Hиоткуда в Hикуда. Предсмертная Лирика. В редакции Павла Г. Сомова

Георгий Александрович Сомов

«Г. Сомов, мой отец, был хулиганом тела и мысли. И философствовал, как иконокласт. Он нырял в алкоголь реальности без акваланга догмы, не на поэтически-короткие мгновения, а каждый раз окончательно, навсегда. Выныривая, чуть очухавшись, он искал новые формулировки понятого в прозе, но чаще и чаще, под конец жизни, в поэзии. Чем глубже он нырял в свое сознание, тем меньше у него оставалось собратьев по мышлению. Под конец он практически остался один. Сомов умер в 2003 в Вашингтоне». (П. Сомов) Книга содержит нецензурную брань.

Книга была ранее издана I-Catching Press.

www.drsomov.com www.pavelsomov.com

Корректор Светлана Харитонова

Дизaйн обложки Мария Бангерт

© Георгий Александрович Сомов, 2021

ISBN 978-5-0053-3989-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВСЕ ПРАВА СОХРАНЕНЫ. В настоящей книге содержится материал, охраняемый в соответствии с международными и федеральными законами и договорами об авторском праве. Любая несанкционированная перепечатка и использование настоящего материала запрещены. Без явно выраженного письменного разрешения автора никакая часть настоящей книги не может воспроизводиться и передаваться ни в какой форме с использованием каких бы то ни было средств, электронных или механических, включая фотокопию и запись, или же с использованием какой-либо системы хранения и поиска информации.

Поэзия сильна не голым смыслом, а ворожбой слов.

Г. Сомов

От Сомова о Сомове

Отец был хулиганом тела и мысли. И, соответственно, философствовал по-хулигански, как иконокласт. Он нырял в алкоголь реальности без акваланга догмы, не на поэтически короткие мгновения, а каждый раз окончательно, навсегда.

Выныривая, чуть очухавшись, он искал вечно новые формулировки понятого и, конечно, пару ушей, желательно связанных с парой «мозговых извилин», чтобы поделиться увиденным и усвоенным. Чем глубже он нырял в своё сознание, тем меньше у него оставалось собратьев по мышлению. Под конец, когда он прокурил свои лёгкие до ракового и рокового конца, он практически остался один.

Я, как экран для его философских и поэтических проекций, всё еще был на подхвате, и мы договорились, что я, когда будет время и не будет лень, попытаюсь организовать и опубликовать выводы его самопоисков.

Отец умер в 2003 году в Вашингтоне.

Отец разрешал себе чувствовать только тогда, когда он уставал думать. И чувствовал он стихами. Его поэзия — тематически — о том же самом, что и его проза. Но в отличие от прозы, его стихи «выдают» его обычно хорошо упрятанную эмоциональность.

Собирать его стихи приходилось, как говорится, по крохам. В отличие от других файлов, стихи не дублировались, не сохранялись повторно… Они ему были совершенно не нужны. «Никчемные фантики», — сказал бы он. И тем не менее именно эти стихи, на мой взгляд, раскрывают, как ворота, сознание Г. Сомова. В них и экзистенциальная агония-экстаз, и романтическая лирика, и метафизические попытки прорваться в неизвестное.

Жизнь отца можно выразить тремя словами: поступки, мысли, эмоции. Первую часть своей жизни он отчитывался поступками. Спросите — перед кем? Он и сам не знал, но действительно жил постоянно что-то всем доказывая. Знали мы — те, кто его окружал. Он отчитывался перед своим «чувством собственного достоинства». Это его выражение, его слова. И они обозначают нам гораздо более знакомое понятие — понятие эго. Вот перед кем он отчитывался поступками. Вся его активная жизнь — это поток реактивных реакций на реальных и нереальных врагов.

Да это и понятно. Его поколение — дети войны. Их отцы и матери либо не выжили, либо не выдержали. Страна, победившая нацизм, была психологически сломлена десятилетиями горя и сталинизма. Было не до детей. Они, дети, конечно, были нужны, но то, что было нужно им, — внимание и понимание, — было не нужно стране. Стране нужны были роботы, и она упаковывала страдающее сознание психологически осиротевших душ в октябрятские значки и пионерские галстуки. Оппозиционная гордость моего отца, которую он никогда бы не признал как таковую, была лишь неосознанной попыткой выжить под нажимом идеологического шаблона. На удивление, отец — журналист и член Союза писателей — умудрился прожить в Союзе без членского билета ни в Комсомоле, ни в Компартии. То есть ему удавалось хаять Советскую власть — косвенно, конечно, — через снайперский прицел фельетониста (он работал в Крокодиле), так и не засветившись политоппозиционером.

Позднее, когда он порядочно подзаработал на литзаписях и продаже хай-фая на черном рынке, он стал отчитываться мыслями. Опять спросите — перед кем? Ответ простой и, наверное, мистический: перед космосом. Отец ушел в физику, философию и йогу. Он постоянно писал и искал, с кем поделиться своими мысленными открытиями. У него всегда был антураж: бывшие хулиганы-философы, собутыльники-спекулянты, какой-то парень Володя по кличке Летающие Тарелки, ну, и, конечно, моя мать, мой брат Юра, мой двоюродный брат Натан и я.

Под конец жизни отец остался один — наедине со Вселенной. И отчет пошел эмоциями, в стихах. В этом сборнике предсмертной лирики наблюдается уникальная интеграция его поступков, мыслей и эмоций. Здесь все им осознанное и перечувствованное, все, что упало и утаилось осадком на дне его души, переплетается в гордиев узел неортодоксальной личности.

«Неортодоксальной?» — спросите. Да, на мой неизбежно субъективный взгляд. Отец был уникален — он мог дать по зубам, не вставая с табуретки, и мог за пять минут парой фраз полностью перелопатить все ваше мировоззрение. Он не мог только одного — лелеять созданные им же мосты отношений. Как последний партизан, он постоянно подрывал путеводные рельсы, по которым гоняет туда-сюда, из черепа в череп, неразделимая вселенская душа.

Отец, с сигаретой в зубах, стенографировал свою душу, печатая на машинке. И до последнего момента, с трубкой искусственного дыхания в горле, пытался прорваться куда-то туда, туда, откуда все возникает и куда все возвращается. Он умер и не умер. Он не верил в смерть сознания, так же как и не верил в его рождение. Я согласен с ним — субъективность не умирает. Поскольку отец относился к своим стихам, как к сигаретным бычкам (не оглядываясь, выкидывал, как выкуренные эмоции), он не давал им названий. Названия мои. Почему по-английски? Не знаю. Так захотелось.

Павел Георгиевич Сомов, Питтсбург, США