Вы его видели, но не заметили

Геннадий Олейник (2024)

Вы точно видели его. Вы видели его сидящим на ступеньках в переходе, роющимся в мусорном баке, спящим на скамейке автобусной остановки. Гриша «Моне» — в прошлом художник, а сегодня завсегдатаи дворовых попоек, к которому кроме как по прозвищу и не обратиться, ведь свое имя без труда он не вспомнит. Он знает расписание рассветов и закатов, магазинов и ночлежек, дворовых котов, проходящих мимо него людей. Гриша «Моне» не будет попросит у вас на еду и уж тем более не остановит вас с фразой: «хочу обратиться». Он гордо пройдет мимо, ведь знает, что делает его богаче самого дорого одетого гражданина — свободы. И этого у него в избытке. Гриша «Моне» был щеголем и дельцом, многообещающим талантом и невероятным разочарованием, он был женат, он был в кругу друзей и окружении врагов, он был беден, и он был богатым. Гриша «Моне» Игнатович был здесь. Он только что прошел мимо вас. Вы его увидели, но не заметили.

Глава 4

Часть 1. Глава 4

От лица Моне

31 января

Из перехода меня все же выдворили. Баян и Косой так славно работали, что за следующую неделю мне в шапку если и бросали что-то, то на пачку сигарет не собиралось. Вся прибыль утекала в карманы новеньких. Я обратился к Магистру с просьбой перевести меня в другое место, но свободных мест не было. Можно было отправиться в свободное плавание — таскаться по другим секторам и районам в поисках случайной удачи.

Так я и поступил. Толку от пребывания в переходе я не видел — денег в шапке не прибавлялось, в отличие от долга Магистру — он увеличивался с каждым проведенным в переходе днем. Не уплати я налог вовремя, попал бы на счетчик, а там, считай, и жизнь закончится. Правда, именно так в ментовку я и угодил.

Накануне я с Белицким вынесли из магазина пузырь финки и раскатали его на двоих тем же вечером. Спать я отправился под мост недалеко от Черташинки. Я усердно пытался вспомнить, как добрался до него и добрался ли.

Рядом со мной в аквариуме^[2] сидели двое. Один был одет вполне опрятно: костюм, пальто, в руках он теребил подол шляпы. Другой по внешнему виду походил на меня. Он облокотился о стену и тяжело дышал, уткнувшись взглядом в потолок. Его ломало — это было видно невооруженным взглядом. Его руки от запястья до локтя, а выше увидеть мне не удалось из-за рукавов рубашки, были покрыты синяками.

Меня пробрала дрожь, и я сплюнул. Водка — одно дело, но о наркоте я никогда не задумывался. В молодости мне довелось поработать в социальной службе, где я насмотрелся на тех, кто глотал, нюхал и кололся. Как-то раз мы приехали на вызов: под забором обеспокоенной жительницы частного сектора лежал мужчина без сознания. К моменту, когда мы прибыли, он был уже мертв. Раздев его, мы обнаружили, что руки и ноги были полностью покрыты синяками — следами от уколов. То событие так сильно отпечаталось в моей памяти, что в каком бы я ни прибывал беспамятстве, никогда не согласился бы заглушить боль своего социального положения чем-то сильнее 60%-ной огненной воды.

И хоть о вреде наркоты знали все, тем не менее в моих кругах она была не менее распространена, чем алкоголь. Ханка, сольветы, кислота и другие препараты. Откуда мои «сородичи» находили деньги на дурь, я гадал, но никогда не задавался этим вопросом всерьез.

— Не знаешь, долго я здесь? — Голос осип. Я едва различил собственные слова.

Товарищ не сразу ответил, но, когда все же смог связать слова в предложение, объяснил, что я уже находился в камере, когда его привезли. Дежурные говорили что-то про украденный телефон и напуганную молодую девушку.

Я улегся на скамейку и закрыл глаза. Только этого мне не хватало! Не мог же я кого-то ограбить. Или мог? Что я делал после того, как дошел до моста? Дошел ли я до него? Кажется, в тот момент Белицкий еще был со мной. А может, он тоже здесь? В другой камере или уже на допросе.

— Друг, не знаешь, тут есть еще кто-то? — Окликнул я соседа.

Он закачал головой.

— Кажись мы трое и все.

Я хотел задать еще один вопрос, но нас прервал подошедший дежурный. Худощавый парень в форме жестом подозвал меня к себе. В руках у него был баллончик. Как только я приблизился, он распылил содержимое в мою сторону. Я закрыл глаза и боязливо взвизгнул, хоть боли и не почувствовал. Не последовала она и позже. Вместо этого я учуял аромат ванили, которая стала наполнять помещение. Боязливо подняв взгляд на дежурного, я стал рассматривать предмет у него в руках. То, что я принял за перцовый баллончик на деле оказался освежителем воздуха.

— Чтобы пах прилично. Твоя очередь.

Мы прошли по длинному коридору. Сквозь окно в одном из открытых кабинетов я заметил темнеющее небо. По моим подсчетам, прошло меньше суток, как я оказался в отделении.

— Шагай! — подгонял меня дежурный. Возле нужной двери он еще раз обдал меня из освежителя.

В помещении, куда меня привели, не было окон, а низкие потолки вызывали чувство клаустрофобии. В центре кабинета стояло два стола. За одним из них сидел низкорослый беловолосый мужчина в форме. По погонам я узнал его звание — старший лейтенант.

— Чем ты его? — обратился он к дежурному.

— Освежителем. Чтобы не пах.

— Как раз теперь он и пахнет. Сними с него это все.

Старлей демонстративно отвернулся. Схватив кипу бумаг, он замахал, пытаясь отогнать запах. Его помощник стянул с меня куртку и кофту и унес их куда-то. Мы остались вдвоем. Вынув из папки протоколы, мужчина с погонами на плечах принялся неспешно заполнять пустые поля, походу уточняя мои данные. После каждого вопроса он плотно сжимал губы и надувал щеки. Когда бумаги были исписаны, он представился и принялся расспрашивать меня.

— Есть постоянное место жительства?

Я закачал головой.

— Бездомничаете, значит? Нехорошо. Гражданство?

Я назвал.

— Паспорт?

Ответа не последовало. Какой уж там паспорт. Несколько лет назад я переходил дорогу, когда на меня наехал бугай на такой большой машине, что ее можно было спутать с танком. Хотя, возможно, танком та тачка и была. Пересекал дорогу я в положенном месте, но владелец машины начал сыпать обвинениями, что я выскочил из ниоткуда и помял ему боковое зеркало. Тогда-то я и видел свой паспорт последний раз. Менты принимать заявление от меня не стали, сославшись, что я мог его где-то потерять или пробухать. А чтобы восстановить документ, требовалось так много бумаг, что я махнул рукой на все это дело. До сих пор ли мой паспорт у того бугая, я не знал, да и меня мало волновала его судьба. Возможно, на мне уже висело несколько кредитов или его продали какому-нибудь гастарбайтеру. Но разве это имело значение?

Делится подробностями я не стал и ответил старлею, что паспорт безвозвратно утерян. Тогда он достал бланк, быстро заполнил его и передал мне на роспись. В заголовке значилось «Согласие на проверку данных».

— К какому сектору относишься?

— К Черташинскому.

По вопросу старлея я сразу понял, что он был в курсе дел. Ходила молва, что Магистр был на короткой ноге с ментами. Кто-то поговаривал, что начальник нашего сектора и сам в прошлом носил погоны, пока не занялся бизнесом.

— Свои как зовут?

— Моне.

Старлей черканул мое имя в листе, после чего достал телефон и сфотографировал меня. Удивительное время: и телефон, и плеер, и фотокамера — все в кармане.

— Можешь объяснить, что делал на Уманской?

Я закачал головой. Уманская была в противоположной стороне от моста, куда я направлялся. Как я мог там оказаться, мне было сложно даже представить. Я постарался напрячь память, но все было как в тумане. Алкоголь вытеснил воспоминания, оставив место вызывающей волнение пустоте.

— Пока мы будем выяснять, кто ты, посидишь в камере. Скоро принесут чай. В туалет — по расписанию. Пойдешь сейчас или в следующий заход?

Меня поразила вежливость, с которой старлей общался со мной. За годы, проведенные под крышей из звезд, я повидал много представителей власти, и всех их объединяло одно — нездоровая тяга к унижению таких, как я. Один раз у меня на глазах сильно избили женщину, да так, что у нее остановилось сердце. А приведя ее в сознание, служивые отвезли ее к реке и выкинули. Еще один раз на меня и Белицкого повесили взлом с проникновением в магазин. Хотя на самом деле я нечаянно рухнул на дверь, выбив стекло из рамы. Тогда я отсидел шесть месяцев, Белицкий — четыре. А совсем недавно, до того, как я нашел укромное место за теплогенератором, меня и группу товарищей, с которыми мы ночевали в одном из заброшенных домов на отшибе города, полночи гоняли патрульные из одного конца здания в другой просто смеха ради. Если кто-то падал, ему помогали подняться дубинками и твердыми носками сапог.

— Когда пойдешь в сортир? — старлей повторил вопрос.

— Сейчас. Благодарствую.

Подходя к двери камеры я заметил, как по коридору в сторону кабинета, где я давал показания, прошел знакомый мне человек. То был Болт — один из помощников Слесаря. Занимался он тем, что патрулировал улицы, собирал дань и смотрел, чтобы никто не посягал на чужие точки. Болт и ему подобные знали наш сектор так хорошо, как никто другой. Им были известны все точки обитания бездомных, и каждого они знали в лицо. Удача, которая никогда не была моей спутницей, наконец-то мне улыбнулась.

— Болт! Эй, Болт! Это я, Моне. Передай Слесарю, что я здесь. Передай ему. Пусть вытащит меня. Слышишь! Это я, Моне!

Я не знал, разглядел ли меня Болт, но услышал уж точно: он обернулся и даже успел бросить взгляд в мю сторону прежде, чем я скрылся в камере.

— Кому ты кричал? Адвокату? — ко мне пододвинулся опрятно одетый мужчина.

— Вроде того.

— Он вытащит тебя?

— Буду надеяться.

Мужчина оглядел меня с ног до головы, а потом протянул руку.

— Игорь.

— Моне, — я крепко сжал его руку.

В его сдержанной улыбке неожиданно для себя я уловил неподдельную искренность. Он принялся расспрашивать про адвоката, а я рассказывать про сектора, про Магистра, про Слесаря и Болта и про многое другое.

— То есть городские районы поделены на сектора, которые мы обычно называем микрорайонами.

— Верно.

— И этот сектор — Черташинский, потому что находится вокруг Черташинского рынка?

— Да. Чертовка — его сердце.

— А ты раньше жил в подземке на Тимирязевской?

— Так. Это почти на границе сектора.

— Удивительно. Я столько раз там проходил и никогда тебя не замечал.

— Нас многие не замечают. Для большинства мы не существуем. Обратить на нас внимание — значит, признать, что мы есть, что мы — проблема, которая существует, несмотря на старания тех, кто стоит выше нас, разобраться с ситуацией. Хотя разве они разбираются, помогают? Вот Магистр помогает.

— Магистр — это хозяин сектора?

— Он его глава. У нас нет хозяина, мы свободные люди.

— Но вы должны платить ему за возможность попрошайничать.

— Мы не попрошайничаем. Мы показываем, что нам нужна помощь, и те, кто может помочь, помогают. Только так.

— Но вы платите этому Магистру за возможность… демонстрировать свою нужду в помощи. Так?

— Да, это сродни налога. И все зависит от места, от твоей деятельности, от твоего физического состояния. Есть те, кто работает без налогов. К примеру, баба Яля — ей почти под восемьдесят — последние сорок лет провела на одном пятачке в Черташинке, возле котельной. И она не платит налоги, разве что помогает с готовкой, когда нужно.

— Но ты платишь?

— Уже нет, я больше не промышляю в секторе. Я платил, как и многие, базовую в неделю. Я не умею играть на инструменте, руки и ноги у меня на месте, да и я ничего не продаю.

— А что бы ты мог продавать?

— Те же цветы. Знаешь, сколько денег эти бабки заколачивают на сорняках? Страшно суммы называть. И потому-то у них налоги выше моего.

— Ты теперь не платишь, потому что покинул район?

— Сектор, — я поправил товарища. — Нет, просто я больше не живу на Тимирязевской. Мне никто не запрещает жить в секторе. Но просить деньги или ночевать в местах, где работают другие, я не могу.

— И где ты теперь будешь ночевать?

Я пожал плечами.

— Там да сям. В секторе много мест, о которых никто не знает и где можно перекантоваться. Особенно эти места выручают в непогоду. Правда признаюсь, что без денег сложно. Иногда ведь хочется чего-то вкусного.

— Но ты не можешь попрошайничать, прости, просить деньги без разрешения вашего главного?

— Вроде того. Можно втихую работать где-нибудь во дворах или на отшибе, где почти не бывает людей Магистра. Но в многолюдных местах — нет. Если меня заметят за работой и у меня не будет разрешения Магистра, могут и пришить.

— Серьезно? Пришить?

— Да. Для Магистра это бизнес. Он следит, чтобы район мирно существовал. А чтобы он существовал мирно, нужно, чтобы все соблюдали правила: просить деньги там, где разрешено, спать в тех местах, за которые платят и не чинить беспредел.

— Но как он умудряется за вами следить?

— У него есть помощники. Есть Слесарь — отличный мужик. Он руководит работой на рынке. Есть еще товарищи вроде Болта — они почти всегда в городе, помогают, кому нужно, проверяют новичков и старожил, собирают дань, успокаивают дебоширов и даже из ментовки могут вытащить.

— А тебя вытащат?

— Я не знаю. Я ведь больше не плачу налог.

— И не будешь?

— Нет. Меня выжили из моего перехода. Теперь я снова свободная птица.

— А если податься в другой район?

— Сектор! Что же, я думал об этом, это не запрещено. Но другие сектора я плохо знаю. В тех, что ближе к центру города, жить легче, но и народ там сволочной. Поэтому я стараюсь оставаться здесь. Тем более всегда можно оказаться в Надпочечнике.

— А что это?

— Надпочечник? Один из худших секторов города. Скорее даже секторов, да-да, целый ряд секторов, почти район.

То было правдой. О Надпочечнике ходили самые разные байки, большинство из которых не имело ничего общего с действительностью, но одна была правдивой — бездомные в Надпочечнике заканчивали плохо.

Несколько лет назад бездомные из Надпочечника стали массово пропадать, а позже их тела находили в других секторах, на окраинах или вовсе за чертой города. Господа с медицинскими дипломами из соответствующих инстанций вначале не придавали этому значения, пока не сопоставили факты: у найденных отсутствовали внутренние органы. У кого-то вырезали почки, у кого-то поджелудочную. Чаще всего недоставало почек. Отчего сектор и получил свое название.

Репортеры быстро разнюхали, в чем дело, и превратили новость о мертвых бездомных в сенсацию про маньяка. На деле все обстояло не так прозаично: те, кто задолжал местному Магистру, отправлялись на хирургический стол. А учитывая, как легко люди в Надпочечнике попадали в должники, подпольный хирургический кабинет превратился в настоящий конвейер, где бездомных разбирали на запчасти.

Через некоторое время хирургию прикрыли, кого-то посадили, кто-то погиб при задержании. Магистр вышел сухим из воды и стал вести свой бизнес с меньшим размахом. История напоминала сюжет дешевого хоррора, и потому о ней вскоре забыли даже репортеры, нарывшие ее. Не забыли только те, кто жил на улицах сектора. Бездомных в Надпочечнике стало меньше — остались лишь те, кто был уверен в своих способностях приспосабливаться. И наркоманы.

Наркотиков в Надпочечнике хватало. Не самого высокого качества, но достаточно, чтобы заткнуть ноющую боль. Именно те, кто употреблял, в конечном счете и становились расходным материалом в хирургии Магистра. Мне всегда казалось, что ценны органы только здоровых людей. Как выяснилось, и самый пропащий из нас чего-то да стоил.

Местные власти не раз пытались вычистить район, но раз за разом терпели неудачу. У чиновников вечно не хватало денег, зато их всегда хватало у Магистра, с чьей легкой руки кормились местные главы социальных служб, депутаты, их любовницы, жены и дети от первых браков.

— А есть еще Ватикан, — встрял в разговор третий обитатель нашей камеры. До того он молча слушал мои рассказы.

— Ватикан? — переспросил прилично одетый сокамерник.

— Не обращай внимания. Ватикан — байки.

— Не байки. Говорю тебе, я там был.

— Конечно. Ты был в свободном городке из палаток и шалашей, где все живут в мире и согласии, поют песни и на обед всегда получают горячий суп?

— Ты сейчас хиппи описал, — он прокашлялся, а после наклонился к нам и прошептал, — я же был в Ватикане. Он находится далеко за Черташинским сектором, почти на отшибе города. Там немного палаток, всего одна, но большая, на сотню человек. Туда часто приезжают врачи и социальные службы. К попавшим туда относятся по-человечески, помогают с документами и медицинскими осмотрами и даже находят родственников.

Я поднялся. Было тошно слушать про вымышленный лагерь, который, даже не будь вымыслом, несомненно, был бы спален дотла людьми вроде Магистра из Надпочечника. Никому такая инициатива не была нужна: ни мученикам, ни главам других секторов.

— Уважаемый, если выберешься раньше меня, загляни на Черташинский рынок, спроси Слесаря и передай ему следующее: Моне сожалеет и хочет вернуться, сейчас он в аквариуме, — я обратился к опрятно одетому господину.

К вечеру его выпустили, оставив меня в камере наедине с наркоманом. Разговор у нас не клеился, мой сосед почти все время спал, изредка издавая протяжные стоны, сигнализирующие об охватившей его дурноте.

На следующее утро меня отвели в кабинет, где я был днем ранее. Там меня ждали старлей и пара молодых человек. Девушка морщилась, всем своим видом демонстрируя отвращение к этому месту. Казалось, что ее роскошные белоснежные волосы теряли свой блеск с каждой проведенной в помещении минутой. Рядом с ней стоял рослый мужчина, ее хахаль, усердно печатавший что-то в телефоне. Когда я зашел, он подскочил и махнул в мою сторону рукой.

— Этот?

Блондинка внимательно всмотрелась мне в лицо, а после закачала головой. Старлей приблизился и протянул лист бумаги, вверху которого было написано «Заявление».

— Узнаешь эту девушку?

Я закачал головой.

— Точно? В том же месте и в то же время, когда ты находился под мостом, у Игнатовской Елены был украден телефон марки «Эйпл». В золотом чехле. На сто двадцать восемь гигабайт.

— На двести пятьдесят шесть, — поправил мужчина, — четырнадцатая модель.

Я молча их слушал, не понимая и половины сказанного. У меня-то и телефона не было, так что их разговор казался мне чем-то заумным. Зато чувство, что мне шьют дело, было до боли знакомым.

— Посмотри на него. Присмотрись хорошо. Он это? — парень не унимался. Видимо, он хотел поскорее найти виновного и вернуться к своим важным делам.

— Говорю же, что нет. Тот был рыжим.

— Но, может, ты обозналась? Там ведь было темно!

— Нет, милый, на него падал свет от фонаря, и я видела его ухо. Оно было как бы… ну такое…

Она не могла подобрать слова, чтобы описать увиденного человека. Благо я мог. Я знал, что сдавать товарища — последнее дело, но встал вопрос: я или он. И я ни на миг не задумался.

Ван Гог был отличным мужиком, который отличался умением оказываться там, где не следует. Минувшим летом мы часто проникали в музеи. Ван Гог любил шататься по выставкам, прикидываясь не бездомным, а потрепанным жизнью представителем интеллектуальной городской прослойки. Так он описывал себя, когда кто-то придирался к нашему внешнему виду. Он отличался не только удивительными познаниями в живописи и искусстве, но и невероятным чувством стиля, как описал его корреспондент какой-то районной газетенки, узнав о жизни бездомного. После выхода статьи, где восхваляли острый ум и эрудированность Ван Гога, он стал местной знаменитостью. Ровно до того момента, пока не понял, что никому из читателей на самом деле до него не было дела. Получив свою порцию внимания и славы, он так и остался жить на улице, ходить на выставки, демонстрировать свою эрудированность, и пил. А когда он пил, то превращался из Ван Гога в обыкновенного Григория, способного учинить мордобой, насмехаться над чужим горем и ограбить одинокую девушку.

— Ухо будто только что сварено и запечено под сырной коркой, — выдал я и принялся описывать товарища во всех подробностях, которые только сумел вспомнить.

Они уставились на меня. Первым отреагировал старлей.

— Знаешь его?

— Рыжий. Левое ухо травмировано. Еще у него отсутствует фаланга на мизинце не помню какой руки. Мы зовем его Ван Гогом. Он работает у Старослесарской, недалеко от рынка.

— Я это проверю.

Мужчина с погонами записал информацию в блокнот и распорядился отвести меня обратно в камеру.

— Это точно не он? — услышал я брошенные вслед слова, горящего желанием поскорее найти виновника, мужчина-заявитель. Его голос звучал раздосадованным.

К вечеру за мной еще раз зашел дежурный и отвел в кабинет, где ранее проходил допрос. Мне вернули куртку и свитер, а на выходе вручили бумажку, где указывалось, что ко мне не имелось никаких претензий.

— Будешь писать заявление на поиск паспорта? — в дверях меня остановил старлей.

Я закачал головой.

— Ну смотри. Возьмут в следующий раз, могут и вовсе депортировать. В Мордовию ту же.

Но меня это не волновало. Что по себе означал этот кусок бумажки в бордовом переплете? Разве он говорил, кем я являлся? Глупость какая. Тридцать два листка, которыми-то и жопу не подотрешь, диктовали, кто ты, сколько тебе лет и какой ты национальности. Я был свободным человеком от рождения, и мне не был нужен ни паспорт, ни что-либо другое, подтверждающее это.

Примечания

2

Камера предварительного заключения.