Огонь небесный (сборник)

Георгий Баженов, 2008

Книга Георгия Баженова «Огонь небесный» – это не совсем обычная проза автора: здесь и легенды современной жизни, и путешествия героев по ту сторону бытия, и городские мифы, и полёт персонажей во сне и наяву, и рождающиеся на глазах были, сказания о любви, урбанистические пасторали и даже мифологические бурлески. Но все произведения объединены главной идеей: герои находятся в поисках любви, смысла жизни и приятия её тайн. Читайте и наслаждайтесь, дорогие друзья.

Дарья-бессмертная

Быль

Вчера приехал в деревню — здесь горе: умерла Дарья Ивановна Притулина. 93 года старушке, сухонькая, маленькая, сам вечером видел: лежит в гробу, как девочка, держит в тонких руках горящую свечу. А сегодня утром, проснувшись, потянулся к папиросам, выглянул в окно: что такое? — Дарья Ивановна по двору идет, несет на правом плече тяжеленькое такое бревнышко… Меня озноб прошиб: может, спятил я? Толкнул жену в плечо, та глаза распахнула: что такое? Показываю за окно. Жена спросонья не поняла меня: мол, чего спать не даешь, ну, вижу, Дарья Ивановна идет… А как осознала картинку, так закричала на всю избу: «А-а!..» Хорошо, сына с нами не было, а то бы его точно кондрашка хватила.

Я рот-то раз — и закрыл жене ладонью. Кричать перестала, а глаза смотрят в окно — ну точно сумасшедшие: круглые, безумные. Как так?! — вчера Дарья Ивановна в гробу лежала, а сегодня бревна таскает на дворе…

Выбрался я из постели, чиркнул дрожащими руками спичкой, закурил «беломорину». В окно смотреть боюсь, а тянет… Покосился через плечо: нет, точно, Дарья Ивановна как ни в чем не бывало одно за другим бревна носит. Да какие? С такими и здоровый мужик нелегко справится, а она раз только — вспорхнула бревно на плечо и пошла… Баньку, говорят, задумала строить на старости лет, да вот — померла…

Но как — померла?!

Вон она ходит по двору, живей нас с женой будет, молодых…

Вышел я на улицу, рань стоит, даже край солнца не выкатился еще для нового дня… Огибаю наш плетень, подхожу к дому Дарьи Ивановны. Точно — работает. И что удивительно: на ней не шерстяное и новое платье, с темно-бордовой опушкой по манжетам и вороту, в котором вчера лежала в гробу, а обычный сарафан-хламида, любимый ею в работе. Подхожу, говорю:

— Бог в помощь, Дарья Ивановна!

Бревнышко-то шасть с ее плеча — да на землю, в траву.

— Эк, напугал, — проворчала бабка, резко обернувшись и опалив меня гневным взглядом. Но, узнав во мне соседа, который приезжает сюда, в деревню, только редкими летними месяцами, отходчиво улыбнулась. Мы, когда приезжаем, всегда привозим с собой коньяка и угощаем Дарью Ивановну. Она выпьет малую стопку, вспыхнет щеками, поблагодарит и уйдет с поклоном. Иногда говорит: коньяк этот молодость ей напоминает, когда жарко целовалась, — ой, жгучий какой, в краску бросает, как поцелуй… Мы усмехались. Вот старуха: о поцелуях говорит в такие-то годы… Ну и ну!

И сейчас, узнав меня, Дарья Ивановна усмешливо спрашивает:

— Не привез нынче целовального?

— Привез, почему не привез…

— А, видать, думал, не испробовать больше бабке?

— Почему это?

— Дак видел меня в гробу-то? Мертвую?

— Видел. Честно признаюсь — видел.

— Вот. А я сегодня крутанулась, смотрю — в гробу лежу. Батюшки! Баню не достроила, а меня — в чужую домовину. Как это?! Вскочила — да за работу… Рано меня хоронить навострились.

— Нет, а правда, — я присел на крыльцо, стараясь мерным, неторопливым разговором скрыть внутреннюю оторопь, — хоть убейте, Дарья Ивановна, а точно скажу вам: вчера видел вас мертвую. Со свечкой в руках.

— Видел?

— Видел.

— А что ж я живая сегодня?

— Да вот я и не пойму…

— И не поймешь!

— Да, странно… — Я покуривал папиросу, будто ничего необычного не происходило, а сам все спрашивал себя: что же это, а?!

— А ты что, не рад, что ли? Что я живая-то?

— Как не рад! Рад. Да как-то и понять хочется…

— Умереть-то умерла. Точно. И в гробу лежала. Верно. Но, понимаешь ты, я умею крутануться.

— Как крутануться? Откуда?

— Оттуда.

— Нет, вы всерьез это, Дарья Ивановна? Или как?

— Сам видел: вчера мертвая, сегодня живая. Ну?

— Вот я и говорю: чудеса…

— Будто ты чудес до меня не знал. Жизнь-то наша сплошь чудеса. Ты прикинь-ка, Юрьич (полное имя мое — Владислав Юрьевич, фамилия — Петров; я журналист): откуда ты взялся?

— Ну, если вы всерьез, Дарья Ивановна, то меня мать родила.

— Ага, видишь вот, мать. А кого, может, мать обратно брать не хочет. Вот я и могу крутануться.

— Да как это — крутануться?

— А так и крутануться, как я крутанулась. Я, Юрьич, много раз умирала. А все живу. Недаром прозвали меня Дарья-бессмертная.

И это точно: в Подгородней Слободе Дарью Ивановну никто иначе и не называл. Разве только мы, редкие залетные птицы: Дарья Ивановна, да Дарья Ивановна. А местные — только Дарья-бессмертная.

Я говорю:

— Дарья Ивановна, пойдемте ко мне?

— А чего? Идем. Почему нет?.. Идем, идем…

Пот со лба вытерла Дарья Ивановна, улыбнулась помолодевшим ртом, тут как раз солнышко выкатилось из-за горизонта — совсем Дарья Ивановна на девчушку стала похожа: озорная, крепенькая, ладная. Смотрю на нее — глазам своим не верю.

А в избу вошли, жена моя из большой комнаты не выходит — видать, прячется.

— Люсьен, — кричу, — гостья к нам! Где там наша заветная?

Не подает голоса жена. Точно — боится.

Я нахмурился, отдернул занавеску на кровати: никого. Одеяло откинул, а там вместо жены здоровый черный котище. Да как прыгнет на меня! Фу, черт! Напугал до смерти… Совсем забыл я в этот момент, что вчера еще, вечером, пришел он к нам по старой памяти. Котенком прижился однажды у нас, Кушком его сын прозвал, а когда уезжали из деревни в первый раз, оставили Кушка соседям. С тех пор так и повелось: летом Кушок с нами, зимой — у соседей.

Вернулся к Дарье Ивановне, развожу руками: пропала хозяйка. А та радужно машет рукой: ничего, без хозяйки целовальную испробую. Только налил по стопке, в дверь вваливается (у нас тут без стука, без предупреждения) сосед Михаил Савельевич, здоровый мужик с вечно серебристой щетиной на щеках. Человек бывалый и хозяин изрядный.

— Ты чего, — говорит, — жену в исподнем из дому гонишь?

— Как это? — будто не понял я. А сам сразу догадался: сбежала, видать, Люсьен к соседям.

— Из конюшни в дом вхожу, твоя к моей Маруське жмется, грудями трясет.

— В ногах правды нет, присаживайся, Савельич, — показываю на лавку. Сосед отказываться не стал, сел основательно, широко.

— А это, вишь, крутанулась я сегодня — вот хозяйка и испугалась, — сказала Дарья Ивановна.

Савельевич покосился на Дарью Ивановну, но комментировать ее слова не стал. Он, кажется, попривык уже к ее бессмертным повадкам.

Налил я крепкий граненый стакан и Михаилу Савельевичу. Чокнулись мы втроем.

— Ну, за вас, Дарья Ивановна, — произнес я. — За ваше здоровье!

Выпили. Михаил Савельевич закусывать не стал, а только громко, с надсадным кашлем рассмеялся.

— Вот ты, Юрьевич, видать, в первый раз такое видишь, а?

— Что именно-то?

— Да вот как Дарья-бессмертная оживает?

— Если честно, то и в самом деле — в первый.

— То-то и оно, — с победной торжественностью в голосе заключил сосед. Видно было: он гордился, что чудеса эти происходят именно здесь, в Подгоро дней Слободе. — Мне еще мать рассказывала, как Дарья в первый раз утонула. В девках дело было. И как потом вспять вернулась.

— Правда? — спрашиваю у Дарьи Ивановны.

— Где правда, там ложь не пристанет, — подтвердила Дарья Ивановна. Щеки ее после первой целовальной стопки полыхали огнем, глаза угольково горели — если б не знать, что старушке девяносто три года, можно подумать: с нами молодуха сидит, во как!

— Да как дело-то было? — Я, как всякий журналист, хотел деталей, подробностей, оттого и подгонял рассказ.

— Жених у меня был, Степка Златоносов. Младший братец его, Венька, стал в нашем Севе тонуть — Сев-то раньше крутой был, глубокой. Нырнула я за ним, в волоса вцепилась и выпихнула на мель. А сама потонула.

— Как это? — не понял я.

— Как тонут? Нахлебалась воды — да на дно. И нет меня.

— Да вот же вы, сидите!

— Это нынче. А тогда, в четырнадцатом году, потонула. Тридцать три дня меня нигде не было. Уж и Степка свое отгоревал, и матушка с отцом — тоже, а я возьми да и вернись. Сама не знаю, как крутанулась.

— Нет, ну это вы всерьез, что ли? — повернулся я в изумлении к Михаилу Савельевичу. Он мужик серьезный, словом баловаться не любит.

— Вот и мне мать рассказывала: пропала Дарья, утонула. А потом вдруг объявилась в деревне, как с неба свалилась. Поудивлялись-поудивлялись да и свыклись. Степка на Дарье женился, живут себе…

— А где муж-то сейчас? Умер? — грубовато поинтересовался я.

Дарья Ивановна переглянулись с Михаил Савельевичем удивленными взглядами: мол, он и этого не знает, что ли? Чтоб исправить оплошность, я хотел было плеснуть в стопку Дарьи Ивановны премиального коньячку, да старушка шустро опрокинула стакашек вверх дном; вот Михаил Савельевич — тот отказываться не стал, и мы с ним вдвоем подняли стаканы — вновь за здоровье Дарьи Ивановны.

— Степан мой в лесу стоит. Памятником, — ответила наконец на мой вопрос Дарья Ивановна.

Я удивленно изогнул бровь.

— Памятник-то в лесу видел? Где наших мадьяры постреляли? — спросил Михаил Савельевич.

— Как же, знаю, — ответил я.

— Так это Степан Дарьин стоит.

— Вон чего, — ответил я, будто понял что-то, а сам все равно оставался в изрядном недоумении.

— В сорок втором я сам мальчишкой был, но партизанил с мужиками. В ту пору мадьяры гарнизоном в деревне стояли. Потрепали мы их однажды, они старух, баб, детишек в лес загнали — ройте яму, стрелять будем. А не хотите — посылайте гонца за Степаном Златоносовым, командиром партизан. Придет — всех в живых оставим.

— Пришел? — догадался я.

— Пришел, — кивнул Михаил Савельевич; мощный его второй подбородок тяжело колыхнулся в такт кивку. — Поставили Степана к сосенке, а старух, баб, детишек заставили смотреть, как Степан умирать будет. Дарья-то вот вышла из толпы, поцеловала мужа трижды в губы, встала рядом. Вместе их потом зарыли в яму. Бабы зарывали, старухи, ребятишки…

— Но как же… — начал было лепетать я.

— У меня, Юрьич, под каждой лопаткой по две пули. Как звезды на погонах. А одна вот тут, посередке. Хочешь, покажу? — спросила Дарья Ивановна.

Я с подозрением смотрел то на старуху, то на Михаила Савельевича.

— Это она верно говорит, — подтвердил Михаил Савельевич. — Сам видел.

— Да, но…

— Хопп. — верь, Юрьевич, хоть — нет, а на девятый день приползает к нам в отряд Дарья, живая. Пулями прошита, а живая. Из земли возродилась.

— Ага, крутанулась и в тот раз. — И лицо Дарьи Ивановны озарилось чуть ли не счастливой улыбкой.

— С тех пор бабка Дарья много раз умирала, да ни разу еще не умерла. Вот так! — стукнул кулаком по столу сосед.

Я услужливо подлил Михаилу Савельевичу коньяка, да и себе плеснул на донышко.

— Как хотите, — говорю, — но я сам вчера видел, как Дарья Ивановна лежала в гробу. И свечку в руках держала.

— Это ей не впервой, — сказал Михаил Савельевич. И поднял стопку. — Умрет, обмоют ее, в гроб положат. Только зарок знают: семь дней нельзя хоронить Дарью-бессмертную. Полежит мертвая, а потом раз — и опять живая.

— Ну да, крутанусь — и вот опять живехонька, сижу вместе с вами, — рассмеялась Дарья Ивановна.

Я ничего не понимал.

— Но я сам, сам видел… лежите в гробу, свечку держите…

— Точно видел? — спросила Дарья Ивановна.

— Ну точно.

— А что ж я тогда живая?

— Да вот как раз и не пойму…

— Я лежу вчера, слышу: соседи приехали. Ну, спасибо, пришли в дом, оплакали старуху… Потом вспомнила: сколько раз, Юрьич, ты удивлялся, что в наших деревнях бань нет? У вас на Урале — повсюду, а здесь ни одной. Как, мол, так вы живете?

— Точно, удивлялся, — подтвердил я.

— А хозяйка твоя, знаешь, какое слово шепнула мне однажды?

— Какое? — заинтригованно произнес я.

— А такое, что сын у вас есть, а вам еще дочку хочется.

Я так и вспыхнул: вот же глупая жена, нашла о чем секретничать с Дарьей Ивановной.

— И что она мне еще сказала-то…

— Ну? — Краска на моих щеках, чувствовал я, продолжала яро полыхать.

— Виделось ей: как попарится в деревенской баньке, в нашей Подгородней Слободе, так и возгорится ее плоть дочкой. Без баньки, говорит, душа не чистая, трудно жизнь возрождается…

Я слушал Дарью Ивановну с изумлением: непохоже, чтобы моя жена была способна на такие речи…

— Занятно, занятно, — проговорил Михаил Савельевич, и я тут же решил подлить ему коньяка, да он, как и Дарья Ивановна давеча, перевернул свой стакашек вверх дном. Хватит, мол.

— Вот я и крутанулась сегодня, под утро. Думаю: баньку дострою. Попарятся сосед с соседушкой, глядишь — дочка у них займется. А дочка, это, парень, не шути. Дочка — это, выходит, жизнь продолжается…

Тут вдруг громко хлопнула входная дверь, и в избу вошла испуганная и растерянная моя жена Люсьен. Не знала, то ли здороваться с Дарьей Ивановной, то ли прощения просить за свой испуг… Михаил Савельевич сразу поднялся из-за стола: «Мне, — говорит, — надо стадо пасти, спасибо, хозяева, за угощение».

Легко, пружинисто поднялась с лавки и Дарья Ивановна: «Пойду, — говорит, — работа не ждет, баньку надо строить…» И вот так вдвоем вышли они из избы, а жена изумленно и вопрошающе смотрит на меня. Ну а я, глядя на жену, приложил палец к губам, достал бумагу, ручку и быстро записал вот этот рассказ.

Для истории.