Гагарина, 23. Тени последнего лета

Гая Ракович, 2022

Прошло двенадцать лет после событий, описываемых в первой книге «Гагарина,23».Конец семидесятых, Алма-Атинская область, посёлок Трикотажный.В жизни Тимура и его верной соратницы Аи много приключений.Домовая решает изменить свой социальный статус – выйти замуж. Во что обернётся блажь бородатой авантюристки для некоторых жильцов панельной хрущёвки?Паутина смутной тревоги облепила улицы и дома посёлка. Странное нашествие воробьёв вызывает недоумение – от птиц приходится отмахиваться, как от назойливых мух.Кто-то напада́ет на женщин. Большинство обывателей говорят о засланных враждебным Западом вредителях, некоторые предполагают, что это дело рук местных бандитов. Есть, однако, и те, кто шепчутся о чёрных тенях. Если это так, то откуда, как и почему появились жуткие пришельцы? Сможет ли группка стариков-пенсионеров из дома номер 23 на улице Гагарина решить проблему Трикотажного?

Часть 1

Глава 1

За дверью с табличкой «Распорядитель», в кабинете с картотечными шкафами, у массивного письменного стола две женщины обсуждали тревожные новости.

Одетая в чёрное помощница в основном слушала. Распорядительница — полная дама в вязаной кофте — говорила. Сначала медленно, будто подбирая слова, чтобы не сорваться на крик, потом, не удержавшись, всё быстрее, громче.

— Новый отдел прогнозирования рекомендует подготовить как можно больше резервных мест для непредвиденных переселенцев… Как, откуда, из чего? С нашими ресурсами! — распорядительница принялась расхаживать вдоль шкафов, стремительно разворачиваясь на каблуках. — Знаешь, откуда они прибудут? Из посёлка Трикотажный, и источник проблемы — дом номер 23 на улице Гагарина!

— Но там давно ничего особенного не происходило. Откуда такие выводы? — помощница по-птичьи наклонила голову набок.

— Это же аналитики, не нам чета, — посчитали, прикинули и вывели. Подробностями не поделились. Сколько лет прошло с последнего серьёзного происшествия… с м-м-м… Барановской, кажется, и её ребёнком?

— Двенадцать, я несколько раз писала отчёты о доме и мальчике.

— Да-да. Ребёнок умер, его оживили, переживали, что он превратится в упыря. Напомни, что там за эти годы изменилось? Только самое важное, как ты умеешь, — распорядительница, обойдя стол, села в большое мягкое кресло, сняла очки, кивнула и, закрыв глаза, приготовилась слушать.

Польщённая помощница откашлялась, вернее, откаркалась:

— Тимур после оживления не обратился. До трёх лет иногда беспричинно кусался и нервничал в присутствии албасты, но постепенно эти странности прошли.

Живёт на два дома: у родителей — Лизы и Тахира — и в соседнем подъезде, у Анны Борисовны Гольдман — бабули. Отец и мать Тахира умерли, братья и сёстры разъехались. Родственники Лизы присылают лишь открытки к праздникам, поэтому привязанность Гольдман к ребёнку всех устраивает — есть кому присмотреть.

Мальчик много читает, хорошо учится, ладит со школьным домовым. Общается с обитателями междустенья. Албасты — защитница, почти всегда находится рядом — лежит серой тряпкой в портфеле или кармане. Тимур дружит с соседской девочкой А́ей, более того — они одноклассники.

— Любовь? — распорядительница усмехнулась, не открывая глаз.

— Не думаю. Крепкая детская дружба.

— Девочка знает о необычных способностях друга?

— Знает и верит — смутно помнит, что видела странных существ до того, как пошла в школу. Тем более, проделки албасты происходят в присутствии Аи.

— Что можешь сказать о доме? Какие там люди?

Помощница пожала плечами:

— Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны… ну что ж… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних…квартирный вопрос только испортил их.

— Запретный самиздат читаешь? — распорядительница открыла глаза. Заметно повеселев, шутя, погрозила пальцем. — Поступим так — лети туда и наблюдай днём и ночью. Вмешивайся только в случае крайней необходимости. Твоя задача — если не остановить, то хотя бы сократить количество переселенцев, а то получается, что у нас не небесная канцелярия, а проходной двор. Командировку я тебе оформлю сама, получишь премиальные и за переработку — внакладе не останешься.

Помощница кивнула, запрыгала с одной ноги на другую, развела руки в стороны и, обернувшись огромной вороной, покружив под высоким потолком, с карканьем исчезла в яркой вспышке. В воздухе остался запах озона. Распорядительница одёрнула кофту, нацепила на нос очки и, тяжело вздохнув, пошла организовывать резервные места.

Глава 2

С охапками красных цветов Марьи Коревны Тимур и Ая спускались с горы. Кеды промокли ещё ранним утром от высокой травы, напитавшейся ночной влагой, но оно того стоило. Пузырьки счастья то и дело взрывались где-то внутри, у самого сердца. Было так хорошо, что слёзы выступили — Тимур отвернулся от Аи, проморгался. Не заметила?

Завтра, в понедельник, начнётся последняя неделя учебного года. О-ох, как хорошо — целое лето впереди… каникулы! Родители уехали на курорт подлечить маму. Она всё время болеет «по-женски». Что это — непонятно, но так, вздыхая, говорят взрослые. Может, в семье появится малыш. Тимуру всё равно — у него уже есть почти что сестра — верная подруга Айка; ещё Мок — албасты всегда старается быть рядом (только вот сегодня не взял её с собой); бабулин демон-хранитель А́врум и домовая Мила с призраком вредного, но симпатичного кота Пирожка.

Пока родители в отъезде, поживёт у бабули — в его распоряжении гостиная с телевизором, большим книжным шкафом и Айкой в соседней квартире. Если выйти на балкон, можно будет разговаривать с подругой даже поздними вечерами, когда все спят, потому что окно её комнаты находится на расстоянии вытянутой руки. Целый месяц счастливой жизни!

— Смотри, как красиво! — Ая резко остановилась и показала глазами на вид внизу. — Тополя как свечки на зелёном торте.

Тимур кивнул — посёлок как большой, потерявший чёткую форму торт, щедро намазанный зелёным кремом, раскинулся под ярко-синим небом. Среди разноцветных марципанов крыш и белых зефирок цветущих деревьев тянулись вверх свечи тополей.

— В этом году пух будем поджигать? — Тимур ухмыльнулся, напомнив об опасной забаве поселковой ребятни — поджигании мгновенно вспыхивающих сугробов тополиного пуха.

— Да ну, что мы, маленькие? — отмахнулась Ая.

Как только вышли на первую улицу, которая так и называлась — Подгорная, наткнулись на разгневанных бабулю и тётю Айгуль — маму Аи.

— Это что за сюрпризы?! — в голосе бабули звенел металл, — я не захожу в гостиную, боюсь разбудить, а ты в это время по горам гуляешь? Не позавтракал, панамку забыл, отправился в опасный поход без сопровождения взрослых — это уму непостижимо!

— Вот я всё отцу расскажу, когда приедет! — тётя Айгуль схватила Аю за руку.

— Ну мам!

— Не мамкай, бессовестная! Улизнула из дома ни свет ни заря, а если бы с вами что-то случилось и никто не знает, где вы?

— У тебя же ноги мокрые, ужас! Я эти кеды выброшу — самая вредная обувь, сплошная резина, прямой путь к ревматизму и больному сердцу.

— Это тебе, — Тимур протянул букет диких пионов, — я больше так не буду.

Обещание — набор ничего не значащих слов. Конечно же, будет и не раз, но бабуля замолчала, приняла цветы и обменялась улыбками с соседкой, обнимающей свой букет, вручённый дочкой.

— Как вы нас нашли? — Тимур попытался перевести разговор на другую тему.

— Люди показали, а то мы уже в милицию хотели звонить, — ответила тётя Айгуль.

Тимур представил, как люди, встречая двух женщин, останавливались и, крутясь как флюгеры, показывали пальцами в сторону гор.

— Вы, молодой человек, зубы не заговаривайте. Марш домой, па́рить ноги и завтракать, вернее, уже обедать.

Так и шли — впереди, как арестанты, мальчик и девочка — оба худенькие, в мокрых кедах. Сзади конвой из двух женщин с дикими пионами в руках.

На центральной улице с гордым названием проспект Ленина, недалеко от ресторана, который в былые времена называли чайной, увидели шумящую толпу. Люди, окружив кого-то, выкрикивали ругательства, размахивали руками, то и дело слышалось слово «муравей».

— Айгуль, отведите детей, им здесь не место, я останусь — узна́ю в чём дело.

— Хорошо, заодно накормлю их.

— Да-да и чтобы ноги попарили, обязательно! Иначе простуды не избежать, — бабуля говорила растерянно, видно было, что её внимание приковано к толпе.

Пока бабуля и тётя Айгуль переговаривались, Тимур обратил внимание на старушку, понуро стоя́щую чуть в стороне от кричавших людей. С нею было что-то не так. Пригляделся — серого цвета одежда, лицо, руки. Всё вокруг цветное, а она СЕРАЯ! Призрак! Тимур уже встречал таких на улицах, во дворах. Они медленно ходили или, горестно сутулясь, застывали на месте, а вокруг кипела жизнь.

Старушка подняла голову — взгляды встретились. Это же соседка по дому — Спиридониха! Тимур видел её рано утром, когда с балкона стучал мухобойкой в Айкино окно, подавая знак, что пора выходи́ть (ещё с вечера договорились пойти на рассвете в горы). Спиридониха копалась в курятнике, втиснутом между гаражами, выстроенными вдоль задней стороны дома, и была жива-здорова.

Тимур, не отводя взгляда от серой фигуры, взял цветы, протянутые бабулей, и был утащен Айкиной мамой. Тётя Айгуль насильно уводила упирающихся, всё время оглядывающихся детей: Ая просто любопытничала, а Тимур пытался, но так и не смог понять, что хочет сказать призрак — старушка шевелила губами, прикладывая руку к левой стороне груди.

Анна Борисовна, вслушиваясь в крики, протиснулась сквозь плотное кольцо возмущённых граждан и оказалась лицом к лицу с виновником скандала — местным дурачком Вовой Муравьёвым, а попросту Муравьём.

Глава 3

Когда-то она жила в семейном бараке, дверь в дверь с соседями — матерью и сыном Муравьёвыми. Сын Вова страдал врождённой нечувствительностью к боли с ангидрозом — редким расстройством нервной системы: он не ощущал холод и тепло. Постоянно ранил себя, обжигался и даже не замечал этого. Следствием болезни была умственная отсталость.

Мать — малограмотная женщина, растила в одиночку больного ребёнка на нищенскую зарплату уборщицы в столовой. Повариха относила пищевые отходы домой, для откорма свиньи, по «доброте души» разрешала Муравьёвой брать остатки еды, что почище, — это очень выручало. Ещё платили небольшое пособие на сына, но такие копейки… Анна Борисовна решила помочь — ходила по инстанциям, оформляла заявления, требования и доказала, что мальчику положены выплаты по стопроцентной инвалидности. Болезнь Вовы была очевидна всем, кроме чиновников.

С тех пор прошло много лет. Муравей — тридцатилетний парень ростом в полтора метра, всегда покрытый синяками и ожогами, зимой и летом слонялся по посёлку, одетый в растянутую тельняшку или клетчатую рубаху. От него плохо пахло, над ним смеялись дети, издевались подростки, а местные алкаши использовали в роли мальчика на побегушках. Но у Муравья было нечто, что иногда останавливало садистов (может, поэтому его ещё не убили), — яркие, излучающие тепло глаза. Их взгляд как бы говорил: «Ну да, вот такой я, Вова Муравьёв, что же теперь поделаешь».

***

Затравленно озираясь, дурачок прижимал к груди свёрток мокрых тряпок. Кто-то из толпы дал затрещину — Муравей дёрнулся, тряпки сдвинулись, и показались крохотная посиневшая ручка со скрюченными пальчиками, улитка уха и часть выпуклого лба младенца. Стоявшие рядом заголосили пуще прежнего.

— Муравей, падла, ребёнка убил — орал какой-то мужчина в затылок Анне Борисовне, на минуту впавшей в ступор от увиденного.

— Я это-о, я-а, — беспомощно блеял Муравей, стараясь поправить развернувшиеся тряпки.

— Украл, где украл ребёнка, урод?! — визжали в один голос женщины.

— Не-э, я не-э.

— Где милиция? Японское море, нельзя самосуд, сядете! Кто-нибудь милицию позвал?

— И сяду, зато буду знать, что от этого нелюдя землю очистил!

Анна Борисовна пришла в себя. Сквозь гомон линчевателей прокричала:

— Во-о-ва, где ты взя-ал ребёнка-а!

— Я это на ре-ечке, я там это… — пытался объяснить Муравей, шмыгая носом, сильнее прижимая страшный свёрток, — я это… ма-аме, — Муравей хрипло зарыдал.

— Слышали? Он ребёнка в речке утопил! Ах ты гадина, тебя самого утопить надо, а перед этим руки-ноги отрубить.

— Что он про мать сказал? С мамашей на пару детей убивают?

— Расступитесь, граждане, разойдитесь! — наконец пришли милиционеры. Анна Борисовна облегчённо выдохнула.

Мимо закрытых на выходной день магазинов по проспекту Ленина в сторону отделения милиции двигалось шествие: впереди шёл поддерживаемый с двух сторон милиционерами, подвывающий от рыданий Муравей, прижимающий к тельняшке трупик младенца в мокрых тряпках; следом, держа ровно спину, неустрашимая Анна Борисовна; а за нею… казалось, что количество возмущённых граждан растёт в арифметической прогрессии. Когда, поднявшись на крыльцо отделения, Анна Борисовна оглянулась, почудилось, что собралось человек сто.

В одноэтажном здании отдела милиции из-за жары распахнули окна. Присутствующих внутри и волнующихся зевак снаружи разделял лишь маленький палисадник и решётки в оконных проёмах.

В отделении все были знакомы с Гольдман — знали, что она какая-то родственница начальника, отдыхающего с женой на курорте. Тахира уважали как руководителя и человека. К слову сказать, в отпуске он не был лет пять, а на курорт поехал первый раз в жизни. Анне Борисовне разрешили быть рядом с Муравьём. Обижать инвалида не хотели, но ведь надо было узнать, что случилось. Его усадили на стул под портретом генсека. Бровастый Леонид Ильич отстранённо смотрел вдаль, демонстрируя полнейшую незаинтересованность в происходящем.

Приехавший на скорой фельдшер всё испортил, подойдя со шприцем к рыдающему, испуганному Муравью.

— Не-ет-не-на-ада-а — завопил Муравей.

Народ на улице притих.

— Пытают! — радостно выкрикнул кто-то.

— Так ему душегубу и надо! Мамашу бы его допросить — узнать, сколько младенцев убить успели.

В лишённом информации сборище одна за другой рождались невероятные версии. Кто-то вспомнил давнюю историю с Лёнькой-людоедом. Жаждущие справедливого отмщения делегаты от народа отправились к бараку дурачка воздать по заслугам его мамаше, провести обыск. К счастью, туда же вовремя прибыли милиционеры, посланные за документами задержанного. Сорванная хлипкая дверь болталась на одной петле, в комнате всё перевёрнуто. Мать Вовы вырвали из рук погромщиков.

Новое шествие двигалось к отделению: избитая уборщица столовой, поддерживаемая милиционерами, и растущий, как дрожжевое тесто, поток зевак, плавно слившийся по прибытии с толпой перед зданием милиции.

Анна Борисовна поглаживала Муравья по плечу, называла миленьким Вовочкой. Он не чувствовал прикосновения, но доброе внимание приятно успокаивало — истерика стихала. Ему предложили попить, и Муравей, кивнув, начал протягивать свою ужасную ношу, чтобы освободить руки и взять стакан с водой, как снаружи усилился шум, и через минуту в комнату ввели всхлипывающую гражданку Муравьёву… Вова закричал, затрясся, ещё крепче прижав начинающий подсыхать свёрток.

Глава 4

Богатая фантазиями толпа пережевала различные предположения и выплюнула логичную версию событий, да такую, что сама себя напугала — зеваки содрогнулись от чудовищности преступлений, совершённых Муравьёвыми. Десятки новорождённых приносились в жертву сектантами (в том, что мать и сын — сектанты, уже не сомневались), трупики варили в ба̀ке для кипячения белья и съедали, а маленькие косточки закапывали. Надо землю у муравьёвского барака перекопать! Зазвучали призывы написать коллективное письмо в Совет Министров СССР с просьбой казнить преступников, лишить их права на снисхождение гуманного социалистического суда — Муравей ведь умственно отсталый. Начался стихийный митинг. Милиционеры пока не вмешивались, они столпились в комнате с задержанным и его матерью. Как же разговорить, узнать, что случилось?

У окошка дежурного появилось бледное лицо с выпученными глазами.

— Товарищ дежурный, — воровато оглянувшись, лицо придвинулось и, ещё больше пуча глаза, прошептало: — Я нашёл труп!

***

Некий гражданин, посвистывая, прогуливался по проспекту — выходной день, солнышко — почему бы не посвистеть. Прошёл мимо коровы, забредшей из частного сектора. Парнокопытное лениво объедало листву с кустов, росших вдоль тротуара. Свистун под ноги не смотрел и наступил в свежую коровью лепёшку.

— Вот же зараза какая! — он обернулся и с ненавистью посмотрел на коровий зад — хвост монотонно отгонял мух. — Сволочь! Куда я теперь такой пойду?

Хвост равнодушно отмахнулся от крупного слепня.

Широко расставляя ноги (люди, испачкавшие обувь в чём-то плохо пахнущем, имеют обыкновение ходить именно так), гражданин пошёл к неширокой, но быстрой и холодной горной речушке, протекавшей вдоль соседней улицы. Шум воды приближался. «Почему нет людей, где все? Выходной как-никак», — удивлялся гражданин, приближаясь к берегу, заросшему кустами. Подобрал ветку с листьями, помыл ею туфли в проточной воде, намочил носки, забрызгал брюки. Грозя кулаками в небо, проклял всех живущих на свете коров и уже собрался уходить, как взгляд зацепился за…

Невдалеке, под кустом, на мокром песке лежала старуха. Рядом, задрав колёса, окунулась в реку перевёрнутая детская коляска. Её не снесло быстрым течением из-за большого камня, макушка которого высовывалась из потока. Забыв о коровах, гражданин медленно подошёл, присмотрелся. Когда-то он работал санитаром в морге и знал, как выглядит мёртвый человек.

***

В доме номер 23 на улице Гагарина в молодой семье ждали пополнение. Когда жена дохаживала последние месяцы, муж решил привезти из соседней области свою бабушку, одиноко живущую в маленьком домике. Старушка согласилась присматривать за будущим ребёнком, но с условием, что её курочки переедут вместе с ней.

Внук обустроил в закутке между гаражами на задней стороне дома небольшой курятник из сетки-рабицы. Крепкая здоровьем бабушка, Аглая Спиридоновна, которую все называли Спиридонихой, взялась за хозяйство — варила борщи, делала глазунью из яиц от своих несушек, нянчилась с новорождённой правнучкой — все были довольны.

Недалеко от посёлка семье выделили участок земли, который решили пустить под картошку. В злополучное воскресенье молодые поехали сажать второй хлеб советского человека. Спиридониха по многолетней привычке рано встала, проводила внука со снохой, управилась с домашними делами и вышла на прогулку с ребёнком в коляске.

Жара давила, Спиридониха спустилась к воде, перевести дух на берегу реки. Сердечный приступ пырнул ножом неожиданно, необратимо. Старуха завалилась на хлипкую коляску и опрокинула её. В последние мгновения жизни Аглая Спиридоновна увидела, как выпавшую тугоспелёнутую правнучку подхватило сильное течение. Шансов у девочки не было — весной и в начале лета ледяная вода горных рек несётся на огромной скорости, разбиваясь пенными брызгами об острые камни, устилающие русло.

Ниже по течению, стоя по щиколотку в небольшой заводи, Вова Муравей пытался рассмотреть на дне интересные камушки. Солнечные зайчики играли в ледяной воде, прыгали в глаза — мешали. Вова злился, грозил им пальцем. Река шипела, булькала, как кипящий суп в маминой кастрюле, и, особенно сильно булькнув, выбросила к ногам ободранную куклу-пупса в наполовину развернувшемся свёртке из тряпок.

Похожего пупса, только чистого и не такого побитого Вова видел у дочки соседей по бараку. Девочка кормила куклу из ложечки и возила в игрушечной коляске. Вову озарило! Найденного пупса надо отнести маме, чтобы хорошенько помыть, починить и подарить маленькой соседке. Вова представил, как обрадуется девочка ещё одной игрушке и как все будут хвалить его самого, как скажут: «Вы видели, какой Вова умный?!» или так: «Ну это же надо! Какой же ты, Вова, молодец!» Нетерпеливо, кое-как завернул находку в тряпки и прижав её к животу, побежал домой.

Вода в сандалиях чавкала, с мокрого свёртка капало, ветер свистел в ушах. Окрылённый предвкушением чего-то светлого, счастливого, Вова нёсся по знакомым переулкам, закоулкам — привык такими путями убегать от хулиганов. «…какой Вова умный!» — звучали в голове голоса соседей — мимо пролетали заборы, калитки, — «…Вова молодец!» — гремя цепями, лаяли вслед собаки, из-под ног разбегались куры. Домой, к маме, скорее! Но тайные тропы закончились, и пришлось выбежать на проспект — другой дороги к семейному бараку не было.

— Эй, Муравей, а ну стой! — ломающийся мальчишеский голос, как камень из рогатки, разбил мечту. — Чё украл, покажь, быстро!

Двое — лопоухий и рыжий, самые задиристые в округе подростки, ухмыляясь, подошли вразвалку. Вова остановился, тяжело дыша, сжался, втянул голову в плечи, но глаза не закрыл, а наоборот, смотрел выжидающе — однажды его отпустили только потому, что не отвёл взгляд.

— Не пялься на меня своими буркалами, урод! — закричал рыжий. — Вниз, гляди вниз!

Вова продолжал таращиться на хулиганов. Он уже сам хотел зажмуриться или опустить взгляд, но что-то случилось — глаза не закрывались и вообще не двигались.

— Чё, бля, самый борзый?! В землю смотри, в землю! — поддержал друга лопоухий.

Их уже не интересовало, что же такое нёс Муравей, — взбесило неподчинение дурачка. Лопоухий пнул Вову под зад, рыжий ткнул кулаком в плечо — свёрток упал и частично развернулся.

— Эй, вы что к нему привязались, хулиганьё! — проходившая мимо женщина вступилась за Вову и решительно направилась в их сторону, следом за нею шёл муж. Подтянулись другие прохожие. Подростков и Муравья сразу окружило много людей. Только что почти никого не было, и разом толпа!

Сначала оторопело смотрели, как Вова, подняв с асфальта, пытается завернуть в мокрые тряпки — пелёнки? — ободранную куклу. Или это… Вначале заскулила женщина, а потом, будто кто-то подал знак, люди закричали на разные голоса. Рыжий и лопоухий, не отводя глаз от того, что держал на руках дурачёк, побледнели, попятились и упёрлись спинами в чьи-то животы, груди.

***

В конце дня вернувшаяся домой Анна Борисовна была так вымотана, что, рассказывая соседке Айгуль о происшествии, забыла отправить Тимура с Аей в другую комнату. Все, включая обитателей междустенья, услышали историю Спиридонихи и Муравья.

–…Большинство смутьянов отпустили — каждый на работе получит выговор с занесением в личное дело. Тех, кто избили Муравьёву, посадили на пятнадцать суток за хулиганство, — закончила Анна Борисовна, с трудом поднимаясь с кухонного табурета, чтобы проводить соседей до двери.

Глава 5

— Почему ты не взял меня с собой? — Мок сидела на краю постели.

— В спортивном трико сзади один маленький карман, для тряпки места нет, — Тимур зевнул, — ты ведь не можешь быть всё время рядом.

— А если бы с тобой что-то случилось?

— Да отстань ты! Говоришь как бабуля. Что со мной могло случиться?! Не мешай спать.

Албасты, ворча под нос, ушла в зеркало на дверце шкафа.

— Мок! Мо-ок! — тихо позвал Тимур.

— Ну что? — из зеркала высунулась голова.

— Спокойной ночи! Не обижайся.

— Спи, я не обижаюсь. Пойду почитаю.

— А что ты читаешь? — спросил Тимур, трясясь от тихого смеха.

— Про джинна с пропеллером на спине и мальчика — интересная книжка.

Тимур задумался — «Три повести о Малыше и Карлсоне» действительно давно не видно на полке книжного шкафа. Смеяться над Мок расхотелось — снова вспомнилась Спиридониха. Теперь понятно, почему она показывала на сердце — пыталась объяснить, что Муравей — не убийца. Жалко всех до слёз. Ещё долго крутился в постели, не заметил, как уснул.

***

Дорога между домом 23 и школой проходила вдоль нескольких многоподъездных пятиэтажных хрущёвок — получился длинный двор с невообразимым количеством лавочек. Хотя и было раннее утро, но почти все «сидячие» места заняли бабушки, тётушки, молодые мамаши с колясками. Они качали головами, размахивали руками, что-то доказывая друг другу, — обсуждались последние события.

Ручеёк учеников, тёкший мимо скамеек, подхватил разговоры взрослых и понёс на школьный двор. Там говорили, спорили — каждый знал историю лучше другого. Первыми опомнились учителя — увели шумящих малышей. Здание втянуло в себя ребятню из средних классов, старшеклассники на правах бывалых заходили не спеша, нехотя поднимаясь по выщербленным ступеням крыльца. Парни-выпускники ушли покурить за угол. От резкого звонка задрожали оконные стёкла, завибрировали двери — начался учебный день.

Занятия шли своим чередом. Подходил к концу урок математики. На «камчатке» перешёптывались — готовили подлянку для молодого географа — он вёл следующий урок. Не могли решить, что лучше — намазать на стул клей или подложить кнопки. Тимур и Айка ещё на перемене высказались за второй вариант.

Отличница и красавица Марийка бойко стучала мелом, решая пример у школьной доски. Всё красиво в этой девочке: высокая ладная фигурка; затейливо заплетённая коса с пышным бантом; школьное платье и кружевной фартук, сшитые на заказ в ателье. А белые ажурные гольфы с маленькими помпонами по бокам! Одноклассницы тихо ненавидели Марийку. Её мама — продавец в новом универмаге. У остальных родители работали где угодно, но только не в торговле, поэтому о ТАКИХ гольфах можно лишь мечтать или раздобыть по великому блату. Даже Марийкин галстук краснее, новее, пионеристей, чем у других.

Учитель математики Сарайцев, которого, соответственно, за глаза называли Сараем, сидел, откинувшись на спинку стула. Разглядывая ученицу, думал: «Акселераточка! Выглядит лет на четырнадцать, а ножки, ножки какие!»

— Пиши выше, — сказал наставительно, положил ногу на ногу, сомкнул пальцы на затылке.

Марийка подняла руку — поднялся подол короткого платья. Стук мела по доске продолжился. Голоса в классе начали стихать.

— Ещё выше, — Сарай прищурил глаз, вытянул губы в трубочку.

Платье поднялось до запретного уровня — ещё немного, и будут видны трусики! Класс молчал, мальчишки затаили дыхание. Марийку спас звонок на перемену.

Мгновенно включились звуки — скрежет отодвигаемых стульев, клацанье портфельных замков и споры о качестве канцелярского клея и остроте кнопок. Об инциденте у доски сразу забыли. Все гурьбой побежали к географическому кабинету. В качестве подлянки все-таки выбрали клей. Надо успеть обмазать стул до прихода жертвы, угадать со временем.

Выбегая последним из кабинета математики, Тимур оглянулся — в пустом классе, на последней парте, стоял одетый в кожаную куртку, перетянутую на поясе ремнём, маленький человечек с острой бородкой и буравил взглядом Сарая, записывающего что-то в журнале за учительским столом.

Школьный домовой Феликс Эдмундович — давний знакомый Тимура — имел вздорный характер и терпеть не мог детей — младшие классы раздражали, средние бесили, к старшим питал лютую ненависть. Некоторые учителя тоже тёплых чувств не вызывали. Школьники часто падали на ровном месте, будто их кто-то толкал; теряли портфели, которые потом оказывались в самых невероятных местах с мокрыми учебниками и сломанными карандашами. Учителя обливались горячим чаем, слышали пугающие звуки, находили в классных журналах записки, написанные корявым почерком. Содержание посланий удивляло: «По тебе тюрьма плачет».

Домовой был давним и верным поклонником Дзержинского, даже взял себе имя и отчество кумира. Имелась у вредной нечисти слабость — любил погрызть сушки, сахар рафинад. Дружил с техничкой бабой Полей — старой знахаркой. К Тимуру относился снисходительно — мальчик приносил ему подарки: что-нибудь из твёрдых сладостей, открытки и газеты с фотографиями рыцаря революции. Мок старалась не вылезать из портфеля, когда Феликс Эдмундович был рядом, — побаивалась.

«Сарая тоже ждёт какая-то подлянка», — злорадно подумал Тимур и побежал догонять одноклассников.

Глава 6

Щёлкнув замками портфеля-дипломата, Сарайцев пошёл к выходу из класса, нажал на ручку — дверь не открылась. Чертыхнувшись, повторил — результат тот же. Снаружи по школьному коридору бегали, шумели дети. Мальчишеский альт почти у само́й двери звонко пропел: «Кайда́ бара́сын Пятачок улке́н-ульке́н секрет!» Учитель бросил на пол дипломат и в бешенстве забарабанил кулаками по крашеному дереву, крича, чтобы немедленно открыли. Гомон в коридоре не стихал — стук и крики из кабинета математики никто не слышал.

За спиной заскрежетало. Сарайцев обернулся и замер — по неряшливо вытертой, с меловыми разводами школьной доске пробегали волны. Одна из них, центральная, особенно крупная, остановилась, начала набухать и лопнула, превратившись в рваный рот.

— Сарай, ты козёл, — глухо пробасила доска, — по тебе тюрьма плачет. Знаешь, как плачет? Вот так, — рот на доске скривился и заныл гнусавым голосом: — Ну где же Сара-айцев? Я нары приготовила-а, баланду наварила-а.

Из глубины класса послышался смех нескольких голосов. «А-а, меня разыгрывают — это фильм, проецируемый на доску!» — догадался учитель, с трудом оторвал взгляд от ругающегося рта и посмотрел туда, где прятались злобные ученики с кинопроектором. Но никого не увидел.

Смех раздался снова. У Сарайцева вздох застрял в горле — висящие на стенах портреты великих математиков — Ломоносова, Лобачевского и Софьи Ковалевской — ожили. Головы гениев повернулись в его сторону и, откровенно издеваясь, хохотали на разные лады. Особенно веселился Ломоносов — тряс буклями парика, смеялся, похрюкивая, пока не начал ика́ть. «Это галлюцинации — меня отравили! Что-то подсыпали в чай, вот подонки! Где? В учительской! Но кто и зачем? Нужно срочно промыть желудок!» — лихорадочные мысли лезли одна на другую. Паника застучала в висках.

Икота Ломоносова не стихала. Лобачевский раздражённо выкрикнул:

— Наберите воздух в рот и задержите дыхание, надоели, право.

— Нет, я лучше так: икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого — вот видите, прошла!

— Мужичьё! — фыркнула Ковалевская. — Вы вообще должны быть в кабинете физики.

— А я и там есть, и в кабинете химии тоже, а вот в классной комнате русского языка и литературы моего портрета нет, даже обидно. Я основу стилистики разработал, а Пушкин подхватил и развил. — веселился Ломоносов, — вот такой я, лапотник архангельский, разносторонний.

Переставший что-либо понимать, Сарайцев переводил ошалелый взгляд с одного портрета на другой.

— Все вы одинаковые — разносторонние и односторонние, — ведёте себя как свиньи да женщинам под юбки залезть норовите, — проворчала Ковалевская.

— Ну-у, началось! — Лобачевский закатил глаза. — Мон шер, вы образованная интеллигентная женщина, а рассуждаете как рыночная торговка.

— Не знаю, кто кому под юбки заглядывает, но Сарайцев ещё тот фрукт, — съехидничала школьная доска.

Учитель вздрогнул, услышав свою фамилию, обернулся.

— В ленинской комнате со старшей пионервожатой что делали, а? Под кумачовым знаменем — позор! А ещё член партии, — доска скривила страшный рот.

— Это было не то, что вы п-подумали, — попытался оправдаться Сарайцев.

— А что можно подумать о твоих шашнях с химичкой в её лаборатории? С замужней женщиной! Тоже, между прочим, членом партии.

— Много с кем у него было, так он теперь на девочек поглядывать стал, негодяй! — возмутилась Ковалевская.

— Моральный разложенец! — поддержала доска.

Сарайцев снова повернулся к портретам. Ковалевская ещё что-то выговаривала, истерично взвизгивая, но он уже не слушал — смотрел во все глаза, как по углам и потолку класса разрасталась паутина, да не обычная, серая, а густая, будто сотканная из толстых прядей чёрных волос, покрытых вековой пылью. Страшная сеть задрожала, затряслась, стулья у последних парт задвигались. Из-за них вылез и, перебирая суставчатыми лапами, важно пошёл по проходу паук величиной с овчарку. Мохнатое круглое тело венчала человеческая голова. Сарайцев вгляделся — длинный нос, колючий взгляд, острая бородка — это же Дзержинский! «А вдруг не галлюцинация?!» — от страшной мысли сердце забилось часто-часто.

— Самая что ни на есть реальность, — прочитав мысли жертвы, подтвердил паук-Дзержинский и подошёл вплотную.

— Идиот, ты думал, что тебе это только кажется? — возмутилась за спиной школьная доска.

— А теперь я тебя съем, — обыденным тоном сказал паук. Нижняя челюсть с острой бородкой опустилась до пола и с треском раздвоилась на зазубренные жвала.

Сарайцев силился вскрикнуть — и почувствовал, что голоса нет, попробовал сделать какое-нибудь движение — тело онемело. Он обречённо глядел в раскрывшуюся пасть.

— Не ешь его! — взвизгнула Софья Ковалевская. — Начнётся сейчас — кровь фонтаном, хруст костей, сдавленные стоны — не люблю я это, противно, фу-у. Просто выгони.

Паук будто ждал, чтобы его попросили — жвала втянулись, челюсть вернулась на место. Дзержинский с ненавистью посмотрел на замершего учителя и прошипел:

— Пошёл вон из моей школы!

— Вон! — забасила доска.

— Во-он! — закричали портреты.

Прозвенел звонок — закончилась перемена. Бывший учитель математики, почувствовав, как тело ожило, лихорадочно закивал (казалось, что кошмар длился вечность, а на самом деле прошло десять минут), подхватил валявшийся дипломат и словно угорелый бросился вон в распахнувшуюся дверь.

***

Тимур у входа в класс географии выглядывал молодого учителя, чтобы дать знак одноклассникам — пора мазать стул клеем. Из кабинета математики выскочил бледный взъерошенный Сарай и, будто за ним гнались, понёсся к выходу из школы. Тимур только успел подумать о злобности домового, как на горизонте появился тот, кому готовили «сюрприз». Против географа никто ничего не имел, но есть традиция и есть практикант, работающий в школе первый год после института, — улыбчивый, незлобивый — такой не будет поднимать шум, стерпит.

Географ, опаздывая на урок, шёл по пустому коридору быстрым шагом, почти бежал и не заметил, как из пола начал вылезать длинный крепкий гвоздь. Мгновение, и молодой человек уже лежал на затоптанном линолеуме. Поднялся, смутившись, улыбнулся наблюдающему за ним Тимуру, сделал два шага и согнулся под шумно упавшим стендом «Рисунки наших учеников». Пока отряхивался и приставлял стенд к стене, появилась секретарша и позвала к телефону.

— Я приду попозже. Сидите тихо, почитайте учебник на последних страницах, — географ, махнув рукой, убежал.

Стало понятно, что подлянка не удастся. Ясное дело — жертва не дошла до класса стараниями Феликса Эдмундовича.

Уроки закончились. Голосящая орава учеников вытекла со школьного двора, разделилась на ручейки, впиталась в улицы и переулки. Тимур и Ая медленно шли к выходу по пустому школьному коридору — рассматривали картинки в напечатанной на серой бумаге брошюре о летающих тарелках.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, Тимур обернулся — в темноте коридорчика, ведущего в спортзал, мерцали зловещие глаза.

— Айка, я задержусь, если хочешь, иди домой.

— А что, что случилось? — Ая посмотрела по сторонам.

— Ну, мне надо… — Тимур кивнул в сторону спортзала.

— Домовой, да? Иди, я на улице подожду, — заговорщически зашептала привыкшая ко всему подруга.

В тесной раздевалке при спортзале на низенькой скамейке сидели Тимур и Феликс Эдмундович, облизывающий красный леденец барбариски — других подарков в карманах школьных брюк не нашлось. Домовой, причмокивая липкими губами, отчитывал мальчика:

–…ишь, чего удумали — имущество клеем портить!

— А я решил, что вы географа пожалели.

— И это тоже. Он, наивный, думает, что если будет вам потакать, то чего-то добьётся. Вас надо вот так держать! — Феликс Эдмундович потряс сжатым кулачком. — У меня одно мнение — по вам по всем тюрьма плачет. Ты ведь знаешь? — домовой пытливо посмотрел на Тимура. Тот согласно кивнул — десятки раз слышал этот приговор, привык.

— У меня к тебе дело, — домовой сменил интонацию.

Измученный дневным гомоном, Феликс Эдмундович очень ценил тишину и спокойствие. В последнее время по ночам ему досаждал шум из соседнего со школой дома — скулила и визжала избиваемая и, возможно, голодная собака. Звук пролетал через стадион, резонировал от стен в пустых школьных коридорах. Домовой нервничал.

— Техничка Поля ходила, просила не шуметь, соседи жаловались, но этот мерзавец на всех накричал и прогнал со двора. Участковый появился один раз, пригрозил штрафом, — доверительно рассказывал домовой.

— И что?

— Ничего! А воз и ныне там. Может, ты сумеешь увести пса и к кому-нибудь пристроить? Устал я, сил моих нет и сделать ничего не могу — чужой дом, мне туда ход заказан.

— А что же я могу сделать? — изумился Тимур. — Мне всего двенадцать лет.

— Ты не такой, как все — первый из школьников, кто меня видит, — домовой поднял палец. — Первый! Поэтому можешь и многое другое, просто сам ещё не знаешь. К тому же ты не один, — домовой кивнул на портфель. Портфель зашевелился. — Твоя защитница поможет. Вы справитесь.

Глава 7

За оградой школьного стадиона стоял старый дом. В захламлённом дворе, в покосившейся будке жил пёс. Недавно дом вместе с собакой достался по наследству от дальнего родственника горькому пьянице и дебоширу Фёдору Петушкову, которого за глаза называли Петушком. За неимением жены и друзей, злобу и обиду на мир нерадивый хозяин вымещал на несчастном животном.

***

Трёхлетний Кай, помесь овчарки с дворнягой, хорошо помнил прежнего хозяина — дедушку, который сытно кормил; следил, чтобы в миске была свежая вода; чинил и чистил будку — в ней до Кая жило не одно поколение собак; на ночь отпускал с цепи. Жизнь изменилась, когда однажды дедушка не вернулся домой… Приходила соседка с детьми — заботилась как могла, а потом во дворе появился этот — плохо пахнущий, злой, пинающий под рёбра тяжёлыми ботинками. Исхудавший, со свалявшейся шерстью пёс теперь ел сухой хлеб, и то не каждый день, мучился от жажды и вони — за ним никто не убирал.

Однажды днём, когда нового хозяина не было дома, Кай услышал возню у высокого ветхого забора и увидел, как в сторону отодвигается одна из досок. Зарычав, бросился к открывшейся щели — его с интересом разглядывали две пары детских глаз. Увидев протянутую руку, принюхался, подошёл поближе — рука пахла добром, пёс ткнулся в неё носом. Рука исчезла и, вновь появившись, поднесла на раскрытой ладони что-то маленькое прозрачное. Кай слизнул, выжидающе посмотрел в щель — может, ещё дадут?

***

Тимур и Ая вышли из проулка, разделяющего школьный стадион и двор с собакой.

— У меня больше барбарисок нет, а пёс голодный. Ты видела, какой он худой?

— И у меня ничего нет, — хлюпая носом, загнусавила Айка и, не выдержав, расплакалась. — Мне так жалко соба-ачку-у…

— Позже вернёмся — покормим, воду надо будет в бутылке принести, — после разговора с домовым и знакомства с псом стало понятно, что без советов друзей из междустенья не обойтись.

Бабуля надолго ушла в универмаг — недавно построенный двухэтажный красавец, облицованный цветной плиткой. Подруга Фаня заняла для неё сразу несколько очередей — в отделе тканей «выбросили» дефицитный ситец, в парфюмерном — чешский шампунь.

Обитатели междустенья собрались в гостиной. Тимур и Мок рассказали о собаке и просьбе Феликса Эдмундовича.

— Нам придётся украсть пса? — Тимур обвёл друзей взглядом.

Мила задумчиво разглядывала рюши на платье. Пирожок, посмотрев на неё, с глубокомысленным видом уставился на свои лапки, будто никогда их прежде не видел. Мок крутила палку, наблюдая за А́врумом — демон ходил из угла в угол, думал и наконец сказал:

— Красть не надо. Хозяин сам отдаст, — демон упреждающе поднял ладонь. — Сейчас объясню. Для таких типов авторитетов нет, кроме самой высокой власти.

— Бога? — удивился Тимур.

— Ну ты хватил! Нет, ниже — руководителя страны. Мок, ты знаешь, кто такой генсек? Тимур, неси газеты!

Позже Тимур и Ая сходили к дому за школой — напоили пса водой из бутылки и бросили в щель кости от бешбармака с кухни тёти Айгуль. Была ещё одна проблема — к кому пристроить Кая (кличку узнали от соседских детей), если удастся его вызволить. Ая предложила поговорить с Аю́пом — мальчиком из параллельного класса.

Аюп — чеченец, его родственники каждую весну угоняют отары овец на джайляу — летнее пастбище. Отправить бы собаку туда! Только как уговорить взять измученное, истощённое животное? Но всё оказалось намного проще. На следующий день Аюп просто пришёл с ними к щели в заборе, посмотрел на Кая, дал понюхать руку и с видом знатока сказал:

— Хороший, молодой пёс — откормим — станет сильным, нам такие всегда нужны. Я поговорю с отцом. Приводите Кая к нам.

Тимур переживал, что Аю́па заинтересует, кто и как заберёт собаку с чужого двора. Но юный кавказец ни о чём не спросил, его так воспитали — настоящие мужчины нелюбопытны и немногословны. Мальчики пожали друг другу руки.

Часть 2

Глава 8

Петушок под вечер вернулся домой в обычном для себя состоянии — пьяным и злым. Кай, увидев хозяина, поджал хвост и спрятался за будкой.

— Ид-ди с-суда! — топнул ногой Петушок, — к-кому ск-казал!

В ворота постучали.

— Кто там ищо-о-о? — стараясь держаться ровно, железной походкой подошёл к воротной двери, резко распахнул её и обомлел. Перед ним стоял… генеральный секретарь компартии СССР! Всё как в телевизоре — брови, орденские планки на пиджаке, галстук.

— Товарищ Фёдор Петушков? — спросил генсек и, не дожидаясь ответа, отодвинув плечом хозяина, зашёл во двор. На дороге, рядом с домом стояла большая чёрная машина.

— Жалуются на тебя — пьянствуешь, дебоширишь, — важный человек, хмуря кустистые брови, осмотрелся.

— Я? Меня? Кто, кто ж-жалуется? — заикался трезвеющий Петушок, пытаясь застегнуть трясущимися руками верхние пуговицы мятой рубашки. С трудом справился, пригладил рукой волосы и застыл, вытянув руки по швам.

— Соседи, товарищи по работе — советские граждане. Вот, мне — руководителю страны — пришлось вмешаться. Может, предложишь сесть или так и будем разговаривать стоя?

Вмиг с лавки, подпирающей стену дома, были сброшены вёдра, тазы и прочий гремящий хлам. Нерадивый хозяин вытер рукавом освободившееся место и с поклоном пригласил сесть.

— У меня, — с трудом выговаривая слова, посетовал старый больной Леонид Ильич, — конечно, очень много забот, — отдёрнув брюки на коленях, он неловко уселся на низкую лавку. Покряхтел, пожевал губами и одышливо продолжил: — но как же я могу не помочь, не вмешаться? Ведь речь идёт о нашем, советском человеке. Очень хочется знать, что у тебя на душе. Сядь, не стой как истукан.

Петушок осторожно присел рядом. Генсек медленно повернул к нему голову и стал смотреть не мигая, будто пытался прочесть мысли.

Пьяница отвернулся, потупился, прохрипел через пересохшее горло:

— Ну да, я.…это, бухаю, то есть пью, прогуливаю работу. Так вот, вообще…

— Вообще! — передразнил Леонид Ильич. — Вся страна готовится в октябре отметить годовщину новой конституции — мощного средства дальнейшего развития и углубления социалистической демократии. Вдохновлённые граждане совершают трудовые подвиги — выполняют обязательства, взятые на третий год пятилетки. А что лично ты сделал для страны, партии, народа?

— Ничего… — удручённо прошептал Петушок и тихо заплакал, уткнувшись лицом в суконное плечо генсека.

— Ну-ну-ну. — Леонид Ильич по-отечески погладил вспотевшую голову пьяницы. — Бросай пить, вернись на работу — влейся в трудовой коллектив.

— Брошу, вернусь, — хрипы сменились всхлипами, — вольюсь, исправлюсь.

— Вот и хорошо. Знаешь что? Приезжай ко мне в Москву на праздник 7 ноября!

— А можно? — заплаканные глаза Петушка округлились.

— Конечно! Как приедешь, сразу иди в Кремль, на входе скажи охране, что ты мой друг и тебя пропустят. Посидим по-простому, без затей. Попьём чай с вишнёвым вареньем. Ты какое любишь — с косточками или без?

— С косточками.

— Я тоже.

Оба засмеялись.

— Побываешь на параде. Приезжай! — Леонид Ильич хлопнул себя по коленям. — Пора в путь, скоро стемнеет. Я вот подумал, нужно взять у тебя что-нибудь в память о нашем знакомстве. Подари мне… — генсек обвёл взглядом двор, — вот хотя бы его, — и показал на осторожно выглядывающего из-за будки Кая.

— Зачем он вам? Худой, вонючий, — Петушку стало стыдно, что у него такой пёс.

— Хочу! Старческая причуда, — пожал плечами Леонид Ильич и тяжело поднялся с лавки.

Пьяница засуетился, схватил цепь и с силой потащил упирающегося, скулящего Кая на середину двора. Пёс не хотел подходить к генсеку, будто чего-то боялся.

— Позови моего шофёра, он возьмёт собаку.

Проводив гостя до самой машины, Петушок услужливо открыл дверцу. Прежде чем сесть, Леонид Ильич неожиданно притянул его к себе и, заключив в объятия, крепко поцеловал три раза: сначала в левую щеку, потом в правую и, наконец, в губы. Обалдевший пьяница долго махал вслед лакированной «Чайке» и, вернувшись, начал кружить по двору, представляя чаепитие в Кремле, парад…

Вот стоит он, Фёдор Петушков, в ратиновом пальто и каракулевой шапке-пирожке на трибуне мавзолея. Рядом генсек. Вокруг важные политические деятели. Внизу с транспарантами, шарами и детьми на плечах шагают стройные колонны ликующих трудящихся. Из ртов, кричащих дружное «Ура!», вырываются облачка пара. Взгляды празднующих 7 ноября граждан обращены на руководство страны. Люди спрашивают друг у друга: «А кто этот интересный мужчина, что стоит рядом с Леонидом Ильичом?» «Как, вы не знаете? Это же Фёдор Петушков — лучший друг нашего дорогого генерального секретаря!» — отвечают другие. «Интересно, он женат?» — мечтательно закатывают глаза нарядные москвички.

После парада Фёдор, стройный и высокий, как кипарис, шагает по опустевшей Красной площади. Следом бегут те самые красотки, что интересовались его семейным положением. Каблуки модных сапожек стучат по легендарной брусчатке, звонкие голоса окликают, умоляя обратить внимание, поговорить. Фёдор благородно останавливается, загадочно улыбается, обернувшись вполоборота (при этом он похож на известного французского артиста, имя которого забыл) и голосом Рената Ибрагимова произносит: «Милые дамы…».

На этих словах фантазия отключалась. Уже который круг прошёл по двору, мечтая, и каждый раз на «милых дамах» всё заканчивалось. Так или иначе, но Фёдор Петушков твёрдо решил бросить пить, больше не прогуливать работу, начать копить деньги на поездку в Москву.

Глава 9

Кай со страхом выглядывал из-за будки. Нечто похожее на клубок веток с головой, сверкая глазками бусинками на страшной морде, ковыляло к лавке, опираясь на палку. Пёс испугался — никогда прежде не видел такого чудища! Спрятался, настороженно прислушиваясь к двум голосам: сиплому мужскому и скрипучему не человеческому. Любопытство заставило осторожно — одним глазом — посмотреть ещё раз. Удивился увиденному — его мучитель плакал, обняв страшилище, кивал, а потом чему-то обрадовался и даже засмеялся.

Самое ужасное случилось позже. Хозяин вытащил Кая за цепь и потянул в сторону пришельца с палкой. Он хочет отдать… этому страшному, непонятному! НЕТ! НЕТ! Пусть всё останется как было. Ему здесь очень хорошо — иногда добрый хороший хозяин бросает хлеб, а что воду не наливает, так это ничего. Может, скоро небо польёт двор — вот тогда можно будет напиться. И пусть хозяин бьёт сколько хочет! Пёс упирался, скулил, почти обезумев от паники.

Чудище что-то сказало скрипучим голосом. Хозяин отпустил цепь и убежал за ворота. Поджав хвост, Кай юркнул за будку, распластался на земле, спрятал нос в лапы, закрыл глаза, стараясь стать невидимым. «Идём скорее. Вставай, вставай!» — кто-то потянул его за ошейник. Он узнал голос и запах одного из маленьких людей, которые приносили еду несколько последних дней. Ничего не понимая, но чувствуя, что пришло спасение, Кай позволил себя увести.

***

Тимур забежал с собакой за угол дома, там ждали Айка и Муравей. Оставив Кая с ними, вернулся к Петушкову. Фёдор с пустыми глазами, блаженно улыбаясь, стоял в воротах, махал рукой в пустоту, будто прощался с кем-то. Юный спаситель обиженных животных подхватил серую тряпку, упавшую с забора прямо в руки. Аккуратно сложил её и убрал в карман брюк.

Идея привлечь Муравья к «операции» по вызволению Кая пришла сегодня, в последний учебный день, в светлую голову Аи. Тимур сомневался.

— Почему нет? — запальчиво убеждала подруга на перемене, — не такой уж он и дурачок. Проведёт нас по переулкам к дому Аю́па. Как мы пойдём с большой собакой на цепи по улицам, где много людей? Нас в округе все знают — расскажут родителям. Что будем врать?

— Нашла проблему! Врать мы умеем. — ухмыльнулся Тимур. — Уговорила, но тогда сама объясни Муравью, что нужно сделать.

После школы направились к семейному бараку.

***

Вова Муравьёв и маленькая соседская дочка сидели на крыльце, рассматривая цветные картинки в книжке-раскладушке.

— Можно поговорить с тобой? — спросила подошедшая к крыльцу школьница. За нею стоял серьёзный мальчик в ученической форме.

Сначала Вова испугался, уверенный, что эти двое решили поиздеваться, но они представились, заговорили как с равным, тем более что были с ним одного роста. Девочка Ая рассказала про пса и злого хозяина.

— Ты везде ходишь, хорошо знаешь переулки, проходы, где мало людей. Пожалуйста, проведи нас с собакой к улице, где живут чеченцы так, чтобы никто не увидел.

Конечно, Вова проведёт. Поможет друзьям спасти собаку. Друзьям!

— Подходи в семь часов вечера к дому за нашей школой, — серьёзный мальчик Тимур протянул для пожатия руку! — Встретимся в проулке.

Ребята ушли. Вова не умел определять время по часам — знал утро, день, вечер и ночь. Поэтому, чтобы не опоздать, не подвести, решил сразу пойти к условленному месту и там ждать.

***

Собачья память так устроена, что всё плохое быстро забывается. Кай бежал рядом со своими спасителями, будто не было в его жизни захламлённого двора, голода и тяжёлых хозяйских пинков. Хотелось вдохнуть полной грудью воздух свободы, но мешала цепь, за которую тянули — ошейник душил. Тот незнакомый, что пришёл с маленькими людьми, посмотрел на Кая яркими глазами, и пёс понял, что его услышали.

***

Шли быстро, удивляясь количеству поворотов и проходов между домами. Гордый Муравей вывел свой отряд на небольшую полянку между огородами. Остановились перевести дух, а ведь прошли лишь половину пути — чеченцы жили на самой окраине посёлка.

— Ваш пёс хочет убрать цепь, — Муравей обхватил своё горло рукой, будто душил, — он никуда не убежит.

— Это Кай тебе сказал? — съехидничал Тимур.

— Да нет, это… не сказал, — Муравей запутался в объяснениях, — я слышу его голову, а он это… ну… слышит мою.

— Ты умеешь читать мысли собак? — восхитилась Ая.

— Не-е, я читать не умею. Просто головы всехних зверей слышу… это… ну, когда хочу. — Муравей переводил выжидающий взгляд с мальчика на девочку, боясь, что над ним начнут потешаться — не поверят.

— Докажи! — Тимур посмотрел по сторонам, увидел на крыше одного из сараев огромную ворону — таких не бывает, проморгался — видение исчезло. Неподалёку заметил воробья на кусте сирени, — позови его!

Муравей протянул руку — птица взлетела, покружила над полянкой и уселась, вцепившись коготками, в замызганный рукав тельняшки. Ребята уставились на чирикающую птаху с открытыми ртами.

— Вова, ты волшебник. Ведь никто не поверит, если… — Ая не договорила.

Тимур перебил:

— Не надо никому рассказывать! Пусть это будет такая же тайна, как и моя. Если люди узнают и посмеются — это ерунда, но если поверят, то, мне кажется, ему сделают что-нибудь нехорошее. — На удивлённый взгляд подруги пояснил: — Это как в мультике — оборвут лепестки у цветика-семицветика и выбросят. — Обратился к дурачку: — Ты ещё кому-нибудь показывал такой фокус с птичкой?

Муравей часто моргал, пытаясь понять, что от него хотят. Вроде бы понял, развёл руками:

— Так на меня только обзываются… это… ну, сказали бы: «Покажи!» — я бы показал.

Цепь прощально звякнула в зарослях. Кай, радостно взвыв, обежал полянку, от беспредельного восторга стал носиться вокруг людей, стараясь лизнуть ладони, лица. Ая вспомнила про две печеньки, которые сунула в карман, выходя из дома. Пёс в одну секунду проглотил угощение, лёг на спину, выставив на обозрение впалый, серый от грязи живот. Ребята и Муравей, присев на корточки, гладили его. Кай, дёргая задней лапой, поскуливал от блаженства — видно было, что он очень соскучился по добрым прикосновениям. Под скорлупой из скатанной шерсти, колючек и пыли громко билось счастливое собачье сердце.

Глава 10

На обратном пути почти бежали — обещали быть дома не позже половины десятого. Когда крыша их хрущёвки показалась между деревьями, сбавили темп. Прерывисто дыша, Тимур положил ладонь на левую сторону груди:

— У меня сердце ноет и ком в горле. Кай так смотрел на нас, когда Аюп заводил его во двор. Я себя предателем чувствую.

— Я тоже, но мы собаку взять не можем, тем более большую. Даже если бы можно было… Каю будет лучше на природе, чем в тесной квартире.

Тимур кивнул:

— Успокаиваешь, уговариваешь себя и меня. Ну да, нам бы всё равно не разрешили.

Ая остановилась:

— Я вот ещё о чём думаю: ты дружишь с домовыми и демонами, Муравей умеет мысленно разговаривать с животными. Может, и у меня есть какой-нибудь дар?

Брови Тимура поползли вверх:

— Зачем он тебе? Жить с даром — это значит всё время что-то скрывать, врать. Мечтай о чём-нибудь другом.

У подъезда стояли бабуля и тётя Айгуль.

— Почти десять! Двенадцатилетние дети в такое время должны быть дома. — нахмурилась бабуля.

— Скажи спасибо, что отец устал и раньше лёг спать. Марш домой! — прикрикнула на Айку мама.

***

К дому подошла Ша̀па — соседка по лестничной площадке. Галя Шапкина — четырнадцатилетняя «оторви да выброси», Тимура и Аю почти не замечала, а они её побаивались.

— Доча, иди позови отца! — крикнула с четвёртого этажа тётя Лиля Шапкина, показывая в сторону стоящей в центре двора беседки. Оттуда раздался многоголосый взрыв хохота.

— О-ой! Там куча мужиков сиди-ит, не пойду. Сама зови, — загнусавила Ша̀па.

— Кому сказала, позови!

Анна Борисовна, Айгуль и дети зашли в подъезд, снаружи продолжалась перебранка.

***

Большинство мужчин, проживавших в хрущёвке, свободное время проводили в гаражах, выстроенных вдоль задней стороны дома. Привыкшие к работе пролетарии что-то чинили, крутили, смазывали в своих Москвичах, Запорожцах и Уралах. У каждого имелся «джентельменский набор» для отдохновения души — раскладной стул, транзистор, спрятанная в укромном месте бутылка «беленькой». О закуске не волновались — в погребах под гаражами ждали своего часа по-армейски ровные ряды банок с соленьями, вареньями и прочими закрутками.

В начале семидесятых в центре двора построили большую квадратную беседку с одноногим столом посередине и лавками вдоль стенок. В утренние часы стол уставлялся стеклянной тарой с парным молоком, творогом в кастрюлях, яйцами в корзинах — частный сектор снабжал кальцием безземельных жителей благоустроенных квартир. Днём в беседке играли дети, а по вечерам доминошники — те самые мужчины из гаражей.

Засиживались до глубокой ночи по случаю предстоящих выходных или работы во вторую смену. Из чьей-нибудь квартиры через двор протягивали длинный кабель с лампочкой. Её света хватало на то, чтобы видеть точки на костяшках домино и не пронести мимо рта кружку разливного, конечно же, креплённого водкой пива. Говорили о машинах, дефицитных деталях, резине. Травили анекдоты иногда, вполголоса, политические. Под стук костяшек кто-нибудь выкрикивал: «Рыба!» и все возбуждённо гоготали. Часто к беседке подбегали дети — приносили отцам сигареты из дома или звали ужинать.

***

Митя Шапкин, сидевший в беседке в окружении соседей, допил «ерша», вытер рот, прислушался — рассказывали анекдот:

Петька заходит в штаб. Разутый Чапаев лежит в гамаке.

— Ну и грязные же у тебя ноги, Василий Иванович, грязней моих!

— Так ведь я и постарше тебя буду, Петька!

Доминошники захохотали.

— А вот ещё! — оживилось раскрасневшееся лицо нового рассказчика. Все склонились, прислушиваясь:

Мюллер вызывает Штирлица и говорит:

— Завтра коммунистический субботник, явка обязательна.

Штирлиц отвечает:

— Есть! — поняв, что провалился, садится за стол и пишет: «Я, штандартенфюрер фон Штирлиц, на самом деле являюсь советским разведчиком».

Мюллер, читает этот рапорт, звонит Шелленбергу и говорит:

— Вальтер, зайдите посмотрите, что ваши люди придумывают, чтобы на субботник не ходить.

Сквозь общий смех Митя услышал голос дочери. Галка, стоя у беседки, звала домой. Сидящий справа сосед с первого этажа, Саня Кислица, оглянулся и ткнул Митю локтем в бок:

— Дочка-то как выросла! Сколько ей?

— Четырнадцать.

— Да-а? А выглядит на все шестнадцать. Ишь, наливная какая! — сосед бросил сальный взгляд на выпирающую из-под футболки девичью грудь.

Мите стало противно. Хотел что-то сказать, да от выпитого такая лень накатила, что рот открывать не хотелось. С трудом встал и, поддерживаемый дочкой, пошёл к подъезду. Дома жена Лилька разворчалась, что пил на голодный желудок. Заставила съесть горячий суп и запить крепким чаем. После душа Митя почти протрезвел.

В ночной тишине квартиры мирно тикали часы. Митя с Лилей лежали в гостиной на диване-раскладушке под большим красным ковром на стене. Несмотря на выпитое и съеденное, сон не приходил, что-то тревожило Митю, а что — понять не мог. Смотрел на узорные ковровые завитушки, отчётливо видные в лунном свете, пробивающемся сквозь тонкую штору. Лилина рука под одеялом нащупала его живот, опустилась ниже.

— Идём на пол, — предложил Митя, — диван скрипит — Галка через стенку услышит. Она всё понимает, стыдно. — Наконец вспомнилось, что тревожило — слова соседа. А ведь верно, дочка уже большая, а он, дурак, даже не заметил, как ребёнок вырос.

Лиля вскинулась:

— Что-о? На пол? Меня, законную жену, как какую-то шалаву? Я честная женщина! Я тебе дочь родила! — подумала, озарённая пониманием, впилась ногтями в плечо мужа: — Предложил так, будто всё время этим занимаешься. Ах ты, скотина, где и с кем на полу кувыркаешься?! Кто она?!

— Тихо, дочку разбудишь. Что ты как дура, напридумывала себе что-то. Не хочешь — не надо! — Митя понял, что скандал как снежный ком катится на него, увеличиваясь в размерах с каждой минутой. Он слишком хорошо знал свою жену — со спокойной жизнью можно попрощаться на долгое время.

Глава 11

После шипящей перебранки Митя уснул, отвернувшись к ковровой стене. Глотая слёзы, обиженная Лиля смотрела на колышущееся кружево теней, раскинувшееся сетью по всей комнате, — росший за окном высокий тополь, шелестел, играя с ночным ветерком.

Примеряла роль любовницы то на одну, то на другую знакомую. С кем? Не может такого быть, чтобы у Митьки никого не было на стороне. Ведь откуда-то появилась эта идея, чтобы на пол пойти, значит, точно, уже делал так. И НЕ РАЗ! Сволочь… Сердце обливалось холодом, но всё равно думалось и представлялось до зубного скрежета. Картинки и невысказанные слова смешались в спутанный клубок, и Лиля начала засыпать.

Сначала, как бы издалека, по нарастающей, появился звон в ушах. Это «ззз-ы» приближалось, превращаясь в гул. Нет — это чей-то голос, тянущий звук, похожий на «о-оммм». Последнее «…ммм» уже било по голове, грозя взорваться в ушах. Голову вдавило в подушку. Чьи-то маленькие пальчики касались лба, захватывали пряди. Собрав волосы в узел, больно дёрнули вверх. На грудь кто-то сел, надавил на плечи, задышал горячим в лицо. Ясно слышался храп мужа. «М-ма-ма» — пыталось выкрикнуть немое горло. Забилась паническая мысль, что надо постараться пошевелить хотя бы мизинцем. Хоть чуть-чуть, на миллиметр! Иначе — конец. Всё, что тридцать пять лет созревало, копилось, сейчас сконцентрировалось на одном мизинце. «У-ууу» — взвыло внутри. И палец шевельнулся, за ним другой. Вот уже кисть задвигалась по простыне, губы вытолкнули мечущийся в закрытом рту крик. Тяжёлое отвалилось вбок и уползло за край постели. Лиля села и затравленно осмотрелась. Тени кружевѝлись, тополь шуршал, часы тикали. Митя перестал храпеть, почесался, лёг удобней и снова затарахтел, забулькал.

***

Домовая Мила мучилась от томления. Недавно она поняла — богатство, накопленное за долгие годы в комнатах междустенья, — ничто по сравнению с вещью, появившейся в квартире Шапкиных.

Лильке, вздорной бабёнке, на день рождения подарили японский зонтик. Гости цокали языками, муж уважительно рассматривал маленький цилиндр в цветном чехле. Дочке, бандитке Галке по прозвищу Ша̀па, даже подержать не дали (вдруг сломает!). Именинница произнесла с благоговейным придыханием «йаапонский», раскрыла чудо и покрутила ручку — кленовые листья рисунка побежали друг за дружкой. У Милы, наблюдающей за праздничным застольем из посудного шкафа полированной стенки, от восторга закружилась голова. «Надо брать!» — твёрдо решила домовая. Пирожок, прикорнувший рядом на крышке фарфоровой супницы, поднял голову. Зачем в междустенье зонтик? Поймал требовательный взгляд подружки. Ну, если Мила хочет…

***

Мила и Пирожок занимались любимым делом — слонялись по комнатам междустенья, любуясь нажитым, вернее, заимствованным у невнимательных жильцов дома. Большая часть вещей висела на невидимых нитях (личное изобретение Милы) — так лучше видно. Даже надменный А́врум иногда ходил между гирляндами из зубных щёток, гребёнок и помпонов от зимних вязаных шапок, с интересом рассматривая имущество домовой.

Что такое «йаапонский», домовая не знала, но, судя по поведению людей на дне рождения, — что-то очень хорошее. Вот здесь, в углу, между непарными носками и заколками для волос самое место для пёстрой красоты раскрытого зонтика.

***

Телевизионный мужчина в квадратных очках убедительно вещал:

— Тесные узы братства объединяют нашу страну с другими странами мировой социалистической системы. По мере роста их экономического потенциала и накопления разностороннего опыта страны содружества переходят на все более высокие ступени сотрудничества во всех областях. В сфере экономики за три десятилетия мы поднялись от простого согласования взаимных товарных поставок до совместного планирования долгосрочных интеграционных мероприятий…

Лиля с раскрытым зонтиком интересничала у зеркала в прихожей — то пряталась, то выглядывала из-за края. Представляла, как идёт в дождливый день на работу, ловя завистливые взгляды из-под обычных советских зонтов. В свете дня и хлопотах по дому страх, пережитый ночью, притупился.

— Чё ты всё играешься с ним как маленькая? — стараясь перекричать телевизор, мимо слоном протопала дочка.

Диктор резко умолк.

— Как ты с матерью разговариваешь, нахалка! Включи обратно — сейчас концерт будет. — Лиля заглянула в гостиную. Галка стояла у полированной стенки, раскрыв книжный шкаф. — Бери книги, которые внизу, на центральных полках не трогай — переплёты испортишь.

— Да знаю я, сколько можно одно и то же говорить, — огрызнулась дочка, оглянулась — мать вернулась в прихожую. На «запретной» территории за одним из красных томов с золотым тиснением, у стенки шкафа хранились сигареты Ту-134.

Глава 12

Перебрав в уме всех, более-менее подходящих на роль Митиной любовницы, Лиля остановилась на цыганистой Розке — красивой общительной матери-одиночке, работающей закройщицей в ателье. Яркая Роза шила себе вызывающие наряды: сплошь мини-юбки да облегающие кофточки с глубоким вырезом. А ещё эти высокие каблуки и ярко-алые губы. Короче, ШАЛАВА! Такие уводят мужей из приличных семей. Она могла и на полу, и на столе. «Тьфу ты, чёрт!» — от досадных мыслей Лиля потеряла бдительность и споткнулась обо что-то у ворот дома, где жила школьная техничка баба Поля — известная среди тех «кому надо» знахарка.

— Это домовой тебя душил. Надо было спросить: «К худу или к добру», — разъяснила баба Поля, услышав рассказ о ночных ужасах.

— А если бы ответил?

— Ну так узнала бы, чего ждать.

— Ой, нет. Страшно просто голос его услышать, без разницы, что скажет, — отмахнулась Лиля и тут же с испугом спросила: — А что ещё может прийти?

— А кто его знает. Положи нож под матрас в изголовье — нечисть боится железа.

— Положу. Да шут с ним, с этим домовым. Вот что про разлучницу скажете, а, баб Поль, что делать-то?

— От соперницы можно избавиться отсушкой. Возьмёшь фотографию разлучницы и свечку чёрную восковую.

— А где же я её возьму? — всполошилась Лиля.

— Фотографию или свечку? Свечку я дам, а фото раздобудь. Не перебивай. Значит, так. В доме никого не должно быть. Обряд нужно проводить ночью. Разденься догола, крестик, если носишь, — сними, положи на стол фото, на фото поставь свечку и подожги. Ножницами (заранее рядом положи) начинай резать пламя. Будешь резать и приговаривать… записывай заговор, вот, на листочке, — у бабы Поли в руке будто из воздуха появились тетрадный лист в линейку и прижатый к нему карандаш, — что ты рот открыла, пиши:

«Отрезаю пламя черной свечи, на черную тоску, на разлуку, на скуку.

Отрезаю раба Божьего (имя мужа) от рабы Божьей (имя разлучницы).

Ты ходи, раба Божья (имя разлучницы), по земле, живи в стороне.

Раба Божьего (имя мужа) не трогай, не подходи до его порога, не гневи Бога.

Чужого мужа не желай и его возвращай. Аминь».

После «Аминь» пламя больше не режь, потому как слово это священное.

Высунув от старания кончик языка, Лиля закончила писа̀ть:

— Спасибо! Когда муж будет в ночь работать, дочку к сестре погостить отправлю и всё сделаю.

— Ишь ты, быстрая какая. Дослушай до конца. Фото потом подожги от пламени свечи, пепел собери и развей по ветру. Свеча должна догореть, её огарок храни в укромном месте. Он будет работать как оберег, и пока он будет храниться, муж к разлучнице не вернётся. И ещё — «спасибо» за ворожбу не говорят!

— Да-да, простите, я забыла, — Лиля вытащила из лифчика смятую купюру и положила на стол. Красная десятка слилась с пёстрым рисунком кухонной клеёнки.

Провожая посетительницу до ворот, баба Поля как бы между прочим сказала:

— Ты всё-таки подумай, стоит ли делать отсушку, небось и нет ничего, а если и есть, то не серьёзное. Может, сама в чём виновата? Люди сходятся, когда им хорошо вместе, и расходятся — когда плохо… идут жить к тому, с кем легче.

— Так я ж, чтоб семью сохранить! — убеждённо ответила Лиля.

— Ну смотри сама, только знай, что за всё придётся расплачиваться.

— Я же заплатила десять рублей!

— Ой, дурная, ничего ты не поняла. Иди, иди! — знахарка захлопнула ворота.

***

— Чё, молодёжь, делаем? — изнывающая от скуки Ша̀па столкнулась с Тимуром и Аей на лестничной площадке.

— Да так, ничего, на улицу идём погулять, — пожал плечами Тимур, удивлённый вниманием соседки-хулиганки.

— Чё там делать на этой улице? — скривилась Ша́па.

Над ними, на чердаке, что-то упало. Все посмотрели на крышку люка в потолке, переглянулись.

— Может, птицы шумят? — ответил Тимур на незаданный вопрос.

— А чё думать, айда, посмотрим, — Ша̀па смело полезла по железным перекладинам вертикальной лестницы.

Тимур и Ая переглянулись — а ведь интересно, что там — надо посмотреть.

Чердак встретил тишиной, сладковатым запахом от нагретого дерева перекладин. Снаружи, на крыше, гулькали, вспархивали голуби. Ребята шли по мягкому ковру из многолетней пыли, перешагивая через разбросанные куски труб и битого кирпича. Настороженно осматривались — в углах, где двускатная крыша соединялась с полом, сгустился мрак. Столпились у чердачного окна — вдали виднелась крыша школы, спрятавшейся за деревьями яблоневого сада.

— Так что здесь ба̀хнуло, я так и не поняла? — Ша̀па вынула из-за пояса брюк смятую пачку сигарет и коробок спичек. — Покурим? — деловито прикурила, затянулась и, запрокинув голову, выпустила изо рта несколько колец дыма.

Тимур и Ая понимали, что если откажутся, то навсегда останутся сопляками для неожиданно обратившей на них внимание Галки Шапкиной. А Ша̀па — это сила, её уважали и побаивались самые отпетые хулиганы из средних классов, старшеклассники брали в свои компании.

Каждый взял по сигарете и прикурил от огонька в Ша̀пиных ладошках. Тимур закашлялся, а Ая — нет. Неумело держа в пальцах белые палочки, смешно затянулись. Головы закружились. Галкино лицо с наливными прыщами под толстым слоем маминой крем-пудры «Балет» улыбалось, расплывалось, подрагивая, как воздух в знойном мареве.

— А давайте здесь штаб устроим! — предложила бандитка, — наше тайное место. Получится как в книжке «Тимур и его команда». Будем собираться, обсуждать, как помочь одиноким бабушкам. — И громко захохотала.

Сигареты быстро истлели. Ша̀па вытащила из кармана несколько лавровых листьев, показала, как жевать. С улицы, снизу, послышались звуки ссоры — две женщины выясняли отношения. Девчонки высунулись из окна, чтобы расслышать из-за чего шум. Тимур почувствовав на себе взгляд, обернулся. Между балками что-то промелькнуло. Присмотрелся. Из чердачного сумрака показалась лысая голова с мерцающими белым монетами глаз.

— Идти надо, зубы почистить, пока бабуля домой не пришла, — Тимур спешил, представляя, как расскажет А́вруму о том, что увидел на чердаке.

— Бабулин внучек, — съехидничала Ша̀па.

— Если она унюхает, то быстро вычислит, с кем мы курили, — Тимур попытался взять соседку на испуг. Ему это удалось.

Ша̀па подумала и согласилась. О крутом характере Анны Борисовны знали все.

Глава 13

После ночного скандала жизнь Мити превратилась в ад — на работу уходил как на праздник, домой шёл как на каторгу. Жена или молчала, или попрекала изменами, плакала, срывалась на дочку. Из Лилькиного зудения Митя с удивлением понял, что он «гуляет» с закройщицей из ателье. Роза, конечно, женщина красивая, но Митя её плохо знал — они даже не здоровались. Вообще он никогда не думал ходить «налево». Не потому что был высокоморальным гражданином, а просто из рассказов друзей и знакомых понял, что все загулы заканчиваются одинаково — разоблачением и скандалами. Зачем эти неприятности? Лучше жить тихо и спокойно.

В один из дней, отработав первую смену, Митя решил идти домой не обычным путём — по центральному проспекту, а обходной дорогой — мимо ателье. Зашёл в безлюдное прохладное фойе, приёмщица куда-то вышла. На стене висел стенд с портретами передовиков службы быта. У закройщиков и швей были такие напряжённые лица, будто во время съёмки за спиной фотографа стоял кто-то с пистолетом и целился в них. Только снимок Розы отличался от остальных — прямой взгляд, открытая улыбка. Митя залюбовался, подмигнул фотографии и быстро вышел, пока его никто не увидел.

***

Роза снимала мерки. Митя стоял столбом, не дыша, боялся, что другие услышат, как громко бьётся его сердце. Приёмщица и вторая закройщица, не стесняясь клиента, смеялись над курьёзом, случившимся в ателье, — со стенда передовиков пропала Розкина фотка. Прикидывали, кто больше подходит на роль изнывающего от любви поклонника. Смех и разговоры женщин раздражали.

Лиля следила за тем, чтобы муж хорошо одевался. Дома в шкафу висело всё, что нужно советскому человеку. Но Митя готов был заказать ненужные ему рубашки, костюмы, пальто — только бы Роза его обмеряла, стояла рядом. Вот она опустила голову — что-то записала, зарисовала в журнале — влюблённый мужчина засмотрелся на полуопущенные ресницы, смоляные кольца волос. А как она пахнет!

— Примерка в среду, в это же время, — Роза подняла соболиную бровь, ожидая ответа.

— П-прийду, — еле выдавил из себя Митя, заглянул в её чёрные глаза и.… провалился в них. Он падал, падал, нет — он летел!

Новая жизнь началась внезапно. Не с понедельника, не с начала месяца и даже не с Нового года. Она просто началась!

***

Домовая Мила измучила Тимура расспросами о новом жильце с чердака.

— Я мѐльком видел один раз. Спроси у А́врума — он разговаривал с этим, как его, чердачником.

— Ой-и, так А́врум розмовляэ зи мною як из дурою. А ти хлопчик добрий, адже ми з тобою друзи, так?

— Так, — обречённо вздохнул Тимур, — А́врум сказал, что чердачник — бывший домовой, его забыли в старом доме, который позже снесли. Он с тех пор скитается.

— Нещасний, бидолаха, настраждався-то як! — сердобольная Мила всплеснула мохнатыми ручками, захлюпала покрасневшим носом-пуговкой, вытерла бородой набежавшую слезу.

— Теперь у него всё хорошо. Пришёл в наш дом, хотел в подвале жить, но там трубы всё время текут, гнилью воняет. Решил на чердаке устроиться. Ему там нравится.

— А вин гарний? — увидев замешательство Тимура, домовая уточнила, — гарний як я, чи гирше?

Тимур посмотрел на кукольную Милу, на жёлтое платье в рюшах и воланах, на капельки слёз, блестевшие в бороде, и ему так захотелось обнять её, что еле сдержал себя. «Она такая же бездомная, как чердачник» — подумал мальчик и решил сделать домовой приятный сюрприз.

— Таких красивых, как ты, больше нет, а чердачник страшненький — лысый с круглыми белыми глазами. Кажется, он даже голый.

— Чоловик може бути не гарним, а що роздягнений, так я йому пошью штани та сорочку.

— Идём со мной на кухню, у меня для тебя что-то есть, — Тимур увидел блестящие глазки, загоревшиеся в ожидания подарка.

***

Э̀стер, двоюродная сестра бабули, которая когда-то не приняла маленького Лёвушку — бабулиного сына (из-за этого мальчик в начале войны с фашистами погиб от рук карателей), вдруг дала знать о себе большой посылкой с московскими сладостями и письмом, в котором просила прощения. Бабуля хотела всё полученное отправить обратно, но её подруга, Фаня, отговорила. Тимур невольно подслушал их разговор.

— Вот что ты в позу встаёшь. Надо уметь прощать. Сколько лет она тебя искала, столько запросов сделала и нашла! Ты хоть письмо прочитала?

— Начала читать и бросила. Из-за её трусости погиб мой единственный ребёнок. Восьмилетнего мальчика сожгли заживо! — крикнула, почти взвизгнула бабуля.

— Ты представь только, что Э̀стер испытала, когда узнала о смерти Лёвушки. Она почти сорок лет живёт с этим камнем на душе.

— Это не каратели его убили, а она своим равнодушием! — бабуля фыркнула. — Камень на душе! Теперь она хочет его снять фанерным ящиком с конфетами…

— Время такое было — все боялись. Лёвушка становился чёрной меткой для каждого, кто захотел бы его приютить. Сын врагов народа! У неё ведь своя семья была, дети — о них думала. Прости сестру. — Фаня обняла бабулю. Обе всплакнули.

***

В посылке чего только не было, у Тимура разбежались глаза от картонных и жестяных коробок с надписями «Красный Октябрь», «кондитерская фабрика им. П. А. Бабаева». Особенно понравились сливочная помадка, конфеты «Коровка» и круглое плоское овсяное печенье. Айке всё пришлось по вкусу. Она сказала, что «Красная Шапочка» из Москвы намного вкуснее «Красной Шапочки» из Алма-Аты. Тимур никакой разницы не заметил.

Бабуля спрятала сладости в укромном месте, чтобы, выдавая понемногу, растянуть на долгое время. Её тайники не были секретом для любознательного мальчика.

***

Счастливая Мила, еле удерживая в маленьких ручках кругляш печенья и несколько помадок, зашла в междустенье. Тимур надеялся, что подарок отвлечёт домовую от разговоров о новосёле под крышей.

Глава 14

— Почему её интересует чердачник? — А́врум хмурился, слушая Тимура.

— Не знаю. Кажется, Мила хочет с ним познакомиться.

— Я звал его к нам. Ещё остались свободные, не захламлённые домовой комнаты, но он не желает ни с кем общаться, — усмехнулся демон.

— Наверное, Мила хочет… м-м… замуж за него выйти, — мальчик покраснел. — Я не совсем понял — украинский плохо понимаю.

А́врум долго хохотал. Появилась привлечённая шумом Мок.

— Ну так скажи ей, чтобы говорила по-русски. Со мной она только на нём и говорит. — Отсмеявшись, предложил демон.

— Нет, не могу такое сказать — мы же друзья, а ей нравится говорить по-украински, представлять, что она дома, с любимой хозяйкой. Мила тоскует. Жалко мне её. — Тимур вздохнул, опустив плечи.

— Какой ты ещё ребёнок! Тобой манипулируют, пользуясь наивностью доброго сердца. Пора вырасти и стать жёстче.

Мок согласно кивнула и наябедничала:

— А ещё Тимка дал ей московские сладости.

— Украл из бабулиного тайника? Это ведь не от тебя, а для тебя прячут — слопаешь всё за несколько дней, а так надолго хватит. За Милу не волнуйся — она не голодает. Вдвоём с Пирожком мародёрничают по всему дому. Есть такие квартиры, где московские конфеты не переводятся.

***

Мила не перестала думать о чердачнике. Неважно, красив он или уродлив, она сделает всё, чтобы облагородить несчастного одиночку. Фантазия рисовала радужные картинки. Вот только где они будут обитать — на чердаке или в междустенье — домовая ещё не определилась. Сама на чердак пойти не могла — это не квартира, ей, как домовой, туда вход закрыт. Но её может пронести на плечах Тимка, тогда, уже став чердачницей (после того, как выйдет замуж за нового жильца), она сможет обитать где захочет. В своей неотразимости Мила не сомневалась — осталось только показаться на глаза жениху.

***

На свою семью Митя смотрел как через мутное стекло. Все мысли кружились вокруг будущей жизни с Розой. Он твёрдо решил развестись, жениться на любимой, усыновить её мальчика (всегда хотел сына) и уехать с новой семьёй на БАМ. Там сейчас молодые со всей страны зарабатывают на обеспеченную жизнь. Ему всего тридцать пять лет, а что он видел? Пришёл из армии, повёл Лильку в ЗАГС, через год Галка родилась, и всё… работа, дом, заботы, жена с дурнеющим год от года характером. Хватит!

Всё так быстро закрутилось — погуляли в парке в Алма-Ате, несколько раз встречались дома у Розы, но она с ребёнком жила у матери. Пришлось, как пацану, залезать в окно и тем же путём уходить. В семье думали, что он работает в ночную смену. Потом его осенило. Можно встречаться в его гараже за домом, в Москвиче включить тихо музыку — будет уютно. Лилька часто работает в ночь. Дочка целыми днями где-то шляется, устаёт так, что еле до постели добирается. Так и спит, не умывшись. Никто не помешает, никто не узнает.

Как-то утром, после очередной перебранки с женой, Митя услышал шум, шедший сверху, будто по чердаку ходили. «Наверное, дети повадились лазить наверх. Или сами покалечатся, или пожар устроят. Надо закрыть люк на замок. Где-то у меня был старенький навесной. Надо маслом смазать и ключ найти», — подумал и на следующий день сделал.

Мила в последнее время часто посещала квартиру Шапкиных — ждала удобного момента, чтобы позаимствовать японский зонтик. Видела, как Лиля спрятала заветную вещь в шкафу за стопкой полотенец, чтобы дочка не трогала, не сломала. Слушала ревнивую ругань, наблюдала за обрядом отсушки. Смех, да и только — толстая голая Лилька стояла в кухне, резала пламя свечи и читала по бумажке заговор. Женщине на фотографии (наверное, любовнице мужа) проткнула глаза ножницами, а потом, сжигая снимок, страшно материлась и плевалась.

А ведь у Мити и вправду кто-то был. Когда жена уходила на ночную смену, а дочка засыпала, он выскальзывал из квартиры одетый по-домашнему. Значит, встречался с любовницей где-то недалеко. Вот бы посмотреть! Но Мила привязана к дому — выходить из него не могла, а вот Пирожок имел возможность ходить, где хочет. Но вредный котейка никак не соглашался проследить за мужчиной. Ну ничего, она уговорит.

— Кто-то чердачный люк на замок закрыл! — громко сообщила бандитка Галка, разуваясь в прихожей.

— Я закрыл, там ходили, дети, наверное. — Помолчав, Митя спросил у дочери: — Может, и ты туда лазила?

— Не-не, пап, ты чё, я туда ни ногой. Зачем мне? — замахала руками Галка и закрылась в своей комнате. За дверью заиграла магнитола — Пугачёва спрашивала у мироздания:

Куда уходит детство, в какие города?

И где найти нам средство, чтоб вновь попасть туда?

У Милы глаза полезли из орбит от того, что сказал Митя. Закрыл на замок путь к счастью?! Вот так взял и закрыл! А как же мечты, жених-чердачник в сшитой Милой рубашке? Как?! Ах ты гад… уничтожить, извести. Домовая, сжав кулаки, со всей силы ударила по стеклу дверцы посудного шкафа, в котором сидела. Осколки с шумом разлетелись по комнате.

Оно уйдёт неслышно, пока весь город спит,

И писем не напишет, и вряд ли позвонит…

Глава разрушающейся семьи с ужасом смотрел на вылетающие из польской полированной стенки соусницы, селёдочницы, тарелки, которыми никогда не пользовались — сервиз стоял для красоты. Было так шумно, что сквозь музыку Галка услышала грохот в гостиной. Прибежала, вцепилась в руку отца. Вдвоём, как заворожённые, смотрели на пузатую супницу, летящую в красный ковёр на стене напротив.

И в сугробах белых, и по лужам у ручья,

Будет кто-то бегать, но не я…

Под голос всенародно любимой певицы супница с глухим стуком ударилась о ковровый ворс и, не разбившись, упала на диван.

Часть 3

Глава 15

В воскресное утро, в тихий двор дома 23 на улице Гагарина въехала запряжённая унылой лошадкой телега на высоких колёсах. Гружённая полупустыми ящиками для стеклотары, она так громыхала, что в ближайших домах задребезжали стёкла. Разбуженные жители, испуганно выглянув из окон, успокоились — на облучке, широко расставив ноги в запылённых кирзовых сапогах, сидел пожилой уйгур в стёганном полосатом халате. Крепко держа в растопыренных руках вожжи, под грохот ящиков и колёс, возница закричал: «Бутѝ-илка сдавай! Бутѝ-илка неси!»

Из подъездов, звеня стеклом, шлёпая домашними тапочками, потянулись к телеге сонные взъерошенные дети. Некоторые счастливцы, отдуваясь, несли в набитых под завязку авоськах разнообразную тару из-под алкоголя. Молочные бутылки уйгур не брал, расчёт производил по одному ему ведомому курсу — расплачивался петушками-леденцами на палочках и воздушными шарами из такой плотной резины, что даже у взрослых не хватало сил их надуть. Ходили, правда, слухи, что в одном из дворов жил мальчик, который смог… и кто-то даже видел воздушный шар уйгура, летящим по воздуху, но, скорее всего, врали.

У Тимура и Аи на двоих набралось пять бутылок — две из-под вина и три пивные. Уйгур провёл пальцем по горлышку каждой — нет ли сколов — и предложил один леденец и два шарика.

— Дайте, пожалуйста два леденца, шарики не надо, — жалобно просила Айка.

— Неси ещё один бутѝлка, — настаивал уйгур.

— Тогда верните две бутылки, обойдёмся одним петушком, — начал злиться Тимур.

Сзади, волнуясь, напирала, гремела тарой, шмыгала носами очередь. Уйгур внимательно посмотрел на серьёзного мальчика, покачал головой и, тяжело вздохнув, протянул второй леденец.

— Я категорически против таких сладостей — они опасны! — возмущалась бабуля. — Этих петушков делают грязными руками в антисанитарных условиях. Но разве меня кто-то слушает? — гремя кастрюлями на кухне, сменила тему: — Оставайтесь дома, погода портится.

Ветер взъерошил сугробы тополиного пуха, сорвал остатки мягких гроздьев с деревьев и, крутя, понёс вверх к пока ещё чистому небу — началась летняя метель. Усевшись по-турецки на полу в гостиной Тимур и Ая смотрели «Будильник». Покачивая головами в такт весёлой песне заставки:

Прекрасно, если вам с утра

Воскликнуть хочется «ура» —

Кричите на здоровье и не спорьте! — облизывали антисанитарных петушков. Прищурив глаза, рассматривали на просвет их красное прозрачное нутро — чем может быть опасен леденец(?) — смешно. Тимур бросил в сторону осторожный взгляд — под столом, из-под бахромы льняной скатерти блестели две пары глаз — А́врум и Пирожок ждали любимую передачу «Служу Советскому Союзу».

— По второму каналу в двенадцать «В гостях у сказки», а по первому «Утренняя почта». Что смотреть будем? — уже зная ответ, Айка отложила газету с программой.

— Сказку, конечно, — кивнул Тимур и вспомнил, что хотел выяснить значение одного страшного слова. Не вставая, пополз на коленях к книжному стеллажу, к мерцающему тёмно-зелёными переплётами десятитомнику Малой Советской Энциклопедии.

***

Несколько дней назад, стоя у книжных полок, Тимур выбирал что-нибудь новое, желательно взрослое. Перелистав новеллы Стѐфана Цвѐйга, хотел вернуть томик на место и взять что-то другое, как услышал за спиной бабулин голос:

— Это чтиво не для двенадцатилетнего мальчика. Там есть одно очень плохое слово, которое тебе не надо знать, рано ещё. Цвѐйга больше не трогай!

— Я давно перечитал всё, что подходит детям и подросткам, — Тимур провёл пальцем по выпуклым цветным корешкам.

Бабуля вынула из плотного ряда жёлтый том с надписью «Сервантес»:

— Почитай про приключения Дон Кихота. Книга уже не детская и, вместе с тем, безобидная.

Ничто так не возбуждает желание, как запрет. Тимур решил найти то, что ещё рано знать — ночью закрылся в туалете и, не вдумываясь в смысл написанного, скользил взглядом по строчкам, стараясь как можно тише перелистывать страницы неразрешённого Цвейга. Нашёл! Незнакомое слово выделялось среди других — злое, больное, опасное, как удар ножа в живот, — АБОРТ.

***

По экрану бодро разъезжала военная техника. Усатый офицер с воодушевлением объяснял что-то благодарно внимающим демону и призраку кота. Нечисть представляла себя в танке — каждый по-своему. Пирожок прикидывал, поместится ли его подушка с кружевной накидкой внутри боевой машины. Разволновался, представив, как испачкается любимая лежанка, и решил не идти на войну. А̀врум видел себя сидящим на открытом люке — в запылённом шлеме, уставший после тяжёлого боя, смущённо улыбаясь, он принимал букет полевых ромашек от освобождённых жителей деревеньки, чьи домишки с соломенными крышами виднелись на зелёном холме… Тысячелетний опыт и мудрость демона куда-то уходили, прятались, не могли состязаться с магией голубого экрана — перед телевизором А̀врум превращался в наивного обывателя.

Под грохот танковых гусениц Тимур рассказал Айке о запретной книге и поиске. Про воскресные передачи забыли. Затаив дыхание, ребята прочитали об аборте в первом томе Энциклопедии. Многое не поняли, решили узнать значения некоторых слов. Один за другим открывали тяжёлые тома со статьями о беременности, родах, половых отношениях. Касаясь головами, жарко дыша, вникали в смысл заполненных научными терминами строчек, рассматривали картинки и после, молча уставились друг на друга.

Застывшему в позе Будды Тимуру стало плохо, он почувствовал, как ум застилается пеленою. Ком, застрявший в горле, мешал говорить. С трудом сглотнув, ничего не сумел произнести, кроме хриплого:

— Я ЭТО никогда не буду делать!

Айка, в противоположность ему, оживилась и, вскочив, беспокойно заходила по комнате, то и дело прикладывая руки к покрасневшему лицу, шепча скороговоркой:

— Не хочу быть взрослой, не хочу отношения, не хочу аборт. Как страшно, мамочка ро́дная!

Мальчишки на улице что-то такое рассказывали, блестя глазами и гаденько хихикая, но к ним особенно не прислушивались. Для чего? Всем известно, откуда берутся дети — муж и жена спят вместе, потом у жены в животе появляется ребёнок. Через девять месяцев наступают роды — малыша достают врачи. Как достают? Операцию делают! Всё было предельно просто и ясно, но теперь… У каждого при мысли о родителях появилось чувство брезгливой неприязни — папа и мама занимаются ЭТИМ. Фу-у!

Глава 16

Айку позвали домой. После препираний она нехотя ушла — настало время помочь маме на кухне. Бабуля предложила перекусить — Тимур отказался. Хотел поделиться неприятными открытиями с А́врумом, но демон остекленевшими глазами смотрел на экран телевизора. Пирожок важно удалился по своим делам. Лёжа на диване, Тимур глядел в потолок. Погода под стать настроению — ветер нагнал ворчащие громом тучи. Серость снаружи проникла в комнату, просочилась в грустящую душу, обездвижила, навалилась липкой тяжестью на веки. Под звуки выстрелов — показывали какой-то детектив — подумал, засыпая: «Даже поговорить не с кем, и Мок со вчерашнего дня не видел». Он уже крепко спал, когда бабуля отключила телевизор и накрыла любимого мальчика пледом.

Фаня зябко повела плечами, пристраивая в прихожей мокрый зонт:

— Всего четыре часа, а темно будто вечер. Вот возьми, — протянула авоську с тяжёлыми свёртками, — там наливочка вишнёвая в банке и кое-что вкусненькое.

— Ну зачем, что у нас, есть нечего? Проходи, проходи. Переобуйся в сухое. — Анна Борисовна подала подруге тапочки.

Конец ознакомительного фрагмента.