Собрание сочинений в 7 томах. Том 4. Тетрадь Вероники

Геннадий Айги, 2009

Самое обширное на сегодняшний день собрание стихов Геннадия Айги (1934–2006), изданное по инициативе его жены Галины. Тома содержат предисловия В. Новикова, А. Хузангая, Ф.Ф. Ингольда, О. Седаковой, Е. Лисиной и М. Айзенберга. Оформитель издания А. Бондаренко, портреты поэта – Николай Дронников. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Выражаем искреннюю благодарность

Германскому ПЕН-Центру,

Творческой программе ДААД (Германия),

Шведской Королевской Академии

и всем, кто принял участие в финансировании

настоящего издания

Составление Галины Айги и Александра Макарова-Кроткова

Художник Андрей Бондаренко

На фронтисписе — портрет Геннадия Айги работы Николая Дронникова

© Галина Айги, 2009

© Вступительная статья. Владимир Новиков, 2009

© Графика. Николай Дронников, 2009

© Оформление. Андрей Бондаренко, 2009

тетрадь вероники

1957–1988

от автора

Впервые эта книга была опубликована в 1984 году: двуязычное ее издание (на французском в переводе Леона Робеля и на русском) появилось в парижском издательстве “Нуво Коммерс” с цветными рисунками Владимира Яковлева.

Подробнее о “Тетради” я написал в предисловии к английскому изданию. Книгу продолжают переводить в европейских странах (есть и повторные издания — в Германии и Польше), отдельные стихотворения появились на иврите, японском и персидском.

В России “Тетрадь Вероники” публикуется впервые, к тому же это — наиболее полное из всех изданий.

14 января 1996

г. а.

к англоязычному читателю

Он не мог видеть ее личико

затуманенным.

Ч. Д.

Моя дочь сейчас в деревне. Я пишу — и слышу ее далекий, давний голос (ночь, мы едем в поезде, дочери не спится, ей уже четыре года, глядя в окно, она тихо напевает импровизированную песенку: “Луна — моя мама, я лечу на небо, она меня накормит”).

И странно говорить мне сейчас не о ней, а “по ее поводу”. Странно переключиться “в писательство”, я делаю это, постепенно настраиваясь — прежде всего — на читателей страны, давшей человечеству, любовью Диккенса, целый “дочерний” мир.

Я всегда хотел иметь дочь. “Она, будущая”, мерещилась мне даже в юном возрасте. Думаю, что это лишь отчасти объясняется бессознательным бунтом против “культа сыновей” в народе, в котором я вырос, — с детства отталкивало меня мужланство (скажем, хемингуэйистского типа) и тянула к себе неопределимо-“священная” женственность… — может быть, это и было моим первым восприятием некой “природной поэзии”.

Мое поколение выросло без отцов. Достаточно сказать, что в деревне, в которой я рос, было 200 дворов, а с войны не вернулось более двухсот мужчин (часть вернувшихся стала ядром, — я это свидетельствую, — колхозной и сельсоветовской мафии, — их насилие и жестокость совершались именно по отношению к бедной женственности, теплившейся — словно уже в далекой истории).

Появление дочери было для меня, прежде всего, обновлением женскости и женственности в моем роду (и случилось это, когда родовые корни, — словно все еще, где-то, огненно-горящие, — все более воспламенялись во мне самом).

Скажу еще более определенно. Рождение дочери я воспринял как возвращение, воскресение моей матери. Моя мать, умершая рано, до сих пор видится мне как некое святое свечение, видится в жизни, которая, страшною мощью огромного Антиподного Народоподобия, была превращена чуть ли не в “естественный” ад.

Для меня и “народ” — это просто моя мать и ее страдания. И этот “другой народ” (истинный, а не антиподный) остался, в конце концов, лишь в снах-как-в-снегах (“Все дальше в снега”… — это название моей последней книги).

И еще, — я давно задумывался над тем, почему в мировом искусстве существуют даже каноны материнства, а чувство отцовства в литературе означает, как правило, лишь “отцовский инстинкт”.

И в “Тетради” моей дочери я попытался утвердить принципиальное “патеринство” (есть в европейской поэзии немного произведений, где выражено “патеринское” чувство, но — увы — как посмертное оплакивание… — одно из самых ранних из них, пожалуй, — это цикл “Тренов” — “Плачей” польского поэта XVI века Яна Кохановского, посвященных памяти его дочери Урсулы).

В этой английской книге впервые публикуется небольшая группа стихотворений, не успевших войти в первое издание “Тетради”.

Это — стихи о “периоде сходств”. Я убежден (есть такое мое небольшое “открытие”), что дети, начиная с первых недель жизни и приблизительно до трех лет, переживают, претерпевают, переносят в себе и на себе моменты, дни и недели их сходства и сходств с “сонмом” живых и “ушедших” родственников. Младенцы (вернее, какие-то “силы” в них) как бы мучительно ищут и — в конце концов — находят именно свой “постоянный”, — на будущее, — облик.

Там, где люди не уважают людей, они вполне любят детей (эти “цветы жизни”, — по Максиму Горькому). Уважение же к детям, сознательное уважение к ним, обязательно требует определенного духовно-религиозного уровня (говорю это без каких-либо объяснительных оговорок).

Сознание этого я тоже хотел выразить в “Тетради Вероники”. Кое-где в этой книге сказалось мое памятование об одном из “пунктов” учения Сведенборга о человеке, который сотворен “незаконченным” и “несовершенным” для того, чтобы над ним, в дальнейшем, могло работать То, о Чем лучше молчать (особенно в наше, столь разумное время).

Наблюдая детей в возрасте моей дочери из ее “Тетради”, я удивляюсь теперь, как я мог увидеть столь многое за первые шесть месяцев жизни Вероники.

Однако это было. И ныне, когда существует уже десяток переводов “Тетради”, я снова благодарю мою дочь за ее и “мою” книгу — самую счастливую во всей моей “творческой жизни”.

14 июля 1989

москва

посвящение

белеют снега

без меня перечти уже взрослой

о ты моя айкакая

(это слово твое в твоем доме второе)

тьмой головы ныне ширится

тьма без умов нашей бедной Земли

книжечку эту и снова

белеют снега

14 ноября 1983

вместо предисловия

[дочери]

Ты еще не говоришь словами. Ты выражаешься — лицом, улыбкой, лепетом, “новорождающимися” (еще не заученными) движениями, — и это часто напоминает предрабочее состояние в занятиях поэзией (многим известна эта “содержащая нечто” тишина и некий “гул”, их неоформленность в интонации и собственная ищущая сила; пробелы в ритме и напряженность пауз, более содержательных, чем некоторый “смысл”), — словом, ты — творишь, не “договаривая”… — и я, по мере возможности, старался записать из этого “недоговоренного” кое-что, подсказанное, в сущности, тобой.

И книжечка эта сознательно посвящена твоему “бессловесному” (но — творящему, — как я уже сказал) периоду.

Потом — поговорим словами (но это уже будет иное).

Тебе — дарят. Любовь. Игрушки. Мою любовь — ты знаешь. “Игрушки”? В их качестве, включаю в твою книжечку несколько давних моих багателей.

Иногда я пою тебе (плохо). Как спели бы тебе твои прабабки и прадеды с отцовской стороны. Пусть дойдут до тебя некоторые из их песен — в вариациях твоего отца. Включаю в книжечку и две мои юношеские сказки. Мог ли я тогда вообразить, что, через четверть века, у меня родится — такая дочь.

14 июля 1983

два эпиграфа

Вероника, ты обязательна…

Леонид Лавров

…И

Волосы Вероники, даже здесь — я заплетал,

расплетал,

я заплетаю, расплетаю,

я заплетаю.

Пауль Целан

пролог: пение-патерия

Если мы это нарушим, пусть

в Волге утонет хмель,

а железо всплывет.

Из булгаро-русского договора 985 года

если

пройду для тебя

то хмель потонет

в-любви-как-в-море

(ай-ийя-юр)

когда же пройдешь без меня

железо всплывет

из-пенья-как-моря

(ай-ийя-юр)

1983–1984

Москва — Каунас

в день первой встречи

благоговения облако

это замедленное

смотренье мое… — и какое самоузнавание

мира другого

близко — кружится?.. — не взгляд —

а нетронутое Слово-Лицо:

о недолгое равенство: Одно — не сказать!

ибо равное Смотрится

равным молчанием

(Одно — как лицо — Одному)

18 января 1983

первая неделя дочери

тишина

где ребенок — неровная

будто в пределах — из ломкости светотеней:

пустота! — ибо мир Возрастает

в нем — чтобы Слушать

Себя

Полнотой

22 января 1983

небо-проигрыватель

с полей

продолжаясь из боли

скоро дитя мое

будет

и шуберт-тебе

Всегда-Unvollendete

где-то над болью

чтоб не завершаться

с полей

1983, февраль

или — кто же мне любит

чем же люблю?

или — кто же мне любит?

не знаю

ибо — при всем непотребстве

так часто

ныне к младенцу

как будто — собой не меняясь —

я свято-боляще

(кру́гом мне кружится)

чист

4 марта 1983

появление в улыбке

а раскрылся цветок — на лице улыбаться:

обновленная

(столь в одиночестве)

вздрогнула

мама обратная:

о этот круг! закружи меня так: не придти

ни в себя ни в виденья:

слава Пощаде

как Богу — за странно-единственный раз:

сузился — и промелькнул!

ни конца ни начала не знаю:

лишь световорот!

(и так странно включая — меня)

4 марта 1983

в дни болезни

1.

болезнь младенца беспокойство деревьев

2.

в бархате цветов засыпаю ворочаясь

щеками ворочаясь

средь крупных: как сон из кругов неуклюжих:

слез запоздало-ненужных:

будто — для матери… а для кого же?

ясно — тем более в месиве — ясно:

уж — не для Господа

3.

и были однажды

деревья как братья в тумане: в их бедность

Бог средь сугробов Входил (Продолжая

молчанье мое как работу:

тоской — средь деревьев)

4.

о Боже вздрог ребенка

11–12 марта 1983

начало “периода сходств”

а силы

встревожены рода — и веют

и кружат как ветер-и-свет — проводя по лицу

облако за облаком: все — выражения

исчезнувших лиц —

чтоб выявить чтоб утвердить —

“окончательный”

облик — твой:

огнем — устоявшим в вихре! —

(не тем же ли жаром — засматриваясь —

вздрагиваю:

словно — средь некого пенья? —

боль — входит как ветер)

1983, март

и: не прикасаясь

надо бояться

и пальчиков детских и листьев

чутких — черемухи:

ибо:

страшное в мире — ничто и никто: кроме Бога

(мощнее добра! — и умолкни — запомнив):

и кроме:

знаешь — тебя

22 апреля 1983

продолжение “периода сходств”

промелькивает: тень? материнская?

из глуби какой: из молчания

времени — клада забытого? сон и не сон:

свет — доходя до лица: раскрывание

кого же глубокого

со вспыхнувшей связью — белеть и темнеть

подымающей

быть может и древнее поле и ветр?

грусть ли — мерцанием — в личике

блужданья-отца перво-кругом неведомым

в попытках — опять обнаружиться

в буре взыгравшейся рода?

спишь ли… — а бдительно — ширясь

усиливаясь — обще-сияние:

мукой выковываясь

где же таится он — твой

свеже-и-перво-введенный

облик — средь многих других?

1983, апрель

спокойствие гласного

а

21 февраля 1982

теперь

[о. п.]

друг мой

о мама-ребенок

младенца лицо отдаляется

силу иметь

чтоб приближаться сияюще-равным

к обликам-кру́гам

любимых-и-любящих

(много

отдельно

Одно)

2 апреля 1983

снова — улыбка

светится — безвозрастная — душа человечества: очищенная — сердцем дитяти (“трудом” — и его! — а вернее: трудом за него — неизвестным) — до света проявленная — незримо-“понятного”: ах-что-и-сказать! — до такого истока: названье его — пребывает-он-только-единственный! — а что же — сейчас — происходит? — смотрю — забываю — смотрю… — забывая смотренье

1983, апрель

тишина

о тихий мой бог

я тебя повторяя как смыслоподобие

будто

давно

в ровном покое: струишься прохладный

без измененья… — лишь раз оглянулся:

вишни

уже

отцвели… — продолжает

улыбку младенец… — лишь только такие твои

переливы

включая сердечную давнюю слабость

все более близкую

(шепотом неким)

изредка — чуть — проявляют

ясность сокровища “тихий мой бог”

1983, апрель

укладывают спать

я спиною всегда

тяжелею немного “тебя увели”

засыпаешь (и я начинаю дремать

какою-то грустною

“частью”)

1983, май

уршуля и шиповник

[двухлетней дочери моего друга —

литовского поэта сигитаса гяды]

ал и широк

шиповник — и это

ей — будто слышно

наморщив лобик:

вдруг — настороженный — словно

сердца толчок

удивил:

дрожит — продолжается

в личике — распространение:

Конец ознакомительного фрагмента.