Сборник романов и повестей

Геннадий Леонидович Копытов

«…Так и мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы: честно ли это или нечестно, умно ли это или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, но что это мешает, не удовлетворяет, раздражает – это я знаю…» Чехов А. П. Книга содержит нецензурную брань.

Комсомольское затмение августа

Роман

Часть I. Не жестокий романс

«…Так и мы, когда любим, то не перестаем

задавать себе вопросы:

честно ли это или нечестно, умно ли это

или глупо, к чему поведет эта любовь и

так далее. Хорошо это или нет, я не

знаю, но что это мешает, не удовлетворяет,

раздражает — это я знаю.»

Чехов А. П.

Друзьям посвящаю: Тимошкину Игорю,

Святцеву Валерке, Мельникову

Владимиру, Реброву Евгению, Строгову

Михаилу, Борису Серегину.

1. Облом Петрович.

Марченко Валерий Петрович, наш тренер по дзю-до, неожиданно, расстроил заявлением, что поехать с нами не может и наш полноценный спортотряд, числом в 8 «бойцов», пристегивают к обычному, обывательскому отряду номер один… Радовало только, что там, наверняка, будут девчонки. А вездесущий зам. Петровича — Рубцов Александр Васильевич — не будет загонять пинками в спальню в 22—00, контролируя спортивный режим.

К тому моменту я окончил первый курс техникума. Мне 16 лет. Я был заместителем секретаря комсомольской организации группы и казался себе взрослым, и самостоятельным, на фоне друзей десятиклассников.

2. Спортсмены-алкоголики.

29 июля.

Около спортзала погрузка в автобусы.

Выхлопной бензиновый чад, округлые бока автобусов, пыльные выпуклые линзовые окна «ЛИАзов».

Линялым, дымящимся полозом колонна «басов» потянулась по вянущим, от жары, улицам города, по загородным перелескам, приближаясь к зеленым чащам.

Стук веток по крышам автобусов. Мы дома — мы в лесу.

Не успели приехать, как тут же, симпатичная медичка завернула нас с Игорьком в Тулу.

Оказалось, что не оказалось каких-то справок о прививках.

— Противогонорейных! — ляпнул простота Игорёха.

«Бойцы» попросили взять кимоно, в наивных надеждах на тренировки, или показательные выступления.

Поперлись попутками в Тулу. С нами увязался Женька Ребров. Буробил, что-то про фотокружок.

Мы быстро управились со справками. Я добежал до медпункта своего «технаря», Игорь до своего «калинарного» училища

С ЖенькОм в «Фототоварах» купили реактивов, пленки, бумаги, но Игорь, как назло, успел купить…водки. В загаражном кармане, фекально озонирующем, мы «ее» побороли, окаянную. Хотя давились и плевались и «отдышивались», как перед заныриванием.

Ребров отказался «заныривать».

Перед посадкой на рейсовый автобус Гарик (он же Игорь) вынул из себя бутылку пресловутой «Червивки». И вот она уже приятно размещается и движется внутри нас, а мы внутри кустарника.

Естественно, ситуация, с этого момента, вырывается из-под контроля.

Мы ее ситуировали, а она нас нет.

Но кимоно-то я, все-таки, захватил!

До поселка Хомяково, добрались, без происшествий. Хоровое пение в «бусе» — не в счёт.

После высадки Игорь затребовал пива, ссылаясь на «законное право — посетить пивбар». Евгений урезонивал его достаточностью ранее «принятого».

Ненадолго затаившийся, Тимошкин, на границе поселка и леса, понимая, что «бар» вот-вот останется в прошлом, вновь воззвал к нашей сознательности. Так как к тому времени, я уже был не в состоянии соборно резонировать его просьбу, за меня повторным отказом ответил Женек.

Вот тут-то и началось непонятное, фантасмагоричное.

Тимошкин, вдруг, бросился бежать.

Ребров запрограммировал меня командой:

— Тут стой! Ни с места!! — сам ринулся за беглецом.

Гарри кидало, от одного края улицы до другого, но бежал он довольно быстро.

Женьку качало тоже… кажется. Но с нами он не злоупотреблял! Значит мощно штормило меня.

Бабки всех мастей, от ветхих двухэтажных бараков, кричали вслед:

— Лови, лови его касатик! —

Бабок тоже качало.

Шаткая погоня стремительно исчезла за углом дома, через секунду появилась с другой стороны…

Все трансформировалось! Из горизонтальной взаимосвязи, они перестроились в вертикальную последовательность — тавровую. Представляли собой букву «Т». Для бабуленций, от подъездов, это выглядело так, что один тащит другого, как барана, на горбу.

Мне же, почудился в этом, спьяну, некий глубинный синкретический символизм.

Ребров снял с меня программу криком «Вперед! За мной!» и мы загрузились в лес.

Здесь Женька решил не вести нас в лагерь в таком, «паленом виде». Уложил спать прямо на землю.

Это была тактическая и физиологическая ошибка. Через полчаса нам стало «дуже недобре». Деревья завертелись в тошнотворной зловеще-геликоптерной карусели.

Мы поочередно рвались на жухлую траву, распугивая окрестное зверье утробным ревом динозавров.

Из тумана зеленого, вязкого и противного явился Евгений с ведром с чьего-то забора, полным ледяной воды. Он долго кунал туда наши бессмысленные физиономии, пытаясь добиться возвращения в «размякшие тела» личности и преобладания ее над критическим хаосом.

Каким-то образом ему, все-таки, удалось этого добиться. Женек вернул спасительное ведро, поднял, построил нас в затылок, пытался управлять нашим строем. Но строй был срочно развален, обнявшись с Игорем, хоровым пением мы глушили лесные периферии. Но оно не сильно отличалось от предыдущего рева диносаурус—рекс.

— Вот! Новый поворот! — вопили мы, а сами падали, не вписываясь в повороты и натыкаясь на стволы, ниспадая в овраги.

На перекрестке, где лес выходил к асфальту дороги Хомяково-Архангельское, пришлось срочно заткнуться и спешно завалиться в кусты орешника. Непредвиденная черная «Волга Газ-24», подозрительно похожая на директорскую, пересекла нам путь.

Долго бродили по перелескам и лугам, обходя крупные дороги. Валялись в тени березок, пели блатной и эстрадный бред.

В отряде появились только к вечеру.

Ужаснувшейся на нас вожатой я пояснил:

— Марина, я тверзяк! — и завалился спать.

Долго, потом, знакомые стебали меня этой простенькой фразой.

3. На рефлексах.

30 июля.

В этот день были всякие бессмысленные организационные мероприятия.

Знакомство с руководством отряда и лагеря, выбор всяких редколлегий, председателей, совета отряда, замов чего-то, набор куда-то, какие-то «очумелые ручки», Женькин «фотографический» и прочее.

Я же чувствовал себя очень дурно. К вечеру выяснилось, что полузабытье не кончается.

Я рефлекторно ходил в столовую и на мероприятия.

Всеми ожидаемая, дискотека отменена, и вечером валяли дурака.

Ребята намылились к девчонкам в соседнюю дачу. Я поперся с ними. В руках у меня оказалась гитара. Я уныло бренчал в нее «Сувенир» Демиса Русоса, подвывал, ныл, нюнил. Короче создал — музыкальный пасквиль… Девочки удивленно рассматривали меня:

— Плачет, что ли?

Я, понял: что-то не так и рефлекторно удалился спать.

4. Затмение.

31 июля.

Сегодня будет солнечное затмение. Я прочитал о нем в «Технике-Молодежи» еще полгода назад, но инициативу перехватил наш доморощенный астроном — Женька Ребров! Пока я находился в тупящем постпохмельном вакууме. Он заранее, с вечера, накоптил стекол, и собрал кворум.

В 5—20 Ребров растолкал желающих и потащил на берег пруда. На астрономическую экспедицию решились пятеро: я, Игорь Тимошкин, две девочки из нашего отряда, и председательствующий Женька. Он считал себя продвинутым астрономом. Помню, еще с далекого детства, самодельные телескопы и трубы, звездные карты, валяющиеся беспорядочно по его тульской квартире.

Видимо, все-таки, на тот период, он был более нас, сведущ во всем этом астрономическом дилетантизме.

Однажды ругаясь с «Бубой» (Строговым Михаилом) Женька обозвал того «Утконосом». Что, соответствовало физиологической действительности, нос реально был приплющенным, то в ответ услышал фразу, которая стала нарицательной в нашем кругу. Привожу почти дословно, с мелкой купюрой:

— Астроном, ты наш «долбанный»! Луну от Солнца отличить не можешь!

Полусонная экспедиция, утащив инвентарные одеяла, неуверенно царапалась по темному предутреннему осиннику, западая в рытвины, вымоины на заглохшей лесной дороге. Наконец-то выбрались на берег пруда.

До затмения, было, минут тридцать, мы с Гарриком забрались под одеяло, дремали, грея друг друга спинами.

Все эти красоты и явления природы: прохладная шаткая плоскость пруда, нарастающий гам птиц, утренние потемки, не став рассветом, вдруг перешедшие в сумрак затмения, вроде и беспокоили меня и интересовали, но болезненность обезличивала все это! Все казалось рядовым, постным.

Я вспомнил, многочитанное мною, «Солнечное Затмение» Альберта Лиханова, подумал: — вот бы и мне, нечто этакое, обустроить. Какой-нибудь «закат солнца вручную» с некой Young girl, — и уснул.

Сырой ветер от пруда студил меня и сквозь одеяло. И затмение я, конечно, же, проспал.

Прочие, честно пялились на затмение.

Ребров, опять, растолкал нас:

— Пошли в лагерь на «подъем»!

Я глянул на конечную фазу идиотского затмения — корявый огрызок солнца с пятном грязи сбоку…

И стоило ли из-за этого сюда тащиться в такую рань?!

Шли обратно по просветлевшему уже лесу. Я впервые почувствовал э т о. Странное неприятное ощущение — боковое зрение захвачено каким-то желтым туманом. Ощущение нереальности происходящего!!! Дрянь какая-то!

5. Медсестра.

Вечером — у Тимошкина — высокая температура, у меня тоже.

Расстроенные — (лазарет в самом начале сюжета!) — мы сдаемся в санчасть.

А быть может и не зря. Очень, даже милая медсестра (конечно же, она была «врачом», но для нас с Игорехой — медсестрой, мы так ее между собой называли) залечивала наши прозябшие раны. Целых три дня. Что-то вроде флирта скользнуло, между нами.

Я сильно подозреваю, что причина заболевания — известное обливание в Хомяковском лесу и ледяное утро затмения.

Обидно было слушать по вечерам музыку с дискотеки! Танцы, по закону подлости, открылись в первый же день нашего возлежания в изоляторе.

У всех Sunrise, а у нас Moon decline.

Вялые, через три дня, вернулись в отряд, понимая, что «контингент» уже разобран…

6. Ленка.

Не помню, как это началось. Случайно отметил яркую желто-красную куртку в нашем отряде. Лицо еще долго не смог разглядеть, сослепу… Смутно видел лишь: большие глаза, крупные яркие губы, тонкая талия. Но пока все еще не решался — подойти и рассмотреть подробнее.

Две недели я бесцельно валял дурака — спал, что-то читал (нашел место!), занимался с Ребровым запрещенным карате, который уже успел нахвататься «верхов где-то в подполье».

Была экскурсия в Тулу на финал «Зарницы». Перед открытием — показательные выступления десантников. Наши показухи — бледненькое фуфло в сравнении с их динамичными выкрутасами. Обсуждали с парнями, что из этого можно было бы включить в наши показательные выступления по дзю-до.

Возвращались домой, то есть в лагерь, на остановке Игорь заметил нашу «медсестричку». Наверное, ехала с отгулов в лагерь. Гаррик решительно настроился вечером подкатить к ней.

Потом вообще началась тоска: тупые споры по вечерам, что лучше Базаров или Чапаев, Колобок или Чингач-Гук. Бред-бредовый! Вообще я заскучал.

7. В Москву!

12 августа.

Но тут руководство лагеря выдало отряду поездку в столицу Союза Советских!…

В пыльном «Львiве» летели к Москве под дребезг Бубиной гитары и АББовское «Маня, Маня шлет Ваня, свой большой привет!»

Я, с Володей Мельниковым рядом на сиденьях. Очень удачно уселись. Ленка со Светой впереди на соседних креслах.

Всю дорогу «садились» им на уши! И похоже «поднасели» основательно.

Я еще подумал: «десять дней (до окончания очереди) — так мало, чтобы начать и слишком много, чтобы закончить!»

Потом была Москва — как много в этом звуке (с точки зрения голодных и не разбалованных провинциалов) колбасы, мяса, конфет, шмоток, фарцмажоров и прочей непотребности.

Преданно и фанатично пучились мы на мавзолей, замирали комсомольские сердечки, вглядываясь в непроглядную тьму окон правительственных зданий и на самые главные «Куранты Страны».

Завороженно шлепали по реликтовому булыжнику Красной Площади. Мы не могли себе представить уровень будущего бардака, что скоро, здесь нагло усядется, как на просеке, на «Сессне-172 Скайхок» Матиас Руст, и потом еще 1,5 года не сможет взлететь.

8. Диссидент.

Я дурачился и смешил всех в «самом сердце» Москвы в Кремле…

Вот эти черно-белые фотографии: под валом и стеной, около Царь-Пушки, элегическая картина возле гранита «Тула», в ряду городов-героев.

Здесь мы стали свидетелями странного происшествия.

Мельников закричал:

— Смотрите! Диссидента берут! —

Он, уже тогда, знал это скрипучее, змеино-свистячее слово.

Метрах в ста от Лобного места некий мужичонка, вполне пристойного вида, развернул и поднял над головой бумажный плакатик, и что-то убежденно втолковывал гражданам вокруг себя. Граждане шарахались, ускоренно огибали мужичка, затравленно озираясь, старались отскочить подале. Длилось это секунд 20—30.

От ГУМа, гоня колесами толпу, рявкнули две черные «Волги». Два гэбиста, с мужественными красивыми лицами, почему-то, оба похожие на Илью Муромца, ликом и мощью. Красные от напряжения, в четыре руки, слаженно вогнали своим профессионализмом «пришельца» под крышу «Волги». Машины ринулись обратно.

Как сознательные комсомольцы, мы осудили наглую вылазку вражины, устроившего в Центре Родины дерзкую провокацию!

Все, согласовано, довольствовались реакцией, более начитанного и политически прогрессивного, Мельникова Вовки:

— Совсем обнаглели!..

Из Москвы возвращались счастливые, приобщившись к Московским Великим Таинствам.

Пишу на полном серьезе, без демонического антисоветского стёба, только с легкой иронией и о том, что выше, и то что ниже.

Мы гордились и гордимся нашей страной. Обожали ее, тогда и сейчас! Эту страну! Нашу Родину!! Тогда СССР — ныне Россию!!!

«Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя.

Спроси себя, что ты можешь сделать для нее?»

(Джон Фиджеральд Кеннеди)

Hoc est principium vitae!

Я дребезжал под гитару:

— У беды глаза зелёооные…

Девочки недружно подхватывали:

— Не простят не пощадят…

— Не тобой рубашка вышита,

— Чтоб я нравился тебе! — перекрикивал я гул мотора и диссонанс девичьих голосков, и хитро кивал на Аленку.

Буба отобрал у нас свою гитару:

— Унылости ноете!

Отчубучил «развеселую» «Темную ночь».

Тепло и вечерний бардовый свет лились из мрачной глуши подмосковных, зелено-синих лесов.

9. Дискотека. Темные аллеи.

Этим же вечером в 21—00 дискотека.

Приглашаю Елену на танец, под наикрасивейшую композицию «Джони».

Потом втянул ее в наш круг — на совместную трясучку. В моде были танцевальные марафоны и фээргэвский хэнсэмбл «Чингиз-Хан». Мы, сознательные комсомольцы считали эту буржуйскую ВИАху группой фашистского толка, хотя, о чем поют — перевести было некому. А тут дружно и непатриотично, наши бойцы, начали дрыгаться под «Москау-москау». Я поведал, вслух свой вариант перевода. Наш круг, тут же, остановился и принципиально не скакал под «фашистов». Мы сурово осматривали несознательных пионеров и комсомольцев, укоризненно качая головами.

Это, потом, спустя много лет, я узнал, что песня «Москва» — это почти гимн Москве и России.

Если бы было иначе, думаю, что она, просто бы, не звучала на дискотеках!

И более других в фаворе был, не сходящий из-под иглы, наикласснейший сингл «Johnny!»

Недавно, мельком, услышал в автобусе. Водила крутил по «Маяку», ринулся — попросить: сделать погромче! Ностальгия нахлынула, резко, неожиданно, не вовремя. Я упирался в локти и спины граждан, но ментально загрузился в тень темной Солнечной фазы августа того, бесконечно далекого года. На границе вспышки короны и полного мрака… Я чуть не разрыдался. Почему??? Откуда и зачем эта наивная сенситивность?

Хорошо, что народу было много — не смог прорваться!

Только через 30 лет, из интернета, я узнал, что пела ту завораживающую песню, с хрипловатым придыханием, надрывно, гиперсекси Джилла — Гизела Вюхингер — австрийcкая певица из Линца.

Потом погуляли по вечерним аллеям лагеря. Темные аллеи между рядами акаций, как у старика Тургенева Иван Сергеевича в любимом Спасском! Только не литературный избыток эпохи в кустах — бетонные чаши и цементные пионеры с горнами на пьедесталах.

Все так просто. Разговоры… о чем? Да ни о чем! Никакой политики, никаких проблем, кроме себя, конечно же.

— Ты кто по национальности? — мой вопрос. Зачем? Неужели это меня тогда беспокоило?

— Русская… или полячка, наверное… Отец был поляк.

— Был? А что с ним, где он сейчас?

— Лучше о нем не спрашивай!

— Хорошо, а что ты любишь? — я

— Читать, — она.

— Кого? — я

— Моя настольная книга Антон Павлович Чехов.

–!!? — это я ржу про себя, неудержимо. Вот, что означают эти знаки.

В то время у нас в моде были расставания с девочками в, так называемом, «чеховском» стиле.

Поясню. Поначалу выдается, со слезливой чувственностью и надрывом, «прости и прощай, о возлюбленная небом», далее переходит в холодящую чопорность. Сухо и немного гневно:

— Нам не суждено более видеться, мадемуазель, по ряду сложившихся объективных и субъективных причин и ввиду, нижеследующих обстоятельств… — Девчушка деревенеет, но ты, вроде как, не при чем. Сказано же — обстоятельств! И с чистой совестью выметаешься из н е ё… Из девчушечки…

Конечно же, стайл — «псевдо-чеховский», но эффективности не умаляет.

Мельников приучил, змей! Тимоха долго не мог отделаться от этой фразеологии…

— А какое у тебя хобби? — (она).

— Спорт, книги.

Я конечно же приврал, примазываясь к литературным увлечениям, но только чтобы подстроиться под нее. Читал я тогда мало.

Марание белых листов, свой стук по клавиатуре, — ни тогда, ни сегодня я не воспринимал за настоящую литературу.

— Мы повторяемся… Наверное много общего…

— Расскажи о себе побольше, о детстве…

— До седьмого класса занималась в цирковом кружке…

Боже!!! Когда это было?

Я выпотрошил свое пионерское бытие. А вот и нужный файл!

Из пыльного мешка сыпанули: детская комната школьника при ЖЭУ, ансамбль ложечников (мы дубасили на алюминиевых ложках «во поле береза стояла») на очередном районном конкурсе самодеятельности. А тут, вдруг, на сцене тоненька, неестественно гибкая, как вощенная бечевка, девочка. Вдохновенно отрабатывала бесценную картонную грамоту, скрупулезно выполняя свои пассажи, радовала нас, демонстрируя некоторые подробности физиологии, игнорируя наши дурные смешки.

Совпадение: Ольга Сур материализовалась в восторженную комсомолку с улицы Макса Горького.

Она ли это была, нет, спросить я, почему-то, смутился.

Она вновь потащила меня на дискотеку. Ее фраза:

— Еще хочу себя показать! — удивила и оттолкнула меня. Мне же хотелось болтать и бродить по темным аллеям.

Раздосадованный — я спрятался в дачу. Болезненная слабость размазала меня по скрипучей койке.

10. Кроссы, пинг-понг.

«Ребзики» наши бегали кроссы по утрам. Заводилил там Строгов.

Я ленился, ссылаясь на нездоровье.

Жалко, что врачиха из лазарета уехала. Ее сменила раздраженная тетка под пятьдесят. Мы с Тимохой прогрустили весь вечер вспоминая — «добрую и нежную». Мне бы быть постарше, или ей моложе. Дежурная печаль переходного возраста. Патологическая тяга к взрослым женщинам. Взаимная — я убеждался не раз. На тот период с ровесницами все было, как-то, сложнее.

Ленка вдруг предложила поиграть в пинг-понг. Я проглотил давешнюю обиду и поскакал за ракетками.

«Ребзики» убежали на «стадик» пинать мяч.

А я продолжил хлопать фанерными ракетками хрустящий шарик.

11. В девичьей палате.

В 23—00, после отбоя.

Я и Володька Мельников, он — вечный участник абсолютных весовых категорий.

Однажды, на областных соревнованиях, я прогулял (из-за девочки) день своего веса, а на следующий день сердитый Петрович поставил и меня в «абсолютку».

Первая пара — я с Володей!

Его 100 против моих 62 кило! Я отчаянно и долго бодался… Но те соревнования окончились для меня почти бесславно…

Проникли в палату. Она оказалась не запертой на крючок. Странно?

Там уже был Тимоха. Он возлежал с Леной номер два. По комплекции она более подходила бы Мельникову!

Днем я не сориентировался и сейчас мне пришлось туго. Я слепо шарахался по койкам. Но тут мне пихнули в руки гитару. Я разглядел Аленку и плюхнулся к ней на кровать.

Забренчал и загнусавил:

— Парашюты рванули и приняли вес

— И земля всколыхнулась едва,

— А внизу дивизия «Эдельвейс»

— И «Мертвая голова»…

По исполнении, был награжден кондитерским новшеством — глажеными баранками!

Абсолютно тонкие, поджаристые, хрустящие!!!

В армии, на утюге, я разладил и сжевал их не одну сотню, тепло вспоминая, ту первую нашу встречу… с ними.

Далее, традиционно, кто-то предложил мазать пастой маленькую палату.

Вынырнув из-под одеяла, в одной ночной рубахе, Ленка, спешно, накинула халатик.

Потом мы кого-то мазали, прятались, убегали. В темном коридоре я, как бы случайно, налетал на нее, и чтобы разминуться, нежно отстранял ее за талию.

Под халатиком и «ночнухой» ничего не было! Мозг получил, в ту же секунду сексуальный ожог!

Я поспешно убрал руки.

Вернулись. Она легла под одеяло, я рядом, но поверх него…

Она задала странный, неуместный вопрос:

— Расскажи о своей первой любви.

Мое сердце тронула печаль, солнце затенилось темными крыльями…

Я горько вздохнул. Что я мог рассказать ей об э т о м? Какие подобрать слова и описать то, что просила она?

Шестой раз в кинотеатре «Бабякино» на фильме «Вий».

Злые лики под телевизионной паутиной — павильонные съемки…

Душное лето, четыре палатки в глухом лесу, под высоченной горой.

Неумелый поцелуй, мягкая грудь под рукой. Счастливое забытье…

А потом, вдруг, ничего — гнетущая пустота, одуряющее безвоздушье, удушающая гипоксия ущербной любви. Мутный осадок горечи. Отчаянье. Гулкая одинокость, как в делирии, но бесцветная, серая, гадкая.

Потерянный я брел по поселку Горелки. Перебаливая «паталогической влюбленностью».

Цветущие липы пахли приторно-сладко. Памятью об отгоревшей любви.

Безнадежно влюбленный семиклассник — жалкая вещь…

О чем тут было рассказывать? Для себя все это, я смог сформулировать, словесно и осмыслить, только через 10 лет!

Ей же — таковой мой рассказ:

— Ну… как ее, значит, дружили-дружили, все было нормально, а потом она вдруг, раздружилась… Вот и все…

— Ну и рассказал! Да ладно… Хочешь погадаю?

Она вдруг перевела тему, видя, что я «загрузился».

— Давай.

— Покажи ладонь.

Я подсунул свою клешню.

— Зырь!

— Ты женишься по глупости!

— С чего такие выводы?

— А у тебя на левой руке мизинец короче линии сгиба третьей фаланги безымянного пальца.

В какой омут, в какую кофейную гущу, смотрела эта девочка? Вот только не уточнила — в первый, второй раз?

Я вырос, и мизинец перерос сгиб соседнего пальца, и мне это, надеюсь, уже не грозит — глупая женитьба?

— Сейчас я расскажу что-то страшное. Хотите?

— Валяй!

— Это написал Эдгар По… Читали?

— Нет, конечно! Рассказывай!

— Он, наверное, был психически ненормальным человеком. Такие вещи нормальный не напишет.

— Слушайте… Новелла называется «Черный кот».

«Я не претендую и не притязаю на то, что кто-нибудь поверит самой чудовищной и вместе с тем, самой обыденной истории, которую я собираюсь рассказать…»

Рассказы, разговоры, обнимания затянулись аж до трех часов ночи. Мы подрывали своим несознательным поведением, ответственное мероприятие, запланированное на сегодня. Праздник Политической Песни. С какой-то политической «пестней» должен был выс-тупить и я.

12. Политическая песня.

После подъема я был вялый и сонный…

Редколлегия во главе с вездесущим Ребровым забилась в комнату вожатого. Чтобы соорудить актуальный политический плакат. Я предложил несколько тем и тут же уснул. Проснулся я с обидой: кто-то мазал холодной краской мне ухо. Я разлепил глаза и заорал на Женьку, который ехидно спрятал кисточку за спину.

Вечером мы выставили следующие произведения.

На первое: «Белфаст» с моим аккомпанементом и скрипучим вокалом.

На второе: «Пока мы едины мы непобедимы.» Местами по испански.

Вокал Реброва и его же аккомпанемент.

— Товарищ мой со мною вместе пой.

— В ночи без звезд

— Таится край родной!

— В одном строю

— Прижав к плечу плечо,

— Шагают дружно те,

— В ком сердце горячо!

— Когда мы едины — мы непобедимы!

— El pueblo unido jamаs serа vencido!

В припевах его поддерживал хор — мощно, гулко и согласованно. От этой согласованности становилось спокойно за судьбу социализма на всей Земле!

Какая силища в тексте. Пытаюсь сравнить с «Хлопай ресницами и взлетай…» А зачем?

На третье мы выставили плакат: контур Великобритании с абрисом границ Ирландии. (Я был поклонником ИРА, Красных Бригад и RAF). Поверх все это перекрещено колючей проволокой в форме английского флага.

Я хотел протолкнуть песню посвященную памяти Виктора Хары (до сих пор не могу её спокойно слушать, так она завораживает бескрайней болью), но Ребров забраковал — оказалось не по теме. Там, видишь ли, Чили, а тут Ирландия. Там Американская военщина, а тут Британская!..

Но, заняли первое место. Мне не стыдно! Идея с темой — мои!

На следующий день был смотр «строя и пестни».

Мы топали под «Не плачь девченка!»

Опять первое место!

Не перевариваю эту песню! Она натерла мозги и мозоли в армии.

13. Гибкость рук.

Наш отряд охранял ворота. Я валялся в даче. Через вожатого Лена позвала меня.

Я радостно прискакал.

Ленка чуднО выворачивала свои тоненькие ручки:

— А сейчас упражнение на гибкость рук…

Она заламывала кисть левой руки наружу так, что пальцы доставали до локтя!!!

Мои «заготовки» так гнуться не могли!

В лесу у нас есть свое место — «стрельбище». В 5—7 классах мы пуляли тут из «поджигных» и луков.

Каждый вечер мы, по привычке, приходили сюда, но уже с гитарой.

Жора улегся на красящем, как медицинская зеленка, штакетнике в куртке Паленого (Валерки Святцева).

Буба: — Испачкаешь куртку чужую! —

Жора безразлично:-Один хрен ее стирать! —

Все возмущались его беспечностью к чужому, но потом

расселись по «стрельбищу» и дружно запели:

— И пусть сегодня дней осталось мало!

— И выпал снег и кровь не горяча!

Спустя пару лет, дошел-таки, до меня смысл этой песни!

До конца детства оставалось так мало!

14.Бег, диско, красный конь.

Я все-таки начал бегать. Но чтобы не попадать под влияние Бубы, который нагружал всех беспощадно, бегал в паре с Мельниковым. Продемонстрировал ему свою тактику бега, без измотки, на длинные дистанции.

Сейчас я назвал бы это — медитативный бег.

После 5 км по пересеченке, делаем рывок, под горку 300 метров.

Вовка восхищенный:

— Мне показалось, что сейчас взлечу, так легко стало. Будто ангелом стал!..

Потом бродили по лесу. Он изложил идею фильма с названием «в стиле диско» или просто «диско».

На фоне мелькающих ног падает человек и его затаптывают, в экстазе, не замечающие танцоры…

А я ему:

— Мое детство — Красный Конь…

Общение с ним сильно повлияло на мое мировоззрение.

15. Кислородное опьянение.

Мы дурели от кислородного опьянения. Несколько раз резко и глубоко вдыхаешь и перетягиваешь горло полотенцем. Пробовали поясами от кимоно. Больно и оставляет жутковатые полосы на шее!

Женьку Реброва однажды еле откачали.

Я, как всегда, бренчал на гитаре, лежа на кровати, Мельников слушал меня. Жора «душился» — и улетал в космос.

В очередной раз он откинулся в пароксизме судорог воздушного оргазма. И вдруг затих. Прошло с минуту — он не двигался.

«Кирпич» (Мельников) сказал:

— Во — не дышит!

Я лениво бросил гитару и подошел поближе к Жорке.

Он лежал на спине и был, какой-то, неестественно плоский, с запавшей, будто на тяжком вздохе, грудью.

Мы неумело стали делать искусственное дыхание. Я дул в рот, Кирпич толкал в грудь.

Однако, ничего у нас не получалось. Картина не соответствовала усвоенной плакатной.

Не помню — зажимал ли ему нос? Мои вдувания ничего не давали.

От отчаянья я начал резко шлепать ему по щекам и орать в ухо:-очнись дурачина! —

Он, вдруг выкатил из-под верхних век бессмысленные зрачки и спросил:

— Вы чего?

— Ничего! — ответил Володька:-здесь сейчас мог образоваться молодой и холодный…

Жорка поведал о своих ощущениях.

— Сперва слышал гитару, потом куда-то отлетели все звуки, и я пропал.

Потом услышал (не почувствовал!) звонкие шлепки. Он услышал (!) мои пощечины!

Жорка, нисколько не расстроенный клинической картиной, схватил полотенце, которым, только что, устроил себе обморок и принялся методично дубасить мух на потолке.

Весь вечер я был в смятении и радости, что обошлось…

Мое состояние заметила за ужином Елена и поинтересовалась причиной вопросительного знака, на моем лице, при взгляде на Жорку.

16. Бой.

Десять дней, после Москвы, промчались незаметно.

Наступал опасный день «прощальный костер».

Нас, как ребят старшего отряда и типа «спортсменов», выделили в охрану, собранного всем лагерем финального костра.

Крайние три дня мы усиленно готовились к бою, в буквальном смысле слова.

Борька Серегин, в будущем призер чемпионата мира по тяжелой атлетике, предложил наделать нунчак по паре на брата…

Жаль не сделали — пригодились бы.

Кимоно в скатке так и валялось, не пользованное, у меня под кроватью.

Мы с Жоркой усиленно тренировались «корытом» на «стрельбище».

Мое мнение — Женька Ребров, среди нас сереньких, тогда был, самый неординарный как А.И.Салукадзев и мульти-развитой, почти как М.В.Ломоносов.

На тот момент — даже маститее многомудрого Кирпича!

Буба гонял и изматывал прочих бойцов, известными ему методиками.

Мы готовились.

Из «века в век, существует неписанное правило — на «костре» молодые колхозники доказывают, что они хозяева жизни. Упившись вдрызг, рассовав ножи по-за голенищами кирзачей — это средневековье является в самый грустный вечер.

Там и сям начинаются несправедливые избиения пионеров и комсомольцев.

Мне это напомнило войны «кулаков» с коммуноактивистами!

Геноцид районного масштаба!!!

Но в этот раз мы договорились противостоять «деревенскому кулачью» организованно.

В ожидании развязки таких ситуаций я обычно «немножко» нервничаю, чуть волнуюсь, а реально, просто не нахожу места себе. Жорка научил: — Сделай десять глубоких, ритмичных вдохов и расслабься. Как в карате. —

Ну-ка попробуй, расслабься! Не тут-то было. Я слонялся по лагерю и напевал, от зябкого страха, всякую-всячину.

— Увидала, что казак на коне

— И улыбнулась мне…

— Пошел солдат да оглянулся…

— А там над крышею тесовой

— Звезда высокая взошла…

Я, вдруг, почувствовал, что страх отпускает меня на этих простеньких словах.

Однако, ближе к вечеру появилась нервная зевота и свербящий холодок под диафрагмой.

Никакими вдохами и припевками уже не мог этого аннигилировать.

После вечернего построения на линейке, весь лагерь медленной широкорядной многоножкой, перемещался к костру.

Мы решили: не выплескивать конфликт на массы — остаться в лагере.

Подошли с Кирпичом к даче — вижу, вокруг, как собак не резанных, деревенских адептов — все вдрызг пьяные.

Я похлебал из-под крана — в умывальнике лежала бутылка какого-то пойла — и непроизвольно закрыл кран, вода из него хлестала во все стороны. Пройдя сквозь коридор перегара и мерзких тел, затыкая носы, мы пробрались к себе в палату.

Я зашел и успел присесть на тумбочку — в комнату ворвались двое.

Первый заорал: — Зачем воду закрыл? — и я почувствовал удар на левой щеке, успел, почему-то, заметить металлический браслет на запястье. Хотя мы ждали драки, но все-равно, это было настолько неожиданно, что никак не сумел среагировать, ответить, а только тупо моргал и пучился на «колхозных».

Едва преодолел позыв намочить трусы!

Сказав: «То-то!» — они победоносно удалились.

Мы сидели с Володькой удрученные и подавленные.

Мы же готовились!!! Но оказались не готовы.

Зато с этой секунды пропал страх! Только месть и ненависть к ублюдкам.

Потом мы с ребятами поперлись куда-то и нам передали, что одного парня «местные» крепко избили.

Мы бросились к даче. Возле нашей дачи было 7—8 уродцев. Основная их масса удалилась на костер.

Один с корявой, погрызенной оспой, рожей (Витек) сказал Жене:

— А ты, Коля, вообще отойди!

— Я не Коля, а Женя! И здесь мои друзья! — ответил тот.

Деревенский согласился… ударом головы по Женьке.

Жорка наш оказался не профан, а профи! Встретил колхозную голову, подставив свой мощный, сократовский лоб и, вбил в черта коротким боковым ногой.

Отлично! Началось!

Некий колхозник треснул Бубу по затылку и сильно пожалел об этом!

Мишка, мгновенно среагировал и длинным ударом руки дослал урода в землю.

Сергей Панин возился с кем-то.

— Мочи гадов! — заорал я и двинул кому-то в бок ногой. Потом оказалось, что мы бьемся один на один. Молодчик делал отважные выпады в мою сторону, но натыкался на отрепетированные с Жоркой «маваши-гери», в разные части тела. Ему это, почему-то, не нравилось. Он отлетал, но вновь пер на меня. Минуты три мы таким образом разминались…

В это время Володя Мельников стоял в центре драки, озираясь, в раздумье — кем бы заняться. Тимоха занимался тем же. Буба бросил очередного гада на землю. Тот запросил мира и отошел в сторону.

Валерка Святцев бился с «Копченым» где-то в кустах.

У меня с противником, что-то подзатянулось, злость прошла. Я предложил ничью. Не согласился. Мы продолжили. Я бил — он падал. Наверное, ему надоело падать и с криком: — Ща, гад! Он выдернул из-за пазухи нож в мой адрес. Я счел за лучшее побежать.

Потом говорили, что это был не нож, а стальная расческа. В темноте я разглядел только блеск!

Перепрыгнул через чью-то подставленную ногу, пробежал по лесу метров 300, я подстроился в хвост колонны, идущей на костер. Взяв еще троих ребят, я вернулся к даче. Наши пацаны уже шли навстречу. Некоторое время искали чьи-то сбитые электронные часы. Японская штамповка — дорогая по тем временам. Не нашли.

Следующий наш маневр. Мы знаем, что от костра уже подтянут «кулацкий» резерв и соотношение бойцов становилось, сильно, не в нашу пользу. Собралась вся «малая» (до 20 лет) алкашня из Архангельского, Бушёво и Федоровки. Их было раза в три больше.

17. Изолятор.

Часов до двух ночи, мы отсиживались в изоляторе медсанчасти. Новая врачиха, что-то не довольно бубнила, но впустила нас.

Мимо окон пару раз проскочил местный сторож по кличке «Водяной» в милицейской фуражке и с огромной дубиной в руках!

В этом же изоляторе пребывала «жертва» с нашей стороны. Сережка Синицын. Он не был борцом. Но мы его считали своим. У него был разбит (возможно сломан) нос. Тот самый рылодырый Витек, что пытался одолеть Евгения посредством тупого предмета, именуемого головой, успел раньше боя, вывести из строя нашего бойца.

Я потом понял их тактику. Они старались выбивать нас до драки, поодиночке.

В 24 с копейками, появился Валерка Святцев (Паленый). Символично — он бился с «Копченым». Бой у них был на равных, и они забавно барахтались в кустах.

Валерка грустно пояснял: — «Копченый» — не дурак подраться! —

Потом он бегал по лагерю, прятался от деревенских, разыскивал нас и обежал весь периметр лагеря.

Отдышавшись он снял свитер — на спине (ко всеобщему смеху) зияло, полосой, оцарапанное тело в прогале разорванной рубахи.

Клок был вырван начисто, шириной 20 см, длинной во всю спину, с ровными краями, будто срезанный ножницами.

В два часа мы оставили свое убежище, и я юркнул к Ленке под бочок.

Она была немного взволнована, так как, что-то слышала о наших траблах, но быстро все забыла, когда я обнял ее.

В девичьей палате были еще «Паленый» и Тимоха — они «успокаивали» своих девочек.

Утром «Паленый» торжественно сообщил мне: — Я целовал Светку! —

Я порадовался за брата.

Говорили, что «колхоз» обещал выловить нас завтра на отправке.

Так что, расслабляться было еще рано.

18. Отъезд.

22 августа.

Всем отрядом договорились встретиться 30 августа в парке у фонтана.

Есть такая, замечательная, традиция в советских лагерях,

встречаться через некоторое время, после окончания очереди.

Утром мы уехали.

Местные не пришли брать реванш по трезвяку.

Ну что же, у нас были настоящие враги.

Как и положено — жестокие и коварные.

И это наше «Куликово поле» местного масштаба, мы хоть и не выиграли, но уж точно не проиграли.

Ведь до этого, дня, в открытое групповое столкновение, мы не решались ввязываться!

Мы почувствовали свою силу!

Вы спросите, закономерно:

— А в чем же сила, Брат?

Отвечу:

— В дружбе, Брат!

Проезжали мимо ее дома, она показала свои окна. Я запомнил.

— Пока!

— Пока!

Вот, кажется и всё!

19. Тоска.

Неделю я тяжко адаптировал, страдая несварением одиночества.

Как-то нужно было дотянуть до встречи.

Моя тоска агонизировала, особенно к вечеру, поднималась из зеленоватых глубин.

Я беру гитару…

— Хотел я спеть повеселей,

— Да что-то помешало…

Все время, назойливо, вспоминался такой эпизод.

За два дня до отъезда, «лагерное начальство», организовало «Огонек» — вечер отдыха, для

1—3 отрядов.

Ленка пела дуэтом со Светой:

— А теперь мне все равно,

— Потому что, я давно,

— Не видал как улыбаешься ты!…

В тот вечер, поднимаясь по ступенькам дачи, мне пришлось подрастолкать

«колхозных молодцов» облепивших крыльцо, как мухи потолок сортира.

Я торжественно, как в придворных танцах, провел ее за руку через строй мутных глаз и кислой винной отрыжки…

Не тогда ли я возбудил к себе нелюбовь «строителей колхозной коммуны»?…

Какая разница!

Другое, важное, мне стало очевидным и озарило мрак Затмения вспыхнувшей Солнечной Короной:

— Потому что, я давно

— Не видал как улыбаешься ты!!!

Часть II. «И с нами, на все времена!»…

«…Нет ничего страшнее ощущения пустоты,

которое исходит от того человека,

который занимает собой все пространство

твоего сердца. Особенно, когда ты

доверяешь этому человеку. Словами можно

убить и словами можно воскресить.

Почему мы можем любить человека,

который кроме пустоты не способен

ничего дать будущему? И этот вопрос

существует в истории человечества

веками, но ответа нет».

«Дом пустых обещаний»

Мехди Эбрагими Вафа.

На фоне романтической первой части — вторая это эмоциональный фарш. Живой, смердящий, скунс, вместо наивного плюшевого медвежонка. Бумажный гарнир для изысканных,

не первой свежести, блюд.

1. Вместе.

По нашим «чеховским» канонам, здесь должен быть эпилог, но… не вышло, а получился этакий пролог.

За неделю отсутствия, я «втянулся» в н е ё, в д е в ч у ш е ч к у.

30 августа.

Центральный городской парк имени Белоусова П. П.

В одиннадцать, я уже подходил к фонтану и издали услышал наш отряд! Собрались не все, но самые те, которых и хотелось видеть. И та, до встречи, с которой, я так «коматозил», всю предыдущую неделю.

Увидев меня, улыбнулась, так знакомо, с такой угадываемой, слабо скрываемой, радостью! Всегда забавляла ее улыбка! Я долго искал аналогию. И вот сейчас нашел! Маленькая пони!

— Мy little Pony! — с нежностью подумал я.

Мы крутанулись на «чертовом колесе». Девчонки немножко повизжали от страха, когда Тимоха бешено, раскрутил корзину в самом апогее. Повспоминали: как там было в лагере-весело, и дружно, местами жестко и грустно. Посидели в кино. Потом, парами разбрелись по домам.

С Еленой, шли пешком домой от кинотеатра «Центральный». Сейчас такого нет…

Было тепло еще по-летнему. Я взял ее за руку, вёл, нарочито, чтобы идти дольше, дальними задворками…

Только около часа ночи подошли к ее дому и сдал на руки маме, беспокойно курсирующей около подъезда.

А я уже час, как нестерпимо, хотел в «тубзик». Но сказать об этом, я был не в силах! И как только она с мамой, исчезла в подъезде, я рванул в ближний переулок…

Засыпал я счастливый и успокоенный, вспоминая как тесно, соприкасаясь плечами и бедрами, сидели мы, в ночи кинотеатра. Ее ладошка лежала в моей. Лена была, какая-то томная и ее хотелось обнимать и тискать!

Ежедневные встречи и прогулки, по вечерним улицам теплого августа и начала сентября. Дожди, в лагере, заливали нас полмесяца. Резиновые сапоги были самой востребованной обувью, даже на дискотеках! Но лето возвращало, нам двоим, свое тепло этими вечерами, перед первыми осенними заморозками.

2. «Большое дышло».

1 сентября.

Начался учебный год.

В техникуме, нас принудительно, загоняли в колхоз, толи «Большое Дышло», толи «Тридцать лет без урожая».

Непредусмотренная регламентом разлука! На месяц!! Меня очень нервировал этот неожиданный отъезд!

— Я буду скучать! — сказала она, тронув мое предплечье, своей тонюсенькой теплой ладошкой.

— Будешь ли? — я.

— Не беспокойся! Месяц — это быстро. Я здесь ни с кем другим встречаться не собираюсь! Это ведь надо познакомиться, подружиться…

— А что, это проблема? — хмуро выдавил я.

— А зачем? — она.

— Может, хоть, письма писать? — упрашивал я.

— Ты раньше письма приедешь!

Совхоз «Большое Дышло», поселок Иваньково. Грязь, мразь, мрак…

Студентам запрещалось все! Ходить в магазин, гулять в лесу, который начал, так забавно желтеть, редкими проплешинами! Нельзя было шуметь, долго спать, пререкаться, что-либо выяснять про расценки…

Конец ознакомительного фрагмента.