Нереальное – реально. Нечто сродни мистике

Геннадий Мурзин

Итак, книга «Нереальное – реально». В самом деле, мистика или нечто все же иное? Трудно определенно сказать. Во всяком случае, произведения, включенные автором в сборник, весьма любопытны. Многое загадочно и непостижимо, но этим и интересна книга, тем более, когда написана простым языком, без вычурностей и современных загибов, поэтому легко читается.

Странная история

Зазвонил у меня телефон. Подошел, снял трубку. Слышу: знакомый голос. Это — приятель.

— Знаешь, — спрашивает Радис Сибагатуллин², — что на открытие волейбольного турнира приехал Ельцин? — я ответил отрицательно. — Ну, ты, брат, даешь: совсем впал в отшельничество.

Для порядка спросил:

— Где остановился?

— В «Атриум палас отеле», что на Куйбышева.

— Странно. Борис Николаевич прежде всегда останавливался в загородной гостевой резиденции.

Приятель рассмеялся.

— Это когда-то… А сейчас он — простой российский пенсионер, как мы с тобой.

Я фыркнул.

— Нашел кого и с кем сравнивать.

— А что такого? Мы — не люди, что ли?

— Люди, но не того полета, — ответил я. После секундной паузы спросил. — А тебя-то, с какой стати заинтересовал приезд Ельцина?

— Ну, как же! — пафосно воскликнул приятель. — Я же фанат российского волейбола. Это, во-первых. А, во-вторых, для журнала поручили сделать снимки.

— Ух, ты! — с долей сарказма откликнулся я. — Вон, как тебя заносит.

Сибагатуллин, не заметив сарказма, еще и похвастался:

— Допущен, только представь себе, и в личные покои именитого земляка.

— Позволят, думаешь, и там пощёлкать?

— Договорились. Есть пропуск, подписанный шефом протокола господином Шевченко.

— Надо же… Повезло… А не разыгрываешь?

— Нет. А кстати, — последовала секундная пауза, и Радис неожиданно предложил, — пойдем со мной.

— Как это? — растерянно спросил я.

— Очень просто.

— Кто меня пропустит? Охрана уже на входе в отель тормознет. Да и что я там буду делать?

Приятель расхохотался.

— Наконец-то признаешься в любви к Борису Николаевичу. Лично признаешься. Сам говорил, что у тебя есть, что сказать Ельцину.

— Да, есть, — подтвердил я.

— Ну, вот! Идем!

— Охотно бы, да…

— Проблем не будет, — Радис поспешил успокоить.

— Как это?

— Мой-то пропуск на двоих. Все в порядке, приятель.

— Если так, то…

В самом деле, нас пропустили, хотя уже на входе в отель долго-долго люди в штатском всматривались в мою фотографию в паспорте.

Нас провели на второй этаж, полностью отведенный под временную резиденцию первого Президента России. Идем по коридору, а вокруг тихо-тихо. Даже наших шагов не слышно: ковровое покрытие глушит.

Входим в одну из дверей. Смотрю, с кресла поднимается он. Улыбается и протягивает большую свою ладонь. Пожимает, и я чувствую его силу рукопожатия. Говорит, прежде поправив свой знаменитый чубчик:

— Приветствую представителей уральской журналистики. Проходите, присаживайтесь, — он указывает на другие кресла, окружающие низкий круглый столик. Он стоит до тех пор, пока мы не устроились в мягких креслах, чуть не утонув в них.

Смотрю на первого Президента. Странно, думаю я, но он совсем не изменился за прошедшие двадцать лет: все также бодр, могуч и доброжелателен. А говорят, думаю я, часто болеет: не похоже, совсем-совсем не похоже. Констатирую: крепок уральский корень.

Из двери, что справа от меня, показалась жена. Легким поклоном поприветствовав нас, спросила:

— Кофе или что-нибудь посущественнее?

— Не стоит беспокоиться, — ответил я. В отличие от Бориса Николаевича, его жену, вижу вблизи впервые.

Радис поддержал меня.

— Да-да: мы — на работе. Спасибо.

Борис Николаевич шутливо сдвинул брови.

— Что вы за журналисты, если от «существенного» отказываетесь? Не узнаю, нет, не узнаю. Мельчает уральский народ, вырождается. Вон, москвичи: не успеешь предложить, а они уже губы облизывают.

Я попробовал оправдаться. Ельцин успокоил.

— Да пошутил я, мужики. А вот кофе, — он повернулся к жене, стоявшей за его правым плечом, — принеси, пожалуйста, — жена вышла, а Борис Николаевич, обращаясь уже к нам, сказал. Знаете, какой она кофе со сливками готовит?

— Неужели сама? — вырвалось из меня.

— Ну, конечно: слуг у нас нет. К тому же я обожаю все, что сделано ее руками.

Жена президента принесла крошечные чашечки с дымящимся ароматным кофе, поставила перед нами и вновь вышла.

Сибагатуллин встал и стал готовиться к съемке. Я остался сидеть. Мы болтаем о каких-то пустяках. Радис, проверяя аппаратуру, сказал в своей привычной манере.

— Не мели, друг. Лучше скажи, какой ты фанат…

Я смутился. И стал что-то мямлить. Ну, насчет того, что фанаты бывают у артистов, а тут… Вижу, Борис Николаевич пристально разглядывает меня.

— А мы, кажется, встречались, — говорит он. Я утвердительно киваю. — Где? Когда?

Меня опережает приятель.

— Не раз встречались и вы, Борис Николаевич, во многом повлияли на его судьбу.

— Ну, да: знакомое лицо, — соглашается Ельцин.

— Ну и память у вас, — выдавливаю из себя.

— Не жалуюсь, — отвечает Ельцин и улыбается.

Сбивчиво объясняю обстоятельства знакомства и то, каким образом Борис Николаевич поучаствовал в моей судьбе. И тут понимаю, что мой монолог никто не слышит. Оказывается, произношу монолог лишь мысленно, не вслух. От того еще больше смущаюсь…

…Я — в коридоре, узком и длинном. Один. На полу нет никакого коврового покрытия. А стены покрашены в ядовито-зеленый цвет. Озираюсь. Не могу ничего понять, где я и что здесь делаю? Пытаюсь найти дверь президентского номера, где только что был и сидел рядом, а приятель снимал. Открываю одну скрипящую дверь за другой. Но вижу везде одно и то же: ряды кроватей и людей в полосатых пижамах. Все хихикают и показывают на меня пальцами. Озаряет: я — в психушке и меня окружает больной российский народ. Мимо проходит детина. Догадываюсь: санитар. Он останавливается рядом, хлопает по плечу и дико ржет в лицо.

— Что, доигрался, голубчик?

— Что я здесь делаю? — отвечаю вопросом на вопрос.

— То, что и другие, — небрежно бросает санитар и продолжает ржать.

— Но я не больной, — решительно начинаю возражать.

— Все наши пациенты так говорят… А у тебя, голубчик, самое распространенное: мания величия.

— Не замечал, — парирую в ответ.

— А зачем поперся к Ельцину, а? Что ты у него забыл? Кто ты и кто он?

— Но… Я хотел поблагодарить… И сказать, что я его поклонник, почитатель… Был и остаюсь. Что тут плохого?

— Плохого? — переспросил санитар. И ответил. — Ничего. Полечим и избавим тебя от навязчивой идеи.

— Я — не нуждаюсь в лечении.

— Ну, голубчик, чекистам — виднее.

— А причем тут чекисты?

— А ты не знаешь?

Я отрицательно мотнул головой.

— Не знаю.

— Ты — пациент спецпсихушки.

— То есть?

— Тебя опекают чекисты. А из их лап вырваться не так-то просто.

— Я ничего не сделал. Ни в чем не виноват.

— Да? Чекисты просто так к себе не водворяют. Набедокурил, голубчик, набедокурил.

— Ну, что вы, сударь, мелете?! — выкрикиваю я. — Сейчас, вот, возьму и уйду. Плевать хотел на чекистов.

— Ну-ну, — санитар, хмыкнув, скрылся за одной из многочисленных дверей.

Решительно направился в конец коридора, никто мне не встретился и никто не остановил, спустился на первый этаж, но на вахте меня взяли под руки двое в штатском. Стал орать и вырываться.

— Спокойно, пациент, спокойно, — равнодушно произнес один.

— Вы кто? Чекисты, да?

— Они самые, милый, они самые.

— Отпустите меня! Немедленно! — выкрикнул я.

Один из чекистов все так же равнодушно сказал:

— Отпустим… Да-да, обязательно отпустим. Но прежде оденем смирительную рубашку.

— Олухи! — кричу. — Рубашку можно надеть, но не одеть. Тупицы, — ору во всю мочь. — Языка родного не знаете, а всё туда же.

Барахтаюсь. Но делать это все труднее и труднее. Чувствую, что движения скованы. Значит, догадываюсь я, надели-таки смирительную. Напрягаюсь, что есть мочи. Тужусь. Пот градом льется. Еще рывок и…

…Открываю глаза. Душно. Весь мокрый. Во рту пересохло. Встаю, иду на кухню, достаю из холодильника минералку. Нашу, «Обуховскую». Прямо из горла выпиваю половину бутылки. Взгляд скользит по часам: половине пятого. Возвращаюсь в постель, но уснуть не удается. Да и в этот раз не очень хочется, чтобы вернулся прежний сон.

Примечания

2

Этот талантливый фотохудожник в 2011-м, на семьдесят первом году жизни покинул сей бренный мир. Значит, еще на одного близкого мне человека стало меньше.