Холодный мир

Георгий Викторович Протопопов

Фэнтэзийный мир с северным колоритом. В центре сюжета – история жизни человека, вынужденного поневоле погрузиться в иную для себя культуру на фоне исторических потрясений.

Часть первая

Теперь я изгнанник! Что ж! Я беглец. И пускай! Никто не нужен! Один проживу.

Злость все еще кипела в нем. Руоль взмахнул сюгом, втыкая его прямо в сугроб; широкое лезвие топора звякнуло об лед. Руоль уставился на отколотые грязно — черно — серые куски горящего камня, словно пытался зажечь их взглядом. Перед его глазами вставали лица и лица, и Руолю вот уже в который раз захотелось взвыть. Он лишь стиснул зубы и стал складывать камни в мешок. Потом подобрал сюг, взвалил мешок на плечо и побрел обратно к тороху. Это переносное жилище в виде конуса, крытое шкурой олья сиротливо примостилось к подножию холма.

Кругом снега. Напротив — еще один холм, небольшой торох почти незаметен. Вот он — сурт одинокого, его горький ночлег.

Постоянно тлеющая в груди злость несколько улеглась. Скоро он будет сидеть у очага, в тепле и уюте, а вокруг — холодная зимняя ночь. А, впрочем, зима умирает. Ненавистный Белый Зверь уже нетвердо стоит на ногах. Вот только Сэи — коварная луна. Время перелома и напряженной борьбы, когда ни одна из сторон уже не превосходит, и еще неясно, каков будет исход. Время, когда случаются долгожданные оттепели, но столь же вероятно ударяют морозы, не менее лютые, чем в Чусхаан, предыдущую луну, не менее жестокие, чем в Чунгас — луну, что перед Чусхааном.

Из-за оттепелей и морозов — постоянная гололедица, отчего оронам все трудней добывать лувикту — свой белый мох. Не самая легкая луна, если вообще бывают легкие. И все же лучше тех холодных, темных, неживых, что идут перед ней. И зато потом придет Сурапчи — как называется следующая луна, а также козырек от солнечного сияния, чтобы не ослепнуть. В самом деле, света будет много, непривычно много после долгой зимней тьмы. Затем придет Муусутар — луна, когда отступят льды. А потом… луна Эдж с песней пробуждения принесет время тепла. Скоротечное — всего-то две луны, если не считать самого Эджа — Ыргах тыйа и Оту, — но такое бурное, светлое. Именно тогда — жизнь, а зимой… зимой — зима.

Эдж… какое дивное, чудесное время, и чудесно само слово! Руоль скрипнул зубами, подходя к своему тороху. Да, Эдж… песня, веселый, чистый хоровод. Радость, ликующая радость! И все это будет не для него.

Двадцать зим он прожил. И стал изгоем. Хуже, чем…

Руоль угрюмо бросил мешок на хидасу — утоптанное место вокруг тороха, — остановился, посмотрел кругом.

Двадцать зим… вернее, уже двадцать первая подходит к концу. Именно в Эдж он появился на свет и тогда скажет, что прожил двадцать одну зиму. Пришел, когда весь мир — эджуген, — вся матушка мора дивно расцветала, проснувшись наконец от долгой спячки, стряхнув с себя сны, распустив косы, войдя в светлый хоровод небес и земли, запев счастливую песнь пробуждения, запев эдж.

Дорогие братья! Дорогие сестры!

Веселей поведем круговой наш танец!

Послушайте братья! Послушайте сестры!

Пусть все услышат наш светлый эдж!

Севера ветры нас заметают

Снегом колючим, покровом снежным;

Ветры запада нас заносят

Снегом холодным на долгие луны.

Эй! Вы проснулись, равнины дети,

Жители рек и распадков горных!

Зверь убежал в великом страхе,

Пятясь, скуля, рогами поддетый!

Солнца лучи оживили землю!

Ну-ка встречайте наш светлый эдж!

Дул ветер, стелясь по равнине; снег повсюду. Руоль с потерянным видом стоял возле тороха, глаза застилало. Большой праздник! Великий праздник! Сейчас закричу…

Два верных орона паслись неподалеку, разрывая копытом снег, нетерпеливо хватая губами скупой мерзлый белый мох. Руоль смотрел на них.

— Орончики мои, — прошептал он. Орон — то же самое, что и «олья», только слово это более древнее, местами и вовсе забытое. Руоль помнил древние слова. Он вышел из семьи подобной тем, которые даже свой народ, более зажиточная его часть считает неотесанными, дикими.

В детстве он был таким и жил так. Потом было иначе, и иначе он жил. И, может быть, зря. Это привело его сюда, сделало таким, каким он стал.

Руоль отвязал подбитые шерстью короткие, широкие лыжи, с бесцельным видом взялся за мешок.

Сидеть у костра, глядеть как постепенно прогорают камни, есть мясо… и не с кем даже поговорить. Разве что с Лынтой и Куюком… Посмотрят только и ничего не скажут… Пусть ищут свою лувикту. Полуголодные уж сколько времени, бедняжечки.

Ничего, проживет один. Найдет хорошие места, станет охотиться, жить — поживать, совсем забудет о людях. Зачем они? Сам по себе будет. Никто не нужен.

Что же я натворил… что натворил…

— Арад — би! Здравствуйте, орончики мои! Арад — би, мои единственные друзья, мои братья! Теплый день… соберем наш торох, нагрузим нарту, поедем дальше. Только мы втроем, братья мои, больше у нас нет никого.

Два верных олья грустно смотрят на Руоля. Оба — мощные, гордые. У одного рога вперед, как две широкие ладони с пальцами, и две длинные дуги, слегка ветвящиеся на концах, круто уходящие назад, царственно высящиеся над могучим хребтом. Этот олья весь черной масти — харгин, его зовут Куюк, то есть Бодливый. Еще хотоем — одногодком никому не давал спуску. Теперь он спокоен, мудр, горд.

Другой олья пегий, наполовину пестрый — бугади. Рога у него ветвятся не вперед и назад, а в стороны. Не такие большие как у Куюка, но тоже весьма красивые. Еще маленьким ороненком — туютом получил имя Лынта, что значит тихий, смирный. Он, однако, не менее могуч, горд и мудр, чем Куюк. Возможно, и мудрее. Оттого и был всегда спокоен тем спокойствием, какое к Куюку пришло лишь со временем.

— Куда мы поедем? — спрашивает Руоль, как бы ища совета у величественных животных. После некоторого раздумья он решает ехать дальше на юг, к Архатахской гряде. В тех местах редко кто бывает. Слишком близко к Туасу — высоким горам, большому хребту еще дальше на юге. Тот хребет зовут Турган или Сюнгхаан, именами, несущими скорбь, угрозу, запрет. Толком неизвестно, почему, слухи ходят разные. В любом случае, там — конец море, а значит и владениям луорветанов. А фактически, владения ороньих людей заканчиваются еще раньше, ибо близко к Турган Туасу не подходят, как не ходят и далеко на север — во льды. И там, и там — зло. Жить можно только посередине.

За Архатахом мора еще продолжается, но решение Руоля ехать к нему, есть, по большому счету, решение ехать к границе. Кто живет за Архатахом?

Руоль понимает, что его выбор как нельзя более логичен теперь. Куда бежать беглецу? Подальше от людей. Там он будет совершенно один. До самого конца жизни. Остается надеяться, что она не окажется слишком длинной.

— В путь, мои дорогие братья!

Воистину, братья. Луорветаны и олья — единое племя. У них один отец. И улики — дикие олья, — тоже дети Хота, и всех их человек должен уважать и любить. Без них не прожить, без них он вообще никто. Жилище, тепло еда — все от них. Ах, как вкусна умаса из мяса и жира улика! Вкусен ньюго — истинное лакомство, мясо с позвоночника возле хвоста. Сладок каыс из молока. А, впрочем, мора велика, живет в ней немало иного зверя, птицы, рыбы. Но только ороны и луорветаны — дети Хота, и потому навсегда неразрывно связаны.

Где-то там Архатах. Место изгнания. Его, Руоля, вечного изгнания.

Ирги — олья — самцы, послушно тронулись в путь, на юг. Меж холмов на равнину. С ними брат их — угрюмый Руоль.

В древние времена, перед самым началом истории луорветанов, из вечных льдов на севере вышел изначальный орон Хот. Увидел он великий край. Безбрежную мору — рыже — серую, с пятнами снега, с равнинами и горными склонами, с озерами и сопками, поросшими почти непролазным корявым лесом — туахан, где прямоствольные высокие деревья встречаются только изредка. Далеко на востоке, однако, есть целые леса прямоствольных — турун. В те края ныне луорветаны совершают мустаныр — ездят за длинными ровными деревьями, идущими не на дрова, а для шестов и прочего. Там одна из границ моры. На западе такой границей являются непроходимые болота, на юге — Туас, высокие злые горы. И вечные льды на севере.

Однако, огромна мора между ними, велика, пустынна. Совсем пустой кажется оттого, что так велика.

А когда Хот бродил по ней, она и была пустой. Почти. Только звери, рыба да птицы.

Долго бродил Хот в одиночестве и понял однажды, что он одинок, и затосковал.

— Я вдоволь ем лувикту, — сказал он, — но здесь ее слишком много для меня одного.

Тогда он потерся о глыбу льда, и возникло все племя оронов.

— Вот вы, — сказал им Хот. — Поедайте лувикту, плодитесь и живите. Этот эджуген, весь этот край для вас, хотя и не я его создал. Но я вас здесь поселил.

Все олья были тогда улики — дикие. Разбежались они стадами по безбрежной море, стали плодиться жить, поедать лувикту.

Изначальный Хот теперь бродил меж ними, радуясь, что есть отныне в море похожие на него, и что не так уж она пуста.

А потом пришла зима. Выскочил Белый Зверь, морозный, холодный — глаза изо льда, но горят студеным пламенем. Как замерзшие звезды, как сполохи зимнего огня в темном небе.

Завыл Зверь — стал кругом снег, закружились вьюги. Плюнул Зверь — сковало все льдом, промерзли насквозь, застонали кривые туахан-масы на сопках, побросав красивые иголочки, превратились в мертвые пни, застывшие коряги. Дунул Зверь — загудели, замели холодные хаусы, полетело над морой снежно — ледяное крошево.

Стало плохо Хоту. Как плохо было в вечных льдах, откуда он пришел в мору. Белый Зверь гнался за ним во льдах и пришел следом.

Разбежавшиеся повсюду улики страдали, гибли от холода, но и учились выживать. Ничего они не знали, ничего не хотели кроме того, что заповедовал им Хот.

Иные же ороны пришли к Хоту и взмолились:

— Отец, трудно нам!

Хмурился Хот, потрясал в печали рогами.

— Отец, не хотим быть дикими. Пропадем. Только дичайшие выживают сейчас. Хотим, чтобы о нас заботились, того и сами заботой оделим.

Хот внял. Пошел к горам, потерся о черный камень. Появился так человек, луорветан.

— Ок! — воскликнул он. — Кто это я?

— Ты человек, — молвил мудрый Хот.

— Хо… — почесал в затылке человек.

Все поведал тогда ему Хот и напоследок наказал заботиться об олья — детях своих, братьях человека.

С тех пор живут вместе луорветан и орон.

А дикие улики так и бегают по море.

Кто-то измыслил такую сказку, будто некий Сэнжой — огромный улик — самец, вожак, сказал однажды всем диким олья:

— Луорветаны на нас охотятся, Белый Зверь губит нас. А когда приходит тепло, нам нет покоя от ыргахов — свирепых оводов, и от различного зверья. Но мы гордые, мы сильные, мы выживаем. Бегаем по море где хотим, плодимся, поедаем лувикту. Мы свободны как ветер, и это наша мора. А домашние олья, небось, дают человеку гораздо больше, чем получают взамен. Высокую цену платят они, а за что? Наша плата тоже высока, но мы знаем, что она — за свободу. И только в борьбе!

Когда и чьими устами произнес Сэнжой эту речь — неизвестно.

А вот Хот, после того как устроил жизнь своих детей, ушел сражаться с Белым Зверем.

Постоянно Белый Зверь отступает назад во льды. Но ненадолго, ибо он слишком силен. Он возвращается, и снова — долгая, изнурительная борьба. Поначалу он будто бы побеждает, но не сдается и Хот. Каждый раз, собравшись с силами, поддевает Зверя рогами, гонит обратно во льды. Только для этого Хота нужно кормить. И поскольку человек заботится об олья, человек обязан кормить и Хота.

А еще изначальному орону в его великой борьбе помогают различные светлые духи. Кое-кто говорит, что это Хот помогает им, а основную борьбу ведут именно духи и божества.

Много злых духов помогает и Белому Зверю. Или это он помогает им — как знать?

Главное, что приходит зима — долгая, бесконечная. Но потом непременно возвращается тепло — бурное, красивое, радостное.

К Архатаху, далекому Архатаху… много кос пути впереди. Бела, чиста мора. Путь безрадостный.

Вот Руоль: смуглое лицо, маленький нос, череп узкий, черные глаза, черные волосы, заплетенные в косу. Вся одежда оронья, начиная от треухой шапки кли из шкуры молодого олья, кончая кумасами — обуви из шкурок с ног олья. Еще на нем подбитая мехом ровдужная доха, меховая шуба поверх, ровдужные штаны, и другие штаны, которые на каждую ногу натягиваются отдельно — сотуро.

Руки в варежках держат трость для погонки, впрочем, олья понимают ездока и без нее. Шуба у Руоля длиннополая, мехом наружу, а на ногах, поверх камусов, еще меховые галоши.

Руолю тепло, тем более что день сегодня ясный, безветренный — к оттепели. Тепло ему снаружи, но какой холод внутри.

— Где этот проклятый старик? — вскричал князец Ака Ака. — Ну-ка приведите его сюда!

Два калута — воина — слуги с поклонами вышли из юрты. Толстый, злой, взбешенный Ака Ака откинулся на подушки, сидя на своем любимом кулане — меховом коврике.

Велик князец Ака Ака! Безгранична его сила, власть, бесчисленны его стада. Есть у него прекрасный сарай — огромное, богатое, живописное стойбище над рекой Ороху, в месте, называемом Баан. Туда Ака Ака приходит во время тепла. Стойбище так и зовется — Баан — сарай. Там у князца есть несколько неразборных жилищ, много амбарушек, просторный раль — загон для олья. Никто не может останавливаться там на время тепла, кроме Аки Аки. Сейчас, однако, Сэи, и князец находится в холмах, в местах, называемых Сыла, по имени протекающей здесь речки.

Он сидит в своей большой богатой юрте, глаза его гневно сверкают.

Вернулись калуты, толкнули на пол худого, измученного старца. Длинные, редкие седые волосы, порванная жалкая одежонка, кровь на темном, изрезанном морщинами лице со впалыми щеками, тонкие, ослабшие руки, связанные ремнем.

— Ближе его.

Калуты подтолкнули распростертого старика. Ака Ака поднял ногу, обутую в сапог из мягкой кожи (внутри жилища было тепло, даже жарко), лениво пнул старца, чтобы тот не валялся мешком, потом, когда старик слегка приподнялся, трясясь от слабости, поддел его подбородок носком сапога, заставив смотреть на себя.

— Теперь ты будешь говорить, Тыкель.

Старик закрыл воспаленные глаза.

— Я уже говорил. Мне ничего не известно.

— Врешь, огор! — Ака Ака от злости вскинулся, подался вперед.

Один калут замахнулся плеткой.

— Подожди, — остановил Ака Ака. — Тыкель, несчастный, почему не образумишься? Понравилось тебе страдать? О, ты еще узнаешь настоящее страдание!

Старик молчал; князец посмотрел на него с презрением и сожалением.

— Послушай меня, огор… откуда такое упрямство? Разве ты не понимаешь? Разве не видишь, что произошло? Как ты можешь? Или у тебя нет сердца? Зачем покрываешь злодея? — голос Аки Аки смягчился, стал как будто более искренним, даже сдерживаемая боль послышалась в нем. — Только скажи мне, прошу тебя. Клянусь, я тебя тут же отпущу. Я тебя даже награжу.

Старый Тыкель опустил голову.

— Ничего не знаю.

Калут, по знаку, махнул плеткой; старец со стоном повалился.

— Как не знаешь! Говори, жалкий!

Войдя во вкус, калут снова замахнулся. И снова Ака Ака остановил его.

— Где его прячешь, скажи мне. Ладно, может, не прячешь. Но ведь знаешь, куда бежал, а? К кому? Кто его прячет? Кто из его дружков? Охотник? Этот наглец Акар? Или Кыртак? Или кто еще? Говори! Я ведь всех найду. Я же всех заставлю страдать. Познаете истинный джар! Хочешь спасти друзей, Тыкель?

Молчание. Потом:

— Ничего не знаю.

— Глупец! Эй вы! Найдите мне всех, притащите сюда! Кого — кого! Дружков проклятых! Всех, у кого он может прятаться. Всех, кто может знать, где он прячется. Ты слышишь, Тыкель? Еще не поздно. Скажи лучше ты мне, я уважал тебя когда-то.

— Я ничего не знаю. Это правда.

— Ну-ну. Эй, давайте его обратно. Со! Посмотрим, что скажет Оллон — шиман.

Слабого старика увели, вернее, унесли волоком.

— Найду я его, — сказал Ака Ака, сжимая кулаки. — Найду. Обязательно найду. От меня не уйдет.

Шиманы говорят с духами, шиманам ведомы многие тайны. Даже Хот — создатель не знает иного из того. По крайней мере, некоторые так похваляются.

Мир древнее Хота. Много в нем разных существ. Из них лишь луорветаны и олья — дети Хота. Но кто-то создавал остальное. И даже Хота, быть может.

Известно, что человек неспокоен изначально.

Спознались шиманы с духами, открывая многие тайны, обретая то силу, то проклятие.

Проникли они в мир божеств. В глубины бездонные, на вершины небесные.

Хот того не заповедовал, но и не запрещал познавать. Быть может, мало он думал о любопытстве и одержимости человека. Из-за чего, возможно, пришлось ему несколько потесниться.

Ведь как человек пришел к духам, к божествам, так и они пришли к нему.

Лучшие шиманы служат Аке Аке и говорят, что он избранный. Он богат, и шиманы его богаты. Кроме того, подобно шиманам, ему ведомы многие тайны. Ну кто еще может так запросто общаться, вести торговлю с Пришлыми, Высокими? Теми, что наведываются откуда-то с юга… уж не с Турган Туаса ли, запретного хребта? Уж не духи ли они в таком случае? Многие так и считают. Ака Ака, тем не менее, говорит с ними как равный и знает дорогу, специальный тракт — чуос, вдоль которого зимой ставятся вехи. Иногда Ака Ака ездит по чуосу навстречу, иногда Высокие сами приезжают.

Ну кто еще имеет от них столько диковинных вещей, дающих власть, богатство, уважение, почет? И страх перед его могуществом. Воистину, он избранный! Хозяин моры — один из его любимых титулов. По праву ли — о том думать нельзя.

Помимо лучших шиманов Аки Аки есть еще истинные, настоящие, как о них шепотом говорят, шиманы. Они не служат кому-то одному, им все равно, кого называют лучшими. Говорят, что власть их истинно велика.

Хот создал луорветана. Луорветан жил, тем довольный. А потом открыл духов. И стала мора загадочной, непонятной, эджуген стал глубже, сложнее, значительней. Мир наполнился седой древностью, великими деяниями, легендарными героями.

Откуда взялись духи, божества, шиманы?

Когда-то пришел в мору человек ли, дух ли, божество ли… огромный, бородатый, светловолосый. Звал себя — Менавит Шаф. Никто из тогдашних луорветанов не мог выговорить это имя, поэтому стали называть его Мыыну.

Этот некий Мыыну, этот Менавит Шаф рассказывал удивительные вещи.

Далек Архатах. Много кос и дней пути. Руоль все время двигался к нему с почти безумным упорством. И бездумным. В оттепели, в стужу, в пургу и в ясную погоду, с ветром в спину и с ветром в лицо.

Не так уж быстро он продвигался. Время от времени задерживался, чтобы поохотиться или вырубить изо льда и снега замерзшую, но живую рыбу — иногда удачно, иногда нет. Несколько раз встречался с волками — свирепыми хищниками моры, о которых иные говорят, что они и не звери вовсе, а сами злые духи. Звери или духи встречались в пути Руолю, он и сам не знал, но один раз они осмелели чересчур — пришлось с ними сразиться. Для Руоля и его олья в тот раз обошлось, а вот четверка волков — хоть духи, хоть звери — отправилась в другое бытие. Руоль был охотник. Он хорошо стрелял из лука, владел копьем, ножом. Часто от этого зависела его жизнь.

И вот однажды на горизонте он увидел Архатах. Его взгорья, его склоны, поросшие лесом. В это время солнце взбиралось все выше, но сегодня его не было видно за свинцовыми волнами неподвижных туч. Под застывшим небом — застывший Архатах — белое и черное. Он ввергал в уныние.

Луна Сэи подходила к концу, завершала свой круг. Был день Учах — двадцать шестой день луны, день верхового олья. Руоль остановил своих оронов и долго, в немом, подавленном очаровании смотрел на Архатах. Отныне ему предстоит здесь жить. Влачить существование подобно тому как все живое существует зимой в ожидании тепла. Для него зима никогда не кончится.

Он сидел в стареньком седле на спине своенравного, но сейчас замершего в грустном спокойствии, разделяя настроение хозяина и его изгнание, Куюка, держась одной рукой в рукавице за длинную, гладкую дугу рога. Рядом столь же спокойно стоял Лынта, впряженный в легкую нарту — не столь уж много вещей было у Руоля. Лынта не нуждался в понукании, сам послушно тянул нарту следом за Куюком и хозяином. Когда бывало, что ему одному было не справиться, Руоль впрягал и Куюка.

Дул несильный ветер, подметая снежную пыль с сугробов. Свежий ветер, уже не столь холодный, принадлежащий более теплу, чем зиме — вовсе не хаус. Хот побеждает. Сейчас ему еще трудно, но вскоре он осилит, прогонит Зверя во льды. Ему нужна помощь. Вчера Руоль кормил Хота мясом и кровью пойманной дичи. Хот ест не только лувикту. Руоль не мог преподнести еду идолу, обмазав его подбородок кровью и жиром. Ну ничего, у него есть огонь. Огонь — дух тепла, а значит, борется на одной с Хотом стороне.

Сначала Руоль, как всегда, когда разжигал костер, покормил духа огня, но в этот раз вдвое щедрее обычного, потом попросил отнести пищу Хоту от него, Руоля.

— Я отменно сыт, — сообщил дух огня. — Ты меня хорошо покормил, я доволен. Исполню твою просьбу.

Руоль отдал ему пищу для Хота, огонь принял ее. Можно верить, просьба будет исполнена.

Пасмурный день, но воздух прозрачен, Архатах виден во всех деталях. Правда, не столь он еще и близок. Огромные деревья похожи на маленькие черные точки, карабкающиеся по склонам. Немало там корявых деревьев — целые заросли, лабиринты, но немало и прямоствольных — могучих, больших, почти неохватных. Таков уж Архатах. Высоко возносится он, но даже отсюда видно, как выглядывают из-за его широкой спины вершины, что много выше и дальше его. Вершины в синей дымке. Далекий Турган Туас.

Руоль неотрывно смотрел, скользил взглядом по своему новому дому, со смешанными чувствами. Может статься, он смотрит отсюда, с равнины в последний раз. А потом будет смотреть только оттуда. Кто знает. Он не шиман, чтобы видеть будущее. И не умеет гадать по жженой лопатке улика или по рыбьим костяшкам. Хотя видел и вроде бы знает, как это делается. Схема-то проста. Сорок одна костяшка, вынимается одна, на которую шепчешь свою просьбу. Все костяшки в кучу. Разбить на глаз на три части. От каждой отсчитывать по три штуки, пока в каждой кучке не останется меньше четырех костяшек. Лишки откидывать порознь в разные места со значением: голова, два плеча, две руки, две ноги, сердце, печень. Потом…

Эх, все равно не приходит к нему судьба через гадание. Не понимает он этого. Но тут нечего и гадать. Вот Архатах — конец пути. Что может быть еще?

Руоль смотрел, и изо рта его клубами пара вырывалось неровное дыхание. Олья терпеливо ждали. Если бы не облачка пара, они все казались бы сейчас вытесанными из камня и припорошенными снегом фигурами.

Наконец Руоль стряхнул с себя задумчивое оцепенение, встрепенулся, зашевелился.

— То! — решительно воскликнул он. — Вперед!

Олья послушно и даже с резвостью тронулись в путь. Видимо, и им передавалось одержимое стремление хозяина, его безоглядная, горькая решимость.

Руоль продолжал смотреть на Архатах, голова его как-то пьяно моталась из стороны в сторону. Упорство было в его голосе, но тело… тело страдало… и выдавало Руоля. Сейчас он боролся с самим собой. Кажется, победил Руоль решительный. Потому что он вдруг запел во весь голос, хотя тело продолжало вяло раскачиваться, не выказывая стремления и силы воли, словно олья волокли его сами по себе, против желания, а он просто не сопротивлялся, не находя в себе сил для борьбы.

Но Руоль пел, и его голос летел, метался, кружился над снегами, будто ветер, подбадривая верных оронов.

То! Вперед, живей!

Ну!

Мои орончики!

Смотри-ка! Архатах!

Неприветливые склоны, суровые!

Я еду к нему, еду!

Вперед, Лынта, вперед, Куюк!

Эй!

Архатах! Суровый дедушка.

Как меня встретишь?

Мора — матушка прогнала меня.

Меня — беглеца. Меня — беглеца.

Как меня встретишь?

Зима холодна, морозна, жестока.

Еду к тебе.

Бегу с равнины, словно Белый Зверь.

Который на север, во льды,

А я на юг — к тебе.

Архатах! Ты дитя моры.

Не могу ее совсем лишиться.

Отныне буду жить здесь.

Вот мой эджуген!

Буду один.

В этом краю безлюдном.

Принимай, дедушка!

Встречай беглеца!

Долго еще пел Руоль в таком духе. Пел, пока не устал. Затем он просто молчал, свесив голову. На ресницах были замерзшие слезы.

Руоля посетило сомнение: имел ли он право, такой жалкий, несчастный, падший, предлагать еду Хоту?

День пасмурный, но не холодный. Будет оттепель. Снега заискрятся, засияют нестерпимым светом.

Хот мудр, он должен понять своего заблудившегося сына. Прощает ли? Сердится ли? И думать — гадать боязно.

Вообще Руоль редко задумывался над этим, совершая какие-нибудь свои деяния. Угодно или неугодно богам, духам, Хоту, наконец? По большей части, ему всегда это было почти что безразлично, хотя он старательно, с серьезной верой исполнял все ритуалы. И на том обычно успокаивался. Если и волновало его, что дальше, то весьма поверхностно.

И сейчас это безразлично, говорил себе Руоль.

И, однако же… Хот принял предложенную им пищу.

Руоль поднял голову, смахнул льдинки с ресниц и уже смелее — и тело стало тверже — смотрел на Архатах.

Тот вырастал, приближаясь.

Бесился князец Ака Ака, заплывшие глазки его метали молнии.

Сгинули куда-то Акар и Кыртак, разбежались по море. Ага! Чуют вину за собой! Значит, это верный след. Наверняка укрывают беглеца. Пошел слух, что охотники подались куда-то на восток, в землю Тарву. Вот там их и сцапают. Обязательно выследят, схватят, притащат. Узнают тогда, как бегать от Аки Аки.

Ждать, правда, невыносимо.

Остальные тоже попрятались. Мерзкие, все виноваты! Всех найдут!

Пока калуты привели только придурочного Тынюра с женой Чурой. Этим, видно, ума не хватило в бега податься, хоть и считались они друзьями злодея. Простота. Толку с них. Едва ли они вообще что-то знают. Баба Чура, конечно, себе на уме, но не настолько уж. Ака Ака постращал их, шибко постращал. Что тут началось! Муж с женой бухнулись на колени, стали рыдать в голос, ползать по земляному полу, пытаясь поцеловать его ноги. Давно бы уже выболтали все, если бы хоть что-то им было известно. Особенно Тынюр, тот вообще не умеет ни секретов хранить, ни рот на замке держать. Насочиняет, бывало, выше гор, а потом и сам не помнит.

Тем не менее, Ака Ака велел запереть их на всякий случай — пускай потомятся.

Найти бы действительно виноватых!

Аке Аке было известно, что злодей — беглец навещал иногда могучего шимана Тары — Яха, на которого давно зуб имеется. Кто знает, шиман-то дружелюбно относился к злодею. Но Тары — Яха князец не решался трогать, хотя тот и зимовал где-то поблизости.

В начале луны Сурапчи, в день седьмой, день Иктенчан — трехлетнего олья, приехал на стойбище князца шиман Оллон — один из величайших шиманов, один из лучших шиманов.

Ака Ака встретил его как положено, с щедрым размахом, подобающим истинно великим. К каковым относил в первую очередь себя.

Как ни спешил князец Ака Ака, решено было несколько отложить основное дело, ибо давно пора было кормить Хота. Ранее, за всеми волнениями, князец и забыл совсем. Сейчас он сделал вид, что позвал шимана именно за этим, для помощи в совершении обряда.

Обряд совершили. Шиман скакал вокруг огромного идола как запряженный орон. Идол был доволен, весь перемазан свежей кровью и жиром, на голове его ветвились могучие рога — настоящие, тогда как сам идол был деревянным. Рога были велики, ветвисты, красивы. Прославленный священный орон когда-то носил их, теперь они принадлежали Хоту.

И хотя приход тепла и победа Хота стали очевидны задолго до совершения обряда (тут оплошал Ака Ака, запоздал малость), князец произнес речь:

— Теперь непременно наступит тепло. Я щедро покормил Хота. Кто еще предлагает ему такую сытную пищу? Воистину, только я один во всей море могу по-настоящему накормить великого Хота, я один его истинно насыщаю. Если бы не я, разве Хот смог бы побеждать Зверя, разве был бы он сыт, набирался бы сил для удара? Приходило бы тогда к нам тепло?

И все смотрели на Аку Аку в трепетном страхе, в суеверном благоговении.

Воспрянувшее солнце сверкало, отражаясь в снегах; огромные, вознесшиеся высоко над землей рога — словно диковинное дерево, тянущееся к небу.

Вскоре, уже после обряда, князец поделился с шиманом и основной своей проблемой. Тому, впрочем, давно все было известно, причем простыми человеческими способами, ибо, в основном, люди общительны. Однако во время рассказа Аки Аки старый шиман задумчиво произнес:

— Да — да… знаю, знаю. Открылось мне это.

Под конец Ака Ака высказал свои подозрения насчет Акара и Кыртака, по слухам, подавшихся куда-то на восток в сторону Тарвы.

Оллон покивал.

— Награжу тебя, щедро награжу! — воскликнул Ака Ака. — Только найди мне его. Пусть духи откроют тебе, укажи мне след.

Оллон, лицо которого было старым, темным, сморщенным и хитрым, напустил на себя мудрости, свет глубокого прозрения мелькнул в его глазах, задумчивым стало его лицо, ведь предстояла большая многотрудная работа, и шиман подчеркивал это всем своим видом. Он сказал тихим мудрым голосом:

— Да, нелегко будет. Не человек, а зверь тот злодей. Сильные духи его охраняют и им владеют. Но обряд будет! Я брошу им вызов. Я, Оллон — могучий шиман! Только я могу сделать это, только я в силах помочь тебе. Но…

— Я слушаю.

— Если злые духи заступят мне дорогу… возможно, их надо будет умилостивить.

— Э! Пах! Не хватил ли лишку? Я ведь и так щедро тебя награжу!

Оллон глянул на Аку Аку. Тот немного смешался. Шиман, все-таки.

— Будь по-твоему. Мне ничего не жалко. Теперь ничто не имеет значения. Лишь бы его изловить.

— Всего один олья, — смилостивился Оллон. — В данном случае больше не потребуется. Ну и. твоя благодарность совершающему обряд…

— Будет, будет тебе, не волнуйся. Я свое слово держу. Но мне нужен результат.

— В этом доверься мне.

— Вот и хорошо.

— Кудай (посвященный орон) потребуется особый. Чаалкэ — белой масти, без единого пятнышка.

— Ай, предоставляю тебе выбрать самому.

— Конечно, конечно, так и должно быть.

Оллон величественно расправил тщедушные плечи. Жарко горело пламя в очаге. В красных отсветах и колеблющихся тенях шиман показался выше, грознее.

— Эй, женщина! — позвал князец. — Наложи нам еще мяса, да побольше! Кушай Оллон, смело запускай руку в жир.

Орибон — специальный крюк, опустился в булькающий котел, от которого поднимался ароматный пар.

Снова стало уютно. Ака Ака радовался, надеясь на шимана. Правда, по-прежнему его грызла тоска, ибо не будет ему покоя, пока это дело не завершится. Оллон же сейчас был всецело доволен, млея в тепле и сытости. Никакие сомнения его не грызли.

И вот, в день Амаркин — шестилетнего олья — самца, в десятый день луны Сурапчи, шиман Оллон со своими помощниками совершил великий обряд поиска.

Однажды, давным-давно, странствовал по море Менавит Шаф. Ученый человек из совсем других краев.

Как-то, находясь в жилище Ихилгана, которого потом стали называть Отцом шиманов, Менавит вел такую беседу:

— Удивительно, — говорил он, — как человек все время приходит к одному и тому же.

Тогда еще все луорветаны говорили на одном языке, и Менавит Шаф этот язык знал. Это потом уже язык людей моры стал распадаться на диалекты по местностям, поскольку край их огромен, и луорветаны в нем разбросаны. Впрочем, во времена Руоля и даже сына его, богоподобного Ургина, все луорветаны понимали друг друга, различия были только в произношении, да иные слова в разных местностях употреблялись по-разному. Во времена же Менавита было еще проще. Он говорил, и слова его, не сразу, постепенно, но доходили до сознания луорветанов. Хотя он-то как раз частенько говорил о том, о чем простые жители моры вообще не имели раньше понятия, и использовал много незнакомых слов.

Пожалуй, Ихилган — будущий великий шиман, в доме которого Менавит Шаф жил какое-то время, был первым, кто понял странные речи. И прозрел. Правда, прозрел по-своему.

— Наше прошлое, — говорил Менавит, — от нас самих скрыто завесой забвения. Позади осталось что-то темное. Но кое-что сохранилось, кое — что мы знаем.

И я вижу, что вы, невинные дети тундры, повторяете извечный путь человечества. Ваш Хот — творец, но пока еще не бог. Однако и к вам придут боги, а там и… загробная жизнь, идолы, кровавые жертвоприношения.

— А боги — это кто? — спрашивал Ихилган. — И что такое жертвоприношения?

И Менавит Шаф рассказывал с простодушной наивностью, со свойственным ему фатализмом, вряд ли понимая, что творит в своей одержимости. Рассказывал не один день, не одну долгую зимнюю ночь. Его внимательно слушали. Со временем все уверовали, что Мыыну не человек, а некий посланец, пришедший открыть им доселе неведомый мир. Как это раньше-то никто не задумывался, какой он — мир?

А потом Ихилган стал шиманом. И слушали его, и потрясал он великими чудесами.

Был запоминающимся, потрясающим тот обряд.

Ревело пламя в очагах. Помощники подготовили для шимана бубен — нагрели кожу, подтянули, потом Оллон лично нарисовал на бубне кровью изображение материнского олья. После этого стали готовить самого шимана. Усадили его на расстеленную шкуру, затянув потуже все ремешки на ритуальной одежде — дабы духи не смогли утащить. Затем помощники встали вкруг, начали петь, держа за длинные ремешки будто бы запряженного шимана.

Ака Ака сидел поодаль на своем кулане, испытывая волнение много больше ожидаемого.

Оллон раскачивался в трансе, вдруг вскочил, дергаясь в ритуальном танце. Помощники натянули ремешки. Оллон заклекотал, зарычал, затрясся, завертелся на месте, поскакал вокруг очага. И все узрели чудо. Ибо шиман уже был не человеком, а неведомым зверем. Зверь запел:

Духи, скорее сюда летите!

Духи, летите ко мне скорее!

Вас вызываю своею силой!

Дайте ответ, окажите помощь!

— Уууу-рррр, — зарычал зверь, бывший шиманом.

Потом все услышали низкий, нечеловеческий голос духов, вырывающийся из уст Оллона:

Сильны злобные духи, заградившие нам дорогу.

Обернись птицей Хоп, великий шиман!

Порви заслоны враждебные.

Тогда ответ ты узнаешь.

А мы будем рядом — поможем.

Оллон вскричал, закружился.

— Быстрее! Быстрее! — воскликнул он. — Вверх меня бросайте!

Помощники подняли шимана на руки и быстро понесли по кругу.

И вновь все поразились. Ибо не было Оллона, а была птица Хоп.

Взмахнув крыльями, она воспарила, вырвалась сквозь отверстие дымохода, поднялась в небесную высь, обозрела свысока всю сияющую мору. Потом полетела туда, куда указывали духи, где виднелся след. Быстрее ветра, меж иных пространств, среди многослойных небес, на волшебных крыльях. Стремительно летела, неслась птица Хоп в окружении благорасположенных духов, которые всегда склонялись перед могучей силой шимана — великого, повелевающего.

Вот дорогу заступили злобные духи — словно мерцающие ледяные фигуры.

— А ну-ка! Пропустите! — вскричал шиман.

— Не пропустим.

— Ах, так!

Шиман выметнул из-под крыла головню; духи огня бросились вперед.

— О-о-о! Проклятый! Величайший! Погубитель! — закричали ледяные фигуры. И стали шипящими лужами.

Шиман полетел дальше.

— У-у-л-ли! У-у-ли! — клекотал он, и трясся, и пел.

Самое трудное еще впереди.

Вихрилась снежная крупа, вспыхивали тут и там во тьме огни, всполохи, текучие покрывала света. Птица Хоп стала снижаться к море, проносясь сквозь небеса.

И вот наконец они появились. Возникли из черной пустоты. Свирепые звери — духи. Этих так просто не проведешь.

Снова запел шиман:

Пропустите меня вперед,

Жестокие обитатели черных пространств.

Убирайтесь в ледяную бездну!

В силах ли вы тягаться

С великим шиманом Оллоном?

И отозвались звери:

О великий шиман

В образе птицы сияющей Хоп!

Не в силах мы, свирепые,

Совсем тебя одолеть.

Но знай, что много нас.

Надолго тебя задержим.

Или без боя пропустим.

Ведь ты велик и знаешь, что делать.

Выбирай же, великий шиман.

Страшная битва или…

— Не надо сражений, прошептал князец Ака Ака помертвевшими губами. У всех присутствующих замерло дыхание. Оллон приоткрыл один глаз и улыбнулся.

Страшные звери, слушайте!

Сразился бы с вами охотно.

Битва была бы славной.

Трепещите, ведь я победил бы!

Но сегодня мне некогда, звери.

Цель у меня есть иная.

— Тогда плати, — хором вскричали звери.

Шиман взмахнул могучими крыльями, завис, словно в раздумье.

— Так и быть. Чего же вы хотите?

— Ты знаешь. Только жрать.

— Знаю! Получайте и посторонитесь. Дорогу!

Птица Хоп понеслась вперед, на ходу отрывая клювом куски собственной плоти, швыряя их ненасытным зверям. Те хватали зубами кровоточащее мясо и с рычанием скрывались во тьме.

Это только орон, говорил себе Ака Ака, наблюдая как Оллон на плечах своих помощников вырывает из себя все новые куски мяса. Орон, тот самый — чаалкэ, жертвенный…

Но князцу было не по себе, по лицу его катились жирные капли пота. Он, как и все, видел, что шиман не просто извлекает мясо откуда-то из-под одежды, а разрывает собственную, живую плоть. Огонь по-прежнему ревел, бросая страшные тени на багровые пятна света, мечущиеся по черным, закопченным стенам. Дым и копоть.

Путь был свободен. Невредимая птица Хоп опускалась к море. Далеко от того места, где телесно пребывал шиман Оллон. Там виднелось несколько сопок, корявый лес, стадо диких уликов бежало в долину. Откуда-то из-за леса вился дымок костра. Птица Хоп устремилась в ту сторону.

…Близился обряд к завершению. Оллон шел вкруг очага, движения его замедлялись, тише звучал голос, медленнее ударял он в бубен.

Духи — помощники, вас отпускаю.

Славную помощь вы мне оказали.

Духи парящие, невидимки,

Вольно летите теперь обратно.

Шимана вновь усадили на шкуру, замкнули уста специальным действием, раздели, очистили.

Наконец Оллон пришел в себя.

— Ну вот, — сказал он обычным голосом, — я справился. Дайте скорее мне пить чистой воды!

Ака Ака вскочил в нетерпении, но торопить не стал. Он еще не совсем избавился от наваждения и сейчас смотрел на шимана с некоторой опаской и даже восхищением. Оллон поднял голову и улыбнулся.

— Говори, — не вытерпел Ака Ака.

— Был я птицей Хоп, далеко летел, указали мне духи путь. Спустился я и сам все видел. Духи сказали правду, — Оллон устало повел головой, ему сунули жирный, дымящийся кусок мяса. Он продолжил:

— На востоке, в местности зовущейся Тарвой скрылся беглец. Скрылся вместе с охотниками Акаром и Кыртаком. Недавно Акар скрадывал улика при помощи дулды. Толкал перед собой щит на полозьях, смотрел в прорези. Удачной была охота. Теперь братья сидят у костра, жуют мясо и смеются, довольные. Твой беглец с ними. Режет мясо ножом у самого рта и хохочет. Так я видел.

Ака Ака побагровел, потом, однако, злорадно воскликнул:

— Ага, значит, я был прав!

— Истинно.

— Спасибо, Оллон. Ты самый великий шиман. Щедро тебя вознагражу!

Довольный Оллон с воодушевлением впился в мясо остатками зубов.

— Ну, теперь не уйдет, — зловещим тоном сказал Ака Ака.

Толстые губы его растянулись в яростной ухмылке.

Время шло. Высоко забравшееся уже солнце словно бы обещало: непременно, непременно придет тепло. Скоро, скоро!

Небо было таким ярким, глубоким и чистым. Невозможно долго оставаться мрачным под таким небом. Руоль невольно, хоть и редко, но улыбался иной раз, когда взгляд его устремлялся ввысь. Целую долгую зиму, целую жизнь он не видел этого неба. Полной грудью вдыхал свежий, с запахом грядущего тепла воздух, от которого уже и отвык. Столько времени втягивал в себя колючий, сухой, морозный, а вот он — настоящий воздух!

Снега сверкали, нестерпимо сверкали под ярким солнцем, вся мора была наполнена ослепительным сиянием. Выходя на равнину, Руоль надевал сурапчи, как того требовало даже название луны, — козырек с узкими прорезями для глаз, чтобы снега не поразили слепотой. Свет повсюду. Будто компенсация за всю черную темную зиму. И скоро такой внешне незыблемый покров снега загорится в этом сверкании, станет исчезать, и расколются прочнейшие льды. Снова. Как и должно быть. Освободится мора от белой зимней шубы — неравномерно, постепенно, не везде, — и замрет на время. Перед буйным пробуждением. И родится тогда эдж — великая, радостная песня.

Время шло к теплу. Перевалила за половину луна Сурапчи. Руоль поселился в Архатахе, уже освоился, пообвыкся. Он, правда, до сих пор искал лучшее место, где мог бы поставить неподвижное жилище. Осесть окончательно. Врасти в эту землю корнями печали и изгнания.

Пока он обитал на склонах Архатаха, обращенных на север. Каждый день сквозь прорези козырька смотрел на тонущую в сиянии мору. Нет, говорил он себе всякий раз, нельзя оставаться тут, видеть это постоянно. Надо уходить на другую сторону. Лучше уж смотреть все время на Турган Туас.

Но Руоль не сразу решился. Ему так трудно было окончательно порвать последнюю, призрачную связь. Он не представлял себя без этого, ему нужно было видеть мору — ее белое, голубое, золотое сияние, где глаз, теряясь в пространствах и потоках света, не мог определить никаких границ. Каждый день. Знать, что она рядом, по-прежнему никуда не делась. Грустить, глядя на нее, изводить себя, и все же вновь и вновь приходить, замирать надолго на склоне, как правило, в вечерние часы, и смотреть, просто смотреть, ничего не делая. Глупо, конечно. Архатах, в конце концов, тоже мора. И даже то, что за Архатахом — все еще мора.

Однако Руоль не спешил перебираться на ту сторону. Он охотился целыми днями, смотрел за своими оронами, готовил еду, что-то мастерил, что-то чинил. Иногда просто бродил без дела, поднимался и опускался по склонам, выходил на равнину, забирался на снегоступах в корявый лес, где и зимой, и в тепло одинаково трудно ходить — настолько переплетались стволы и выпирающие корни искореженных деревьев, напоминая чудовищно запутанную рыболовную сеть. Зимой в таких местах всегда очень много снега. Даже на снегоступах ходить тяжело, а порой и опасно. Но зверь в таких местах водится, и охота часто бывает удачной, если повезет не утонуть в сугробах и не переломать ноги.

Как-то вечером Руоль сидел на облюбованной, торчащей из снега коряге (место вокруг было уже изрядно утоптано) и в привычной тоске смотрел на мору. Солнце садилось на западе, в краю жутких болот, о которых ходят мрачные легенды, ибо там обитают духи (а кто еще может жить в таких местах?). Вся мора, ее плоские равнины, ее холмы, силуэт огромной, похожей на кочку Серой Горы на востоке, все это вдруг залилось красным светом. Нежный, мягкий покров вечернего света ложился на снега, медленно отступая, вытягивая за собой длинные тени. В этот раз вовсе не нежным показался Руолю спокойный, приятный свет вечера. Он был зловещим, тревожным в его глазах. Руоль вскочил. На раскрасневшемся от ветра лице его проступили белые пятна, словно следы обморожения.

Вот. Вся бесконечная, величественная мора лежала под ним. Лучился над нею алый свет. Тени двигались, делая снега голубыми, потом синими, заставляя их темнеть все больше, и в них, как звездочки, вспыхивали блики, и алый свет колыхался, протягиваясь куполом по небу. Горизонт исчезал в туманной дымке.

— Кровь, — прошептал Руоль, — там кровь. А я сижу и смотрю туда. Нет! Суо!

Руоль затрясся, резко отвернулся и почти бегом устремился в свой торох, чтобы тут же с головой забраться в теплый кутуль — спальный мешок из ороньих шкур.

Не найти успокоения.

Опять и опять видеть лица. Руоль ворочался, не в силах расслабиться. Лишь усилием воли он не позволял себе закричать в голос, только глухое мычание прорывалось время от времени, когда совсем уже невмоготу становилось. Словно бы он страдал от ужасной физической боли, однако эта боль была намного глубже. Истинный Джар. Боль.

Руоль стонал, корчился, пока, наконец, не провалился в сон. Но сон был беспокойным. Злые духи преследовали его и там. Нападали один за другим. Бросались, впивались в беззащитного.

На следующий день Руоль был весь черен лицом, он был слаб и шатался, руки его дрожали.

Это был двадцатый день луны Сурапчи — Суама, день стада домашних олья. Именно в этот день Руоль принял решение, оборвал последнюю нить. Прочь. Не видеть больше северных пределов моры. Дальше на юг, выше, в глубь Архатаха, на ту сторону. Найти там хорошее место, поставить жилище, осесть. И если доведется кочевать, то далеко, далеко от прежних, некогда дорогих сердцу мест.

И Руоль отправился вверх по тропам Архатаха, не оглядываясь назад, вместе с верными Куюком и Лынтой, думая со всей обреченностью, что этот отрезок окажется последним в его пути.

А духи по-прежнему преследовали его, дышали неземным холодом в самую спину. Руоль пытался умилостивить духов. Кормил их, просил, рыдал или кричал:

— Оставьте меня! Оставьте!

Но духи не оставляли. Кусали, грызли, насылали злые сны. А в тех снах почти каждую ночь являлись Руолю лица, образы былого, нещадно тянули его в прошлое.

Жил в море жизнерадостный, сильный, свободный как ветер луорветан, которого звали Урдах. Потом его чаще называли отец Стаха, поскольку его старший сын носил такое имя. Среднего сына Урдаха звали Саин, младшего — Руоль. Была у него еще дочь — Туя — ровесница — двойняшка Стаха, старшего сына, и другая дочь — Унгу, — годом младше маленького Руоля. Жену Урдаха звали Айгу.

Удачливым охотником был Урдах, и веселым человеком. Его взрослый сын Стах тоже был охотником. Старшая дочь Туя ушла из родительской семьи, выданная замуж за Аку Аку — весьма богатого луорветана, год от года становящегося все богаче. Знакомые с Урдахом люди говорили, что растет уважение к Аке Аке, что выгодно отдать дочь за такого человека. Ака Ака увидел Тую случайно на празднике во время эджа, и вскоре родителям пришлось решать судьбу дочери. Сам Урдах мало что знал о будущем родственнике, но ничего плохого не слышал, многие даже хвалили. К тому же, Туе жених приглянулся, а для доброго Урдаха это было немаловажно. Так Туя и стала женой Аки Аки, который до того времени вдовствовал, и от первой жены у него была дочь — ровесница Унги, младшей сестры Руоля. Ему было пять зим, а Унге четыре, когда старшая сестра Туя, которой исполнилось семнадцать, вышла за Аку Аку. Он тогда тоже был молод, моложе тридцати. Со временем он действительно становился все богаче, все влиятельнее. Наконец стал князцом, объявил своими многие земли, начал распоряжаться свободными луорветанами по своему хотению. Говорили, что его уже не узнать и что им завладели духи. Впрочем, жену свою он любил и относился к ней хорошо. А больше всех он любил свою единственную (ибо Туя так и не понесла) дочь Нёр — ни в чем она не знала отказа.

Урдах ошибся. Никакой выгоды оттого, что заимел такого богатого, могущественного родственника он так и не получил. Семья его так и осталась бедной, потому что в основном они жили только охотой, а она бывает разной — когда удачной, когда нет. Скиталась, кочевала по бескрайней море семья Урдаха. Через три зимы после свадьбы дочь Туя традиционно навестила родителей. Приехала с подарками, в роскошной одежде, незнакомая, прекрасная. Изменилась Туя, отдалилась, хоть и рыдала сперва на груди матери, хоть и выслушивала со смирением, как счастливый отец журит непутевую дочь, чтобы скрыть радость и волнение. Но Туя теперь была другой, она и говорила по-иному. Она теперь была госпожой.

Погостила, а потом уехала, не задерживаясь излишне. И позабыла родителей.

Пришли суровые зимы. Невыносимые холода даже для привычных луорветанов, которые с раннего детства ползают в сугробах, с вечно обмороженными щеками и носами. Всем жителям моры пришлось тогда тяжело. Даже Ака Ака терпел лишения, впрочем, он тогда уже встречался с Высокими, да и в любом случае, особый голод ему не грозил. Но в той или иной степени доставалось всем. И уж естественно, беды не могли не коснуться семьи Урдаха, которой и в лучшие-то времена не особенно сладко жилось.

Сначала заболел средний сын Саин. Болел тяжело, и с каждым днем ему становилось все хуже. Горевали родители, но ничего не могли поделать, чтобы вырвать Саина из холодных когтей болезни. Почти все добытое на охоте Урдах отдавал духам. Но даже это не помогало.

В ту зиму семья кочевала далеко ото всех, но случилось чудо — их нашла известная шиманка по имени Кыра. Молодая, но уже очень сильная.

— Проведала про твое несчастье, добрый Урдах, — сказала она. — Я помогу, однако придется тебе кое-чем пожертвовать.

— Что угодно, — сказал Урдах.

— Твой молодой черный орон.

Кроме упомянутого орона, которого так и звали — Харгин, у Урдаха оставалось всего три олья: самец, самка и туют — ороненок. Урдах, не задумываясь, сказал:

— Бери.

— Мне он не нужен, — покачала головой Кыра. — Саин болен. Я возьму его болезнь и загоню в харгина. Потом ты отпустишь его на волю. Олья выживет, присоединится к уликам, будет свободно жить и бегать где захочет. А твой сын выздоровеет. Но только отныне он будет связан с этим ороном. Если с харгином что-нибудь случится, болезнь вырвется и может вернуться. Но может быть, и уйдет куда-нибудь еще. Поверь мне, это лучшее, что я могу сделать. Иначе Саин умрет.

— Прошу тебя, сделай так, как нужно.

И Кыра все сделала. Урдах отпустил орона на волю, когда в нем оказалась болезнь Саина, и тот убежал. Впервые за долгое время Саин уснул спокойно.

— Чем мне отблагодарить тебя? — воскликнул Урдах позже.

— Не надо меня благодарить, — отвечала Кыра и странным, долгим взглядом посмотрела на Саина, а потом на Руоля, сидящего вместе с сестрой у стенки за очагом.

После Кыра добавила:

— Урдах, отныне можешь не отдавать большую часть своей еды духам. Саин поправится. Если будет нужно, я сама стану говорить с духами за тебя, где бы я ни была. А ты должен кормить семью.

И Кыра уехала в холодную ночь. Урдах послушался. Возможно, именно это позволило им протянуть ту зиму.

Но на следующую зиму случилось новое несчастье. Может, духи обиделись, что им не уделяется должного внимания, может, Кыра забыла свои слова и больше не держала Урдаха и его семью под защитой.

Как-то Стах — старший сын, отправился на охоту и за запасом дров заодно. Он по-прежнему жил в одном жилище с родителями, кочевал вместе с ними и был холост.

— Разве ж я вас брошу? — говорил он.

Он был прав. Отец — то старел, а семью надо было кормить. Саин что-то не проявлял способностей к охоте, а Руоль когда еще подрастет. Стах был опорой семьи.

Мать иногда говорила:

— Почему не привести жену к нам? Все вместе бы жили.

— Лишний рот, — огрызался Стах и мрачнел. Он понимал, что говорит неправду.

— Э-э, помощница бы была, — качала головой Айгу.

И вот Стах пошел на охоту. Ушел и не вернулся. Спустя какое-то время забеспокоившийся Урдах отправился следом и нашел сына замерзшим насмерть.

Не так-то обычно это для луорветана. Даже в самые сильные морозы он выживает. И заблудиться в море луорветан не может. Даже если застигла пурга, и нет огня и негде укрыться — зароется, бывает, в снег и сидит, пережидает. Да и одежду этот народ жизнь научила делать такую, что превосходно сохраняет тепло в любую стужу.

Но Стаху не повезло. В суровые зимы звери становятся лютыми. На молодого охотника набросилась стая голодных хищников. Он, конечно, отбился, но был ранен. А потом сломал ногу, неудачно упав (а дело было на сопках, в корявом лесу) и запутался в деревьях, как в силках. Он еще пытался зарыться в снег, зная, что отец его обязательно отыщет, но прямо под ним, совсем неглубоко оказались выпирающие корни и лежащие стволы. Они не позволили Стаху уйти вглубь, более того, он даже шевелиться почти не мог. Так и замерз.

Отец был убит горем. Он враз постарел, заметно сдал, ослаб, исхудал. Больше не был веселым и жизнерадостным. Стал тихим, мрачным и замкнутым. Айгу была не лучше. Может быть, только забота об остальных детях не позволила ей окончательно сломаться.

— Дитятки мои, — часто рыдала она, обнимая их. Руоль и Унгу еще не особенно понимали, что случилось, но тоже плакали в голос.

— Урдах, муженек мой, — сказала однажды Айгу, — совсем вышли припасы. Чем детей кормить?

Урдах поднял голову, посмотрел… потом встал и отправился на охоту. Теперь он снова, как в былые времена, был единственным добытчиком. Нет больше Стаха. Молодого красавца Стаха.

Так, помаленьку, жила семья. Но однажды вернулся Урдах с охоты весь мрачный, черный. Принес тушу сэнжоя — самца дикого орона. Обрадовалась было Айгу, но потом глянула в лицо мужа и замерла.

— Ох! Что произошло, муженек мой?

Урдах молча показал на тушу. Прошел к очагу, подвесил котелок, уселся. И только потом сказал:

— Вари мясо, жена. Пировать будем.

И позже, много позже он сообщил:

— Не должен я был того орона убивать.

— Почему? Что такое?

— Тень древнего шимана была в нем, странствовала по море в виде сэнжоя. А я откуда мог знать? Убил орона, стал веселиться, радоваться. Вдруг слышу голос: «Как посмел убить моего сэнжоя? Как посмел лишить меня тела? Не будет тебе больше удачи в охоте!»

— О! — Айгу испуганно поднесла ладонь ко рту. — Зачем же мы его ели?

Урдах криво усмехнулся.

— А что, пропадать ему? Что сделано, то сделано. Назад не воротишь. Может статься, не доведется больше так сытно есть.

— Что ты говоришь? Неужели нельзя ничего сделать? Неужели не обойдется? Может, прощения просить? Искать помощи! Может, Кыра поможет? Помнишь, как она спасла нашего сына? Разве оставит в беде?

Урдах вдруг расхохотался.

— Нет! Не дождемся мы помощи. Да и кто из нынешних шиманов захочет и сможет схватиться с древним?

— Пропали мы? — тихо спросила Айгу.

Урдах угрюмо встал, выпрямился.

— Ну уж нет. Не собираюсь опускать руки. Буду охотиться. Все время, если будет нужно. Упорство мне заменит удачу.

С гордостью смотрела Айгу на своего мужа.

Однако с тех пор действительно не было ему удачи в охоте. Урдах, конечно, добывал кое-что — изредка даже удавалось наесться до отвала, — но самым напряженнейшим трудом. Урдах стал совсем мрачным, старел на глазах, все большая тяжесть ложилась ему на сердце. Никто не мог облегчить ее, даже милая, заботливая и любящая Айгу. Любящая так же сильно как в те далекие дни, когда они встречались на цветущем просторе — молодые, сильные, у которых все еще было впереди, когда им сияло самое яркое солнце, в самую светлую пору их жизни.

Давно это было. Иной раз они вспоминали те счастливые времена, забывая на мгновения о теперешних невзгодах, и нежные, теплые улыбки ложились на их лица, делая их моложе, а вокруг ревели ветра, стонала злая ночь, снега, снега без края.

Однажды во время тепла, в луну Ыргах тыйа, когда появляются злые жалящие ыргахи, Саин, который теперь был старшим сыном, и действительно подросший к тому времени (он был на пять зим старше Руоля), пришел к родителям и сказал:

— Надоело так жить. Вечно брюхо от голода сводит. Голова от голода кружится. Скоро даже встать не смогу. Ношу обноски. На эдже людям на глаза стыдно показаться. Не хочу больше.

— А ты бы охотился, сыночек, — промолвила мать. — Научился бы у отца. Может, была бы у тебя своя удача.

— Не умею! Зверь от меня бежит, и все тут!

— А ты бы учился. У отца есть умение, он бы тебе передавал. Его умение да твоя удача… зажили бы опять, сыночек.

Саин фыркнул.

— Зажили бы! Это когда же мы нормально жили? Да и сколько ждать? Пока там еще умение придет. С голоду подохнуть можно!

Отец все это время слушал молча и нахмурено. Теперь он спросил:

— А ты, я вижу, что-то решил?

— Да. Я ухожу.

— Куда, сынок? — мать всплеснула руками. Отец нахмурился еще больше.

— К Аке Аке. У него буду жить. Хорошо живут его люди! Всегда буду ходить с выпуклым животом. Всегда буду весь перемазан жиром. Небось, сестра моя еще меня не забыла. А Аке Аке, конечно, нужны такие молодцы как я!

Навернулись слезы на глаза Айги. Урдах долго молчал, опустив голову (Саин, вызывающе стоящий перед родителями, напустив на себя дерзости, немного даже испугался), наконец он сказал:

— Сам додумался? Или кого на эдже встретил?

— Это дело решенное, — бросил Саин.

— Что ж, иди.

Айгу посмотрела на мужа, потом повернулась и сказала:

— Лишь бы тебе было хорошо, сыночек.

Саин помялся на месте, вдруг растеряв решимость, а затем развернулся, сверкнув глазами, и выскочил прочь.

Так Урдах и Айгу потеряли еще одного сына.

Стали жить вчетвером, все так же кочуя по бескрайней море. Руоль и Унгу, как могли, помогали родителям. В последнее время часть прежней охотничьей удачи будто бы вернулась к Урдаху, он стал приносить больше добычи; Айгу занималась домашними делами, Унгу помогала ей, а-то ловила вместе с Руолем рыбу. Временами уловы были хороши, так что не все сразу съедалось, а кое-что удавалось наготовить впрок.

Семья продолжала жить и, казалось, худшие времена остались позади. Даже зимы стали мягче.

Но, видно, не забывали Урдаха злые духи. А он не был шиманом, а простому луорветану трудно бороться с духами.

Но простой луорветан взамен шиманской силы имеет другое оружие — неведение. Впрочем, не столько оружие, сколько щит перед грядущим, который не позволяет предаться отчаянию раньше времени.

Не имея шиманской силы, простой луорветан хотя бы и не ведает свое будущее.

Ака Ака отправил на восток, к Тарве, лучших своих калутов — воинов. Ускакали они с громкими кличами по искрящимся снегам, и князец смотрел им вслед. Теперь он ждал и не находил себе места. Всей душой он рвался отправиться с ними на поимки беглеца, однако, поразмыслив, от этой затеи отказался и остался в стойбище. Не подобает степенному князцу метаться по море, достаточно поскакал в свое время, упрочивая свое положение. Вот так должно быть: сидит Ака Ака на одном месте и отдает приказы. Уходят калуты по тем приказам и приходят со связанным злодеем. Ака Ака доволен. Недаром едят с его очага верные калуты.

Но вот идут, идут дни… до Тарвы путь, конечно, неблизкий, но как тяжко ждать!

Хотел Ака Ака и Оллона — шимана отправить вместе с отрядом, но тот рьяно воспротивился.

— Нет! Нельзя мне! — и принялся непонятно объяснять, почему именно нельзя. Все о духах, о злых тенях, о путях шиманов, которые всегда знают, где им надо быть, а где нет.

Стало быть, сейчас присутствие шимана было необходимо в стойбище Аки Аки, поскольку Оллон не спешил покидать богатого князца и уезжать восвояси. Зачем спешить? Еда здесь изрядная, можно и погостить, такое ведь дело совершил. Оллон уже начал задумываться, не отправить ли людей, чтобы перенесли кочевку шимана сюда, в Сылу. Такое ведь происходит вокруг, — неужто он, Оллон, оставит без помощи, без поддержки давнего друга?

Был день Нэкчин — день самца улика, лишившегося рогов, двадцать восьмой день луны Сурапчи. С утра неожиданно начался обильный мокрый снегопад. Вся мора исчезла в сплошной завесе крупных белых хлопьев. Сверху пробивался размазанный свет. День был теплым, тихим и почти безветренным.

Ака Ака делил трапезу с шиманом Оллоном и прибывшим недавно с охот молодым сильным воином, которого князец называл порой своим сыном. Сытно ели, обсуждая разные дела. Молодой воин говорил:

— Удалась охота. Шкур взяли немало. Удачно их продашь Высоким, отец мой.

Ака Ака рассеянно кивнул. Воин продолжал, вдруг нахмурясь:

— Дерзкий Тэль и его стойбище не хотели платить…

Князец сдвинул брови.

— И что?

— Поучили маленько.

Губы воина растянулись в злой ухмылке. Ака Ака хлопнул его по плечу.

— Правильно. Впредь будут знать.

— А задумают против идти или разбежаться, найдем всюду. Так я им сказал, — процедил воин, и глаза его жестоко сверкнули.

— Хорошо. Давно пора было постращать этого Тэля. Но хватит об этом, — Ака Ака повернулся к шиману. — А скажи мне, Оллон…

Вдруг без предупреждения вбежал калут и застыл, глотая ртом горячий воздух, пытаясь перевести сбившееся дыхание и что-то вымолвить.

Вскочил трапезничающий воин; Ака Ака грозно уставился на калута и рыкнул:

— Эй, ты! В чем дело! Почему!

Калут попятился, но все-таки обрел наконец дар речи и выдохнул:

— Идет! Идет!..

Ака Ака раскрыл рот. Кто? — бросилось в голову. Неужели уже вернулись? Поймали? Да ведь рано еще!

— Говори! — вскричал он.

Калут смотрел в немом ужасе.

— Ты слышал? — рявкнул воин. — Отвечай! Кто идет?

— Ш-шиман! — и калут спиной вывалился наружу. Летящий за пологом снег словно бы растворил его, поглотил как некое течение.

Все переглянулись в наступившей тишине.

— К-какой еще шиман? — зашевелился Оллон, до этого уютно возлежавший возле очага.

— Сейчас разберемся, — сказал воин и двинулся наружу.

Внезапно полог откинулся, будто бы сам по себе, и черноволосому, плечистому молодцу с тугой косой пришлось отступить обратно. Там, снаружи, был только снег. Валящий хлопьями в сумрачном свете. Но вот из этого тусклого, рябящего, обманывающего глаз сияния выступила присыпанная снегом фигура. Человек шагнул внутрь, снял треух и стал неспешно отряхиваться. Полог за спиной неожиданного гостя качнулся на место, отрезав их от зыбкого, кружащегося снежного дня. Лишь в дымовом отверстии среди коптящего дыма проносились и исчезали белые хлопья.

Гость продолжал отряхиваться; все увидели теперь, что это очень старый, но выглядящий удивительно здоровым и сильным невысокого роста луорветан с длинными белыми волосами и бородой. Незнакомцем он не был. Его узнали сразу, и на всех лицах отразились разные, но в чем-то похожие чувства.

— Арад-би, Ака Ака! — весело, совсем не слабым старческим голосом сказал гость.

Князец пришел в себя и натянуто улыбнулся.

— Арад-би, шиман Тары — Ях! Садись, обогрейся с пути, обсушись, раздели с нами пищу.

Шиман кивнул, легко прошагал к очагу, присел.

— Будь почетным гостем! — воскликнул Ака Ака и признался: — Хотя, по правде сказать, не ожидал.

Тары — Ях усмехнулся.

— Знаю. Но ведь тебе известно, что я тут поблизости нахожусь.

— Да, конечно. Только… обычно шиманы не приходят просто так…

— Ты прав, я по делу.

— Ладно, — Ака Ака снова улыбнулся, — но это после. Сначала гостя нужно напоить — накормить. Не хочу, чтобы люди потом говорили, что Ака Ака плохо встретил такого знаменитого шимана, — он искоса глянул на Оллона, в напряжении застывшего на шкуре. — Садись поближе, дорогой, Тары — Ях!

Тот посидел молча, потом серьезно сказал:

— Я возьму пищу с твоего очага.

Князец моргнул, а потом опять улыбнулся, глядя на шимана со всем дружелюбием.

Тары — Яха он не любил, почти ненавидел. Оттого что боялся. Ибо это был шиман. Ака Ака иной раз побаивался всех шиманов, искренне веря в их силу, но все они были для него — живые люди, и только перед мифическими, легендарными шиманами древности князец испытывал подлинный суеверный страх и трепет. А Тары — Ях в глазах Аки Аки как раз и был каким-то древним шиманом во плоти. Кто знает, говорил он себе иногда, может, в нем тень самого Ихилгана. Шиманы живут не как обычные люди и умирают необычно. Или вовсе не умирают. Кто его знает. Разное говорят. И много легенд ходит о Тары — Яхе. Сам он себя никогда, в отличие от Оллона, не называет великим, но все луорветаны с уважением, с тем самым трепетом говорят о нем, передают из уст в уста чудесные истории, шепотом произносят: истинный шиман.

Еще за то не любил Ака Ака Тары — Яха, что действительно считал его ровней себе, самым лучшим из известных ему шиманов, лучше всех, которыми владеет Ака Ака, вместе взятых. И при этом он на самом деле свободен. Никогда не удавалось князцу накинуть на него, как на других, свои невидимые арканы — чуоты, более того, зловредный шиман вообще обычно отказывался иметь какие — либо дела с Акой Акой. Смеет его игнорировать, а князец и поделать ничего не может.

И вот сейчас — поди-ка ты — исключение.

А еще Тары — Ях, как известно, весьма дружелюбно относился к подлому злодею, которого сейчас разыскивают, что тоже важно.

Но теперь шиман здесь, что бы его ни привело, явился лично, и Ака Ака готов был внимательно и с уважением выслушать.

— Ну вот, теперь я сыт, — произнес Тары — Ях, едва притронувшись к угощению. — Можно и о деле.

Он вытер пальцы и в красноватом полумраке внимательно посмотрел на князца, отчего тот почувствовал себя крайне неуютно.

— Ты удивляешься, зачем я пришел.

Он помолчал, потом вдруг повернулся к Оллону и обратился к нему:

— Быть может, ты знаешь, зачем я пришел? Говорят, ты великий, знаменитый шиман, и воистину велика твоя слава. Недавно ты совершил сложный обряд, достойный такого большого шимана. Скажи, зачем я пришел?

Отчего-то Оллон съежился на своей шкуре, заметались его глаза. Тары — Ях спокойно, выжидающе смотрел на него. Ака Ака тоже взглянул, как бы говоря: ну-ка, покажи ему! Ты ведь мой лучший шиман!

Оллон уже проклинал решение задержаться в гостях. С другой стороны, он действительно считал себя великим шиманом и, хотя обнаружил вдруг, что не имеет ни малейшего понятия, зачем пришел Тары — Ях, все же не мог ударить в грязь лицом. Он помедлил в раздумье, потом выпрямился со всем достоинством и отвечал:

— Какая-то недобрая тень набежала на мои глаза. Думаю, это неспроста.

— Само собой, — улыбнулся Тары — Ях и кивнул.

— Думается мне, здесь собираются злые духи, — угрюмо и многозначительно молвил Оллон.

Тары — Ях снова кивнул, с еще большим удовлетворением.

— Может быть, Оллон, может быть.

Вдруг он поднялся.

— Ну ладно. Медлить больше нельзя. Придется разомкнуть уста и сказать то, что одна моя половина не желает произносить, а другая попросту дрожит в великом страхе. Я пришел, Ака Ака, чтобы сказать правду.

— Какую правду? — князец заметно напрягся.

— О деле, которое ты нынче считаешь самым важным. О поимке беглеца.

— Что? Ты? Пришел сказать мне?

— Тихо. Лучше слушай меня. Ты отправил своих людей к Тарве, как сказал тебе Оллон. И напрасно. Кыртак и Акар действительно в тех местах, но того, кого ты ищешь, там нет. Оллон — могучий шиман, но на этот раз духи обманули, перехитрили его.

Ака Ака почесал голову.

— Ты же его другом был! Неужто стану тебе верить?

— Правильно, — встрял Оллон, которому возмущение придало сил. — Духи обманули? Меня?!

— Молчите, — спокойно сказал Тары — Ях. — Ака Ака, ты знаешь, кто я. И ты мне веришь.

— Верю, — внезапно согласился князец, — хотя не представляю, какие у тебя причины. Пути шиманов мне неведомы. И… неужели ты даже скажешь мне, где он на самом деле скрывается?

— За этим я и пришел.

— Это ложь! — вскричал Оллон — Все ложь! Не слушай ничего, что он скажет! Я тебе указал верный путь, а он, понятно же, хочет сбить тебя со следа, ведь они друзья со злодеем!

— Где его искать? — спросил Ака Ака, не обращая внимание на беснующегося Оллона.

— На юге. Он забрался на Архатах и сейчас живет там. Отправь людей, вот его людей, — он указал на застывшего молодого воина, — и вскоре ты убедишься сам.

— Значит, ты встречался с ним, и он рассказал, куда направляется. Но я не пойму, почему ты?..

— Нет, Ака Ака. Я уже давно его не видел. Но я знаю. А что касается предательства… этот груз навсегда останется со мной. Но так нужно, и это не моя воля. Беглец должен встретиться с твоими людьми, и они толкнут его на новый путь. И грядут в нескором еще будущем великие изменения. Того будущего я боюсь, но вот сам иду ему навстречу. Так предопределено. Все мне открылось.

— Ничего не понял, — моргнул Ака Ака.

Тары — Ях печально улыбнулся.

— Ты правильно сказал, что неведомы пути шиманов. Даже Хот не знает путей шимана. Я сейчас здесь и сказал тебе истинную правду. И ты знаешь, что я не соврал. Считай, Ака Ака, что духи заставили меня пойти на это.

— Да-а, — протянул князец, — теперь понимаю. Справедливость должна быть. Духи все знают. Тебя — подумать только! — тебя послали донести до меня правду!

— Да, наверное, все так, как ты сказал, — со странной улыбкой произнес шиман.

— Не слушай Тары — Яха! — вскричал Оллон — Он все наврал! Заставил поверить!

— Значит, Архатах?

— Архатах.

— Будь ты проклят, Тары — Ях! Вот я тебя испепелю!

— А? Что, шиман Оллон? Ты предлагаешь мне поединок? Будем биться по-шимански? Знай же, я прямо сейчас могу лишить тебя всей твоей силы, сколько бы ее ни было. Поединок?

Оллон растерялся, поняв, что перегнул — не готов он к поединку, боялся, попросту говоря.

Своего шимана спас Ака Ака.

— Перестаньте. Вы оба — великие шиманы. У нас одно дело. Зачем ссориться? Великий шиман Оллон, я хочу, чтобы ты все проверил. Может, правда злые духи набросили на тебя тень, пытаются обмануть, боясь твоей истинной силы. Но ты, конечно, сможешь их прогнать и все узнать. Соверши обряд и сбрось тень. Я полагаюсь на твои слова.

— Посмотрим, — скрипнул зубами Оллон и с достоинством, но стремительно выметнулся наружу со словами: — Но я немедленно уезжаю к себе.

Тары — Ях с улыбкой посмотрел ему вслед, а князец задумчиво произнес:

— Ничего, ничего, он скоро отойдет.

Шиман сказал:

— Я тоже ухожу. Правду я донес до твоих ушей, теперь думай, — он двинулся к выходу, у самого полога остановился, обернулся. — Да, кстати, Ака Ака… отпусти Тыкеля. И Тынюра, и Чуру. Ты напрасно их держишь. Мне пора, прощай.

И столь же внезапно исчез шиман, как и появился. Что-то в тоне последних его слов не понравилось Аке Аке. Настолько, что пот прошиб.

— Отпущу, — произнес он похолодевшими губами, обращаясь к закрытому пологу. — Действительно, зачем они мне. Пускай убираются.

Аку Аку вдруг передернуло, он провел рукой по лицу, отгоняя наваждение, потом запустил пятерню в блюдо с мясом.

— Отец мой, ты поверил ему? — спросил воин, все это время молчавший.

Ака Ака медлил с ответом, задумчиво глядя в огонь. А что сказать? Он и вправду поверил.

Воин присел рядом; Ака Ака наконец повернул голову и сказал:

— Поверил — не поверил, значения не имеет. Что изменилось? Люди к Тарве уже отбыли. Пускай уже проверят. Может, Оллон сказал правду — обряд-то хорош был. А может, прав Тары — Ях.

— Или это какая-то ловушка, нет?

— Не знаю. Не думаю. В любом случае, стоит проверить и Архатах.

— Дозволь мне, отец. Не подведу.

— Я тебе верю больше всех. Если бы ты не отсутствовал, ты бы отправился к Тарве.

— А вдруг это и к лучшему? Если он на Архатахе…

— Надеюсь.

— Верь мне, отец. Ничто меня с ним не связывает и не связывало никогда. Только тебе я предан. Если он там, найду, притащу, брошу к твоим ногам. Никакой пощады, только ненависть в моем сердце.

— Нисколько не сомневаюсь в тебе. Теперь я почти спокоен, зная, что дело в твоих руках. Что ж, бери своих людей и отправляйся в путь, как только будешь готов.

— Я готов в любой момент, отец мой.

— Тогда завтра. Удачи тебе, Саин. Духи за нас, и они тебе помогут. Поймай негодного Руоля.

— Скоро ты его увидишь, — сказал Саин, с почтением склоняя черноволосую голову на богатырских плечах, — посаженного на цепь.

Князец и воин кивнули друг другу.

Морозным выдался день, но безветренным. Небо очистилось после тяжелых снеговых туч, застывший воздух был колюч и прозрачен.

Немолодые, устало сутулящиеся, стояли рядом Тынюр и Чуру — бездетные супруги, бывшие работники Аки Аки. Тынюр в свое время был пастухом — пас тучные стада князца, а в последнее время нанимался разнорабочим, но в постоянных калутах не числился и жил всегда за стойбищем, отдельно.

Теперь он был свободен. Ни калут, ни наемный рабочий, вообще никто.

Ака Ака ясно дал понять, что гонит его прочь и надеется никогда больше не увидеть. Живи как знаешь.

— Ох-хо… да… — вздохнул Тынюр, почесывая шапку на затылке.

Они стояли с Чурой — печаль на лицах — и издали смотрели на богато раскинувшееся стойбище.

— Во дела, старуха! — на плоском лице Тынюра вдруг появилось лукавое выражение. — А все-таки мы победили Аку Аку! Запугать не смог, пришлось отпустить.

— Что болтаешь? Похваляешься, дурак безмозглый! Выгнали нас просто, вот и все. Как жить теперь будем?

— Не беда, проживем. Всегда ведь жили.

— Ничего не понимаешь! Еду ты от кого получал?

— Да… а может, вернуться? Простит еще, а?

— Дурак опять! Простит! Не знаешь ты Аки Аки. Радуйся, что хоть живым ушел. Нет уж, лучше убираться пока целы.

— Правильно говоришь, старуха. Все равно проживем. Я ведь охотиться стану.

— Охотник из тебя…

— А чего! Не совсем еще старик.

Они продолжали спорить, пока Тынюр вдруг не брякнул:

— А ведь это из-за Руоля все.

Чуру сразу изменилась в лице.

— Ты Руоля не трогай, глупый ты старик. Он нам как сын был.

— Да, — кивнул Тынюр, и на глаза его даже слезы навернулись. — Неужели он правда содеял все, о чем говорят? Даже слушать страшно. Не верится что-то.

— И знать не хочу! — воскликнула невысокая, полная Чуру. — Ему, своему сыну стану верить. Что остальные говорят — неинтересно.

— Ну… Э, старуха, а ведь правильно говоришь. И все равно, ты меня не вини, что нас прогнали. Мы же и знать ничего не знаем. Злой просто он, наш князец.

— Эх, Тынюр… Пойдем-ка домой. А завтра в путь тронемся. Подальше отсюда. Не хочет нас видеть Ака Ака, так и мы его не хотим.

Они медленно пошли прочь от огромного стойбища к холодной, давно нетопленной юрте, примостившейся у берега реки поодаль от остальных жилищ.

— Вернет Ака Ака наших олья? — хмурилась Чуру. — А-то как поедем?

— Калуты сказали, пригонят. На присмотр ведь взяли. Дождемся. Неужто позарятся на чужое?

Чуру, покачав головой, сочувственно взглянула на мужа.

— Еще как позарятся. Но на этот раз вернут, наверное. Чтоб спровадить подальше да поскорей. — Чуру вдруг всхлипнула, поднесла руку к глазам. — Так и вижу: наши орончики, бедняжечки, совсем задохленькие, некормленые!

Тынюр обернулся; стойбище еще не скрылось из виду.

— Смотри-ка, старуха! Там плетется кто-то. Оттуда.

В их сторону из становища Аки Аки, сильно шатаясь, медленно брел человек. Маленькая темная фигурка — ничтожная на огромном просторе.

— Кто это?

— Дождемся?

— Надо ли?

Все же они оставались на месте, и прошло какое-то время прежде чем Тынюр, узнав, воскликнул:

— Да ведь это Тыкель!

— Тыкель! Тыкель! — закричали они, двинувшись навстречу.

Он был совсем плох, почти неузнаваем, еле держался на ногах.

— Тыкель, неужто и тебя отпустили? А мы уж думали…

— Отпустили, — нахмурился старик, — и я вижу в этом какую-то беду для Руоля. Спроста ли отпустили?

— Хочешь сказать, его поймали? — в страхе промолвила Чуру.

— Не знаю. Нет, вряд ли. Почему бы тогда меня отпустили? Но все равно плохо, неспокойно в груди. Надеюсь, он спасется. Или… — какая-то мысль мелькнула в его глазах, и на измученном лице даже появилась мимолетная улыбка. — Может, думают, что я выведу на него. Если так, они обманулись. Тогда хорошо.

Старый Тыкель приободрился, немного выпрямился, чуть увереннее держался на ногах.

— И хорошо, что я вас встретил, — сказал он. — Помогите до дома дойти. Тяжело что-то самому.

— Э-э-э… — начал было Тынюр, неловко топчась на месте, но Чуру быстро перебила:

— К нам пойдем. Лечить тебя стану. Никак, разбираюсь в травах, хоть и не шиманка. Не хуже иных. Сам знаешь, скольких вылечивала. Нельзя тебе теперь одному. У нас будешь.

— Да и нет у тебя больше жилья, — брякнул Тынюр. — Пожгли все, как только тебя взяли. Добро калуты прежде растащили. Сами слышали, как говорили, что не больно-то много у тебя оказалось, жаловались, проклятые.

Тыкель остановился, поддерживаемый под локоть более молодым Тынюром, снял рукавицу, провел рукой по лицу, усмехнулся.

— А и сам должен был догадаться.

— Значит, с нами пошли, — решительно сказала Чуру. — Куда тебе одному-то. Не бросим. Ака Ака нас прогнал, собираемся уезжать отсюда. Вместе поедем, втроем-то веселее. Уж как-нибудь проживем. Тепло вот скоро, легче будет.

— Да, вместе проживем! — воскликнул Тынюр и погрозил назад кулаком. — Узнает еще Ака Ака!

Старый Тыкель утер слезы, молча, с благодарностью посмотрел на супругов. Потом все они медленно побрели дальше.

Есть на вершине вытянутой, сглаженной гряды Архатаха чашеобразная впадина — красивая долина, окруженная прямоствольными деревьями, а в центре той долины — чистое озеро. Прекраснейшее, живописное место, и довольно укромное, к тому же. Защищенное от ветров деревьями и склонами Архатаха, укрытое и от людей. Во всяком случае, тогда о ней мало кто знал, поскольку край этот вообще был почти безлюден. Но Руоль пришел сюда и, хотя все вокруг еще было завалено снегом, и озеро не вскрылось, оценил красоту этого чудесного места и понял, что будет здесь жить. К тому же, вокруг было много лувикты, которую ороны без труда добывали из-под снега.

— Конец пути, — сказал Руоль. — Вот наш новый дом.

В словах сквозила печаль, но в душе он даже порадовался, что, скорее всего, отыскал лучшее место на Архатахе. Значит, есть еще благосклонные к нему духи.

Лес неподвижен, еще не проснулся, и безмолвен искрящийся снег. Такая первозданная тишина вокруг. Кажется, от начала времен не ступала здесь нога человека. Руоль подумал: а может, оно священно? Может, тут издревле живут какие-нибудь духи, а человеку не место? Нет, все-таки духи привели его сюда, теперь он в этом уверился. Этот край сам ему открылся. Но Руоль обязательно принесет жертву местным духам, чтобы соседство было мирным.

Так Руоль и поселился в прекрасной долине, и думал, что навсегда. Она так и называется — долина Руоля, — но в те годы была безымянной.

На одном из крутых озерных берегов Руоль обнаружил большую, скрытую от возможных посторонних глаз пещеру, которой в будущем предстояло стать очень знаменитой — в основном, стараниями Тирги Эны Витонис, известной также как мать Шагреда, но начало положил именно Руоль.

В пещере он жить не стал, но поставил торох у самого входа, под низким козырьком, и жилище его тоже стало незаметным.

Первое время он опасался пещеры, не зная, какие духи там скрываются. Принеся жертвы, набравшись храбрости, он все-таки решился исследовать пещеру. Ни в какие злые глубины она не вела, а заканчивалась после нескольких залов и коридоров, лишь узкий лаз вел наружу в другом месте где-то в лесу.

Руоль успокоился. И стал жить. Исследовать свой новый дом. Восхитительная долина. И духи совсем не тревожат. Разве что те, которых он притащил с собой из тьмы прошлого. Эти — да. Эти не дают покоя и никогда не дадут. День за днем они пожирают, и не нужно им другой жертвы — эта и так достаточно кровава.

Как бы это было, если бы к нему вернулся покой? Как можно вспоминать и не испытывать боли?

Ороны безмятежно спали на мягких подстилках внутри пещеры, где почему-то постоянно сохранялось тепло, словно сама горячая печень Архатаха согревала каменные стены. А Руоль, ложась спать, всегда знал, что, как бы не утомился за день, все равно не сможет заснуть так быстро, как хотелось бы. Опять лежать в темноте, опять видеть лица. А духи будут вновь и вновь терзать его.

А когда уснет — там будет то же самое.

Тяжело жила семья охотника Урдаха — много испытаний, много тягот выпало им. Тяжко. Но так жили большинство луорветанов.

И не ведал Урдах, не ведала жена его Айгу, не ведали сын их Руоль и дочь Унгу своего будущего. Но оно подкралось.

Позже Руоль твердо уверился, что все началось с визита Высоких, и что именно они были повинны в последовавших несчастьях, после которых семьи Урдаха не стало. Кто знает. Возможно, два события просто почти случайно совпали по времени, а позже совершенно слились в сознании Руоля, ведь, хоть он и считал себя достаточно взрослым к тому времени, ему едва минуло двенадцать зим.

В любом случае, это был переломный момент, там менялись судьбы всего известного мира. Или просто шли по назначенным им дорогам, от одной вехи к другой. И Высокие были вехой, без сомнения. Хотя бы потому, что то был отряд самого Улемданара Шита, Зверя Улемданара, как прозвали его и враги, и друзья.

В один из дней тепла вся поредевшая семья Урдаха собралась в жилище, лишь Унгу пошла к реке за водой. Вдруг она вернулась бегом и с криками.

— Маха! Маха! Ой, мамочка! Там! Там!..

— Что ты орешь, глупая! — пугаясь, крикнул Руоль на сестру. — Что такое?

— Там!.. Там!.. — всхлипывала Унгу, прижавшись к матери, не в силах больше вымолвить ни слова.

Внезапно послышался шум и стук множества копыт. Это был Улемданар. Знаменитый Улемданар Шит. Тот самый, что захватил Верхнюю, пытался двинуться на Среднюю, а прежде, при помощи сторонников, поднять в ней мятеж, но был разбит, хотел прорваться в Великие леса на юге, за Хребтом, был отброшен и в поисках прохода некоторое время скитался по тундре с остатками своей армии. Гражданская война, развязанная Улемданаром была прекращена, сам он канул, но, как видно, не умерло его дело, ибо он показал дорогу мятежей. Спустя годы его попытку повторила Тирга сотоварищи, да и некто Руоль был в это втянут. Но пока еще Зверь Улемданар, прежде чем исчезнуть с исторической арены, смело скакал по тундре, надеясь, что впереди новые битвы и слава.

Вся семья Урдаха в страхе застыла. Снаружи послышался властный голос:

— Эй хозяева! Есть кто дома? А ну-ка выходь!

Понятное дело, языка Высоких Урдах не знал, да и самих прежде не видел, а только слышал рассказы — один невероятней и страшнее другого. Он не понял ни слова, но уловил тон. Урдах гордо выпрямился, посмотрел на семью и молча вышел. Руоль едва не стучал зубами, но все же последовал за отцом. Он выскользнул из жилища, встал за плечом отца, глянул… и обомлел. Даже коленки предательски задрожали.

Словно богатыри из древности, все в сверкающем железе, на неведомых, мощных безрогих животных, будто верхом на страшных духах. Как биться с такими?

Заговорил, по виду, самый главный из них — могучий плечистый воин с синими как небо глазами; голос его был мощен, под стать фигуре:

— Привет тебе, хозяин. Я Улемданар Шит. Это мои люди. Нам нужна еда.

— Арад — би, незнакомые богатыри, — сказал Урдах.

Улемданар повернулся к своим:

— Что он там болтает? А и в самом деле, откуда ж ему… эх, ты… да… Эй, старик! Ам — ам! Ням — ням! Еду нам давай! Видишь, проголодались люди.

Урдах и Руоль напряглись. Высокий раскрывал рот, причмокивал, хлопал себя по пузу. Собирается их съесть?

— Если вы со злом явились, — мрачно молвил Урдах, — я буду биться с вами, пока не умру.

— Я тоже, — дрожащим голосом пискнул Руоль.

— Мы вас не пропустим, — сказал Урдах, и сын его приободрился от этих слов, ибо понял, что отец в душе им гордится.

— Эдак мы не договоримся, — заметил Улемданар.

— Похоже, нам не больно-то рады, — усмехнулся кто-то из его воинов.

Другой воскликнул:

— Да чего с ними болтать! Возьмем все сами!

Но кто-то третий возразил:

— Посмотрите, какие на них обноски. Что с них можно взять? Небось, сами едят раз в неделю.

— Да они все так одеваются. Увидите, там у него…

— Успокойтесь! — поднял руку Улемданар. — Грабежа не будет. Ребята, мне кажется, у него и в самом деле ничего за душой. Но я сейчас сам проверю.

— Опасно, командир.

— Тихо. Всем оставаться здесь. Уж я-то знаю опасность, — он криво усмехнулся, соскочил с седла и направился прямо к Урдаху и его сыну.

Руолю показалось, что воин затмевает собой солнце, с каждым шагом вырастая все больше.

— Повторяю. Я Улемданар Шит, — воин ткнул себя пальцем в грудь. — А тебя как зовут?

Палец вопросительно уставился на Урдаха, и тот понял, что незнакомец представился, хоть имя непонятное — не разобрать, не произнести совсем, — и просит от него того же.

— Урдах.

— Ур-дах, — медленно, но довольно правильно повторил Улемданар. — А тебя как, паренек?

— Руоль. Мой сын.

— Что — что?

— Руоль, — представился Руоль самостоятельно и попытался смотреть гордо.

— Руоль… теперь понятно. Сынок, да? Ну что ж… мир вам, — Улемданар слегка поклонился. — Не пригласите войти?

Они действительно пригласили его в свое скромное жилище, поскольку поняли, что незнакомец обратился к ним как гость. Выставили скудное угощение — все, что имели.

Улемданар осматривался в полумраке, улыбаясь.

— Жена? Здравствуйте. Дочурка? Привет, малышка. Красавица, смотри-ка, — он подмигнул перепуганной Унге, потом посмотрел на угощение. — Да, негусто у вас. Ладно, чего уж. Живите себе. И все же посмотрим. Это что у вас? Рыба? — он наклонился. — О-о! Ну и вонь! Прошлогодняя, что ли? — отшатнувшись, Улемданар попятился к выходу. — Ну вы и живете!

Он вывалился наружу, крикнул своим:

— Чего уставились? Поехали отсюда. Здесь ловить нечего. Ты посмотри-ка, аж затошнило… будь она проклята, вся эта тундра!

А безмерно удивленный Урдах, стоя посреди своего жилища воскликнул:

— Ок! Что это с ним? — и выскочил наружу вслед за пришельцем.

Руолю в присутствии Высокого хотелось забиться в угол, но теперь он гордо глянул на испуганно сжавшихся мать и сестру и последовал за отцом.

Урдах растерянно стоял, приложив ладонь козырьком ко лбу и смотрел на удаляющийся отряд. Те скакали по пологому скату к реке и далее — вброд, брызгая водой и мелкой галькой. Отец и сын стояли молча, пока всадники вовсе не исчезли за холмами. Потом Урдах повернулся к Руолю, удивленно, но с явным одобрением посмотрел на него, улыбнулся, хлопнул по плечу. Руоль зарделся от гордости.

— Наверное, — раздумчиво произнес Урдах, — добрые духи нашего дома их отпугнули? Или еда наша не понравилась? Возможно, Пришлые не могут есть человеческой пищи?

— Они злые или добрые? — спросил Руоль.

— Не знаю, — задумался Урдах. — Говорят, разные бывают среди них.

— А как их отличить, когда они приходят в эджуген?

— Наверное, по делам.

— А они духи или нет?

— Трудно сказать. Я простой охотник, а не шиман. Думаю, они такие же люди, как и мы. Нас создал Хот, а кто их — неведомо. Эджуген огромен. Я не знаю, что это за народ, но они сильные.

— Сильнее нас?

— Не знаю. Ведь они все шиманы.

— Все — все?

— Так говорят.

— А мы их победим?

— Э, они живут далеко, у нас бывают редко. Мы друг другу не мешаем.

— А если будем мешать?

— Кто знает, что тогда будет? Да и что нам делить?.. Есть такая дорога — чуос — тракт с вехами. Иной раз Высокие приезжают по ней и меняют разные полезные вещи. Это разве не добро? Посмотри на мой нож. Он мне не от Пришлых достался, но когда-то ими был сделан. Сами луорветаны такого не умеют. Ну, пойдем назад. Глупеньких успокоим. Слышишь, сестренка твоя ревет в голос.

Руоль еще раз посмотрел в ту сторону, где скрылись диковинные Пришлые. В голове вдруг возник голос, и ледяные глаза вновь обожгли его: «Улымдаанырши»… словно слова мощного заклинания, что-то грозное было в этих звуках. Весь народ — шиманы! Руоль невольно передернулся.

А вскоре, в луну Тиэкэн открылась правда о том визите Высоких. В это время уходит тепло, доносится уже с севера ледяное дыхание Белого Зверя, совсем немного остается до зимы. А еще Тиэкэн — луна большой охоты на уликов. В основном она ведется в устье реки Ороху, на многочисленных протоках и переправах, но также и на других, более мелких речках. Олья, подгоняемые холодом, перебираются южнее, большими стадами переплывают реки. Вот на таких-то, издревле привычных для оронов переправах, их и поджидают охотники.

Луорветаны собираются вместе — и богатый, и бедный, и удачливый, и не очень. Разбиваются на специальные артели, выбирают охотничьих распорядителей. А потом добыча делится поровну между всеми участниками. Урдах всегда принимал участие в тиэкэнах, что позволяло довольно сносно прожить первую половину зимы. Беден был Урдах, но все-таки охотник известный, уважаемый. Неоднократно бывал распорядителем тиэкэна на своем участке. Как и его старший сын Стах когда-то. Говорили, что Стах будет даже более удачливым охотником, чем отец. Но нет больше Стаха, и Урдах потерял свою удачу.

Но на тиэкэне есть только общая удача, и неудача Урдаха перевешивалась удачей остальных, почему ему и доставалось ровно столько же, сколько и всем. Однако в этот раз, луну спустя после визита Улемданара Шита, Урдах не смог отправиться на одно из мест сборов у переправ.

Все это время Руоль не переставал размышлять о Высоких. «Улымдаанырши», повторял он, почему-то запомнив непонятные слова. Что бы это значило? Имя духа? Заклятие? Проклятие? Кто они? Зачем пришли? Это были злые или добрые?

Ответ на последний вопрос пришел как раз в начале луны Тиэкэн.

Пришлые нагрянули как неожиданный порыв хауса, и ускакали, оставив бедствие. А за что? Может, просто потому, что такова их природа. Так или иначе, следом за ними пришел мор. Естественно, Руоль связал одно с другим.

Почти одновременно слегли вдруг Урдах и Айгу. Очень быстро ослабели и почти не могли шевелиться. Лежали, потемневшие лицами, покрытые язвами. Ясно, ими завладели злые духи.

Урдах сказал сыну:

— Хватит, Руоль, не ходи больше за нами, мы уже скоро умрем. Бери сестру, и скорее бегите отсюда. Ничего не берите, ничего не трогайте. Ведь я теперь понял, что это такое. Черная Беда, сынок.

— Это все Высокие! — закричал Руоль. — Они наслали!

— Уж я не знаю, — слова с трудом давались Урдаху. Он страшно изменился, стал ужасен лицом, мука поселилась во впалых глазах. — Да и так ли это уже важно?

— Важно! Я найду шимана! Спасу вас!

Урдах слегка качнул головой.

— Нет. Да и не успеешь. И нельзя тебе сюда возвращаться. Уходите. Беда может перекинуться и на вас. Мы умрем надеясь, что вас, таких молодых, не тронет Черная Старуха. Мы надеемся.

— Что ты говоришь, отец! Отец!

— Бегите! Это мое последнее повеление. Исполни его. Бегите, не оглядываясь.

Руоль закричал, и залилось слезами его перекошенное лицо.

— Иди! Позаботься о сестре. Ты справишься. Нет, не дотрагивайся. Иди! — голос Урдаха прозвучал твердо, властно.

Руоль отшатнулся, посмотрел, объятый ужасом, на ослабевших ногах двинулся к выходу.

В этот момент с улицы вошла Унгу.

— Ну вот, — сказала она, глядя на родителей с печалью в глазах, но стараясь бодро улыбаться. — Сейчас варить буду. Жирным вкусным бульоном кормить стану.

Руоль схватил сестру за руку.

— Пошли.

— А? — она непонимающе посмотрела на него. — Что с тобой, братик?

Руоль вытолкнул ее наружу, вышел сам, полог за ними закрылся.

— Прощайте, деточки мои, — прошептала Айгу.

— Пусть добрые духи будут с вами, — вторил слабеющим голосом Урдах.

…Руоль тащил за руку упирающуюся, громко рыдающую сестру. Уже темнело, скоро наступит холодная ночь. Они одни в пустой море. Нет дома, ничего нет. Только друг друга еще не потеряли.

Руоль остановился, прижал к себе ревущую сестру. Холодный ветер обжигал его, стылый воздух пронзал. Теперь Руоль действительно повзрослел. У него есть сестра, он будет о ней заботиться. Они выживут. Обязательно.

— Ничего, Унгу, — сказал Руоль. — Ничего, сестренка.

А позади них, там, где был их дом, возникло высокое пламя. Пожирающее, очищающее пламя.

— Пойдем, Унгу. Будем искать себе новый дом.

Слова были горькими слезами. Вокруг бескрайняя неприветливая мора.