Чабанка

Геннадий Григорьевич Руденко, 2018

Вы служили в армии? А зря. Советский Союз, Одесский военный округ, стройбат. Стройбат в середине 80-х, когда студенты были смешаны с ранее судимыми в одной кастрюле, где кипели интриги и противоречия, где страшное оттенялось смешным, а тоска – удачей. Это не сборник баек и анекдотов. Описанное не выдумка, при всей невероятности многих событий в действительности всё так и было. Действие не ограничивается армейскими годами, книга полна зарисовок времени, когда молодость совпала с закатом эпохи.Содержит нецензурную брань.

Часть 1. Дух ли?

Лето 2005. Чабанка. Одесская область

— Давай подойдем к тому забору. За ним должна быть моя часть или что там от неё осталось. Всё-таки двадцать лет прошло.

Было очень жарко, на небе ни облака, плотный, тяжелый воздух не шевелился, а только гудел мириадами невидимых ос, мух, пчел и прочих мелких. Смола, пролитая в трещины асфальта ранней весной, расплавилась, к её запаху подмешивался густой медовый запах подгоревшей степи. На выходе из центральных ворот туристического комплекса ЧМП¹ «Чабанка» мы с женой повернули направо, прошли мимо площадки для игры в мини-гольф и оказались около бетонного забора, за которым, по моему предположению, должна была находиться воинская часть, где два года в середине восьмидесятых я прослужил Советской Родине в самых военных войсках — в стройбате.

За забором ничего не было. То есть вообще ничего. Ничем не примечательная одесская степь, глазу не за что зацепиться.

— Такой же унылый пейзаж был правее нашей части, — вспомнил я, — но если это так и мы уже правее, то… то тогда туркомплекс с этими коттеджами, цветами, ручейками, теннисными кортами, мини-гольфом и аквапарком и есть наша территория, территория Чабанского Строительного Батальона?! А главный вход — это наше КПП²?!!

— Да ладно? — довольно равнодушно поддержала мое удивление жена.

«Да ладно?!!» — это она у дочери набралась, только в этот раз в ее тоне восклицательных знаков не было, а вот у меня они были, у меня в голове были только восклицательные знаки.

Смех и слезы! Это моя часть?! Быть того не может! Это предположение было до того невероятно, нелепо. Как это ухоженное, радующее глаз и благоухающее цветами место, может быть местом, которое, по моему глубокому убеждению, навеки должно было пропахнуть потными ВСО³, кирзой, немытыми телами салабонов, гниющими зимой руками наших азиатов, жареной селедкой, гнилой картошкой и одеколоном прапорщика Гены?

— Невероятно! Слушай, давай вернемся назад на территорию, давай снова пройдем через главный вход, я должен это почувствовать. Я убежден, что я смогу, смогу… я не знаю, что я смогу, но я прошу тебя, давай вернемся!

Мы спешили в Одессу на встречу с друзьями, но мы вернулись, прошли снова через турникет и я увидел, я смог увидеть все другими глазами — слева, за грязным стеклом сидели наши строевые сержанты, а справа в коридорчике, где теперь бухгалтерия, дверь в малюсенькую комнату, это наша батальонная «губа». Евроремонт на этот раз не сбил систему координат моего гироскопа. Не сохранилось ничего, но на этот раз я был убежден, я только что прошел через наше КПП…

Май 1986 года. Чабанка. КПП

— А ты слышал, солдат — «дембель в мае проебали — дембель будет в декабре»? Я те дембельнусь, мля, в мае, ты у меня еще снег с плаца будешь убирать БСЛ86⁴. Сука, в натуре, ёпт! Советскую Армию на месяц наебать хочешь? Я ж твои документы проверил, ты же призван, мля, был в конце июня!

Жара. Между КПП и штабом мы с Колей Могилиным стояли по стойке «смирно» перед двумя, как бы точнее сказать, слегка трезвыми майорами: новым комбатом, вернее, очередным новым комбатом и его замом по политической части майором Кривченко, с которым у нас были отличные отношения, насколько отличными они только могут быть у майора с солдатом.

Дело в том, что я и Могила, два военных строителя, старших сержанта Советской Армии собирались сегодня, то что называлось, получить на руки документы. Дембель. Вот так — просто «дембель», и никакого восторга по этому поводу. Рутина. Мы давно готовы и мы очень спешили. За КПП был 1986 год и мой гражданский начальник Палыч на своем Жигуле. Палыч обещал помочь купить водку и мы опаздывали.

Мы с Могилой были первыми «ласточками» в нашей части дембельской весной 1986 года. План наших проводов был давно разработан, но для его реализации надо было поспеть в один из двух, открытых на весь огромный поселок Котовского, ликероводочных отделов. В стране начиналась антиалкогольная кампания и проблема, где достать водку, занимала умы большей части мужского населения всё то время, которое было свободным от ее употребления.

Кривченко твердо обещал сегодня нас отпустить. Мы уже пятый день были на чемоданах. Кто мог предвидеть, что успеют прислать нового комбата, который ничего и никого не знает, с которым мы не служили и который, к тому же, умеет читать и считать. Слава Богу, он не может в моих документах, грамотный, вычитать, что я еще и восемь раз (!) в отпуске побывал за два года, можно сказать, еще на два месяца сократил свой священный долг.

Новый не знает, что нам «по барабану» все его крики, а вот мы знаем, что нас отпустят, если не сегодня, то, в худшем случае, завтра, ну… или послезавтра. Мы с Могилой настоящие деды, не в том смысле, что «дедушки Советской Армии», если по армейским понятиям, то дедушками по сроку службы мы были до последнего приказа министра обороны СССР. А сейчас мы дембеля или «гражданские». Нам по двадцать шесть лет, у нас есть жены и дети — вот это и делало нас настоящими дедами. И нам пора домой.

Николай из Казахстана, высокий худой парень в очках с толстыми слегка затемненными линзами, которые придавали глазам очень полезное в армии выражение «чё?!». Полгода назад у Могилы к его уже существующему «букету» нашли новое серьезное заболевание и врачи постановили — комиссовать подчистую. Но Колян не согласился:

— Я отпыхтел, нах, полтора года! И теперь получу «белый билет» со статьей? Нах облокотились! Я хочу дослужить и уйти с чистыми документами.

Коля был командиром отделения кровельщиков, хорошим специалистом, УНР⁵ нуждалось в нем. Командование части договорилось, что Коля дослужит до конца, но на дембель уйдет первым.

А я был «аккордником», то есть я выполнил аккордную работу, надо сказать, не первую за свою службу. На этот раз я заново сделал ленинскую комнату в роте, в свободное от служения Отечеству время конечно, и, в соответствии с договоренностью, должен был дембельнуться сразу по окончании работы. Замполит части и замполит моей роты работу приняли — гуляй, как говорится, смело! «Бегунки» были подписаны, долгов перед Советской Армией нет, а есть даже небольшой приварок — за два года службы на личном счету я накопил аж 114 кровных рублика, так что домой с гостинцами смогу приехать, если после отходной что-то останется.

Дело в том, для тех кто не знает, что солдаты в стройбате были на самоокупаемости, то есть мы работали, получали, так называемую, заработную плату, с нас высчитывали за одежду, за постель, за еду, за проживание, выдавали в месяц рублей по десять, а остальные на личный счет. Многие по окончании службы оставались должны государству и, насколько я знаю, государство исправно отбирало свое у служивых и после дембеля. Но это в том случае, если военный натворил чего или там имущество значительно попортил, например, крановой⁶ свой кран в озере утопил или"шинелку"пропил. А если солдат не виноват в своем долге, то армия находила пути быть справедливой. Например, один раз в год в нашу часть присылали сержанта из стройбатовской командирской учебки. Такому сержанту уже никогда не расплатиться с долгами. Ведь он в армии уже три месяца ел, спал, форму носил, а не работал, дармоед. Такого в нашей части переоформляли с нестроевой в «строевики», то есть выводили из списков стройбата и был боец вечным дежурным по КПП или по КТП⁷. Так и служили у нас, сменяя друг-друга, такие сержанты до своего дембеля, их боевой задачей была охрана ворот и воспитание «духов» на карантине во время осенне-весенних призывов. А мы не служили, мы работали и финансовая составляющая в строительных войсках была поважнее политзанятий даже в эпоху напрочь заполитизированного развитого социализма.

Так что нам «по барабану». Когда надо, мы тоже могли в «армию» поиграть. Я:

— Виноват, товарищ майор, права такого не имеете документы нам на руки не выдавать. Расчет мы получили, с довольствия сняты, голодать не намерены.

Даже Кривченко опешил от моей наглости:

— Ну, ты, Руденко, вообще охуел. С довольствия его сняли. А ты когда последний раз в солдатской столовой кашу ел, сученок? Тёха, твой же кореш в хлеборезке, всегда тебе картошечки нажарит на свежем сале, мля.

— Так-то по земельски, товарищ майор, а официально мы голодаем уже который день. Жаловаться буду, меня машина ждет, поеду в Одессу и полковнику Зеленому сообщу о творимом беспределе в вверенном вам подразделении, — это я конечно по-приколу ввернул, Кривченко это знал, а новый то — нет.

— Какому Зеленому, ёпт? — спрашивает комбат у звенящего от жары окружающего пространства, видно великое слово «полковник» произвело свое действие и комбат даже для приличия не обматерил явно зарвавшегося сержанта.

— А это председатель трибунала Одесского гарнизона, товарищ майор, — достаточно ехидно подсказывает ему Кривченко, — С Руденко станется, он хорошо знает товарища полковника. Они познакомились после одного трибунала, когда Руденко, как «кивала»⁸, в приговоре особое мнение написал. После этого полковник решил познакомиться с таким обуревшим солдатом, ну и закорешили, бля.

Подвижное лицо комбата замерло, глаза покинули установленные природой орбиты. Было такое впечатление, что ему в рот, вместо прохладного хрустящего соленого огурчика, попал кусок недоваренного сала со щетиной из солдатского котелка. Мы то хорошо знали, что проглотить такое не просто — сантиметровая щетина упиралась, цепляясь за любые неровности во рту.

— Э-э, ну у вас здесь и порядки, ёпт. Трибуналы… Я у вас здесь, блядь… Я ему увольнительную не дам, — нашел простой выход комбат, справившись с неприятностями во рту, — он до первого патруля только в Одессе и дойдет, сука.

— Ебал он наши с вами увольнительные, товарищ майор, у него маршрутный лист⁹ по всей Одессе с областью. — Кривченко тронул комбата за локоток, — Зайдемте в штаб, товарищ майор. А вы, военные строители, здесь ждите.

— Лучше с Петровым на Майорке, чем с майором на Петровке, — сплюнул Колян.

— Пацаны на Кулиндорово заждались, боюсь, сейчас в часть рванут — разминёмся. Слышь, Могила, а может ну его на хуй, поехали по плану, берем водку и к нам. Отмечаем, гуляем, а эти сами нас искать будут, чтобы документы отдать. Поехали, а то, если с Палычем за водкой не успеем, придется бромбус в Красном доме покупать.

— Геныч, не кипишуй. Куда гулять? Что отмечать будем? Я с сеструхой в Кишиневе договорился, завтра мы у нее. Конфет заебательских домашним накупим и по домам. А без документов, какой нах Кишинев? Подождем, не должен замполит нас кинуть. О, а вот и он…

— Ага, а мы скучамши!..

Лето 2005. Одесса

Из Одессы, как Лузановку проехали, на Молодой Гвардии не поворачиваете налево на поселок Котовского, а так прямо по старой Николаевской дороге и продолжаете ехать дальше вдоль моря. После всех этих Фонтанок, Крыжановок и Вапнярок, сразу после Дофиновки справа будет офицерский городок Гвардейский. Стыдно кому сказать, но некоторые девятиэтажки строили мы, военные строители нашего призыва. Простите нас, люди добрые! Ей Богу, не со зла!

Затем по правую руку пойдут воинские части, много частей, много, а уж затем после небольшой степной паузы будет аквапарк, мимо не проедите. А сразу за аквапарком будет и турбаза Чабанка, их территории примыкают друг к другу. Здесь и была наша часть.

Между частью и морем были дачи, мы их называли генеральскими, может они и сейчас там есть, не знаю. Немного подальше и ближе к обрыву над морем были наши УММ, склады УПТК, РБУ, ОГМ¹⁰, а между ними и дачами, практически в двадцати метрах от угла забора нашего стройбата — место, где был убит знаменитый Григорий Котовский. Между прочим, искренне считаю его действительно легендарной личностью. Я разговаривал со многими людьми в Одессе и сделал вывод, что все одесситы, которым в восьмидесятых было по крайней мере за шестьдесят, помнят, как Котовский гостил у них дома, на коленке их качал и в попку целовал, все это хорошо помнят. Без исключений! Вот уж быстрый был бандюк и пристрелил его товарищ, говорили, из ревности.

В этот раз я приехал в Одессу с женой, потому что кроме бизнес-переговоров с одним крупным одесским клиентом, мы должны были повстречаться с моим другом-сослуживцем Сашей Барановым и его семьей, одесситами, но вот уже несколько лет живущими в Канаде. Мы с Барашеком были одного призыва и служили вместе в одной роте в том стройбате и даже работали в одной бригаде. Я думаю, что именно эта предстоящая встреча и подтолкнула меня к идее заказать для проживания в Одессе на этот раз турбазу Чабанку вместо привычной гостиницы Лондонская. Хотелось пройтись по старым местам, найти часть и понастольгировать, хотя бы под забором. Чего я не ожидал, что жить буду буквально на месте нашей казармы.

–…Лора, ты посмотри, ведь ты тоже была здесь дважды! Слева был штаб, помнишь? В этом же здании казарма третьей роты и медпункт, справа — УНР, дальше налево — первая рота, направо — наша, четвертая. Справа за казармами плац, столовка с буфетом, кочегарка, склады, неработающая баня и нами уже достроенный клуб.

— Ген, поехали. Ребята ждут уже.

Ну ничего, сейчас Сашку встречу, ему расскажу, вот он удивится, не поверит. А завтра вместе с ним сюда приедем и навспоминаемся. Момента, когда я ему выложу эту новость, я ждал, так сказать, в предвкушении.

И вот после обмена положенными приветствиями, похлопываниями и поцелуями мы уже в ресторане, водочка и закусочка на столе, по первой… — и момент настал:

–…Саня, представляешь?!!!

— Да, ты что? — довольно равнодушно, и глаза, глаза опустели и даже стали злыми.

— Ты чего?

— Сейчас я так думаю, что у меня украли два года моей жизни.

А я не согласен!

1984 год. Киев

20 июня. Среда.

…предпоследний экзамен летней сессии четвертого курса физического факультета Киевского Государственного Университета…

21 июня. Четверг.

…моя свадьба с Ларисой…

22 июня. Пятница.

…последний экзамен на сессии…

25 июня. Понедельник.

«…прибыть к шести часам утра с вещами к зданию районного военного комиссариата»

— Вот это жизнь, пацаны! Бурлит, как смола в аду, — этими дурацкими словами слегка нервно я прощаюсь с друзьями раним июньским утром под райвоенкоматом. Сил прощаться с Ларисой нет, она все время плачет, а плакать ей нельзя — через полгода у нас будет ребенок.

Военкомат. Здесь еще все знакомое и родное. Я — ветеран призыва! Военком обещал таким как я выписать специальные медали. За спиной 12 призывов. Мне скоро 24 и на тринадцатый призыв меня таки, как тогда говорили, загребли. Старые спортивные травмы, позвоночник, мигрень и сотни медицинских комиссий — все позади, в этот год загребли всех подчистую. Ей-Богу, сам видел:

— Годен к строевой! — председатель городской комиссии.

— Как к строевой? У него же пальцев нет на правой руке! — захихикала медсестра.

— Стрелять может. Указательный же есть. А мастурбировать в армии по уставу можно и левой. Ха-ха-ха!

В очереди впереди меня, перед финальным длинным столом городской комиссии, в огромной комнате на ДВРЗ¹¹ стоял худющий парень. Я его уже знал, его звали Сережа и он был полностью больной на голову. Пару лет назад он циркуляркой наискосок отхватил себе пальцы на правой руке под таким углом, что указательный был цел, а мизинца вовсе не было. Сережа был добрый парень, но каждый, кто смотрел в его глаза, понимал, что Сережа безумен. И не нужны были результаты анализов со всех тех «дурок»¹², на которых он лежал. Даже сейчас, среди всех нас он выделялся огромным, совершенно сумасшедшим членом, а мы все были в трусах. Последним перед комиссией врачом в этой же комнате был хирург, он приказал снять трусы, а вместо приказа надеть трусы, он только сказал «следующий». Вот Сережа и смешит медсестер.

— Руденко… — недолго полистав толстую папку с моим личным делом, председатель выносит приговор — Годен к нестроевой! В стройбате попашешь, голубчик!

И вот я в последний раз перед родным военкоматом. Через, буквально, двадцать минут я буду уже лысым по дороге на ДВРЗ, а там лотерея — куда попаду? — и другая жизнь.

Что там страшное такое впереди? Сердце сжимается от предчувствий? Да нет, ничего подобного! Проза. Спать очень хочется, голова болит после вчерашнего и очень жалко, пронзительно жалко Лорку — мужа в солдаты, а ей теперь жить в одной квартире с почти незнакомыми людьми — моими родителями.

Друзья с Ларисой таки дождались под военкоматом, увидели меня в окне автобуса впервые в жизни лысым. Посмеялись и повели Лорку домой, там их ждал накрытый стол и они продолжали жить привычной жизнью. Мне стало неуютно.

Ну и что там действительно за углом?

Конец июня. 1984. Киев. ДВРЗ

Попал я в числе восемнадцати призывников в команду номер 20. «Двадцатка», ходят слухи, направляется в Одессу, в стройбат. В конце призыва все команды только странные и необычные для нормальной армии. В нашей команде все студенты, всех забрали после летней сессии. Слава Богу, что не попал в «сотку»! Уже здесь, на ДВРЗ мы узнали, что в «сотку» собирают отъявленное зычье со всего Киева, тех, кто не просто был судим и отделался условным сроком, но уже отсидел, кого менты на сборные пункты только на своих «лунаходах» привозили и под расписку сдавали военкомам, а потом ехали отмечать «День Освобождения» района всем своим отделением. И направляют «сотку» в Белгород-Днестровский стройбат, место, говорят, совершенно гиблое.

Яркий, солнечный день. Все время на плацу, на свежем воздухе, пьянка, легкий матерок стелется над головами, быстрозатухающие драки — не до того сейчас.

Во второй половине дня нашу «двадцатку» собрал капитан, вида нормального, даже интеллигентного. Речь его нас не утомила:

— Недовоенные, нам выпала великая честь быть дежурными по кухне. Айда за мной!

До самой ночи, не приседая, мы расставляли, убирали, чистили, мыли. Сами общее мы не ели, все только от домашнего стола, да и с собой были «тормозки». Спать завалились здесь же, в огромном помещении столовки, прямо на столах, под головы рюкзачки или сумки спортивные, что у кого было — вот и вся постель. Первая ночь в армии прошла беспокойно, даже невзирая на хронический недосып за последние ночи, мне не спалось. Спать на твердых столах было очень неудобно, непривычно, только к утру я, кажется, на полчаса забылся.

Утром подъем в пять, умылись на кухне и все заново — завтрак, уборка, обед, уборка. Мы все время что-то носили, резали, грузили и мыли, мыли, мыли. Для выполнения какого-то очередного задания министра обороны мне в пару попал Сергей Войновский, с которым мы впоследствии скорешились на все два года.

— Ну, что Серега, будем друг-друга держаться?

— Бум! — многословностью он не страдал.

Уж не знаю, чем я Сереге приглянулся — рост 182, вес всего 64 кг, в довольно дурацких очках, а вот он мне сразу пришелся по душе — боксер в «тяже», как он представился, после второго курса КИСИ¹³. Не знаю как КИСИ, а боксер это правильный выбор братана в стройбате.

Вечером после тщательного шмона, нашу «двадцатку» повели на ближайшую ж/д станцию, где мы сели в электричку и поехали на центральный киевский вокзал. С нашим капитаном наша команда чувствовала себя достаточно свободно, мы с Серегой вышли в тамбур перекурить и там в тамбуре я неожиданно встретил свою родную тещу, пять дней уже, как родную. Оказывается мои родители приезжали на ДВРЗ, повстречаться со мной им не дали, но они узнали, в какой я команде, куда и когда нас направляют. Сообщили теще, которая жила под Киевом, и все они договорились встретиться на вокзале и провести меня. Прямо в тамбуре теща передала мне бутылку и закуску, что сыграло свою особую роль в моей судьбе.

Тогда я еще не знал, что одно из, возможно, самых страшных и опасных своих армейских приключений я переживу уже по дороге на службу военную.

Конец июня. 1984. Пассажирский поезд Киев-Одесса

На платформе Киевского центрального вокзала мы наконец-то получили стопроцентную информацию, куда едем. На вагонах таблички: «Киев — Одесса». Разведка не обманула. В Одессе я уже дважды бывал, но относился я тогда к этому городу без особого восторга, он мне казался грязным и очень провинциальным.

Нас быстро затолкали в пустой плацкартный вагон. Благодаря стоящей на платформе тёще, мои родители с Ларисой быстро отыскали нужный вагон и мы с двух сторон начали переговоры с капитаном с просьбой дать нам возможность попрощаться, особо упирая на то обстоятельство, что я женат только пятый день. Но в это время обстановка на платформе сильно изменилась. «Сотка»! Было их человек под сто и их сопровождали офицер и два сержанта. Не всех этих пацанов можно было затолкать в вагон так же легко, как нас, студентов. На платформе царила настоящая вакханалия, здесь появились, также как и мои, хорошо информированные родственники, друзья призывников из «сотки», замелькали бутылки, стаканы, кульки, авоськи, яйца, куры, «кони, люди»…

Мы, наша команда, компактно заняли два предпоследних купе, последнее занимать не стали — близко к туалету, а в начале вагона в первом купе наверняка будут офицеры, а у нас с собой, как говорится, было… так зачем нам неприятности? Вагон медленно, но верно заполнялся. Первые ребята из «сотки» заняли последнее купе, а там постепенно и остальные подтягивались, но самые отчаянные были все еще на платформе, они начали пить уже там. Остановить их было невозможно.

Вагон являл собой наглядный пример броуновского движения, все непрерывно перемещались в поиске знакомых или лучшего места. Мы были в предпоследнем купе и не сразу обратили внимание на парочку пацанов, которые дошли до последнего. Оттуда раздались крики:

— Кто занял, бля? Ты, убогий?

— Я! А ты чё, за главного?

Переговоры не затянулись, послышались хрусткие звуки сильных ударов. В шесть секунд купе было свободно — новенькие победили.

Офицер «сотки» на платформе пытался загнать в вагон последних. Мой отец уводил наших с ним женщин с перрона, от греха подальше. Атмосфера явно накалялась. Толпа провожающих была на взводе, но пока не особо агрессивна. Офицеру «сотки» дали в челюсть, но не сильно, ладошкой, так — для проформы, только фуражка свалилась.

— Военные, ко мне! — слегка паникуя, ненастойчиво крикнул он.

Но ему на помощь сразу пришли два его сержанта, выскочил из вагона и наш капитан. Всем вместе им удалось под смех и улюлюканье толпы загнать оставшихся будущих защитников Родины в вагон. Человек шесть-семь из них сразу прошли мимо нас в последнее купе, среди них были мужики по виду, я бы сказал, лет за тридцать. Подгоняли их сержанты, один из них бубнил:

— Вы, парни, зря нашего старлея цепанули. Он злой, он на вас теперь в части танцевать будет. Там вам хана, земели.

— А ты нас не кошмарь. Твой старлей еще у нас за щеку брать будет.

— А, ну, ну… — проводив до конца, сержанты вернулись в начало вагона, где они вместе с двумя офицерами и заняли первое купе.

Только они ушли, к последнему купе подвалили те пацаны, которые уже получили в голову до этого. На этот раз их было больше, пришли с подпиской¹⁴, среди подписки читались ребята авторитетные, тревожные:

— Эй чуваки, нам кореша это купе сразу заняли, а вы их обидели. Нехорошо!

— А ты кто, уважаемый? Обзовись.

— Я Кора с Татарки.

— Ну вот видишь, таких здесь не сидело. Здесь Подол, Воскресенка и Соцгород.

И опять, без паузы, раздались страшные удары, очень сочные, с противным хрустом, от звука которого слабели руки и ныло под ложечкой. Я сам был из Соцгорода и драк видел немало, до определенного возраста сам много дрался, но здесь били по-другому. Я знал, что «до первой крови» и «а ты кто такой» прошли вместе с детством, но такое, чтобы бить до конца, насмерть, я видел впервые. Это даже близко не напоминало то, что мы видим в кино. Здесь, когда противник уже повержен и явно сдался, его добивают, не оставляя ни шанса, при этом не сдерживая ни в коей мере силу удара. До конца!

«Как они не боятся убить?» — помню, подумал я тогда.

Слабые отступили. Поезд тронулся. В последнем купе начиналась пьянка. Услышав: «Суся, бухла навалом, метнись по вагону собери закусь, бациллу¹⁵ там, зелень», — мы в нашем предпоследнем не спешили открывать свои баулы. Дохлый, прыщавый Суся, глянув на нас и наш пустой стол, прошел дальше. Меня просто валило в сон. Я нормально не спал уже пять ночей.

Сразу после свадьбы, в нашу первую брачную ночь у нас с Ларисой хватило только сил, сидя на разложенном и застеленном диване, пересчитать подаренные деньги. Ночь оказалась короткой — конвертов было много и свадьба удалась. Но в последующие ночи я старался отыграться и за прошедшую первую и на два года вперед, плюс сессия, проводы.

Из соседнего купе тянуло благодушной атмосферой и я, напялив на голову капюшон штормовки, была такая одежда в те годы, постарался заснуть.

— Не-е, это не он, — с меня сдернули капюшон, я проснулся.

Из нашего купе, качаясь не в такт с вагоном, выходили две спины. За окном уже темно. На меня смотрело десять пар испуганных глаз нашей «двадцатки». Я почувствовал, что атмосфера в вагоне изменилась, наверное вместе со степенью опьянения «мальчиков» в последнем. Я проспал, похоже, час, от силы полтора.

— Вот он, падла! — кого-то незнакомого потянули в последнее купе. Оборванный крик и опять эти ужасные звуки сочных ударов.

Там играли в карты и непрерывно кого-то били. Я старался опять заснуть и я бы смог, до того я был уставшим, но я сидел вторым от окна, прислонясь к перегородке как раз с последним купе, а били там иногда этих «кого-то» наверное головой о стенку. Тонкая перегородка общего вагона ходила ходуном и заснуть не было возможности физически, так как голова моя и плечи все время отскакивали от, изгибающейся под ударами, перегородки.

По проходу в сторону кошмарного места прошли два гражданских мужика. Мужики были крепкими, лет по 40–45, наверное, они искали вагон с буфетом, добавить. Но не тут-то было:

— Стоя-ять залетные! Выход платный!

— Пошел нах, сопляк!

— Ну вот и пиздец тебе, бычара, приснился! А мог еще и пожить.

Оба мужика отлетели назад за уровень нашего купе, а в просвете возникла жирная, огромная фигура, которая полностью собой закрыла проход от перегородки между нашими купе до перегородки между боковыми местами. На жирном лице сияла дебильная улыбка. Дебил свои руки положил на верхние полки нашего отсека и бокового места. Мужики оказались не робкого десятка и бросились на фигуру и похоже, что вдвоем без труда одолели бы её, но дело в том, что драться в вагоне, в определенных местах по крайней мере, могут только двое противников, большему числу не развернуться.

Жирный опираясь на руки, неожиданно ловко для своего грузного тела, подтянулся и что есть силы ударил ногой первого в грудь. Тот рухнул, а жирный, не останавливаясь, сделал один шаг и прыгнул на грудь и живот поверженного соперника, в нужный момент поджав и выпрямив свои ноги для придания им максимального ускорения. Удар был страшным. У жирного явно был опыт драк в ограниченном пространстве и бил он не давая шанса противнику подняться, по крайней мере, в этот день. Вообще было такое впечатление, что тормоза у людей полностью отсутствовали.

Фигура второго исчезла из нашего поля зрения, он убежал в начало вагона. Жирный, находясь напротив нашего купе, повернулся к нам и сделал страшную рожу, затем показал пальцами «козу» и оскалился:

— Не-е с-сцать! Лекарь мелких не обижает, — ушёл.

За телом мужика пришли сержанты. После их ухода появился старший лейтенант, голос у него заметно дрожал:

— Ну, вот что урки! Или вы утихомиритесь и я беру ответственность на себя, довезу вас до части или я вызываю наряд и вы все назад в зону — мужика вы уделали.

— А нам всем лучше в зону, чем в армию. На тюрьме мы дома. Так что ты, старлей, жуть не нагоняй¹⁶, а бухни с нами и не обижайся, — видно, они опять добрые, их настроение двигалось по спирали.

— Пить я с вами не буду. В части позже поговорим, не успокоитесь — сгною, сучары бешеные! — последнее как бы про себя.

В ответ смех и свист, старлей ушел.

Свет в вагоне погасили, но глаза режет, я засыпаю… Удар в перегородку:

— Суся, ты будешь в рот брать, блядь, или нет? Соси давай.

— М-м-м.

— Рот открой, фуфломётина, рот открой, я сказал!

Удар, моя голова опять отскочила от перегородки. Суся? Это значит, наступает последняя фаза, если они уже своих насилуют. Я встал.

— Ты куда? — с испугом шепотом спрашивают мои студенты.

— Не могу, сил нет больше, спать хочу.

— Ну и…?

— Место пойду поищу, — я забрал свою сумку и вышел в проход, очень не хотелось, очень страшно было поворачиваться спиной к кошмарному купе.

Свободных мест видно нигде не было. Вернуться назад, идти к ним лицом было еще хуже. Встретиться глазами — возможным мне не представлялось. Шансов после этого у меня бы не было. Мы были разобщены и деморализованы, во всем вагоне стояла омерзительная вонь подавленности и страха — кто следующий?

В третьем от начала купе я увидел свободную третью, багажную полку. Свободной, конечно она быть не могла, место козырное, так как сидеть на ней было невозможно — она была под самым потолком — место это было лежачим и понятно, что хозяин этого места сейчас просто сидел со всеми внизу. Ребята, практически в полной темноте, тихо перекусывали.

— Пацаны, я из «двадцатки», мы дежурили по кухне, ночь не спали. Сил нет — спать хочу. Дайте прикорну у вас на третьей, а как понадобится, вы меня толкните, я освобожу.

— Извини, брат, моя это полка, я уже сам спать собираюсь.

Ни шанса. Я даже не стал канючить, что я женился только пару дней назад: «Ну вы, мол, должны понимать, пацаны…» — хотел, но не стал. И бесполезно, и стыдно. Но тут, должно быть ассоциативно, я вспомнил о тещином гостинце:

— Так я ж не за так. С меня пляшка вашему столу! — я вынул бутылку.

— Водяра?! Вот это да, это подогрев! Давай земеля, лезь кемарь¹⁷, считай часик у тебя есть, — обрадовались парни, видно их выпивку давно отмели¹⁸ оголтелые.

— С нами буханешь? — напрасный вопрос.

В одно движение я оказался наверху. Последнее, что слышал:

— Ты можешь сообщить бригадиру, чтобы он с той стороны поезда закрыл наш вагон? Мы туда уже не пройдем, а я боюсь, что они рано или поздно ломанутся к гражданским в соседние вагоны. И тогда будет полный пиздец! — это наверное кто-то из офицеров нашему проводнику. И снизу только последние слова, но тихо:

–…это бакланье¹⁹……беспредельщики……уроем в части……да мы….

Оглушительная тишина. Я проснулся, проснулся, наверное, от этой тишины. Вынырнул. Потом пришли звуки, обычные звуки ночного полустанка: гудки, отдаленные голоса селекторной связи, шипение воздуха из пневмошлангов. Я люблю эти звуки, они для меня очень уютные — дорога. Постепенно приходя в себя, начинал соображать, кто я, с «где я» получалось хуже — ну не может сто человек спать не дыша, тишина в вагоне была мертвая. Сюрреализм какой-то. Я повернулся и свесил голову, в неясном свете полустаночных фонарей увидел пустой вагон, абсолютно. В вагоне не было ни одного человека, кроме меня.

— Пиздец! Я дезертир, отстал от своей команды, — подумал я спокойно, паника пробиралась в мой организм сквозь сон, медленно и нестрашно.

И тут вдруг вагон начал наполняться новыми звуками. Сразу, резко, много и шумно. В вагон вваливалась толпа, она шутила, смеялась, но очень нервно, смех был чересчур громким, дерганым. Свесившись в проход, я, молча, смотрел на входящих. И вот первые увидели почти под потолком вагона мою голову. Первые смеяться тут же перестали, в их глазах испуг, они остановились. Сзади продолжали напирать и шуметь, постепенно все больше людей понимали, что впереди что-то не в порядке. Ко мне ближе, чем на ширину купе, никто не смел приблизиться. Сквозь толпу пробился в испуге наш капитан:

— А ты кто, боец?

— Руденко.

— Из какой команды?

— С «двадцатки».

— И ты что, все это время был в вагоне?!!

— Да. Я спал как убитый. А, что случилось, товарищ капитан?

— Я с тобой сейчас седею, солдат. «Шо случилось?» — передразнил он меня — Ты не просто спал как убитый, ты должен быть убитым в натуре. Охуеть! Ну, считай день рождение у тебя сегодня. Запомни этот день. Это пиздец, это ж мне тоже зона снилась бы, точняк! — никак не мог он успокоиться.

Я спрыгнул вниз.

— Да что произошло? — голос у меня был не моего тембра.

— Так, потом ему всё расскажите, а теперь команда «отбой», полувоенные! — но меня сгребли пацаны из моей команды, с ними был и Серега и поволокли меня к нашему предпоследнему купе.

Всем не терпелось рассказать мне, что же случилось. Я был для них лакомым кусочком — единственным слушателем на весь вагон, все остальные могли быть только рассказчиками. Как их распирало! Вначале солировал Серега:

— Ну, как ты свалил, эти не прекращали буянить. Цепляли, кого могли. Но потом там какие-то непонятки у них между собой случились…

— Да они в карты начали людей ставить, потом их пиздить, а потом по приколу кто-то себя поставил и проиграл. Ну, здесь и началось, мля. Мало не покажется.

— Да нет, там вначале Сусю этого проиграли, а потом толстого — они же его порезали.

— Они хотели ломануться в другие вагоны, но поняли, что вагон с их стороны закрыт. Окно из тамбура в «гармошку» разбили с ноги…

— А ты что, там был, ты видел?

— Да слышал я! А потом они не смогли разбить окно из «гармошки» в другой вагон, места для замаха, наверное, не было…

— Представляете пацаны, что они бы там натворили? Это вааще!

— Они и здесь немало успели.

— Концом, они между собой резаться начали, кто-то крикнул нашему капитану, что если им, типа, дверь не откроют с их стороны, то они всех в вагоне вырежут. Ну, наверное, как-то там сообщили куда следует. Поезд на мелкой станции остановили. И капитан приказал всех людей выводить.

— Старлей еще орал, что нельзя так, убегут все. А наш капитан сказал, типа, пусть все хоть на хуй убегают, зато трупов не будет.

— Нас выпустили. А вагон и с нашей стороны закрыли. Через минут двадцать ГАЗон «шестьдесят шестой» подкатил и высыпали оттуда краснопогонники…

— Где их только нашли ночью?

— Ну, дверь со стороны этих придурков снаружи открыли, они оттуда и повыпадали. Солдаты стали в полукруг с калашами²⁰ наперевес…

— А те, мол, мы в армию не пойдем, мы домой, на зону. Глаза бешеные, все в кровище. Этого толстого за руку выдернули с тамбура, он как ебанется со всей высоты об асфальт, платформа то низкая.

— А я как увидел этого толстого, так и обалдел. Его к колесу прислонили, а у него, вижу, майка задралась, а живот разрезан, — это Серега опять вступил, — я к нему, а один из этих с бритвой на меня — прыг. Откуда у него бритва?

— Эти ошпаренные начали прыгать на солдат. А у тех лица равнодушные, спокойные и действуют как автоматы. Когда на них дергаются, то тот солдат, что ближе, ловко так, переворачивает свой калаш одним движением — и прикладом в лоб. Все! Отключка. Секунды — и делу конец.

— За руки, за ноги, побросали они это мясо в кузов. Часть тех умных, что на солдат не дернулись, менты к себе приняли, а жирного в скорую погрузили. Еще с полчаса врачи оказывали помощь разным пацанам, сильно битых много, все из «сотки».

— Еще того мужика с поезда сгрузили, которому жирный на пузо наступил.

— Ну а потом дали команду заходить в вагон, а там твоя рожа! Мы обалдели!

— Как ты жив остался!? Как они тебя не заметили? Где-то минут с двадцать ты с этим зверьем в вагоне сам был. Точно на свет народился.

— Они ж тебя и в заложники могли взять.

Еще долго все вспоминали леденящие душу подробности, подробностей становилось всё больше и больше. Всё больше становилось смелых, которые говорили, что еще, типа, пять минут и они бы дали им всем. Это все нервы. Но для меня гомон постепенно затихал. Я снова спал глубоким сном.

Единственного слушателя не стало.

Следующее утро. На подъезде к Одессе

Наш поезд сильно опаздывал. Утром все заходили к нам в купе посмотреть на меня. Я был не меньшей знаменитостью, чем все эти вчерашние «герои». Обо мне рассказывали тем, кто меня не видел в поезде ночью при заходе, постепенно меня окутывала слава отчаянного смельчака. Стране нужны были герои! Но героем я не был.

Последнее купе, невзирая на нехватку лежачих мест, оставалось полностью свободным, это было проклятое место. Я прошел его, стараясь не смотреть. Я пошел умыться и почистить зубы в туалет и там был полностью сражен видом этого железнодорожного удобства. Стекло в окне пытались разбить, оно было в трещинах. Внизу кругом кровь. Найдя место почище, я широко расставил ноги для устойчивости, снял очки, положил их в карман, выдавил зубную пасту на щетку, засунул молочный кулек, в котором были все мои сантехнические принадлежности в другой карман спортивных штанов, наклонился и, как мы это делаем все, когда чистим зубы, посмотрел в зеркало. Видно было плохо, зеркало было грязное. Я почистил зубы, умылся и надел очки. У меня вмиг помутилось в голове. Зеркало было не просто грязное, оно было все в миллиарде очень маленьких, мелких эквидистантных точек, с ярко выраженной центральной симметрией — центр был строго в геометрическом центре зеркала, дальше точки уходили на периферию, увеличиваясь в размере от миллиметра в центре до трех по краям зеркала. Это была запекшаяся кровь. Мое представление сразила сила удара, необходимая для создания такой ровной картинки, поражал воображение человек способный в таком замкнутом пространстве нанести такой удар. Ноги слабели. Где труп?

Вернувшись, я бросил вещи и решил сходить в то купе, где я скоротал вчерашний вечерок. Хотелось поблагодарить пацанов за гостеприимство. Картинка в том купе оказалась неожиданной. На столе стояли стаканы и один из парней разливал в них шмурдяк из фауста²¹.

— О, а вот наш герой!

— Да, пацан, повезло тебе. Мы бы тебя точно порезали, если бы нашли. А так извини, в следующий раз, — пошутил неприятный тип с испитым лицом.

— Давай, бухни с нами.

Разливалось только в три стакана, но остальные парни в купе, похоже, и не возражали, сидели смирно, подчеркнуто равнодушно глядя по сторонам.

Оказывается, одним из моих попутчиков ночью в новом для меня купе был член этой блат-компании, но еще в начале вчерашнего содержательного вечера, после первых же серьезных побоев он сказал, что у него есть ребенок и назад в зону ему нельзя. Он от тех и ушел, и его отпустили, он был авторитетным человеком, как я понял. А утром, совершенно неожиданно для всех, в купе появились двое парней из тех, из конченых, они пришли к своему дружку. Это были как раз те, кого на перроне забрала к себе милиция, а не краснопогонники.

— Да нас просто побуцкали, вон все ребра синие, и бросили в «столыпин»²², он там впереди прицеплен. Менты сказали: «служите, суки, может и из вас люди еще будут». Просто наивняк по бездорожью, — рассказывал радостно испитый.

— Да погуляли! Ну, за здоровьице, бродяги! — Он передал один из стаканов мне, а сам выпил остатки прямо из горла.

Я до сих пор не понимаю, когда, где, как они нашли выпивку, находясь под конвоем по дороге со «столыпина» в наш вагон, но спрашивать тогда не стал. Я выпил.

Наш поезд втягивал в себя одесский вокзал.

Август. 1988. Под Киевом на Днепре

— А еще у нас один прапор был, так он… — следующую историю начинает Олег Мельник по кличке Шкаф. Мы сидим у костра, я, Шкаф, наши жены и комары, много комаров. Мы сидим на подстилках, а комары на нас. Это то чудное время на природе, когда шашлыки уже съедены, песни спеты, гитара отложена. Благодаря запасам из коллекции Шкафа, пьем мы популярный несколько лет назад у туристов коктейль — смесь лимонного ликера с белым «сухариком»²³, типа «Алиготэ» или «Ркацители» и травим истории. Конечно истории травим мы со Шкафом, а жены только слушают.

Олег на самом деле большой и широкий как шкаф. Однажды мы, наша дворовая соцгородская, но благополучная, по нашему мнению, компания, послали его и его лучшего друга Гуляшика за выпивкой. Мы, остальные, сидим на лавочках под подъездом, ждем. Наконец идут, впереди маленький Гуляшик сразу за ним Олег. Но видим, что у них у обоих подозрительно пустые руки. В ужасе Саня Крассовский спрашивает:

— А водка где?

— В шкафу, — походя кивает рукой Гуляшик назад, на Олега, тот распахивает полы своего пальто и мы видим четыре бутылки (!) водки во внутренних карманах, по две в каждом. С тех пор он — Шкаф…

Был Шкаф. Ни Гуляшика ни Шкафа нет больше на этом свете, их срок оказался по разному, но коротким.

Мы часто со Шкафом оказывались в походных условиях. Еще до моей службы в армии. Он и Гуляшик работали в те времена поммастерами ткацкого цеха на «пятьсот двенадцатом»²⁴ заводе. Работа у них была трехсменная, а следовательно они со своими сменами, по закону, имели иногда длинные выходные. У завода был свой корабль, да и не корабль, а так речной трамвайчик под названием «Горизонт». При хорошей погоде летом вся смена на длинные выходные выезжала на природу, обычно или на один из днепровских островов, коих множество под Киевом, или на берег Десны. Наши друзья приглашали Крассовского и меня!!!

Не поняли?

Ткацкий цех! Шкаф, Гуляшик, Крассовский, я и пятьдесят ткачих, молодых девчонок! Наше дело было мужское — палатки, дрова, гитары, ну а они — всё остальное. Все девчонки были из сел, поэтому самогонки было много, пить они все умели, а самое главное, живя в общагах, они все замечательно готовили. Кто ходил в походы? Тогда представьте, вы просыпаетесь этак в двенадцать часов утра, а вас на подстилочках ждёт… свежий наваристый настоящий украинский борщ из домашнего петуха. Самогонка, свежая зелень… Какая грязная посуда? Мужики были на вес золота. Нет, с женами, я вам скажу, это не поход.

–…А я помню, захожу я с бригадой через наше КТП, а навстречу…

— Гена, извини, задрали вы уже со своей армией, надоело. Что в жизни другого ничего не было? — недовольна моя жена.

Мне на помощь приходит Шкаф:

— Лариса, вот нам с Геной под тридцать лет… — ранил Шкаф, — отбросим из них первые семь, как годы, которые мы, практически, не помним. Затем десять лет школы, в которые и жизни то не было, была одна только школа. Все началось потом. И из этих оставшихся несчастных, примерно, десяти лет по два года мы провели в армии. Несложные математические расчеты приводят нас к выводу, что в сапогах мы были двадцать процентов своей реальной жизни, каждый пятый день. И как же их не вспоминать? — убил Шкаф.

Поммастера много читал и излагал стройно.

Сейчас мне под пятьдесят, а я, как оказалось, многое помню и по сей день. Было хорошо.

Лето 1984. Одесса

Мы приехали куда-то под Одессу, недалеко, со стороны моря. По дороге я увидел знакомые места — Молодая Гвардия, Лузановка. До этого я бывал в Одессе только в пионерских лагерях. После шестого класса — в очень приличном под названием Молодая Гвардия, его называли украинским Артеком. Был я там зимой, погода была мерзкая, мряка, мокрый снег. Немногие экскурсии в Одессу были скучными, город показался невзрачным, лишённым каких бы то ни было красок. В лагере мы носили одинаковую серую форму и учились в школе. Помню, все классы носили имя молодогвардейцев, молодогвардейцев, которые были в жизни отличниками. Мой класс носил имя Маи Пегливановой, я о такой у Фадеева и не читал²⁵. Так вот каждый урок начинался с переклички, первой называлась учителем фамилия молодогвардейца, дежурный по классу должен был встать и сказать, например в нашем классе: «Мая Пегливанова погибла смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками», далее следовали остальные ученики уже по алфавиту. Если ты был уверен, что урок выучил на отлично, то мог, подняв руку, заявить «отвечаю за Маю Пегливанову», в этом случае оценку ставили и ей и тебе — погибшие смертью храбрых молодогвардейцы как-бы живы и они среди нас. Я быстро смекнул, что других оценок, кроме одной определенной, молодогвардеец получить не может по определению. С этим было настолько строго, что уроки учить смысла уже не было. До того, как это смекнули другие, мой временный табель был полон пятерок. В Киев я тогда вернулся круглым отличником, а по правилам все эти оценки в родной школе должны были быть отражены в классном журнале.

А после восьмого класса я побывал в неприличном лагере, в лагере спортобщества Динамо на 7-ой станции Большого Фонтана, где мы жили в отремонтированном коровнике и под руководством местных пацанов ходили на пляж, купались свободно, а не по свистку, в море, пили вино, воровали креветки у торговок напротив трамвайной остановки. Там я начал курить. Я писал домой письма, чтобы прислали денег на почту до востребования, так как рубчики, которые мама вкладывала в письма, все воровали. Очень хотелось кушать, то, что давали в столовой, есть было решительно невозможно. Родители не верили — я же писал им из советского пионерлагеря. Помню, когда наш поезд подъезжал уже к перрону киевского вокзала, меня в окне увидели встречающие родители, они побежали за останавливающимся вагоном и отец радостно руками показывал на свои щёки, мол, — «как ты поправился, сынок, а писал то… ну юморист!» Шок у родителей был, когда они рассмотрели меня поближе, вышедшего из вагона. Скулы мои были сильно опухшими. Домой я вернулся со свинкой, в том смысле, что с острой инфекционной болезнью.

Вот с такими приятностями я и ассоциировал Одессу. А сейчас меня встречала степь, бледное белое солнце и одиноко стоящая воинская часть. После утреннего стакана вина было как-то невнятно в голове и тоскливо на сердце. С такими ощущениями я вместе с остальными бойцами нашей команды и пересек черту, разделяющую жизнь обычную и жизнь «по-уставу». Всё. Началось! Всю дорогу казалось, что может как-то ещё пронесет — не пронесло.

Ну, где у вас тут Родину защищают?

Лето 1984. Чабанка. Первый день в части

Перед зданием слева от ворот нас построили в две шеренги. Вышел какой-то майор, это был майор Алданов, как я узнал вскорости, начальник штаба батальона, злющий осетинец, в этот день он дежурил по части. Наш капитан доложил ему о прибытии партии призывников из Киева. В конце рапорта прозвучало, что, мол, происшествий по дороге не случилось.

«Ни хрена себе — не случилось!» — подумал тогда я, — «если для них здесь это было не происшествие, то, что же у них тогда происшествие? Картина Репина «Приплыли»!

— Воины! Вы вливаетесь в состав роты карантина, командир роты — лейтенант Меняйлов, заместитель — старший прапорщик Лютый…

— Подходяще! — шепнули сзади.

— Отставить разговоры! Командир вашего отделения — старший сержант Дасев.

— Старший сержант!

— Я! — из жары материализовалась фигура.

— Принять командование! Ведите подразделение в баню.

— Отделе-ение! На пра-а-аво! Шаго-о-ом… марш! Правое плечо вперед.

Повернувшись, я увидел шептуна — высокий тощий парень с унылым лицом, если смотреть только на нижнюю часть лица, на опущенные уголки губ, а вот глаза были, как бы сказать, со стёбом. Раньше я на него не обратил внимание, а сейчас он мне понравился, а вот сержант — нет. Сержант пугал редкой надменностью на круглом лице и огромной фигурой качка.

Мы повернули налево и не очень стройно пошагали по аллее, вдоль кустарников с двух сторон, пирамидальных тополей и свежеепобеленных бордюров. Метров сорок.

— Левое плечо вперед!

Повернув направо, метров через пятьдесят мы вышли на плац, где маршировали солдаты.

— Отделение!… По команде «отделение», переходим на строевой шаг! Так, военные, будем много тренироваться. Запомните, по плацу военнослужащие могут передвигаться или бегом или строевым шагом… Вольно!

Мы прошли плац. Он был небольшим, как, кажется, всё в этой части.

На площадке между складами и котельной нас поджидали два солдата. Наш сержант зашел в какую-то дверь, должно быть в баню.

— Откуда, военные?

— Из Киева.

— У-у-у! Пиздец вам, вешайтесь лучше сразу, — сказал довольно равнодушно один из бойцов. Они внимательно рассматривали не нас, а нашу одежду. Понятно — шакалы, я о таких читал.

— Э братан, а ты кроссовки не мог поновее надеть?

— Смотри, какая футболочка на пацанчике, олимпийская, блядь. Значит так духи, дембеля нуждаются. Ты, военный, футболочку свою сейчас ныкаешь²⁶, потом постираешь и принесешь в третью роту, найдешь там дедушку Кирмасова. Пнял?

Инцидент не успел развиться, вышел наш сержант и, не обращая никакого внимания на шакалов, загнал нас в баню.

Помыться я просто мечтал. Постоянная жара плюс ночь в столовке на столах, плюс дикая ночь в общем вагоне, тело было непривычно липким, вонючим, противным.

— Значит так, камеры хранения здесь нет, кто хочет отправить свою одежду домой, скажите ефрейтору, он выдаст вам наволочки, зашивайте, отправляйте. Но я советую не ебать мозги почтальону, бросайте все в угол и забудьте, мода к тому времени, как вы будете уходить на гражданку, сильно, парни, изменится. Необходимые вам личные вещи пока заберите в кульки или в карманы. Дальше. Подходите к окну выдачи, называете свои размеры и получаете хэбэ²⁷, пилотку и сапоги, остальное вам выдаст старшина карантина в роте. Время пошло, военные!

— А мыться где?

— А спинку тебе потереть? Воды у нас уже два месяца нет, — лыбится вся в дырках от старого фурункулеза рожа ефрейтора в окне выдачи.

— Баня, блядь!

— Помылись, нах!

Одежды жалко не было, я был готов с ней расстаться. Как надеть чистое на такое тело? Началась кутерьма.

— Сорок восемь, четвертый, сорок второй.

— Сорок шесть. Да откуда я знаю объем головы?

На самом деле ефрейтора все это мало интересовало, выдавал одежду он навскидку, а в конце и вовсе что осталось. Чудные черные сатиновые трусы мне были почти по колено. Галифе оказалось широковато, а так ничего, главное, чтобы сапоги были впору.

Дома в последнюю ночь отец меня учил, что самое главное у солдата в начале службы это ноги. Он учил меня наматывать портянки, это оказалось делом не очень сложным. Мы сделали портянки из куска простыни и тренировались. Удивляло только то, как в этом можно ходить и даже бегать, не натирая ноги, если по сравнению с гладенькими на ногах носками, в этих обмотках ноги выглядели как две культяпки в старом гипсе. Сапог дома не было, поэкспериментировать я не мог.

Лихо обмотав ноги и вставив их в сапоги, я попрыгал, с удивлением отметив, что ногам достаточно удобно. Другие пацаны мучились с портянками, я пытался помочь, консультировал. Одежда на некоторых была сильно не по размеру. Все вместе мы выглядели как-то неуклюже, комично. То еще войско!

Сержант повел нас в роту или, как говорят в армии, в расположение роты. Мы прошли тем же путем, но после плаца повернули не налево, не к штабу, а направо. Такая же аллея и от нее две узкие дорожки направо и налево, ведущие к двум казармам.

— Отделение-е… на месте-е-е…стой! Раз, два! Нале-е-во! Перед вами ваш дом, дом до вашей присяги. Сейчас забегаем в казарму и строимся в коридоре. Отделение, слева по одному, колонной, бего-о-ом… по команде «бегом» сгибаем руки в локтях, наклоняем корпус… бего-о-ом… марш!

На входных дверях в казарму табличка «1 рота». За маленьким тамбуром следует короткий проход, который упирается в, уходящий и направо и налево, коридор. В коридор выходит несколько дверей, а потом правая часть коридора переходит в большое помещение с двухъярусными кроватями, пол сделан из половой доски и только по центру, по всей длине коридора длинной полосой, продолжаясь и в спальном помещении, пол был покрыт линолеумом. Мрачное освещение, грязные цвета вокруг: пол — грязно-красный, стены — грязно-коричневые, линолеум — грязно-желтый и даже запахи были все грязные. Обстановочка была, мягко говоря, угрюмой, какой-то враждебной человеческому проживанию. Напротив входа, на невысокой подставке по стойке смирно стоит солдат, судя по одежде такой же молодой как и мы, справа от него большое зеркало, слева тумбочка с телефоном. Мы построились на линолеуме, с одной из дверей вышел прапорщик, ему доложился наш сержант:

— Отделение, равняйсь… смирно! Товарищ прапорщик, отделение карантина прибыло в расположение. Пополнение, товарищ прапорщик, киевляне в количестве 18 человек.

— Я старшина роты карантина, военные. Сразу говорю вам, вы попали в строительные войска, в строительных войсках вы за все отвечаете сами. Добрая армия сейчас вам дала одежду в долг, даст постель и что кушать. Но скоро вы начнете получать зарплату и как люди честные расплатитесь по своим долгам. Сейчас я вам выдам тапочки, погоны и петлицы, эмблемы с нашим гордым трактором²⁸, подшивку, нитки и иголки. Сержант даст вам хлорки, покажет, где подписать одежду, куда пришить погоны и петлицы, как подшить подворотнички. Даю вам час.

Мы вышли на улицу, перед казармой справа находилась курилка — небольшой пятачок асфальта со вкопанной наполовину железной бочкой и деревянная скамья вокруг. Сержант показал место для петлиц и прочих знаков различия, показал, как подшивать подворотнички, как закрепить две иголки в пилотке, намотав на одну из них белую, а на другую черную нитки. Посоветовал сразу проверить, насколько крепко пришиты все пуговицы. Совет был дельным — всё держалось на соплях.

Просто размочаленными зубами кончиками спичек, окуная их в раствор хлорки мы подписали всё: пилотки, гимнастерки, галифе, сапоги, брючные ремни из брезента, даже тапочки, только ремень из кожзаменителя, который наружный, с пряжкой, мы подписывали шариковыми ручками.

— Строиться на взлетке!

Взлёткой, оказывается, называется полоса линолеума, проходящая через всю казарму, прямая и длинная, действительно как взлетная полоса.

Старшина выдал нам постельные принадлежности, все новое, кроме матрацев и одеял. Сержант показал место, где должно разместиться наше отделение. Мы с Серегой заняли две соседние верхние койки — внизу уж очень было сумрачно и неуютно. Неудобно было только дотягиваться до тумбочек, в которые мы бросили свои оставшиеся гражданские вещи. Начали тренироваться застилать постель. Все достаточно обычно, как в пионерлагере, но после заправки одеял, все линии надо было «отбить» до придания им прямых углов такими специальными дощечками — гладилками. А три полоски в ногах на одеяле должны были оказаться вровень на всех постелях, в одной линии должны были быть и подушки. Вот она красота, которая спасет мир!

Не успели мы закончить, как казарма наполнилась шумом, топотом сапог, с улицы ломились люди. Пришёл наш сержант, приказал умыться и выходить строиться на улицу. Туалет состоял из двух помещений, сначала проходная умывальная, где посреди комнаты одна длинная труба с кранами на две стороны, под которыми находились некогда эмалированные жестяные раковины, штук так по восемь с каждой стороны. В углу комнаты — место для мытья ног. Горячей воды не предусматривалось. Второе помещение, собственно туалет, слева от входа длинный писсуар, над которым из дырочек в трубе непрерывно текла вода, оставляя несмываемый ржавый след на облупившейся плитке, а напротив, шесть загаженных кабинок с дверьми настолько низкими, что видно было голову сидящего там человека. Выбегая из умывальника, я подумал: «Боже, неужели я вечером доберусь до этого места и смогу помыться, пусть даже только холодной водой, пусть только до пояса!»

Вместе с другими, незнакомыми мне пацанами, но явно тоже салагами, мы вместе высыпали на улицу и неуклюже попытались построиться.

— Ро-ота! Смирно! Вольно! Разобраться по росту! — два сержанта, наш и незнакомый, приводят нас к общему знаменателю.

— Так, рота!… Разойдись! — в недоумении мы только расслабились. — Отставить! По команде «разойдись» боец должен покинуть место, где он стоял в течении трех секунд. Разойдись! — сбивая друг-друга мы разлетелись в разные стороны.

— Рота! Становись! Становись — значит надо принять строевую стойку… Военный, — сержант стал напротив одного из наших бойцов, — строевая стойка — значит пятки вместе носки врозь на ширину носка сапога. Сведи пятки вместе, блядина пузатая! Ремень, ремень затяни. Потуже. Туже, я сказал! Ты че, охуел?! Туже!!!

Боец затянул ремень так, что гимнастерка ниже ремня встала горизонтально, как пачка у балерины.

— Разойдись!

— Рота, становись! Медленно, военные. Будем тренироваться. Равняйсь! Смирно! Нале-е-во! Шаго-ом марш! — снова через плац, поворачиваем налево, направо, — На месте-е стой! Напра-а-во! — перед нами две ступеньки и дверь в столовую — Слева по одному, бего-о-ом… марш!

Мы были среди тех, кто уже знал, что делать, нам оставалось только повторять. Мы вбежали в большое полусветлое помещение, в столовую, которая пахла больше хлоркой, чем едой. Полусветлым помещение было, потому что с трех сторон стены состояли из огромных под потолок окон, но стекла были давно уже непрозрачными от грязи. Рядами стояли столы, каждый на десять человек, с деревянными лавками на пятерых с каждой стороны стола. Мы, как бежали одной колонной, так и заполнили поочередно все места и замерли стоя. На столах уже стояла посуда, алюминиевые миски, ложки, эмалированные щербатые кружки, в центре хлеб, две большие кастрюли и большой алюминиевый чайник на краю стола. Обед.

— Ро-ота! Вольно! Приступить к приему пищи! — только по этой команде мы сели и те, кто сидел в центре стола, открыли кастрюли и вооружились черпаками, в одной было, наверное, первое блюдо, а во второй — второе. Десерта на столе я не увидел. Мне в миску плеснули черпак бурды, как оказалось это была вода с кислой капустой и кусками сладкой картошки. Запашок чего-то малосъедобного. Есть уже хотелось, но не до такой степени. Не освободив миску, «второе» насыпать было некуда, но я, увидев монолитный конгломерат неизвестной мне каши в тарелках моих соседей, жалеть не стал. Был еще хлеб и кисель из чайника, наверное, вместо десерта. Из чего был кисель тоже определить не удалось, но явно что-то из неорганической химии.

— Закончить прием пищи! Собрать посуду.

По этой команде, мы по одному передали всю свою посуду тем крайним, которые сидели со стороны чайника. Они уносят посуду на дискотеку²⁹.

— Встать! На ле — на пра-во! Выходи строиться на улицу!

А теперь нас, наверное, ждет «тихий час». Не помешал бы, кстати. Но вместо этого строем мы отправились на плац.

— Левой, левой, раз, два, три! Левой, левой, раз, два, три!

— Рота!… По команде «рота» переходим на строевой шаг!

Нестроевой это когда просто все идут в ногу, а строевой — нога поднимается высоко, рука полностью сгибается в локте, а сапог впечатывается в асфальт с максимальной силой. Мы тренируемся строевому шагу по шеренгам, по колоннам, по одному, по парам в течении четырех часов, с одним только коротким перерывом на перекур. Перекур был единственным временем, когда мы могли оказаться в тени. Разговаривать сил не было. Жара страшная, вся одежда давно потная, в сапогах неудобно, портянки скукожились в ком. Жуть! Я настраиваюсь, как на тренировку, я спортсмен и физическими нагрузками меня не испугаешь! Давай, давай еще, армия!

Часть казалась пустынной, кроме нас никого видно не было. А мы маршировали и маршировали — отдание чести на ходу, отход-подход к начальнику. Многим, я видел, было потрудней моего. Сцепив зубы мы старались.

— Левой, левой! Раз, два, три!

Что радует, так это то, что всё заканчивается, закончилась и стройподготовка. Нас вернули в расположение роты и дали целых пятнадцать минут на перекур. Закурили. Это были наши первые мгновения в этот день, когда мы могли перевести дух и осмотреться, расспросить тех, кто был здесь уже несколько дней.

— Это фигня, пацаны, это Лютого сегодня нет — упиздил куда-то. Завтра должен быть, пидор гнойный.

— А вы откуда? Киевляне? Так среди нас уже есть ребята из Киева, вон Вовка, Эдик.

— Мы из Казахстана, нас двадцать человек.

— Кароче, мы, бля, из Ставрополя. А вы как? Только откинулись,³⁰ земели, или, бля, чего? — с блатной распевкой надсадным хриплым голосом спрашивает небольшой сутулый парень, — Студенты? В натуре? Охуеть! Маменькины сынки, нах! — презрительно цыкнул слюной на асфальт.

— Зона, заткни хлебало.

Рядом с Зоной сидит симпатичный широкоплечий мужик явно не восемнадцати лет, лицо задубелое, вокруг глаз глубокие морщины, глаза бы можно было назвать красивыми, такие они были кристально-голубые, если бы не были такими ледяными, неулыбчивыми. Кисти его рук были плотно переплетены узловатыми венами, а пальцы украшали синие перстни.

Из короткого разговора мы узнали важные и такие полезные для нас сведения. У всех, кто приехал до нас, присяга будет в это воскресенье, у нас через неделю. После присяги распределяют по ротам, а там по бригадам, по работам. Самая блатная рота — четвертая, но туда берут только спецов. Сейчас в части мазу держат³¹ казахи, их очень много. Заместитель командира роты карантина, старший прапорщик Лютый — человек абсолютно безбашенный, из строевиков, был «черным прапором»³² в Афгане, после контузии списали в нестроевые, прислали сюда, он пишет рапорты, просится обратно в Афган. Наш сержант нормальный, второй — нет, любит гонять духов, получает от этого кайф. Духи это мы до присяги, после присяги — салабоны, салаги бывают только в морфлоте (вот те на!), после полугода — молодые, после года — черпаки, последнее полугодие — деды или, ласково, Дедушки Советской Армии, а после приказа — дембеля или гражданские. До присяги мы еще можем вытворять всё, что угодно, наказаны можем быть только по суду, как гражданские лица, поэтому нас побаиваются сильно наклонять, а подписал присягу — тогда кранты! За всё трибунал: не выполнил какой-нибудь дурацкий приказ — трибунал, послал сержанта подальше — трибунал, а трибунал — это тебе не «наш советский суд, самый гуманный суд в мире».

— Рота! Стройся! Равняйсь! Смирно! Так, сейчас у вас пять минут, оправиться, помыть руки и выходить строиться на ужин. Рота! Разойдись! Отставить! Медленно, очень медленно, военные. Вас спасут только тренировки. Разойдись! Время пошло!

«Ну, на фига, — думал я, — надо строить, чтобы приказать разойтись, помыть руки и построится вновь?»

Тем же порядком мы попали на ужин. Я слышал от бывалых армейских гурманов о таком блюде, как жареная селедка, а теперь вот привелось и попробовать. Это были плохо очищенные хвосты соленой сухой ставриды, прожаренные на комбижире. В этот вечер на гарнир подавали отварной картофель. Язык не поворачивается эту сладкую гниль назвать нашим ласковым — картошка. Потом я узнал, что продсклад не отапливается по причине горячего южного климата. Но климат не знал, что он горячий и исправно каждый год замораживал картошку до звука сталкивающихся бильярдных шаров. Как известно, после процесса разморозки, картошка начинает исправно гнить. Таким образом каждый год с весны и пока картошка была на складе, а это обычно до августа, мы должны были питаться этой вонючей слащавой гнилью. Списать ее не могли.

После ужина нас загнали в ленкомнату роты — комнату, которая напоминала школьный класс, только вместо портретов писателей и таблицы Менделеева все стены были завешаны наглядной политической агитацией. Мы начали хором учить текст присяги. Потом устав. Потом строевую песню. Дали время сменить подшивки тем, кто в этом нуждался. Остальные использовали это время для короткого перекура.

— Рота! Приготовится к вечерней проверке! — все снова построились на взлетке. Перекличка. Все в строю. — Завтра в наряд дневальными по роте карантина заступают… — сержант назвал пару фамилий, конечно, пока не из числа моего отделения, отделения сверхновых.

— Рота-а-а! 30 секунд, отбой!!! Время пошло! — оглушительно заорал сержант Дасев. Все кинулись в спальное отделение, возникла страшная неразбериха, люди сбрасывали с себя одежды, как будто спешили на помощь утопающим, наша команда оказалась в полной растерянности, то есть мы конечно раздевались, но к тому моменту, когда все уже были в койках, мы только расстегивали хэбэ или стаскивали сапоги.

— Отставить! — все кинулись с коек с той же сумасшедшей скоростью, наспех натягивая на себя последнее уже по дороге в строй.

— Военные не успевают — будем учиться. Для вновь прибывших пример покажет рядовой Ешорин. Рядовой Ешорин, отбой!!!

Ага, значит так: портянки обмотать вокруг сапог, сапоги под табурет, одежду в строгой последовательности аккуратно на табурет, последними ремень и пилотка, прыжок в койку, замер на спине. Всё! На фига мы выбрали второй ярус?

— Отбой!!

— Отставить!

— Отбой!

— Отставить!… — так повторилось раз десять, если даже один не успевал, вся рота вскакивала вновь и вновь, успеть за тридцать секунд казалось нереальным. Наконец после очередного «Отбой!», кажется, наш сержант просто выдохся.

— Так, рота. Кому надо в туалет или в умывальник может подняться через полчаса после команды «отбой». Всё. Спокойной ночи, товарищи!… Не слышу? — пацаны попытались нестройным хором ответить «спокойной ночи». С третьей попытки это удалось.

— После команды «спокойной ночи»… — о Боже, я и не знал, что это команда такая.

–…все военные переворачиваются на правый бок. В Советской Армии спать на левом не положено!

— Это, наверное, юмор такой тонкий, армейский, — подумал я. Надо было не заснуть, надо еще умыться и почистить зубы, я просто мечтал об этом. — Полчаса, полчаса, полчаса. Содержательно прошел первый день. Лиц пока я не видел, сослуживцев, за редким исключением, не различал. Времени хватало только на исполнение приказов, голову можно было бы и отключить. Интересно, можно ли ее отключить до самого дембеля? Дембель!

Сны мне не снились.

Чабанка. Карантин. Конец июня 1984

— Рота!!! 45 секунд, подъем!!! Время пошло!

Шесть часов утра, кричит какой-то придурок. Какие 45 секунд? Дикая реальность просто не была способна пробиться сквозь сон. Прошли минуты три прежде, чем все оказались в строю.

— Отставить! — по койкам.

— Подъем! — в строй.

— Отставить! — мы снова в койках — Ну, что проснулись военные? Слушай мою команду: Карантин, форма номер два, выходи строиться на улицу!

По принципу «делай как все» я выскочил в раннее утро в майке, трусах и сапогах.

— Рота! Бего-ом… — руки согнули — …марш!

Наш сержант побежал рядом с ротой, выглядел он очень крепким малым. Мы выбежали из ворот части и повернули направо и побежали вдоль забора, вокруг части. Часть была действительно небольшой, практически квадратной, со стороной квадрата не больше 350–400 метров, то есть круг — немногим больше километра. Для меня, легкоатлета, это были семечки. Бежать по утреннему свежему воздуху было мне в удовольствие. Помыться бы только после этого.

— Полчаса на туалет, умывание и заправку постелей. Рота! Разойдись!

Уже привычно нас размело сначала в разные стороны, а потом втянуло в казарму. Я сразу решил умыться, а потом уже заняться заправкой койки.

В умывальнике давка. Наконец и я дорвался до воды. В сапогах и в трусах плескался пока меня не оттерли другие, а оттерли через минуту. Так пыль смыл, но тело облегчения не почувствовало. С заправкой постели у меня вышла накладка, когда я вернулся, вернулся после умывания и мой сосед снизу. Им оказался тот парень, что отшил Зону. Вчера мы с Серегой в кутерьме и не заметили, кто спит под нами. Вдвоем, одновременно заправлять койки и вверху и внизу было неудобно. Мы быстро договорились — сначала я заправил, он оделся, а потом он заправлял, а я одевался. У Войновского возникли те же проблемы с Зоной, который оказался внизу. Мирная часть переговоров подходила к своему логическому завершению, Зона уже буром шел на Серегу, растопырив пальцы диковинным для меня образом, как снова помог мой сосед:

— Зона, заколебал ты уже, не кипишуй. Это нормальные пацаны.

— Нормальные, сука-бля, на верхних нарках³³ не живут. Это лохи, Юра.

— Глохни. Не менжуйтесь, парни, — это он уже нам, — я Юра Карев.

Он подал мне первым свою руку. Мы познакомились. А Зона так и представлялся — «Серега Зона», судим был по «хулиганке»³⁴, но получил условный и попал в армию. Оказаться на зоне — была его мечта, говорил, что у них станица большая, а сидели все. Казачий край, не сидеть — это западло. Зона очень старался косить под бывалого, именно у него я впервые в жизни увидел «распальцовку». У нас на Соцгороде ещё пальцы так никто не гнул, это потом в девяностых большой палец и мизинец оттопыривал уже любой ботаник. Другим был приятель Зоны Юра Карев. Он был судим дважды: по малолетке и по взросляку, оба раза по уважаемой сто сороковой³⁵. Спокойный лицом и опасный глазами. После знакомства стало понятным, кто из них главный.

— Рота! Приготовиться на завтрак!

— Рота! Выходи строиться! В две шеренги…! Первая шеренга… два шага вперед, шагом марш! Круго-ом! Предъявить карманы и подшивки к осмотру!

Единственный трояк я сразу заныкал за пояс галифе, за остальное я не боялся — подворотничок был практически белым, карманы пустыми. Вдруг, стоящего рядом со мной, парня как ветром сдуло, вот он был в поле моего бокового зрения и вот его уже там нет, только сапоги мелькнули. Я слегка повернулся — держась за горло, он хрипел метрах в трех позади. Его подворотничок не был достаточно чистым и сержант, обходя шеренгу сзади, взялся за этот лоскут и что есть силы рванул на себя. На свое горе парень пришил его намертво. У кого-то из карманов извлекались лишние предметы и тут же выбрасывались просто на дорогу, на асфальт.

На завтрак, кроме пока несъедобной для меня каши «дробь двенадцать»³⁶, были масло, хлеб и чай с сахаром. Мне хватило. После завтрака другие роты пошагали на плац, а наш карантин отвели назад в казарму. Почти все постели были перевернуты.

— Будем тренироваться, товарищи военные!

И следующий час мы осваивали великую науку заправки коек. Если сержанта линии где-то не устраивали, он снова и снова переворачивал всю постель. Наконец и это закончилось, по роте пошел шумок, который неожиданно закончился диким криком дневального:

— Рота! Смирно! Дежурного по роте на выход! — сержант, на ходу застегивая верхнюю пуговицу на своей гимнастерке, солидно засеменил в сторону входа-выхода.

— Товарищ старший прапорщик, рота карантина занимается заправкой постелей. Дежурный по роте старший сержант Дасев.

— Вольно!

— Рота! Вольно! — в спальное помещение медленно, руки за спиной, вошел прапорщик, мужик нормального сложения, слегка сухощавый, немногим выше среднего роста, его только портили близко посаженные глаза, благодаря чему лицо казалось чересчур острым, неприятным. Мы замерли, не зная, что мы должны делать. Он медленно обвел всех нас своими недобрыми глазами, четко развернулся на левом каблуке и тихо скомандовал:

— Сержант, выводите роту на плац.

Ну? И нормальный мужик, доброго сказочника здесь никто и не ожидал увидеть.

На плацу нас построили в колонну по три, было нас всего человек сорок-пятьдесят, я оказался в середине строя, в третьей или четвертой шеренге. Под команды сержантов мы начали ходить по кругу. Отрабатывали строевой шаг, повороты, пробовали запевать. Перекура пока у нас не было. Хэбэшки у всех взмокли, солнце палило нещадно сверху, снизу шел жар от размягченного асфальта.

— Левой, левой, раз, два, три!

Через часа полтора появился наш Лютый, первые пять минут он наблюдал за нашими перемещениями по плацу, а потом взял командование на себя:

— Рота! На месте-е-е стой! Раз! Два!.. Кто пошевелился? Командастойкомандасмирно! — кричал это он как одно протяжное слово, я даже не сразу понял смысл. Дальше последовало обращение командира к вверенным ему солдатам:

— Вы духи, вы никто, вас даже здесь нет! Я даже не могу вас выебать. Если кто-то будет жаловаться, что его выебал прапорщик Лютый, это будет неправдой — я не могу ебать то, чего нет. Это диалектика, распиздяи. А ебать я буду ваших сержантов, а они уже вас, потому что они диалектики не знают. А сейчас будем ходить по подразделениям, — при этих словах по рядам прошелестел легкий стон. Мы перестроились в колонну по пять, между колоннами вытянутая рука, между шеренгами два шага.

— Рота! Слушай мою команду, шаго-о-о.., по команде «шагом» корпус наклоняется вперед. Наклонили корпус, я сказал, — он ходил между нами и одним только своим взглядом наклонял наши корпуса до угла падения… — марш!!! Замерли!!! — строй замер с поднятыми левыми ногами, согнутой в локте правой рукой и вытянутой назад левой. — Держим ножку, носочек оттянуть, нога должна быть параллельна земле, предплечье — параллельно земле. Корпус наклонить вперёд!

Когда уже казалось, что нога вот-вот упадет, сил удерживать ее не было, последовало:

— Раз!

Надо было грохнуть что есть мочи левой ногой в асфальт, поднять другую ногу и замереть. Даже у меня, у привыкшего к спортивным растяжкам ног, с этим упражнением были трудности, а что говорить об остальных. Ноги не поднимались, равновесия не было, прапорщик свирепел, он подходил то к одному, то к другому, орал в лицо с десяти сантиметров:

— Сойди с горшка, военный! Что ты жопу выставил, как проститутка!? Не на панели, бля! Два!!!

Пот заливал глаза. Всего час этого бодрящего упражнения и первый пацан упал в обморок.

— Рота, стой! Оттяните это в тень. Пять минут перекур. Разойдись!

— Товарищ прапорщик, его в санчасть надо.

— Здесь я доктор! Если кому-то плохо, то сначала я меряю температуру. Градусник кожаный показать?!!

Мы повалились в траву, в тень деревьев, между плацем и каким-то ангаром. В тени хоть можно было дышать.

— Рота! Закончить перекур! Строиться в колону по пять! — перед строем Лютый, внимательно обводит всех глазами и вдруг выбрасывает руку вперед:

— Военный, ко мне!

Не сразу сообразив, что приказ касается именно его, очередной незнакомый мне парень вышел из строя.

— Отставить! Вернулся назад и подобрал окурок, падла… Ко мне!

Видно, парень не успел докурить и последние затяжки уже делал в строю, что и заметил прапорщик.

— Не погасла? Раскуривай… раскурил?

В свою ладонь прапорщик взял ладонь бойца, вложил туда пылающий окурок и с силой сжал пальцы. Боец заскулил. Мы пораженные молчали.

— Кто хотел сказать «фашист»?!! Из-за такого пидора, который курил в строю, там за речкой душманы подразделение положили. Жить хотите, суки? Рота! Напра-во! Разобрались для ходьбы по подразделениям. Шагом… марш! Раз! Ногу тянем, ногу!

На этот раз прапорщик вошел в середину строя и начал проверять стойку, подходя к солдатам сзади. Впереди, по диагонали от меня тянул ногу, старался невысокий паренек с неспортивной фигурой и одутловатым лицом. Я уже знал, это Вовка Березов, тоже из Киева, но призывался он не в моей команде, здесь уже больше недели, послезавтра присяга. Лютый подошел сзади к Березе, посмотрел на его потуги тянуть ногу, а потом как даст ему сапогом по напряженной икроножной мышце опорной ноги, — Вовка с ног долой.

— Надо лучше стараться, воин! Выйти из строя! Два!!!

Так прапорщик обходил строй с конца в начало и каждый трепетал в ожидании страшного удара со спины по лопающимся от напряжения мышцам. Некоторые дождались, никто из них не смог после этого стоять в строю.

— Что, устали? Тогда для отдыха круг почёта гусиным шагом. Раз!

Оставшиеся, самые спортивные присели на корточки, сцепили ладони за затылком и, выбрасывая ноги то влево, то вправо, а от этого раскачиваясь действительно как гуси, пошли вокруг плаца. Круга нам хватило.

— А вы, чмыри, — обратился он за нашей спиной к тем, кто не был способен тянуть ногу на уровень его разумения, — упор лёжа принять! Отставить! Резче, товарищи военные. Упор лежа принять! Начинаем производственную гимнастику! Делай раз!

Те, кого прапорщик выгнал из строя, отжимались от раскаленного асфальта. Лютый подходил к каждому, держа руки за спиной, становился напротив таким образом, чтобы солдат, сгибая руки, оказывался под угрозой упасть лицом на сверкающие носки сапог товарища прапорщика. Меня пронесло, силы пока у меня были. Но был это только второй день, да и то первая его половина. Правда, вторая от первой ничем не отличалась.

— Левой, левой, раз, два, три!

Вечером после десяти «Отбой — Отставить», наконец последовала команда (!) «Спокойной ночи». Я очень хотел в туалет, до этого как-то времени не было. Итак, полчаса. Главное не заснуть…

— Вы куда, товарищ солдат? — голос Лютого. Кто-то, должно быть, не дождался.

— А можно в туалет, товарищ прапорщик?

— Можно Машку за ляжку, а в армии спрашивают «разрешите».

— Разрешите в туалет?

— Не понял?

— Разрешите в туалет, товарищ прапорщик?

— Не терпится, военный? Давай так: я помогу тебе побыстрее мамины пирожки высрать, а ты потом убираешь туалет. Пнял?!!

Раздалась какая-то возня, потом удар, грохот. Как мы позже узнали, у прапорщика был такой веселый прикол: он ставил бойца в дверной проём умывальника, ровно на пороге, слегка приоткрывал дверь таким образом, что она оказывалась между ним и бойцом, а потом что есть мочи захлопывал тяжеленную цельнодеревянную дверь ногой, боец получал при этом увесистый удар всей плоскостью двери. А вот какой стороной поставить бойца, лицом или задницей, зависело от тяжести его проступка и настроения прапорщика Лютого. Надо быть умнее — я заснул.

Следующий день отличался от предыдущего только тем, что во второй половине дня много занимались текстом присяги, сидя. Многие из Казахстана и язык плохо знали, а некоторые вообще вряд ли в школе учились. За день до этого еще приехало пополнение, человек двадцать из Чечни. Держатся особняком. Наверное, подумал я, это потому, что язык уж очень плохо знают, на русском практически не разговаривают. Да еще в этот день всем парадки выдали, вернее заготовку парадки. Надо было потратить как минимум часа три для того, чтобы сделать из этой заготовки парадную форму одежды, в которой и перед родными показаться не стыдно. Так что вышло и нам облегчение, хоть и было душно в ленкомнате и в бытовке, так хоть не под палящим солнцем на плацу.

Всё это время мы с Серегой не расставались, но если спросить, то свободной минуты и пяти слов сказать друг другу не было.

Да и не до разговоров — мы Родину защищали!

Лето 1984. Первое воскресенье в части

На завтрак два яйца вкрутую и гречневая каша. Это закон. За это все военнослужащие Советской Армии любили воскресенье.

Но в первое воскресенье в части, в день присяги нам, нашему отделению еще и несказанно повезло. Утром нас послали вымыть большие чаны, в которых варится солдатская каша. Дело в том, что на присягу приезжают родители, друзья, любимые и их положено угостить солдатской кашей. Я и не сразу понял, как нам повезло.

Нормально не мылись мы уже шесть дней, умел не умел я пользоваться портянками, но ноги страшно саднило, наблюдались потёртости, вечно потное тело было ещё и покрыто мелкими точками красного цвета — это были укусы клопов. Так вот эти чаны мы должны были мыть в море!

Одесса, последние дни июня. Утреннее ласковое солнце, мы спускаемся с отвесного обрыва к морю. Мы снимаем с себя всё, главное сапоги, остаемся в трусах и входим в море. Нет! Медленно! Вхо-дим-в-мо-ре! Опухшие ноги горят, а здесь холодная благодатная вода. Это такое блаженство! Если бы мы знали о таком задании заранее, то, наверное, давно бы уже изошли слюной в ожидании этого дня, мы бы сошли с ума в ожидании. А это был сюрприз. Мы наслаждались. Даже сержант, видя наше состояние, не торопил нас начинать саму процедуру. А нам еще предстояла мойка жирных чанов в холодной морской воде. Вымыть их можно только, если подмешать кровь в воду, а для этого служит песок. Мы истерли ладони в кровь, натирая чаны песком. Но мы были чисты и счастливы. Я вас уверяю, это очень полезно: бегайте по утрам в сапогах, не мойтесь шесть дней, плохо питайтесь, ходите строем под палящим солнцем, а потом, как-нибудь уж понеожиданней для себя, окажитесь на берегу моря. Ну как?

Наши побратимы принимали присягу. После присяги был обед, на котором действительно было много гражданских. А после присяги все оказались в расположении роты, мы могли отдохнуть, нас никто не трогал. Все были заняты устройством своих и чужих судеб. Появилось много незнакомых мне прапорщиков, офицеров, родители брали их под локоток, шептали на ухо. На этом восточном базаре выделялся один прапорщик с мешками под глазами, вокруг него «мух» вилось наибольшее количество. Это был всесильный старшина четвертой роты прапорщик Корнюш. Именно ему предстоит сыграть самую значительную роль в моей армейской судьбе.

Сидим мы в курилке. Уставившись глазами в одну точку, Серега загробным, трагическим голосом патефона рассказывает мне историю своей любви. От его рассказа и от того, как он его рассказывает, я близок к суициду. Напротив нас на скамейке сидит один парень, привлекая к себе не только мое внимание. Да и парнем язык не поворачивается его назвать, мужик. Настоящий мужик, морщины, уставшие, но смеющиеся глаза, сильные кисти рук, очень крепкий, роста среднего, но очень крепкий. Сидит, молчит и улыбается глазами чему-то своему. Я уже начал привыкать, что в стройбате нет восемнадцатилетних пацанов, за очень редкими исключениями. Но и в среде стройбатовцев этот выделялся своей взрослостью. По нескладной одежде было видно, что он, как и мы, только призвался. Но, если на нас одежда сидела как на клоунах — нелепо и комично, то на нем она вообще никак не сидела, они были чужды друг-другу, они друг-друга отторгали. Сапог на нем вообще не было, он был в тапочках, выходить на улицу в тапочках было не положено, а он к тому же был еще и в носках (!). Что-то еще было неправильным с его ногами, но с этим разобраться я не успел, со стороны штаба в нашу сторону быстро шел незнакомый капитан с повязкой дежурного по части. Уже надрессированные мы все вскочили по стойке смирно, на нас офицер не смотрел. Ему навстречу неспешно поднялся этот странный мужик:

— Я тя сколко ждат должен, слыш? — низким, гортанным голосом с нескрываемой угрозой обратился он к капитану.

— Аслан, да меня начальник штаба задержал. Всё. Пошли.

И они вместе удалились. Сказать, что мы были поражены — ничего не сказать. Сцена, которую мы наблюдали, ничего общего с армией, с порядком, субординацией не имела. Странная такая сцена, уму нашему духовскому неподвластная.

Вечером на ужине, мы наблюдали этого мужика еще раз. Он оказался за нашим столом, сидящим с краю, напротив чайника. Я был уверен, что в строю он с нами не шел, как он мог оказаться за нашим столом, я не знаю. Поели.

— Рота! Закончить прием пищи, — мы уже привычно передали посуду на край стола. Парень, который сидел напротив Аслана отнес на посудомойку почти всю посуду, остались только чайник и несколько кружек — так, на одну ходку. Но парень из гордости все относить не стал, так как по правилам оба сидящих с краю относят посуду. Парень сел и начал в упор смотреть на Аслана, тот не обращал на него ровно ни малейшего внимания.

— Почему посуду не отнесли? — пробегая мимо, бросил сержант.

— Я свою часть уже отнес, остальное за тобой, земеля, — хриплым от волнения голосом, очевидно ожидая скандала, произнес паренек. Но скандала не было. Аслан, не поднимаясь и не произнеся ни одного слова, взял тяжеленный чайник кистью за горловину и с силой опустил его на неподвижную голову загипнотизированного пацана. Тот упал и не встал. Сержант немедленно заорал:

— Рота, выходи строиться на улицу.

Нас повели в роту, Аслана в строю снова не было. Аслана никогда в строю не было. Он был лидером чеченцев. Говорили, что он отсидел пять лет, менты его ломали, ломали, но сломали только ступни ног, ломали ломами, всмятку, его стопы были сильно обезображены. Вначале Аслан не ходил в строю, потому что официально ждал сапоги спецпошива, а потом просто не ходил. Почему он оказался в армии, для меня и сейчас загадка. Его присутствие в части всегда выглядело наглым вызовом святым армейским устоям.

Воскресный день прошел. Наша часть казармы подопустела — те, кто принял сегодня присягу, разошлись по ротам. Здесь, в карантине мы были равные среди равных, а вот что теперь моих приятелей ждало в ротах в первую ночь?

Не знаю, а нас ждала команда «Спокойной ночи!».

Еще одна неделя и присяга

Вторая неделя пронеслась быстро. Каждая минута тянулась очень медленно, а все вместе дни пролетели быстро. Наверное это потому, что в однообразии текущих дел память ничего не фиксировала.

Для нас, для студентов выучить присягу было делом плёвым, легко она давалась и компании корейцев из казахского Тылды-Кургана, чего нельзя было сказать о чеченцах, некоторые из которых не говорили на русском языке вообще. Мы даже не смеялись над ними. Сержант орал в ухо одному долговязому пареньку со стеснительным лицом первую строчку присяги, тот никак не мог повторить, а потом и вовсе заплакал. Нам было не до смеха. Чеченцы сидели и скрипели зубами, они могли убить сержанта, но не было приказа, не было с ними Аслана.

Основное время забирала стройподготовка.

— Левой, левой, раз, два, три!

Хэбэшка затвердела и натирала тело всеми своими изгибами. Когда мы на плацу — она была черной от пота, когда падали в тень, то на сквозняке она быстро высыхала и покрывалась белыми соляными разводами. Ноги сплошь в волдырях. Лицо сгорело, особенно досталось лбу и ушам, они впервые оказались голыми под палящим солнцем. Лоб был в пятнах, ожоги пришлись на ожоги, с ушей свисали лохмотья сползающей кожи. Вес был сильно потерян. Теперь я понимаю, что тогда произошло серьезное обессоливание организма — с потом наша соль вышла, а замещена не была — не тем мы питались. Ночью ноги сводили судороги. Уже и для меня многие упражнения стали проблематичными. Заливаясь потом, тяну ногу из последних сил и, в ожидании «лютого» удара по ноге, думаю, что я буду следующим, кто грохнется в обморок. Я ненавижу жару!

Утром в день нашей присяги, когда мы бежали вокруг части, я уже был уверен, что не добегу. Топливо закончилось. Я не мог осилить несчастный километр. Перед глазами цветные мушки на темном фоне и их все больше и больше… раз-два-три… ни одной мысли в голове,… раз-два… и только качели…

— Мальчики, держите!

Нам в строй бросили несколько пластиковых бутылок со сладкой водой. Мы пробегали мимо КТП и там, напротив ворот, на небольшой стоянке для автомобилей собрались родители, приехавшие на присягу к своим чадам. Вот они то нас, меня по крайней мере, и спасли. На бегу кто-то передал мне недопитую бутылку «Байкала», два-три глотка, я передал дальше, но теперь я готов был бежать еще круг. Просветлело в глазах, сердце забилось ровнее, во рту было сладко — рта не раскрыть, но я почувствовал магический прилив сил. Неожиданно для себя я рассмеялся. На меня покосились мои приятели. А я в этот миг понял, что уже ради этого глотка надо было идти в армию. У меня в голове произошла моментальная переоценка ценностей, шкала изменилась, ясному пониманию стала доступной простейшая мысль, что глоток воды может быть значительно более ценной вещью, чем очень многое, что казалось особо дорогим до этого, в той другой жизни. И счастье достижимей. И стало от этого намного легче!

Не сочтите за рекламу, но вот так с одним глотком «Байкала» я повзрослел. Может теперь хватит служить? Отпусти меня, Армия.

Мы редко, но виделись с теми, кто принимал присягу неделю назад. Из их рассказов стало понятным, что таки четвертая рота самая козырная. Распределением в четвертую ведает сам комбат Бочкарев. Он меломан, большой любитель музыки, в такой маленькой части собрал целый духовой оркестр. Рассказывали, что руководителя оркестра — Петю Карагенова комбат ночью выкрал из другой части, перевез в нашу, а потом расплачивался за него. Теперь комбат мечтал о вокально-инструментальном ансамбле. Перед самой нашей присягой к нам в карантин попал одессит Леня Райнов. Он рассказывал, что сидел на одесском городском сборном пункте и готовился отбыть в орденоносный забайкальский военный округ. Надо здесь заметить, что армия советская делала всё возможное, чтобы срочники служили как можно дальше от родного дома. Киевлянин не мог служить в Киеве, одессит в Одессе. Если такое случалась, то должна была быть более чем веская на то причина. Самая любимая строка командиров всех рангов из устава строевой службы — «солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы». В этой строке весь смысл срочной службы: командиры делали все возможное, чтобы создать мыслимые и немыслимые тяготы и лишения, помогая тем самым солдатам каждую минуту иметь то, что надо было стойко переносить, а проще это делать армии было подальше от дома.

Вот сидел маленький кругленький очкастенький Ленчик на плацу и горевал, не радовала его перспектива посмотреть на «славное море, священный Байкал», но сидел и горевал он не сам, а вместе со скрипочкой. Вас призывают в армию, что вы берете с собой — ложку, кружку, табаку осьмушку и билет комсомольский в придачу? Убого! Мальчик из правильной одесской семьи берет с собой в армию скрипку. Эту скрипку и запеленговал, бродящий по сборному пункту в поисках музталантов, Петя Карагенов.

— Скрипач?

— Ага, — блеснула надежда.

— На чем еще играешь?

— Кроме струнных на клавишных могу.

— Подходишь. Фамилия? Дома служить будешь, Райнов. Жди, мой комбат за тобой приедет.

Петя не обманул, к вечеру Бочкарев откупил музыканта себе.

Петя заходил и к нам в карантин, маленький кривоногий и лупоглазый, он искал музыкантов. Совершено неожиданно для меня, мой кореш громила Войновский вытянул из тумбочки подозрительный футляр, в нем оказалась флейта — путевка в четвертую роту.

У меня шансов не было. Еще в четвертую могли попасть какие-нибудь спецы, те же водители грузовиков, но со стажем. Для этого нужны были корочки³⁷, их у меня, как и музыкального слуха, не было.

— Ей, кому нужны физики-ядерщики?..

Оставалось еще два года до того, как моя специальность, благодаря Чернобылю, станет самой популярной и меня каждый вечер с работы будет ждать вся часть, чтобы вручить последние газеты, дать время почитать, а потом выспрашивать, что же там, реально, «кароче», написано между строк.

А ещё оставался прапорщик Корнюш.

Вовка Береза, загадочным образом попавший в четвертую роту, рассказывал, что самый главный в решении судеб именно Корнюш, в конечном итоге именно он набирал остальных ребят после комбата, которому принадлежало «право первой ночи». Но нужна была зацепка. И такая, кажется, имелась.

В те времена взятка деньгами была большущей редкостью. Закона не боялись только непуганые люди, таких в Советском Союзе было очень мало. Надо было найти подходящих «борзых щенков». По информации Березы, Корнюш был заядлым книголюбом и собирателем значков. Тут-то ко мне, как говаривал Чапай, карта в руки и пошла. И коллекция значков у меня имелась, а уж книголюбом, невзирая на лета, я был, можно сказать, на то время профессиональным.

Книги тогда были огромным дефицитом. Командированная интеллигенция, путешествуя по закоулкам Советского Союза, первым делом спешила в местные книжные магазины. В больших культурных центрах в продаже была только малохудожественная литература из жизни прокатных станов и доменных печей. В глуши появлялся шанс прикупить то, что можно было читать, можно было нарваться на классику, а то, если повезет, и на детектив.

Людей в городах охватил массовый психоз, все собирали макулатуру. Все началось с того, что за 20 кг. макулатуры можно было получить право купить «Королеву Марго». Великие произведения дорогого Леонида Ильича Брежнева, кои свободно и за бесценок продавались в любом книжном магазине, в приемных пунктах не принимали. За доллары — вышка, за водку — тюрьма, книги превратились в самую конвертируемую валюту Советского Союза. Интеллигенция металась по стране. Особой удачей считалось попасть в солнечную Молдавию, ее издательства такие, как «Литература Артистикэ» или «Штиинца» издавали приключенческую и просто читабельную литературу, иногда даже политически безграмотную, такую, например, как восхитительные, полные междустрочья, миниатюры Феликса Кривина. Родители моего университетского приятеля приобрели в Закавказье потрясающее издание рассказов Константина Паустовского. Потрясающим оно было тем, что издано было для слабознающих русский язык и поэтому малопонятные горцам русские слова были со сносками. На всю жизнь я запомнил одну такую сноску. Контекст у Паустовского был примерно такой, незамысловатый: «…в поле горько пахло полынью…», сноска: «полынь — незамерзающая часть водоема».

У моего отца было среднее специальное образование, которое только приравнивалось к высшему, у матери всего три класса. Она была старшим ребенком в семье с семью детьми. Вместо четвертого класса она была вынуждена пойти работать. После голодомора и войны в живых осталось только двое детей, однако образования уже было не наверстать. Но, сколько я помню родителей, до самой своей смерти и отец и мать не расставались с книгами, они читали всегда. Меня не приучали специальным образом, я просто следовал примеру своих родителей. Кто меня знает, подтвердит, что я и сейчас не лягу в постель без книги. В раннем детстве, так как я спал в одной комнате с престарелой бабушкой и старшим братом, я читал под одеялом при помощи слабенького жестяного фонарика, работающего от квадратной батарейки. Пока (о счастье!) крестная мать не подарила мне лампочку-прищепку в форме футбольного бутса с мячом. Когда в 90-ые, в годы разрухи я много путешествовал по стране на поездах, то со мной всегда был ремкомплект. Лампочки над спальными полками хронически не работали. Садясь в вагон на свое место, я прежде всего приступал к ремонту освещения, раскручивал плафон, менял лампу и тогда знал, что смогу читать и заснуть спокойно. Утром свою лампочку я выкручивал обратно.

Родители не могли иметь большой библиотеки, так книг 200–300, не больше. Но мы много обменивались с друзьями. Если кому-то удавалось заполучить интересную книгу, то он давал почитать другому, выстраивалась очередь, книга могла вернуться и через год хозяину, и в довольно зачитанном состоянии. Но мы были и не против. Не слишком интересно прочитать самому, а затем поставить книгу на полку. Ведь главное — иметь возможность обсудить прочитанное с друзьями. Кухня, недорогое вино, дым сигарет…

Мне в школе несказанно повезло, моя учительница немецкого языка Александра Саввична Щербакова была настоящим библиофилом. Она позволяла мне подпитываться в ее потрясающей библиотеке. Здесь у любого книголюба челюсть, извините, не захлопывалась. Все сборники «Зарубежный детектив», «Антология фантастики», «Военные приключения». «Стрела», ЖЗЛ, «Антология мировой классики», все выпуски «Подвига» и «Искателя». Благодаря Саввичне я познакомился с «Мастером» Булгакова, с «Одним днем Ивана Денисовича» Солженицина, с запрещенными произведениями братьев Стругацких, благодаря ей и у меня появились в обменном фонде их репринтные «Гадкие лебеди», «Лес» и «Улитка на склоне», «Пикник на обочине» был зачитан до дыр. Только у нее я видел, изъятый из оборота, изо всех библиотек, номер журнала «Аврора» с одностраничным памфлетом-некрологом безымянному «Ему», был этот некролог без подписи, располагался на странице, номер которой совпадал с цифрой последнего юбилея дряхлеющего Генерального Секретаря Коммунистической партии Советского Союза, а на рисунке была кладбищенская оградка. Номер вышел в месяц юбилея, когда все газеты и журналы свои передовицы посвящали только светлой радости всего прогрессивного человечества — юбилею Леонида Ильича Брежнева.

Благодаря Саввичне, я стал понимать, что такое хорошо, а что такое плохо в литературе. «Бесспорно, базой является классика, но если у меня на работе один только «достоевский», то вечером дома я хочу почитать детектив и отвлечься», — говорила она. Вот только достать «базу», не говоря уже о детективах, было очень и очень сложно. Трудно сегодня в это поверить, не правда ли?

Я был комсомольским вождем школы. Я принимал самое активное участие в приеме макулатуры, в отличии от других комсомольских дел, этим я занимался от всей души и со всей серьёзностью. Именно это и стало началом создания настоящей домашней библиотеки. Во время сбора макулатуры я становился на машину и сортировал. Нет, раритеты мы возвращали. Нашли мы родителей второклассника, который притащил тяжеленный фолиант редчайшего дореволюционного издания «История Отечественной войны 1812 года в иллюстрациях», вернулись домой хозяевам и ПССки³⁸ Гоголя и Чехова. Но постепенно, вместо того, чтобы пойти под нож, собрались у меня дома зачитанные, а потому и выброшенные Достоевский и все Толстые, Куприн, те же Чехов с Гоголем в отдельных изданиях, Дюма и Сименон, Хемингуэй и Сэллинджер. Собрались «толстые» журналы особенно ценных шестидесятых годов: «Иностранка», «Новый мир» Твардовского, познавательные «Наука и Жизнь», «Техника молодежи». А какое удовольствие полистать и сейчас союзный «Крокодил» или украинский «Перец» сталинских времен. Моя любимая карикатура была посвящена присуждению Пастернаку Нобелевской премии. На рисунке: стандартный клинобородый Дядюшка Сэм в котелке со словами «учитесь работать» перед собранием цеэрушников и прочих, судя по мерзким лицам, антисоветчиков, потрясал книгой, на которой было написано «Доктор Живаго».

Мне везло в жизни на встречи с такими людьми, как Александра Саввична. Каждый призыв попадая в больницу по направлению военкоматовской комиссии, я знакомился с очень интересными людьми. Помню парня, который удивил меня положительным ответом на вопрос играет ли он в преферанс, очень уж его облик не вязался с этой игрой. Он держал ложку плотно в кулаке и громко щербал суп в убогой больничной столовке. На перекуре он признался, что закончил филфак, а это так — мимикрия.

— Филологический?

— Нет, филосовский.

Философы были большой редкостью, для нас это были люди с другой планеты.

Он занимался профессионально религией, отвечал, в горкоме кажется, за киевских сектантов. Я в то время очень увлекался религией, историей христианства, почитывал запрещенку. Он меня познакомил с абсолютно запрещенной и неожиданной литературой по теме «Нацизм и буддизм». Он же мне скормил со своих рук и «Степного волка» Германа Гессе.

Потом был Дмитриевич. Он был парализован, мы с ним лежали в двухместной палате ветеранов ВОВ³⁹, почти класса люкс. В нормальной десятиместной палате для меня не нашлось места. В ветеранской я был бесправным, он же лежал по особому праву, он был доктором наук, биологом. Как рассказывал Дмитриевич, в свое время он был самым молодым доктором наук Киевского университета. Я его помню дряхлым стариком после инсульта, хотя ему было тогда только сорок семь лет. До сих пор виню себя в том, что, возможно, и я ускорил его смерть — умер он при мне, спустя неделю, как мы познакомились. До самой смерти он сохранял ясный ум, но почти не двигался. Я, шалопай, полночи пропадал то за игрой в карты в процедурной, то с медсестрами в ординаторской. Нас, военкоматовских, от больных отличало то, что мы были здоровыми и молодыми, а поэтому могли и ночное время медсестрам скрасить и помочь, если там надо, труп, к примеру, в морг отвезти. Делалось это по ночам и полагался за это спирт, руки, типа, протереть. Дмитриевич никогда не засыпал, он ждал меня, может он предчувствовал свой скорый конец, он нуждался в слушателе, даже, я бы сказал, в ученике. К нему приходил сын, но контакта между ними я не видел — проблема отцов и детей. Я был хорошим слушателем и учеником, мы много беседовали о настоящих и мнимых ценностях, о проблемах национального вопроса. К моему удивлению он читал то же, что и я, мы могли спорить с ним о смысле прозы Стругацких, чего я не мог делать со своим отцом — он не читал фантастики. Может, в том числе, и эти ночные перегрузки привели его сердце к обширному инфаркту. С парализованными так, говорят, часто бывает, малоподвижность приводит к ослаблению всех мышц, в том числе и сердца. Прости меня, Господи, наверное, я виновен, но в то же время, ведь он меня ждал, он ждал моего прихода, он очень хотел иметь собеседника и он его имел. Каждую ночь, уже до самого утра, и до самого конца.

В больнице я познакомился с Димой. Дима был внуком большой шишки, чуть ли не бывшего министра МВД Украины и поэтому ничего не боялся. Отрицая советский строй, он нигде не работал, очень странно одевался, его не интересовало, как он выглядит, он жил в другом, лично своем, внутреннем мире. Дима был увлечен поэзией, только через чувство поэтической строчки можно понять прозу, считал он. Диме я благодарен за знакомство с Ахматовой и Цветаевой, с Пастернаком-поэтом, а также за «Защиту Лужина» Набокова и «Соленый лед» Виктора Конецкого. За то, что он в моей собственной библиотеке в дурацком лениздатовском сборнике советских писателей нашел «Конармию» Бабеля, а особенно за моего до сих пор самого любимого поэта, за Николая Гумилева. Гумилев тоже был запрещен, тогда говорили, что он был расстрелян по личному приказу Ленина. Его имя пытались стереть из человеческой памяти.

Там же, в отделении неврологии третьей больницы на улице Петра Запорожца я познакомился с Лёшей-Художником и, благодаря ему, с богемной средой молодых художников Киева. Мы собирались в разных странных квартирах, студиях, пили вино, читали стихи, я был принят как свой потому, что классно читал Гумилева, завернувшись в простыню, стоя на подоконнике в какой-то квартире на Андреевском спуске. Лёшке я благодарен за писателей киевлян. Его покойный отец имел отношение к редакции газеты «Вечерний Киев» и у Лёши в домашней библиотеке легко находились «Бабий Яр» Кузнецова и рассказы другого киевлянина Виктора Платоновича Некрасова. Некрасова я полюбил и как писателя, но ещё больше, как Человека. Если я буду в Париже, мечтал я, то обязательно поеду на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа и на могиле Некрасова выпью стакан нашей водки — ее так любил старик. До встречи с художником у меня и в мыслях не было почитать, стоящий у меня дома на полке, томик лауреата сталинской премии, как это было написано сразу же на обложке, с малопривлекательным названием «В окопах Сталинграда». Это теперь я перечел все, что было издано из написанного Виктором Платоновичем. Даже самая большая реликвия моего дома связана с его именем. Это, кстати, интересная история.

Я уже работал в университете, когда мой отец как-то сказал мне, что, подходя к гаражам, где хранилась наша «копейка», он вытянул из горящей кучи осенних листьев перевязанную стопку толстых журналов и перенес их в наш гараж. Он сделал это, зная мое увлечение макулатурой. Когда я развязывал узелок бечевки, стягивающей стопочку журналов или книг, я испытывал чувства сродни, наверное, чувствам археолога, который таки докопался до своей мумии. И вот в гараже я развязал бечевочку — так, ничего особенного, практически все это или не представляло интереса или уже было у меня. Прихватил я с собой только пару журналов редкого «Моделист-конструктор» и странный печатный продукт, цветом и форматом напоминавший «Новый мир», но значительно тоньше. Я принес это все домой и только там рассмотрел сей продукт повнимательней, вверху действительно значилось стандартным шрифтом: «Новый мир», но меньшим по размеру и не по центру, а слева. Внизу справа мелко: «отдельный оттиск», номер и линия подчеркивания. Под обложкой было только одно произведение и называлось оно «Месяц во Франции», Виктор Некрасов. Здесь у меня был первый шок. Найти полузапрещенного Некрасова…! Второй был, когда я узнал, что «отдельный оттиск» это ни что иное, как авторский экземпляр. Неужели сам Некрасов держал это в своих руках?! Там еще было что-то написано от руки, но в те времена все, даря друг-другу книги, писали дурацкие посвящения. Так как разобрать почерк я не мог, я все время спотыкался на одном и том же слове: «Дорогой Александре Ивановне, посительнице… просительнице… посетительнице…», то и дочитать до конца я ни разу не удосужился. На следующий день, когда я принес ЭТО в университет, мой друг Змей попытался разгадать этот ребус, но застревать не стал, перескочив неразборчивое слово, сразу прочитал концовку «…В.Некрасов 29.ХI.69 г.».

— Что?!! О Боже! — Я и сейчас помню размер тех мурашек, которые поползли по моей спине. Я готов был потерять сознание! У меня в руках была настоящая реликвия, авторский экземпляр произведения, с личным автографом автора. Подписывая его, Некрасов возможно уже знал, что «Новому миру» так и не дадут в тираж этот маленький очерк. Для меня эти сорок страниц очень дороги, это как в анекдоте, помните:

«Возвращаются поездом два советских музыканта с международного музыкального конкурса. Один с возмущением говорит:

— Ну, что это за первая премия — поиграть на скрипке Страдивари?

А второй мечтательно поясняет:

— Как ты не понимаешь?! Это… это же как для тебя пострелять из нагана Дзержинского».

Кто знает свое будущее? В этом очерке за несколько лет до своего изгнания из страны Виктор Платонович, и я уверен, не в угоду власть имущим, писал: «Талант, оторванный от родины, гибнет. Ему нечем питаться. Тоска по дому, воспоминания о прошлом, ненависть к настоящему — это не лучшая питательная среда для художника.» Кстати, из этого произведения я узнал, что Некрасов жил в Париже ребенком еще до революции и нянькой у него был будущий первый советский министр просвещения Анатолий Васильевич Луначарский! Можно стать Некрасовым, если нянька у тебя Луначарский, помню, подумал я тогда, вспоминая собственное соцгородское «босоногое» детство.

Это так, простите, отступление, но теперь Вы представляете, каким я был лакомым кусочком для любого книголюба, а тем более для прапорщика-библиофила из стройбата. Здесь силу я в себе чувствовал. Дайте только точку приложения этой силе.

На присягу приехали и мои родители с Ларисой. Их глаза оказались на мокром месте в тот же час, как они увидели мои облезшие уши. Я бодрился. После присяги отец с удовольствием откушал солдатской каши в столовой, похвалил. И мы оказались в карантине, через час нас должны были распределить по ротам. Корнюша видно не было. Что делать, как повернуть судьбу? Я не знал.

Появился комбат. Бывший уже карантин построили, комбат называл фамилии и номер роты. Так сложилось, что все мои кенты попали в четвертую: Серега и Райнов — как музыканты, киевляне Алик Блувштейн — как студент пятого (забрали перед самой защитой диплома!) курса КИСИ, готовый специалист, Юра Балясный — тоже КИСИ, загадочным образом попал в четвертую Леша Близнюк. Другие — как водители, трактористы, механизаторы.

— Военный строитель, рядовой Руденко… — первая рота, — как приговор услышал я. Сердце упало, это был конец.

— Я поговорю с этим Корнюшем, тебя переведут, — обнадёжил друг Серега.

Серега не обманул, через пятнадцать минут я уже разговаривал со старшиной четвертой роты. Мне хватило и трех минут, чтобы он понял, что в книгах я ас. Нескрываемая алчность искрилась в его глазах.

— Геша, так мы с тобой еще и тезки. Геша, — он сразу так меня, к моему удивлению, назвал, — кто же ты? Что ты умеешь?

— Да я на кафедре квантовой радиофизики работаю пять лет, любой прибор починить могу.

— Не-а, это здесь не надо, радист у нас с прошлого призыва. Еще?

— Ну незаконченное образование физика ядерщика вряд ли поможет?

— Не дай Бог, тьху-тьху-тьху!

— Ну, стенгазеты я всегда в школе и университете рисовал.

— Опаньки! Это оно! Шанс есть. Художник части эта креатура нашей роты, а нынешнему, Николаеву через полгода на дембель, да и поднаглел он маленько. Попробуем. Пошли со мной, солдат.

По дороге к штабу старшина успел справиться о родителях, еще более приободрился, услышав, что мои приехали в Одессу на собственной машине. Мы предстали перед комбатом:

— Корнюш, не борзей.

— Так, он же художник, я проверил. ВХУТЕМАС просто какой-то. Репин. Петров с Водкиным.

— Ага, Айвазович, бля.

— Так, товарищ майор, Николаева же на дембель, а перед дембелем ему не мешает пару месяцев в бригаде попахать. Пусть хоть на конец службу понюхает, — противным голосом в нос гундел прапорщик.

— На стройке пиздячить некому, а ты всех себе забрать хочешь, — не сдавался комбат.

— Так за плац стыдно, товарищ майор, всю наглядную агитацию обновлять надо, а Николаев и не успеет за полгода. Что, два разных художника плац сделают?

С тихим ужасом для себя я слушал красивые доводы старшины. То ли этот довод оказался настолько сильным, то ли майор просто устал от старшины, но он сдался:

— Забирай, но поменяй его на кого-нибудь.

— Есть, товарищ майор!

— А тебя я лично проверю, какой ты художник!

Я похолодел. Уж я то знал разницу между стенной газетой и монументализмом, необходимым для плаца.

— Если соврал, ты у меня на точке служить будешь, где только ты, три дембеля и белые медведи. Пнял?

— Так точно, товарищ майор.

На время попустило. Цель достигнута, а там видно будет. По дороге назад Корнюш услышал историю моей женитьбы. Она всех впечатляла. И незамедлительно пожелал встретиться с моими близкими. Мы зашли за моими вещами, я познакомил такого приятного человека — называл меня исключительно Гешей — с родителями и Ларисой.

Прости меня неизвестный парень, тот, на которого меня поменяли!

На этом наиболее военная часть моей службы, как оказалось, закончилась и началась… даже сейчас не знаю, как это называется.

Примечания

1

ЧМП — Черноморское параходство

2

КПП — Контрольно Пропускной Пункт

3

ВСО — Военно-строительная одежда

4

БСЛ86 — Большая Совковая Лопата. Цифра должна обозначать площадь лопаты, но обычно в речи использовался год.

5

УНР — Управление Начальника Работ, организация ведущая строительные работы.

6

крановой — крановщик, водитель автокрана

7

КТП — Контрольно Транспортный пункт

8

кивала — народный заседатель в суде или в трубунале (жар.)

9

маршрутный лист — документ дающий право на свободное передвижение в пределах населенного пункта, который выдавался на срок более месяца, в отличии от увольнительной, выдаваемой на один, два дня

10

УММ — участок малой механизации, УПТК — участок промышленно-технологической комплектации, РБУ — растворо-бетоный узел, ОГМ — отдел главного механика

11

ДВРЗ — Дарницкий вагоноремонтный завод. По его имени назван был и микрорайон, стоящий на таком отшибе, что у водителей такси назывался Парижем, так надо было и говорить, садясь в машину, «мне на Париж». На ДВРЗ находится Киевский городской сборный пункт.

12

Дурка — психиатрическая лечебница (жар.)

13

КИСИ — Киевский инженерно-строительный институт

14

подписка — защита, поддержка (жар.)

15

бацилла — колбаса (жар.)

16

кошмарить, нагонять жуть — пугать (жар.)

17

кемарить — спать (жар.)

18

отметать — отбирать (жар.)

19

бакланье — судимые за хулиганство (жар.)

20

калаш — автомат Калашникова (жар.)

21

шмурдяк из фауста — дешевое вино в бутылке объемом 0.75 литра (жар.)

22

столыпин — вагон для перевозки заключенных (жар.)

23

сухарик — сухое вино (жар.)

24

пятьсот двенадцатый — завод химволокна, по всему Союзу со времен войны номерные заводы местные жители называют по номерам, а не по названиям. Например, побратима киевского завода химволокна в подмосковном Клину и сейчас называют «пятьсот десятый».

25

у Фадеева не читал — имеется ввиду роман Александра Фадеева «Молодая Гвардия»

26

ныкать — прятать (жар.)

27

хэбэ — от слова хлопчатобумажный, повседневная форма рядового и сержантского составов Советской армии.

28

на эмблеме стройбата изображен трактор в колесе с якорем под молниями. Что сие значит, для меня осталось загадкой.

29

дискотека — посудомоечный зал (жар.)

30

откидываться — освобождаться из мест заключения (жар.)

31

держать мазу — быть главным, командовать (жар.)

32

черный прапор — прапорщик-контрактник, доброволец в Афганистане

33

нарки — от слова нары, кровати (жар.)

34

«хулиганка» — 226 статья уголовного кодекса за хулиганство (жар.)

35

уважаемая 140 — статья за кражу (здесь и дальше статьи УПК того времени)

36

«дробь двенадцать» — перловая каша (жар.)

37

Корочки — здесь документы.

38

ПСС — полное собрание сочинений

39

ВОВ — Великая Отечественная война