Еврей в России больше, чем еврей, и больше он, чем русский

Геннадий Александрович Разумов, 2022

Когда предки славян древляне еще жили в лесах, а поляне – в степях, евреи древне-греческого Боспорского царства в Крыму уже строили каменные дома, крутили гончарные круги и делали дорогие украшения. Когда ладьи средневековых скандинавов только собирались в путь «из варяг в греки», хазарские евреи уже основали на Днепре городское поселение, ставшее потом Киевом. Когда в XVIII веке произошел раздел Речи Посполитой, ее польские евреи оказались под властью Екатерины II. Да и само слово «русские» появилось лишь через полторы тысячи лет после того, как евреи-израелиты стали выращивать виноград на горных склонах Северного Кавказа. Содержит нецензурную брань.

Глава 5. Народ книги

Мальчик Миша и Лион Фейхтвангер

Вопрос национальности был самым сложным и таинственным вопросом жениного детства.

Очень рано он понял, вернее, ему дали понять, что окружающие делятся не только на мальчиков и девочек, взрослых и детей, что раньше он считал естественным, но и еще как-то довольно странно. В первую очередь, на хороших своих и плохих чужих, не таких, как все остальные.

Что это было за деление, он не очень-то разбирался, хотя догадывался: связано оно каким-то образом с языком. Хотя, казалось, какие это могли быть отличия, когда все вокруг говорили по-русски, значит, они и были русскими.

Правда, бабушка с дедушкой, когда хотели от него что-то скрыть, переходили на другой, незнакомый и непонятный, рокочущий и картавый язык. Но зато мама с папой, может быть, и понимали бабушку, но говорить так, кажется, не умели.

Однако одним из первых, кто начал приобщать Женю к еврейству, как не удивительно, были не папа-мама и не бабушка-дедушка, а тринадцатилетний очкарик Миша Кацман, сосед по их коммунальной квартире в куйбышевской эвакуации. Это был высокий худощавый мальчик с черными, как школьная грифельная доска, волосами и умными голубыми глазами.

Он был очень начитанным, много всего знал по истории и географии, астрономии и физике. И, что было особенно необычным, кроме русского, бегло говорил на том самом странном языке, который, как оказалось, назывался идиш. Ему Миша научился в еврейской школе в Витебске, где жил до войны (в Белоруссии, как и в некоторых областях Украины, такие школы были закрыты советской властью только в 1939 году после заключения союза с Гитлером).

— А ты читал «Иудейскую войну» Лиона Фейхтвангера? — спросил Женю его новый друг.

И, услышав отрицательный ответ, стал пересказывать историю, написанную древним писателем Иосифом Флавием, который оставил потомкам память об отчаянном и смелом восстании евреев Иудеи против римского владычества, о мучительно долгой осаде, и жестоком разрушении иерусалимского храма легионерами римского императора Тита Веспасиана.

Перед Женей разворачивались яркие картины самоотверженной борьбы защитников Иерусалима. Вслед за Мишей он остро переживал трагическую гибель героев иудейских городов и жестокую расправу римлян с пленными еврейскими воинами.

Позже, уже в подростковом возрасте, Женя душой и телом страстно и безотрывно приник к чтению исторических романов Л. Фейхтвангера. Забросив алгебру и геометрию, химию и физику, он одну за другой заглатывал ту же «Иудейскую войну», «Сыновей», «Еврея Зюса», «Семью Опперман» и другие. Благодаря им он ощутил в себе большое презрение к своим школьным обидчикам антисемитам, обзывавшим его гадкими обидными прозвищами такими, как «жид», «жидюга».

Ему, пугливому худосочному юнцу, книги Фейхтвангера послужили некой защитной охранной грамотой. Воспитанный в поклонении печатному слову, он верил, что, если книги говорят о евреях в положительном смысле, то принадлежности к ним нечего стесняться, а наоборот, можно только гордиться.

* * *

Многим русским евреям жениного поколения нужно было бы быть благодарными этому замечательному литературному классику за проявленную им мудрость и мужество. Если бы Фейхтвангер не приехал тогда в СССР на поклон к усатому тирану-юдофобу и не спел бы ему панегирик, его романы никогда не были бы переведены на русский язык.

А ведь именно после их издания в Советском Союзе десятки тысяч таких, как Женя, юных евреев, бывших ими до этого только по записи национальности их родителей в «Свидетельствах о рождении», стали ощущать себя принадлежащими не к какой-то мелкой презренной национальности, к «нацменам», а к героическому древнему народу с двухтысячелетней историей.

Поэтому вряд ли правы были осуждавшие Фейхтвангера в период горбачевской Перестройки упертые правоверы из либеральной еврейской интеллигенции, которые не могли простить ему посещение Москвы в том страшном расстрельном 1937 году. И тем более то, что он посмел пропеть хвалу советскому социализму, колхозному крепостничеству, массовым репрессиям.

На самом деле, Фейхтвангер тогда совершил настоящий подвиг — наверняка, он знал или, в крайнем случае, догадывался, что попал в логово кровожадного зверя, мало отличавшегося от набиравшего в то время силу германского нацистского хищника. Но будучи дальновидным и исторически мыслящим человеком, он понимал, что не в его силах что-либо изменить в том сталинском режиме. И единственное, что он мог тогда сделать для русских евреев-подарить им свои книги, что он и сделал в ущерб своему реноме. Разве это был не подвиг?

Кстати, многие здравомыслящие евреи советской интеллигенции тех времен догадывались, что Фейхтвангер хорошо понимает истинный характер сталинского режима. Недаром в Москве 1936 года ходила такая шутка: «Мудрый немецкий еврей явился у наших дверей. Не обольстись его видом — он тоже окажется Жидом» (французский писатель Андре Жид, посетив СССР, очень критично о нем отозвался, за что был разжалован во враги «прогрессивного человечества»).

А позже и самому Л. Фейхтвангеру во время антисемитского шабаша 1949 года довелось убедиться в правильности своей довоенной догадки. Тогда бывшего ранее «прогрессивным писателем и другом СССР» стали клеймить, как «литературного торгаша» и «прожженного националиста-космополита».

* * *

До чего же Женя обрадовался, когда, уже в преклонном возрасте, перебравшись на волне еврейской эмиграции в лосанджелесскую Санта Монику, узнал, что совсем недалеко от его дома в районе Pacific Palicide находится вилла-отель «Аврора» (ныне «Германский культурный центр»), где в 1943 году поселился Фейхтвангер со своей женой Мартой. Потеряв немецкое и не приобретя американское гражданство, он подобно герою своего романа Иосифу Флавию, так и остался космополитом, Гражданином мира.

Здесь часто у Фейхтвангеров в гостях бывали и другие бежавшие от Гитлера видные эмигранты, включая таких знаменитых немецких писателей середины прошлого века, как Томас Манн, Генрих Манн, Бертольд Брехт и другие, жившие поблизости. В этом же городе Женя нашел и старое кладбище Woodlawn Cemetery, где Фейхтвангер нашел свой последний приют, это был Mausoleum & Mortuary.

Мог ли он не преклонить колени перед прахом кумира своего далекого военного детства. Конечно, нет.

Тогда же, на склоне лет, в одном из интервью на вопрос, кем он себя считает, Фейхтвангер ответил откровением, которое, наверно, долго в себе вынашивал: «я еврейский писатель, пишущий, к великому сожалению для себя, на немецком языке…Действительно, в начале мы все пытаемся быть интернационалистами, мульти-культуристами и людьми нового века и новых идей… Но потом дым заблуждений рассеивается, и ты остаешься тем, кто ты есть, а не тем, кем ты пытался стать. Да, я пытался быть немецким и европейским писателем, но мне не дали им стать, а сегодня, я уже не хочу им быть…»

Вечные ценности не вечны

Здесь, наверно, как раз то место, где можно высказать некоторые дилетантские соображения о книго-чтении и книго-почтении вообще.

Дело в том, что Женин юношеский возраст благодатно совпал с эпохой всеобщей всемирной популярности печатного слова. А СССР, замкнутый стальными замками железного занавеса, будучи «впереди планеты всей» по балету и ракетам, считался и «самой читающей страной мира» (наверно, все-таки не без основания).

Отсюда, кстати, и та пресловутая «высокая духовность», выгодно отличавшая, якобы, народ Советов от Запада, загнивавшего в душной атмосфере материальной привязанности к презренным ананасам с бананами и джинсам с парфюмом. В нищей голодной стране книга была доступнее и дешевле ломтя баранины или куска сливочного масла.

Для более не менее просвещенной части советского населения, именно литература (особенно переводная) была и своеобразной отдушиной, которая приоткрывала хоть какую-то щелку во внешний мир. И в свою очередь, конечно, народ Книги в этом деле был на первом месте. А как же могло быть иначе?

Ведь, если бы не священное Писание и не всеобщая еврейская грамотность, не прививаемое с детства книголюбие, если бы не обязательное ежедневное чтение недельной главы Торы, евреи, как нация, наверно, давно бы исчезли в пыли веков. Да и вся культура мировой цивилизации в нынешнем виде выжила не в последнюю очередь благодаря иудаистской Библии, которую ей дали евреи.

Несколько поколений советских евреев выросли на уважении и даже преклонении перед книгой. Женя, как и все его сверстники-соплеменники, еще не умея ходить, разглядывал в «книжке-малышке» цепкие лапки курочки Рябы и перепончатые крылья мухи Цекотухи. Еще не зная, как завязываются шнурки на ботинках, он узнавал, как теряет лепестки «цветик-семицветик», как прекрасна и страшна «Снежная королева». Он входил в жизнь с «Двумя капитанами» и «Томом Сойером», впервые познавая из них хитросплетения человеческой порядочности и людской подлости.

Книги сопровождали их семью и его самого всю жизнь. Даже во время войны, уезжая в эвакуацию, женины родители в ущерб лишнему одеялу и подушке клали в чемодан томик Лермонтова и машинописную перепечатку Бялика.

Женя с семилетнего возраста тоже нигде и никогда не расставался с разваливающейся от старости книгой 1928 г «А. Пушкин. Сочинения», среди страниц которой лежали засушенные листочки подмосковной рябины и фантики ротфронтовских конфет. Вплоть до эмиграции в Америку его всегда и всюду сопровождал любимый «В. В. Маяковский. Сочинения в одном томе.1941 г».

Из еврейских литературных кумиров, повлиявших на женино национальное само-осознание, помимо Фейхтвангера, главное место занимал, конечно, Ш. Алейхем. Наслаждаясь чтением его рассказов он убедился, что они вовсе не хуже чеховских, а страсти «Блуждающих звёзд» и «Тевье молочника» не слабее, чем у «Анны Карениной» или «Хождениях по мукам» обоих Толстых.

В те несколько немногих послевоенных лет в СССР, только что поддержавшем образование государства Израиль, еще не развернулась ярая антисемитская кампания по разоблачению безродных космополитов. В Москве еще (наверно, просто по инерции) продолжали издаваться на идиш газета «Эйникайте», журнал «Советиш геймланд», работало книжное издательство «Дер Эмес».

И Женя с удовольствием читал переведенных на русский язык Д. Бергельсона, П. Маркиша, И. Фефера, Г. Добина и других. Они вслед за Шолом-Алейхемом продолжали открывать перед ним удивительный мир еврейских местечек, в котором жили его пра-бабушки и прадедушки.

И вообще книги всегда в той жениной советской жизни были «лучшим подарком», их дарили друг другу на день рождения и на Новый год, на новоселье и на свадьбу. Они никогда не были бытовым ширпотребом, и нередко любовь к ним естественно перетекала в страсть к их собирательству.

Книги становились обязательным «джентльменским набором» любой интеллигентской квартиры. Преодолевая тесноту комнат и узость коридоров, везде тянулись к потолку рукодельные или покупные книжные полки и стеллажи.

Еврейская интеллигенция больше, чем какая-либо другая, копила и таскала на своих плечах тонны бумажной макулатуры, чтобы в обмен на нее стать счастливыми обладателями «Трех мушкетеров», «Королевы Марго» и прочих популярных книг-хитов, ложившихся в фундамент так называвшейся «самоокупаемости» казенных издательств, начинавших, хотя и с опаской, выпускать ранее недоступных Булгакова, Платонова, Пастернака.

В условиях тотального книжного дефицита читающая еврейская публика радовалась доставшейся ей по случаю «Конармии» И. Бабеля и чуть ли не прыгала от радости, получив после многолетнего стояния в очереди вожделенную подписку на Шолом Алейхема. И сочиняла озорные стишки, вроде такого:

К литературе тяготея,

По магазинам бегал я.

Хотел купить Хемингуэя,

Но не купил я ни хуя.

* * *

О, эти вечные ценности! Как короток оказался их век, как недолговечны, как хрупки их идеалы. Вот стоило рухнуть в СССР тоталитарной системе и планово-командной экономике, и все переменилось. Исчез дефицит, исчезло и его ценностное значение. Раньше только у каких-нибудь барыг из-под полы можно было втридорога купить, например, парижский томик Бердяева или Розанова. Теперь они лежали сиротливо на уличных книжных развалах — никем не раскрытые, никому не нужные.

С приходом в Россию рынка-базара изменилась вся общественная система ценностей, поменялись цели, ориентиры. Нет, по-прежнему в московском метро сидели пассажиры, уткнувшиеся в печатные страницы. Но что они читали? Нет, не романы. А лишь газетки, журнальчики, учебники, конспекты лекций.

И что больше всего стало продаваться? Чернуха и сексовщина, которая назойливо лезла в глаза со всех витрин и прилавков книжных магазинов. «Вкус убийства», «Нежное дыхание смерти», «Любовные утехи императрицы», «100 великих любовниц» — вот что стало цениться в России. Куда было ветхозаветному Достоевскому с Чеховым и тоскливому Толстому со старомодным Островским противостоять Устиновой, Марининой, Донцовой и другим тогдашним многотиражным теткам чемпионкам пера.

Справедливости ради, нельзя не отметить, что и на Западе отношение к печатному слову тоже изменилось не в лучшую сторону. Вот переехал Женя в Америку и застал там свои заморочки. Какое оно было книжное лицо США? С виду красивое — глянцевое, многоцветное, яркое. Вот, например, магазины книжной сети Barnes & Noble или Borders. Это были не какие-то торговые точки, а настоящие дворцы, фитнесс-клубы для мозгов.

В двух-трехэтажных зданиях ползли вверх-вниз эскалаторы, удобные столики и кресла приглашали посетителей посидеть, почитать, посмотреть. Можно было и капучино попить с шоколадным кейком. В детских отделах на полках лежали не столько книжки, сколько самые настоящие игрушки. Текста в них было совсем чуть-чуть, зато полно выскакивающих из обложек обезьянок, скалящих клыки волков и тигров, разевающих пасть динозавров, выбегающих со страниц мальчиков, девочек, машин и велосипедов.

Взрослые отделы искрились яркими суперобложками, сверкали красочными картинками. Правда, в большинстве случаев за этими фасадами стояла зевотная скукотища: какая-нибудь Хилари Клинтон и Обама с Опрой звали к избирательным урнам или Дональд Трамп учил непосвященных, как стать богатым. Хотя много было и другой так называемой интеллектуальной литературы, fiction, nonfiction, biography, альбомов с живописью, архитектурой, памятными местами и т. д., и т. п.

Хуже обстояло дело с художественной литературой. Ее залив-бухта в общем книжном океане был совсем мизерный. А знание ее и отношение к ней, особенно среди молодежи, стремилось к нулю. В одном лосанджелесском Borders,е Женя подошел к продавцу и спросил, какие книги Стейнбека можно купить в их магазине. Молодой человек долго шарил в мониторе компьютера, переспрашивая его: What his name? John or Jone? В другом магазине девушка консультант (!?) не могла с первого раза найти в базе данных компьютера ни Д. Апдайка, ни К. Воннегута.

— Что ты удивляешься? — просветил Женю приятель, преподаватель колледжа. — На первом занятии я предложил студентам, выпускникам High Schools, назвать 10 американских писателей. Больше пяти никто из них не перечислил. Потом я перешел к иностранным. Из русских был назван только Чехов, из английских — Шекспир и Диккенс, французских и немецких вообще никто не знал.

Этот же приятель, бывший в своем советском прошлом большим библиофилом, с огорчением подчеркнул и ту странность, что в Америке того времени букинистические ценности были тоже совсем не ценностями.

— Я тут по случаю на одном гараж-сейле, — рассказал он, — купил как-то томик американской «Детской энциклопедии» 1910-го года. Догадайся, за сколько. Не поверишь — всего за 2 доллара. В Москве еще с десяток лет назад за нее не меньше 200 баксов слупили бы.

Причиной резкого падения интереса к книгам обычно называли компьютер. И, действительно, зачем покупать в магазине задорого романы Д. Стилл, С. Шелдона или С. Кинга, когда их можно бесплатно скачать с интернетовского сайта. А потому, в среде даже близких к литературе людей все чаще Женя стал встречать обидное пренебрежение желтеющими, как осенние листья, страницами бумажных книг.

Но ведь в свое время театр также хоронили нашествием кинематографа, затем кино обещало съесть телевидение, а его, в свою очередь, видеопрокат. Не вышло, не скушали, не похоронили. Все они, слава Богу, живут и здравствуют, каждый в своем собственном углу. На своей улице, в своем доме, в своей квартире.

Поэтому и такой зубастый монстр, как вездесущий Интернет, ничего не может проглотить, убить, уничтожить. Приходит время, и уходит время, все встает на свои места, и книги, которые можно подержать в руках, полистать, почитать-прочитать, поставить на полку, подарить другу, подруге, мужу, жене, ребенку всегда останутся одной из главных ценностей для большинства грамотных людей.

Обидная глупость

Благотворное общение Жени с Мишей Кацманом, конечно, не ограничивалось ни Фейхтвангером, ни Шолом Алейхемом.

По выходным дням Жене разрешалось ходить с Мишей на Волгу купаться, и тот научил его самому держаться на воде и даже немного плавать, хотя только «по собачьи».

А после уроков мальчики подолгу бродили по ближайшей к их дому длинной улице Водников, и Женя проникался таинством вероучения о едином невидимом иудейском Боге, о первых людях Адаме и Еве, о праотцах и Ноевом ковчеге.

Миша делился с ним и своими завидными для его возраста знаниями о Вселенной с ее мириадами звезд, о Млечном пути, Альфе Центавра и еще о многом-многом, о чем Женя никогда раньше ничего не слышал.

— На самом деле, — объяснял юный астроном, — мы видим не сами звезды, а лишь их следы, этакие их трупы. Сами-то они давно уже мертвы, может быть миллиарды лет назад исчезли, погасли, рассыпались. А их свет только сейчас до нас дошел. Потому-то они видны.

Их дружба закончилась ужасно глупо, нелепо, обидно. С некоторой натяжкой в этом косвенно можно было бы обвинить войну, из-за которой единственным представителем сильного пола в том куйбышевском мире кастрюль и керосинок был Миша Кацман, который, как оказалось, кроме недюжинного ума, обладал еще и рукастыми способностями.

Поэтому большая часть женского населения квартиры именно к нему обращалась за помощью, когда надо было прочистить засорившуюся раковину, переставить к другой стенке платяной шкаф, починить спираль старой электроплитки.

Вот и в тот раз женина бабушка попросила Мишу заменить на кухне перегоревшую лампочку. Стояла летняя душная предвечерняя жара, и Миша вышел из своей комнаты одетым в одни лишь синие длиннополые сатиновые трусы, именовавшиеся «семейными». Бегавший за ним хвостиком Женя помог установить посреди кухни высокую хромоногую табуретку и подставил свое плечо под ладонь взобравшегося на нее длинноногого Мишу.

— На, подержи пока, — сказал тот, протянув Жене плоскогубцы и отвертки.

Взяв одну, он открутил ею шурупы на стеклянном плафоне, снял его и вывернул перегоревшую лампочку. Потом взял новую и поставил ее на место.

— Ну-ка, пойди включи, — не слезая с табурета, попросил он Женю, — надо проверить, горит ли она, может быть, тоже не фурычит.

Но лампочка оправдала свое назначение — в кухне зажегся экономный двадцатипяти-ваттный свет.

Миша установил обратно плафон и с довольным видом объявил жениной бабушке, которая в то время хлопотала над стоявшей на примусе сковородой с шипящими в постном масле картофельными очистками:

— Порядок, теперь можно слезать.

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное — вместо того, чтобы подставить Мише плечо или подать руку, Женя вдруг этой самой рукой потянул вниз слабо висевшие на его худых бедрах трусы, потом дернул так, что на них лопнула резинка, и мишин тощий белый зад и недоразвитый перед стыдно оголился.

— У-у, скотина, гад! — взвизгнул Миша, одной рукой пытаясь достать упавшие на табуретку трусы, а другой, зажав пальцы в кулак, больно двинул им Женю в лицо. Тот зажал закровивший нос ладонью, громко заревел и стремглав выскочил из кухни.

Бабушка застала его в комнате на тахте, уткнувшегося лицом в подушку, на которой темнело большое мокрое пятно от слез и крови.

— Что за дурацкая выходка, — подошла она к Жене. — Зачем ты это сделал?

О, если бы он мог знать…

Но вряд ли и те злосчастные синие трусы Мишы Кацмана, так нахально маячившие перед его носом (теперь заслуженно наказанным), могли объяснить почему они с такой непреодолимой настойчивостью и так неожиданно приманили к себе глупые безрассудные женины пальцы.