая, ― вспоминает Лиля одногруппницу. ― Но Кола и сама темненькая».

Лиля опускает ногу. Придирчиво рассматривает бедра и талию.

«Отстой», ― решает Лиля.

Смотрит на грудь. Это ― по мнению Лили ― самое проблемное место. Грудь небольшая и даже упругая, но форма… Лиля знает, что такая форма груди называется «лимон». Она и в самом деле похожа на свисающий плод и, по мнению Лили, пацанам такие не нравятся.

«Зачем я? ― думает Лиля, закончив осмотр. ― Вот какая от меня польза в этом мире? Ну, будет еще один лузер. Термист, тля. Выбрала же профессию. Буду следить за температурой в плавильных плечах ― зашибись интересно!»

Лиля кое-как окончила девятый класс и, чтобы поскорее убраться из школы, которую ненавидела, и поскорее начать приносить в дом копейку, пошла учиться в колледж. Профессию Лиля выбирала по простым критериям: «шарага» находится близко, конкурс маленький и ― что стало определяющим ― термисту нужно воображение. А оно как раз имелось. Но вот уже заканчивается второй год обучения, а Лиля так и не выяснила, зачем термисту воображение, когда все, что он должен делать, следить за датчиками и шкалами, да нажимать на кнопки.

Лиля лежит в ванне, пока вода не остывает, но так и не включает горячую ― лень. Она лежит, вперившись пустым взглядом в скол на плитке белого кафеля.

«Как же хреново-то, ― думает Лиля. Она все-таки включает горячую воду, и ее струя, отраженная от днища ванны, понемногу согревает тело. ― Почему так мало тепла в жизни? Тонкая струйка, и та ненадолго. А когда-то казалось, что я прям купаюсь в тепле».

Лиля чувствует, как у нее на глаза наворачиваются слезы, но тут в ванную комнату скребется Паштет ― дымчатый кот Ревягиных. Лиля любит животных, только они и Лилины рисунки умеют отвлекать ее от грустных мыслей.

Лилия дотягивается до ручки двери, открывает. Кот важно проходит к своему лотку, справляет нужду и с таким же серьезным видом удаляется. Лиле уже лень тянуться, чтобы закрыть за ним. Тут взгляд девушки падает на бритву, лежащую на дальнем бортике ванны. Мама не покупает одноразовые, даже на этом экономит, поэтому они пользуются бритвенным станком, оставшимся еще от отца Лили ― лезвия дешевле.

Лиля берет станок в руки, раскручивает, достает слегка порыжевшее лезвие. Подносит его к запястью. Касается.

«Может быть, вот так? И разом все? И отсутствие бабок, и мамины беды, и Гарика, и мои стремные титьки… Все в топку!»

Эта мысль кажется Лиле заманчивой, и девушка медленно проводит лезвием поперек вен. Несильно, едва царапая, словно примеряясь.

«Как говорил наш историк Сан Саныч, ― вспоминает Лиля, ― не то римляне, не то египтяне любили себе в ванне резать вены. Говорят, кайфовали от этого. А в последнюю минуту им раб руку перевязывал, чтобы не сдохли все-таки. Неужели прямо такой кайф, интересно?»

И Лиля надавливает на лезвие чуть сильнее. На коже слева от вены возникает порез и набухает капелька крови.

Слышен щелчок замка входной двери.

«Ма пришла. Как всегда не вовремя». ― Лиля вздыхает и опускает порезанную руку в воду, а лезвие кладет на бортик ванны.

На экране компа, который урчит, как маленький пылесос, висит сообщение.

«Ты писала нам. Мы можем тебе помочь. Если ты согласна ― поклянись матерью, что никому о нас не расскажешь».

«Матерью клясться? Хрень какая-то», ― думает Лиля.

Она открывает свое сообщение, на которое ей пришел этот странный ответ. Вспоминает, о чем разговор. Пару дней назад она серфила по каким-то сайтам, в том числе залезла на ресурс, где подростки делятся проблемами. Лиля поняла, что, когда читает о чужих бедах ― а у некоторых проблемки посерьезнее, чем у нее, ― ей становится легче. И Лиля оставила на портале вот такое послание:

«А что делать, если жить не хочется? И незачем? На хрена мы вообще рождаемся? Мучиться, что ли? Торчать на уроках и слушать всякую шнягу, а потом вырасти, торчать на работе и шнягу делать? Потом такой же шняге учить своих шняшных деток и, в конце концов, рипнуться? То есть самим превратиться в шнягу, какой мы, по сути, и были с самого начала? Вот щщщастье!

Если кто-то считает, что я гоню, ― кидайте пруфы. Рада буду ошибиться. Да только не думаю».

Поскольку такое настроение у Лили почти всегда, то и подобные сообщения она пишет нередко. И в переписке с Махой мелькало подобное, и даже в чатах с Владом. Поэтому особо ответов и не ждала, да и знала их возможное содержание: «ты сама во всем виновата», «надо изменить отношение к жизни», «да и хер на нее, на такую жизу, и на тебя заодно!» или: «точняк, такие же траблы».

Но этот ответ выглядит серьезнее. Лиля понимает, что взволнованна ― послание с требованием клятвы и нравится, и пугает одновременно.

Шадоу2002: Ну, допустим, клянусь. Что дальше?

Рубикон: Ты хочешь разрешить проблемы ― все и разом? Есть только один способ.

Шадоу2002: Тогда как вы можете помочь? Этот способ я и так знаю.

Рубикон: Без нас тебе будет сложно сделать нужный шаг.

Шадоу2002: И как вы поможете? Убьете меня?

Рубикон: Нет. Делай то, что мы тебе скажем, и тогда все получится. Завтра утром ― без десяти пять ― включи комп и увидишь свое первое задание.

Шадоу2002: Тля… Я в это время еще сплю. Ну, ладно. И сколько всего будет заданий?

Рубикон: Нельзя знать. Но не бойся, слишком долго никто тебя мучить не будет, просто сначала надо созреть.

«Рубикон вышел из чата».

Без десяти пять утра Лиля подсаживается к компьютеру. Там уже висит сообщение.

Рубикон: Ты готова выполнить первое задание?

Шадоу2002: Допустим.

Рубикон: Говори только «да» или «нет». Никаких «допустим».

Шадоу2002: Ладно, не агрись. Допустим, да.

Рубикон: Еще раз.

Шадоу2002: Да.

Рубикон: Твое задание будет таким. До завтрашнего онлайна без десяти пять, ты должна сделать лезвием надрез на своей руке.

Шадоу2002: Без проблем. Недавно уже делала.

Рубикон: Сделай надрез, но не с той стороны, где вены, а с внешней, поняла?

Шадоу2002: Поняла.

Рубикон: Сделаешь?

Шадоу2002: Попробую.

Рубикон: Только «да» или «нет».

Шадоу2002: Да.

Рубикон: До завтра.

Шадоу2002: Постой. У меня тоже вопрос.

Рубикон: Говори.

Шадоу2002: Могу я хотя бы знать, с кем чатюсь? Как называется ваша контора или что там у вас?

Рубикон: Лол. Нет никакой конторы. Ты просто играешь. Игра называется «Розовый слон».

Лиля понимает, что надрез сделать ― не трудно, поэтому оставляет это до вечера. На дворе ранняя весна ― снег только-только начал таять, но уже вовсю горланят какие-то птицы, и от этого на душе Лили и грустно, и весело. Она открывает форточку, и свежий, пахнущий сыростью и мокрой древесной корой воздух, врывается в комнату. Лиля вдыхает полной грудью и почему-то начинает плакать.

Учебный день проходит как обычно ― будущие термисты что-то пишут в аудитории, потом, надев халаты, мотаются по лабораториям. Гарик плоско шутит, Станкевич все время жалуется на головную боль с похмелья. Лиле же сегодня на удивление спокойно. Она приняла очень важное решение, и появились люди, которые помогут ей не передумать.

В поисковике на словосочетание «Розовый слон» открываются обрывки каких-то чатов ― но понять, о чем в них идет разговор, сложно, то ли авторов забанили и потому невозможно развернуть переписку, то ли они сами поудаляли свои посты. А еще Лиля находит песенку.

Где баобабы вышли на склон,

Жил на поляне розовый слон.

Может, и был он чуточку сер…

Обувь носил он сотый размер.

Умные тигры, глупый шакал,

Двигались тише, если он спал,

Был он снаружи чуть мешковат,

Добрые уши, ласковый взгляд…

В конце песни такие слова:

Снова подарит солнце рассвет,

Выкрасит кожу в розовый цвет.

«В розовый цвет, тля, ― думает Лиля. ― Вот и я сегодня подкрашу кожу в розовый».

Вечером Лиля делает надрез на руке. Ей он кажется маленьким, поэтому она ― тем же лезвием от старой бритвы ― делает его более выразительным. При этом Лиля шипит, ругается, но не так громко, чтобы услышала мать.

Утром Лиля отсылает фотографию царапины Рубикону. Однако сразу после его выхода на связь, фото из чата исчезает, видимо, удаленное.

Рубикон: Молодец.

Шадоу2002: (Смайлик с ехидной усмешкой): Я старалась. Что дальше?

Рубикон: Ты живешь в многоквартирном доме?

Шадоу2002: Да. Девятиэтажка.

Рубикон: Прекрасно. Завтра утром, когда только рассветет, а это… ― тут предложение зависает незаконченным, видимо, Рубикон что-то проверяет, ― да, ровно в семь утра, ты должна стоять на крыше своего дома. Как можно ближе к краю крыши. Сделай селфи. Потом пришли мне. Хотя завтра и суббота ― не опаздывай, в восемь даже в выходные на улицах уже полно народу. Нам зеваки не нужны.

Шадоу2002: Кек! Как я туда попаду-то? Чердак закрыт наверняка.

Рубикон: Не мои проблемы. Можешь сделать фоту с любого другого дома. Но чтобы не ниже пятиэтажки. Фотка завтра должна быть. Поняла?

Лиля отвечает не сразу. Девушке очень не нравится, что ей опять приказывают: дома, в колледже, ― начиная с яслей ее всё время что-то заставляют. Но Лиля понимает, что если с ней будут говорить мягче, она сама не послушает.

Шадоу2002: Да.

Рубикон: Есть еще вопросы?

Шадоу2002: Да. Почему ― «Розовый слон»?

Ответ приходит не сразу. Наконец Лиля читает:

— Потому что добрый, одинокий и не такой, как все. И потому, что у него наступили серые дни. Он снова хочет вернуться туда, где все розовое. И ты вернешься.

Лиля опять, почему-то, плачет.

Глава 7

Возвращаюсь из Хламба в черную реку тем же путем ― сначала поездом до вокзала, а там пешком. Вхожу в воду, плыву. Но прозрачная вода становится мутной, дымной рекой лишь на мгновение ― словно серый туман проносится, сделав воду темнее, а воздух непрогляднее. И опять звучит Голос:

«Снова не твой? Тогда, может быть, этот?»

Как только туман исчезает, вода снова становится прозрачно-голубой.

Впереди виднеется берег и пристань. Спустя несколько минут можно разглядеть, что причаленные там лодки, яхты и катера совсем другого класса и стоимости, чем те, которые видел в других мирах. Прямо передо мной стоит на якоре небольшая, но шикарная белая яхта, а с ее борта свешивается веревочная лесенка. Я уже устал плыть и хватаюсь за нижнюю перекладинку, чтобы перевести дыхание. Надеюсь, что в этом мире за подобные провинности не убивают.

С борта свешивается какой-то парень.

— Окунулись? ― радостно спрашивает он. ― Поднимайтесь! Открыть бутылочку шампанского?

Я даже не удивляюсь. Возможно, конечно, что парень просто обознался, но ― с другой стороны ― если в других мирах у меня появляется одежда и деньги, почему в этом у меня не может быть яхты?

— Давай! ― кричу я и поднимаюсь на борт.

— Честно говоря, я заранее открыл, уже выучил, что вы любите промочить горло после окунания, ― все так же радостно сообщает веселый, веснушчатый парень. Бокал шампанского стоит на круглом белом столике, а в руках молодого человека растянуто ждущее меня полотенце.

— Привет, ― отвечаю я, разглядывая парня. Веснушки, широкая улыбка и задранная на затылок фуражка делают его похожим на французского клоуна. Когда и где я видел клоуна, тем более французского, разумеется, неясно.

— Как тебя зовут? ― спрашиваю.

— Так же, как и с утра. ― Парень смотрит с удивлением, не переставая улыбаться. ― Рикки я! Забыли разве?

— Так это… моя яхта? ― отвечаю я вопросом на вопрос. Уточнить же надо.

— Вы случайно, когда в воду прыгали или потом, когда на борт взбирались, ни обо что не стукались? Головой, я имею в виду? ― счастливо лыбясь, спрашивает парень. ― Разумеется, ваша! Погодите, я метнусь за аптечкой…

— Не надо, ― останавливаю я.― Уже все в порядке. Наверное, солнце макушку нагрело, вот и несу чушь, ― говорю я и хочу взять шампанское.

— Если у вас тепловой удар, то лучше лягте в тень, а алкоголя как раз не надо пить ни в коем случае! Говорю, как работник яхт-клуба, ― все так же широко улыбаясь, сообщает Рикки.

— Ну а мне поможет, вот увидишь, ― отвечаю я улыбкой на улыбку.

Выпив шампанское, захожу в свою каюту. Там на плечиках висит одежда ― очевидно, тоже моя. Это странного вида штаны из крепкой синей парусины с каким-то медными нашлепками на карманах, такая же куртка и тонкая, черная майка-безрукавка. На ней красуется надпись большими красными буквами, но язык мне неизвестен. Рядом с вешалкой ― башмаки. Они мягкие и гибкие, словно сделаны из резины, но это не она. Башмаки белого цвета, а вот шнурки, почему-то, красные. Наверное, в магазине кончились белые. Я облачаюсь во все это, и мне очень удобно, но все равно как-то не по себе.

На столике лежит толстое портмоне. В нем какие-то прямоугольники не то из картона, не то из фанеры с цифрами, много денежных купюр и мои документы. Я с интересом рассматриваю свою физиономию, которая тоже наклеена на кусок очень гладкого картона.

Когда мы пришвартовываемся, я расплачиваюсь с Рикки, а он напоминает, что, когда я соберусь в следующее плаванье, достаточно кинуть сообщение или позвонить в яхт-клуб.

«Неужели у них тут даже к пристани протянут телефонный кабель?» ― думаю я.

Пожимаю руку и, сойдя по трапу, шагаю в город.

На пристани кипит жизнь: вальяжные господа, миловидные женщины, шумные дети… Кто-то купается, кто-то загорает, кто-то готовится к отплытию. Многие: и мужчины, и женщины, и дети тоже одеты в штаны или шорты из парусины, яркие майки с надписями или аляповатые рубашки. Почти у всех ― мягкие башмаки, подобные моим. И у многих такие же проблемы со шнурками.

На берегу, помимо прочих строений, располагается несколько кафешек. Я не голоден, но снова хочется пить. Как это славно, ― когда твое тело чего-нибудь хочет и ты можешь это исполнить!

Обслуживающий персонал пристани одет довольно строго: белые кители, рубашки с накладными моряцкими воротниками, отутюженные брюки, бескозырки, которые особенно мило смотрятся на головах длинноволосых девушек.

Так же одеты и сотрудники придорожного кафетерия, в который я захожу. Я заказываю стакан лимонада, кофе и мороженое.

Пока наслаждаюсь их вкусом, думаю о недавнем прошлом.

Почему же все-таки я оказался в том сарае? За что мне были те мучения, о которых даже вспоминать страшно? Кто был тот младенец, потянувшись к которому я оказался в черной реке? Поняв, что мои размышления ни к чему не приводят, я заставляю себя прекратить об этом думать. Даже о том, что мир, в который я попал, совершенно точно не мой. Да, не мой. А есть ли мой? И если есть, ― найду ли его? Не лучше ли остаться там, где будет просто хорошо? Здесь, например.

Впрочем, Голос говорил, что мой родной мир мог измениться. Вдруг он изменился настолько, что превратился в эту фантастическую страну?

И кто сказал, что малыш из моего миража ― не в этом мире? Впрочем, я все равно не представляю, как буду его искать.

Бросается в глаза, что через дорогу от кафетерия ― на другой стороне улицы, толчется с дюжину ребят. По большей части мальчишки и два-три парня постарше. У многих в руках какие-то предметы, а кто-то и вовсе обвешан блестящей бижутерией, как новогодняя елка. Они смотрят в нашу сторону, но другие посетители кафе не обращают на них внимания.

Я пытаюсь понять, почему они смотрят на нас выжидающе. Вдруг один из парней перебегает дорогу и движется к кафетерию, но его тут же останавливает охранник ― один из двух, стоящих у входа. Паренек начинает что-то объяснять, но тот даже слушать не хочет. До меня долетают обрывки слов пацана:

— Мне только передать… Там моя тетя…

Но смотрит он почему-то на меня. Потому, наверное, что я ― единственный из посетителей, кто наблюдает за этой сценой.

— Дома передашь, дома, ― говорит охранник, и пацан, понурив голову, возвращается на другую сторону улицы.

Когда допиваю кофе и расплачиваюсь, ко мне обращается второй охранник:

— Вас проводить до машины?

«Машины? ― мысленно удивляюсь я. ― Какой еще машины?»

И только тут замечаю, что внизу, под ступеньками кафетерия выстроились в ряд очень странные средства передвижения. Я когда-то слышал об автомобилях, но был уверен, что они похожи на кареты, просто без лошадей. Эти же вовсе не походили на кареты, скорее, на какие-то… нет, даже не знаю, с чем сравнить их обтекаемые корпуса. Здесь на пристани я видел лодки, похожие на эти авто.

— Наверное, у меня нет… машины, ― произношу я, наконец.

Охранники переглядываются и один из них с вежливой улыбкой замечает:

— В таком случае с удовольствием вызову вам такси. Куда поедете?

— В гостиницу.

— В какую именно?

— Да… в какую-нибудь. На ваш вкус.

— Вызови трансфер прямо из «Белых львов», ― говорит другой охранник, обращаясь к собрату. ― Вас устроит гостиница «Два белых льва»? Это лучшая в городе.

— Да, конечно, ― киваю я.

Парень достает из кармана плоскую черную коробочку, тычет в нее пальцем, а потом и говорит через нее с кем-то ― очевидно, вызывает такси.

Неужели это телефонный аппарат?! Вот эта маленькая черная плоская коробочка? Я, конечно, и ранее видел телефоны ― во всяком случае, один или два раза. Где и когда ― не знаю, но помню, что аппарат должен быть намного большим и с двумя рожками ― один для говорения, другой для слушанья. И, конечно, необходим провод.

Вскоре к нам стремительно подъезжает белая машина. Выходит водитель и открывает дверцу со стороны пассажирского сиденья. Но как только я начинаю спускаться к машине, ко мне устремляется толпа подростков, стоявших на той стороне улицы.

— Дяденька, пожалуйста, купите у меня финики! Прекрасные финики! Самые лучшие… ― кричит один малец.

— Сувениры! Зуб подводного дракона! Кусочек ткани из платья самой Афродиты! ― вторит ему другой паренек.

— Билеты нужны? Куда угодно: театр, футбол, премьера фильма… Или на теплоход в кругосветку? ― бормочет мне прямо в ухо парень постарше и одетый строже, чем остальные. ― Специальная скидка ― только для вас.

Торговцы мне предлагают все, что можно выдумать ― от церковных свечей до проституток. Сам не понимаю, как я, наконец, выбираюсь из этого ада. Впрочем, не без потерь ― пару асбестовых фигурок дельфинов и два билета на какой-то концерт мне все-таки всучивают.

Чтобы больше разузнать о мире, в который я попал, пытаюсь разговорить водителя авто. Тот очень любезен, но как-то ненатурально, неискренне.

Вспоминаю Алия и девушку-экскурсовода, и приходит мысль.

— Уважаемый, а нет ли у вас какого-нибудь знакомого экскурсовода? Я впервые в этом городе и хотелось бы понять, что здесь и как; послушать об истории этих мест.

— К сожалению, господин, нам, под угрозой увольнения, запрещено предлагать чьи-либо услуги или что-нибудь продавать, ― отвечает водитель. ― Но уверен, на рецепции гостиницы вам обязательно дадут телефон самого лучшего гида, закрепленного за отелем.

Подъезжаем к гостинице. Я расплачиваюсь, оставив щедрые чаевые. Водитель держит дверцу автомобиля, пока я выхожу.

Белоснежная гостиница больше похожа на небольшой замок или усадьбу какого-нибудь графа. На постаментах, по бокам от лестницы ― статуи белых львов.

Девушки, работающие на рецепции, очень любезны. Они сразу же дают мне ключи от номера и карточку с телефоном экскурсовода.

— Могу позвонить ему из номера? ― спрашиваю я. ― Там есть телефон?

— Телефон там, конечно, есть, ― с готовностью отвечает девушка со светлыми, волнистыми волосами, ― но он только для внутреннего пользования. Может быть, лучше позвонить с сотового?

— С чего, простите?

— С сотового телефона, ― говорит девушка.

— Но у меня нет телефона. ― Я уже понимаю, что речь идет о такой же коробочке, которая была в руках у охранника.

Девушки очень удивленно переглядываются. Потом другая, у которой тоже волнистые волосы, но более темного цвета, говорит:

— В таком случае мы попросим нашего гида связаться с вами прямо отсюда, с рецепции. Вы будете у себя в номере?

— Да, схожу пообедаю и буду ждать звонка в номере, спасибо.

― Куда бы вы хотели отправиться в первую очередь? ― спрашивает экскурсовод лет тридцати. У него тоже волнистые волосы. Начинаю подозревать, что они тут все пользуются бигуди.

— Могу провести вас по историческому центру города, ― продолжает господин, пожимая мне руку. ― Там много достопримечательностей, несколько музеев… Могу…

— Знаете, ― говорю я, слегка наклонившись к нему, чтобы моей странной просьбы не слышали девушки на рецепции, ― я просто хочу ознакомиться со здешним… хм… устройством.

— Устройством чего? ― жизнерадостно реагирует экскурсовод, которого, как я понял, в этом мире принято называть гидом.

— Всего, ― еще тише отвечаю я. ― Могли бы мы пройтись по городу, заглянуть туда-сюда. Я буду спрашивать, а вы будете рассказывать.

Парень смотрит в глаза очень внимательно, будто я попросил о чем-то неприличном и он решает, стоит ли на это соглашаться.

— Видите ли, ― пытаюсь я объясниться, ― я прибыл из очень далекого… из далекой страны. Там все несколько иначе… Например, там у нас нет таких плоских телефонов, как у вас.

— Нет телефонов? ― Глаза гида округляются так, будто я сказал, что в моем мире все люди без почек и печени. ― Из какой же вы страны?

— Я… Из Стринора, ― отвечаю.

— Стринор? Странно, никогда не слышал о таком государстве. Это какая-нибудь маленькая страна в Горлии? Извините, что я вас расспрашиваю, ― спохватывается молодой человек. ― Просто мне, как гиду, очень интересны подобные факты.

— Да, в Горлии, ― лгу я.

— Наверное, вам религия запрещает пользоваться электроникой?

— Именно, религия.

— Понятно. Конечно, я согласен помочь в том, о чем вы просите, ― говорит гид, ― но поскольку эта работа не стандартная, я возьму полтора своего обычного тарифа. Согласны?

— Да, конечно, ― говорю я. В номере я посмотрел, сколько у меня купюр, сравнил количество денег с суммами, которые мне пришлось отдать за номер в гостинице, такси и обед в ресторане, и понял, что я чертовски богат.

Гида зовут Маринг. Он одет примерно так же, как и я, разве что вместо безрукавки на нем яркий, полосатый джемпер. Маринг полноват, что ему даже идет ― его округлое улыбчивое лицо наверняка поднимает клиентам настроение.

— Главной достопримечательностью Хаппера, конечно, являются наши магазины и торговые центры. Здесь можно купить все или почти все, ― начинает рассказ Маринг.

— Интересно, ― говорю я, чтобы что-нибудь сказать.

До ближайшего торгового центра мы доезжаем на автомобиле гида. Центр просто огромен, на каждом шагу различные объявления, рекламирующие продукты, одежду и какие-то странные предметы, назначение которых я не знаю. Но выглядят они пугающе: у некоторых длинные хоботы, у других по большим гладким поверхностям бежит какое-то изображение. Мы заходим в один из магазинов с товарами подобного рода. Я спрашиваю Маринга про огромные стоячие сундуки белого и металлического цвета. Он объясняет, что они созданы для охлаждения продуктов.

— Все это, ― радостно заявляет Маринг, окидывая рукой расставленные товары, ― можно приобрести, понимаете! Разве это не счастье?

Я оставляю без внимания это странное замечание, и мы идем по другим магазинам большого торгового здания.

— Долгое время, ― говорит Маринг, ― человечество жило очень бедно. Не было ни холодильников для хранения еды, ни телевизоров и компьютеров ― для отдыха, развлечения и работы. Не было дешевой ткани, недорогой посуды, такого ассортимента продуктов, который доступен теперь буквально каждому. Подумать только, ― распаляется мой гид, ― что еще каких-то сто лет назад люди выкапывали специальные погреба, чтобы у них не гнила еда. И все равно она сгнивала, если разные там помидоры и свиные ляжки не засолить или не замариновать. Из всех развлечений в те времена было ― раз в месяц сходить на какое-нибудь театральное представление или посетить приезжий цирк. И то это мог себе позволить далеко не каждый! Чем еще занимались люди по вечерам? Играли в шашки, музицировали на пианино, шили, вязали, читали или, если в кармане завалялся лишний медяк, шли в пивную. Разве это жизнь?!

— А чем же сейчас занимаются люди по вечерам? ― интересуюсь я.

— Как чем? ― Глаза Маринга готовы выскочить из орбит от удивления. ― Да вы откуда приехали, в самом деле? Слушайте, ― гид резко снижает громкость и теперь смотрит на меня с подозрением, ― а вы, случайно, не сбежали из Немослоба?

— Нет, ― успокаиваю экскурсовода, ― я ниоткуда не сбежал. Я приплыл сюда на собственной белой яхте.

Ответ его устраивает. Наверное, до моего следующего глупого вопроса. Маринг продолжает вдохновенно расписывать мир, в котором живет. Я не все понимаю, из сказанного, но, по словам Маринга, выходит, что теперь местным жителям нет необходимости идти в синематограф, кинофильму можно посмотреть прямо из дома. Какие-то иные приборы позволяют жителям Хаппера знакомиться с другими людьми на расстоянии, играть в настольные игры и слушать музыку, опять-таки не выходя из дома. Не нужна библиотека, чтобы прочитать интересующую тебя книгу. И еще много чего.

— Хорошо, ― соглашаюсь я. Мы заходим в ближайший кафетерий и заказываем кофе. Этот напиток, как я заметил, здесь тоже варят в каких-то автоматах и получается довольно вкусно. Беру себе и выпечку. ― Но ведь те люди, которые покупают все эти удобства, должны находить на это деньги?

— Разумеется, ― улыбается Маринг, помешивая сахар в чашечке. ― Они тоже должны что-то продавать ― какие-то другие товары или услуги.

— Прекрасно, ― опять соглашаюсь я. ― Вот вы, например, продаете мне свою услугу по сопровождению, правильно?

Он кивает.

— И вы можете позволить себе купить любой предмет, который мы сегодня видели в магазинах? Даже такой большой белый гроб для хранения продуктов?

— Новый холодильник, конечно, могу, ― отвечает Маринг, делает глоток и задумчиво опускает чашку на блюдце. ― Но для того, чтобы купить некоторые вещи, мне придется работать несколько месяцев. А если мы заговорим о новой машине…

— Но вы спокойно обходитесь без этих дорогих предметов и новой машины, так? ― перебиваю я.

— Вовсе нет, ― почему-то обижается Маринг. ― Новая тачка была бы нелишней. И я буду работать, чтобы скорее купить ее. ― Лицо гида принимает мечтательное выражение.

— Хорошо, развлечения ― понятно, товары ― тоже. А пытаетесь ли вы как-то познать себя, раскрыть тайны Божьего плана?

— В Хаппере, конечно, существуют и религии, и секты различные, ― морщится Маринг. ― Но я думаю, они тоже просто зарабатывают деньги. Просто кто-то продает холодильники, а кто-то ― спасение души.

А в тайнах мироустройства копаются ученые. В результате, они совершают очередное открытие, которое позволяет наладить выпуск нового товара. Кто-то открыл микроволны ― в продаже появились СВЧ-печи, кто-то раскопал… как его… ядерный синтез, теперь заводы штампуют ядерные бомбы для государств, которые хотят купить такое оружие.

— Да что же у вас, в самом деле, есть что-то, кроме товарооборота?

— Если задуматься, ― серьезно заявляет Маринг, ― все что происходит на свете, так или иначе связано с куплей-продажей. Это доказал еще великий Симс.

— Перестаньте, ― возражаю я. ― Может быть, я не так много знаю о вашем мире… то есть государстве, но думаю, что невозможно жить только ради нее.

— Отчего же? Давайте проведем эксперимент? Возьмем любой вид отношений, причем не только человеческих.

Мне становится интересно.

— Давайте, ― говорю я. ― И начните, пожалуйста, со вторых.

— Хорошо. Возьмем отношения между домашним животным и человеком. Собака, кошка, аквариумная рыбка, попугай… ― все они дарят человеку свою любовь, преданность, красоту, а человек их за это кормит. Или другой пример. Корова дает человеку молоко, курица ― яйца, а человек за это предоставляет кров, корм и уход. Во всех этих случаях купи-продай налицо. Или, например, ребенок в утробе матери. Он еще не родился, а уже участвует в торговле.

— И как же, интересно послушать? ― улыбаюсь я.

— Очень просто ― мать дает ему свою кровь, свои соки, защиту и прочее…

— А он ей? Что же он ей дает? Тошноту?

— Радость материнства, ― торжественно произносит Маринг.

— Постойте, ― говорю я, понимая, что этот разговор начинает меня раздражать, ― но как можно участвовать в торговле, если один из участников даже не знает об этом? Ни кошка, ни младенец о сделке и понятия не имеют!

— И тем не менее. ― На губах экскурсовода гуляет победоносная улыбка.

— А если кошка или собака больны, например? Или инвалиды? Или просто состарились? Они уже неспособны поделиться ни своей красотой, ни обаянием. Они делятся свалявшейся шерстью, болячками, зачастую дурным запахом. Разве не так?

Откуда я все это помню про домашних животных? Воистину, это путешествие по чужим мирам очень мне помогает ― так я смогу вспомнить свой родной.

— И даже в этом случае они являются участниками сделки, ― говорит Маринг.

Наверное, я выгляжу глупо ― потому что, чуть не поперхнувшись от удивления, обливаюсь кофе. Ставлю чашку, беру салфетку, продолжая удивленно смотреть на Маринга.

— В этом случае они продают вам возможность чувствовать себя милосердным, ― говорит он таким тоном, словно разъясняет ребенку. ― Эти базовые понятия у нас преподают в школах. Странно, что вы этого не знаете… Неужели в школах Стринора этого нет?

Судя по взгляду гида, он опять подозревает меня в побеге из этой их… Немослобы.

— А когда этих больных животных вышвыривают на улицу? Случается такое? ― Я злюсь и понимаю почему ― мне нечего противопоставить этой отвратительной теории. Она настолько омерзительна ― оказывается, даже младенец в утробе занимается торговлей ― что меня просто воротит.

— Значит, цена хозяйской заботы о них стала выше, чем желание чувствовать себя милосердным. Те же, кто продолжает заботиться, имеют другой внутренний ценник. Ничего личного, просто бизнес!

Я встаю, подзываю официанта, расплачиваюсь. Понимаю, что мне уже все ясно про этот мир и он мне не интересен. Да не то что неинтересен ― я его просто ненавижу! Мой родной мир таким стать не мог, уж это точно.

Мы выходим на улицу.

— Ну что, господин Казимир, куда бы вы хотели отправиться теперь? Могу предложить…

Конец ознакомительного фрагмента.