Мой друг – домовой

Гектор Шульц, 2023

Соседи бывают разные. Кому-то везет, кому-то нет. Мне же повезло по полной, потому что моим соседом стал самый настоящий домовой, превративший мою жизнь в комедийный сериал. В этом сериале нашлось место и смеху, и грусти, и бесконечным проделкам вредного и ехидного домового. Но я ни о чем не жалею, потому что без Нафани моя жизнь была бы очень пресной.

Глава четвертая. Сюрприз.

Нафаня любит чудить. В этом, кажется, весь смысл его существования. Беспокойный дух-пакостник, которого славяне старались задобрить блинами, сметаной, горячими супами и свежей выпечкой, стремительно эволюционировал в некое подобие современных людей. Почти такой же, как и все. Но со своими тараканами.

После того, как мы нашли заветную коробочку с золотыми монетами и Нафаниной фотографией в младенчестве, домовой загрустил. Я старался ему помочь, но дух упоенно хлестал водку по утрам и докучал своими слезливыми комментариями, если я отказывался пополнять запасы.

Как-то утром я проснулся от жуткого шума, доносившегося из кухни. Шум походил на одну из песен Rammstein. Скрипучий голосок, срываясь на фальцет, выводил на корявом немецком «Левой, левой».

— Нафаня! Ты оборзел?! — заорал я, скидывая одеяло.

Шум прекратился, послышался цокот коготков и в дверном проеме появилась лохматая голова домового. Вместе с ним в комнату проник и тяжкий смрад перегара.

— Андрейка, швайн! — оскалился пьяный дух. — Гебен зи мир айне папиросен!

Мгновенно ему в голову полетела подушка.

— Ты чего творишь?! — моему изумлению не было предела. — С каких пор у нас Раммштайн по утрам? А?

Нафаня тем временем залез на люстру. К слову, люстра была из благородного хрусталя, сворованного, кажется, из царского особняка. Огромная и жутко старая. Дух любил на ней качаться, как в люльке, не боясь грохнуться на пол.

— Айн шлос, Андрейка! Ихь вас мюдэ траума, — Нафаня нес околесицу, переставляя немецкие глаголы так, как ему хотелось.

— Какая траума, осел ты эдакий? Что на тебя нашло? — насупившись, спросил я, смотря на домового.

— Грусть меня снедает, барин. Безродная я скотинушка, никому не нужная, — завыл он, раскачиваясь на люстре.

И так всегда, как напьется. Я начал привыкать к Нафаниным капризам, но порой он становился совсем уж невыносимым и на любое слово сразу впадал в неконтролируемое буйство.

— Кончай концерт. Мне-то ты нужен. Был бы не нужен, давно бы упаковал тебя в мешок и отволок в зоопарк, — но домовой в ответ затянул любимую песню.

— Выла вьюга, не было огня,

Когда мать родила бедного миняя.

Срываясь на фальцет и утирая слезы, он продолжил петь:

— По приютам я с детства скитался,

Не имея родного угла.

Ах, зачем я на свет появился,

Ах, зачем меня мать родилааа!

Я молча дослушал песню, затем, покрутив пальцем у виска, оставил пьяного тенора висеть на люстре в позе ленивца, а сам пошел на кухню.

На кухне был бардак. Из кастрюль домовой сделал ударную установку, половник был педалью, бас — бочкой выступал здоровенный чугунок. На столе валялась разорванная пачка Беломора, пустая бутылка водки и одинокий огурец в Нафаниной шерсти. В кухонном магнитофоне, убавленном на минимальную громкость, шелестел певец о тяжелой судьбе шахтера, которого не любят женщины. Выключив музыку, я принялся наводить порядок, попутно поставив на огонь чайник. Нафаня тихо вошел на кухню через несколько минут, потупив очи в пол и являя собой истинное раскаяние.

— Барин, это, прости меня, а? Пробрало вот Нафанюшку, грустинка напала проклятая…

— Надоел ты своими пьянками. Я же не устраиваю такое по поводу и без? Вот возьму и съеду, а ты живи, как желаешь, с бродягами всякими. Авось и сопьешься с ними, — раздраженно ответил я, собирая мятые бычки и мусор в ведро. Нафаня хлюпал носом и молчал, пока я наводил на кухне порядки.

Закончив, я заварил кофе и уселся на табурет. Окно было открыто, и Нафанин перегар постепенно выветривался. С улицы пахнуло весной и свежестью.

— Барин. Я не буду больше, — дух походил на виноватого мопса, всю ночь развлекавшегося с хозяйским ботинком.

— Еще как будешь. Будто я не знаю. Убирай хотя бы за собой, — взглянув на часы, я чертыхнулся.

— Ох-ёж! Я на работу опаздываю. Блин, ладно, — хмыкнув, я бросился одеваться, оставив домового на кухне, осознавать свой проступок.

Работал я дизайнером в крупном агентстве. Платили неплохо, для холостяка без семьи вполне хватало и на поесть-попить и даже на погулять-чего купить.

После трудного дня занятого бесконечными разработками дурацких макетов и презентаций их начальству, я зашел в магазинчик рядом с домом. Купив себе пельмени и десяток яиц домовому, пару банок Гиннесса, минералки и «Беломор», пошел домой. У дома я по привычке посмотрел наверх и увидел, что с балкона на меня пялится Нафаня. Поймав мой взгляд, он юркнул обратно.

Ехидно улыбаясь, я поднялся наверх, подумав, что протрезвевшему домовому сейчас устрою Хиросиму. Но от возмездия меня отвлек тягучий аромат чего-то мясного и безумно вкусного. Живот тут же голодно заворчал. Вздохнув, я повернул ключ в замке и открыл дверь.

Аппетитный запах шел из моей квартиры. Я разулся, отложив пакет, и удивился отсутствию домового. Нафаня постоянно встречал меня с работы и, хватая из пакета пачку Беломора, тащил продукты на кухню. Но в этот раз была тишина. Если не считать сладкого голоска Фрэнка Синатры, который пел из недр квартиры. Покачав головой, я пошел на кухню и, замерев на пороге, выронил пакет от открывшегося мне странного зрелища.

Нафаня в белоснежной майке, украденной из моего шкафа, улыбался, стоя рядом со столом. Домовой благоухал, как цветочный луг, и я мысленно распрощался со своим одеколоном «Шоу одного мужчины». Обычно растрепанная шевелюра Нафани сейчас была старательно расчесана на прямой пробор, а сам домовой умильно смотрел на меня взглядом нашкодившей собаки.

Стол он заправил чистой, сияющей скатертью, на которой стояли две тарелки с полным набором столовых приборов и небольшая кастрюлька. В хлебнице лежал свежий хлеб, ну а венчало сие великолепие бутылка старого вина, которую я хранил для особенного повода.

— Ну, дела, — выдохнул я. — И что ты натворил опять?

— Чего сразу натворил? — буркнул домовой, чертя пяткой узоры на полу. — Извиняюсь я так, барин.

Подивившись этой картине, я пошел мыть руки. Нафаня сопровождая меня, так сыпал извинениями, что я в итоге просто буркнул «забудем».

Домовой был сама галантность. Он деловито разлил жаркое из кастрюльки по тарелкам, наполнил бокалы вином, дав тому немного подышать. И где только узнал.

Проглотив ложку жаркого, я замер. Вкуснее жаркого еще пробовать не доводилось. Даже мамин борщ пасовал перед кулинарным гением Нафани. Поэтому я с чистой совестью посвятил двадцать минут необыкновенному ужину.

Закончив, я приоткрыл окно, закурил сигарету и долил вина в бокал.

— Извинения приняты, чертушка, — я выдохнул колечко, за которым Нафаня тут же погнался. Домовой обожал это занятие. — Ты настоящий шах среди кулинаров. Отдаю должное.

— Все для тебя, барин, — домовенок улыбнулся, выпустив из носа струю едкого дыма. — Ты же друг мой, как-никак.

— Как же. Друг, мотающий нервы дурацкими выходками, — припомнил я ему утренний дебош. Домовой насупился и мотнул головой:

— Прости, барин. Тут находка эта, да я маленький. Вот и напала грусть-депрессия.

— Выясним, что и как. Обещаю, — я улыбнулся и погладил домовенка по голове.

— Хороший ты, Андреюшко. Очень. Не то, что прежний мой сосед. Петька. Фу, — духа передёрнуло от отвращения.

— Мы обязательно все узнаем. Только заканчивай с дебошами. Мало радости квартиру после тебя в порядок приводить.

— Постараюсь, — Нафаня шлепнул меня ладошкой по колену и, спрыгнув, поплелся в гостиную.

Задумавшись, я сделал глоток вина и чуть не поперхнулся, когда взгляд упал на пакет из магазина. Я купил пельмени, ибо холодильник был пуст. Из чего тогда приготовлено жаркое? Домовой невидим и не может прийти просто так в магазин за мясом… Я заревел на всю квартиру:

— Нафаня! Откуда мясо?!

А злобный дух хохотал, качаясь на люстре.