Гагарина, 23

Гая Ракович, 2021

Вы замечали, как малыши улыбаются и весело «агукают» кому-то невидимому, а иной раз вздрагивают и начинают беспричинно плакать? Наблюдали за домашними питомцами, играющими с «пустотой»? Дети и животные не знают, что возможно, а что нет, поэтому видят Иных.Середина 60-х. Алма-Атинская область. В рабочем посёлке на улице Гагарина, в доме номер 23 поселяется нечисть. Налаженный быт обитателей новой «хрущёвки» рушится из-за череды странных смертей и необъяснимых происшествий.Что, если умершие не совсем невинные жертвы? Настолько ли ужасны пришельцы из инфернального мира?Читатель, заглянувший в дом на улице Гагарина, станет свидетелем страшных, нелепых и порой комичный событий.Содержит нецензурную брань.

Часть вторая

Глава 11

Пинск, 1915 год. Бо́рух Гольдман — 45-летний раввин, тайно практикующий каббалу, дважды вдовец и отец единственного ребёнка, ходил из угла в угол секретной комнаты в подвале дома. Тупая боль свербела в боку. Взглядом обведя тёмные переплёты книг и лики хасидских мудрецов, гневно взирающих с портретов, он сказал, обращаясь в пустоту:

— Знаю, что сотворю преступное, грешное. Жарясь на адском огне, буду успокаивать себя тем, что оставил свою дочь под защитой.

Мелом начертил на каменном полу пентаграмму, отдышался, ещё раз пробежал глазами по ветхозаветным строкам на древних пергаментах — запретные труды периода Второго Храма тайно хранились в семье в течение многих поколений. Бо́рух начал обряд.

Он встал лицом на восток, и подняв перед собой руки ладонями вверх, прочёл по порядку: “Заклинание Четырёх», «Заклинание Семи» и «Великую Молитву Соломона»:

— Заклинаю вас, силы царства, будьте под моей левой стопой и в деснице моей!.. — древнееврейские гортанные слова слились под низким потолком с дымкой от воскурений и горящих свечей, льющих слёзы на серебряные подсвечники. — Аме́н, Аме́н, Аме́н.

Бо́рух осторожно повернул притёртую крышку маленькой склянки.

— Апчхи! Что ты жжёшь? Рыбьи сердце и печень? Фу! — появившийся демон плюнул на пол, слюна зашипела и испарилась.

— Больше почтения! В моей ты власти с того мгновенья,

как я изгнал тебя из бесноватой прачки, — прохрипел Бо́рух, чувствуя, что вот-вот упадёт.

— Ты продержал меня два года в заточеньи!

Позволь спросить, зачем? — демон воинственно выпятил грудь.

— Желаешь в преисподнюю — в свой дом вернуться,

так эту милость заслужи!

— Оставь свои уловки, Бо́рух! Так что ты хочешь от меня?

Каббалист, забыв, что нельзя показывать слабину, тяжело вздохнул:

— Я болен, мне осталось жить не больше полугода,

и Ха́нна, дочь моя останется трёхлетней сиротой.

О ней, конечно, позаботится родня, но нужно большее…

— Судьба зло поглумилась над тобой! Как жаль! — демон, ёрничая, изобразил печаль.

Бо́рух опомнился и нахмурившись, повысил голос:

— Не забывайся! Повелеваю тебе быть хранителем Гольдман Ха́нны, дочери Бо́руха и оберегать её до преклонных лет!

Лучи от пентаграммы ударили ярким светом в потолок.

— Преклонные годы — это, по-твоему, сколько? — удручённо спросил невезучий гражданин Ада, поняв, что всё намного серьёзнее, чем он думал.

— Я размышлял об этом и решил, что девяносто лет —

достаточный предел, чтобы устать от жизни.

— А почему не двести? Давай, коль начал изводить меня,

так делай это с истинным размахом! — возмутился демон и волчком закрутился по комнате, брызгая во все стороны шипящей слюной:

— Мне не под силу отводить все беды,

что неминуемы для человека.

Я не смогу вернуть на место руку, что меч отсёк,

и сердце мёртвое заставить биться, тоже не смогу.

Я — демон, а не чародей.

Бо́рух усмехнулся, наблюдая за негодующим пленником:

— Ты делай так, чтоб меч не сёк и не стреляли ружья.

Искореняй причину, чтобы не было последствий!

— В тот миг, когда придёт предел отпущенных ей лет,

то, как узнать мне, что я вновь себе хозяин? — подстраиваясь под речь каббалиста, спросил хранитель-неофит.

Бо́рух понял, что сущность покорилась:

— Дочь Ха́нна не проснётся, и ты тотчас же вспомнишь своё имя…

— Имя? Моё имя? — круглые жёлтые глаза увеличились вдвое. — Я его забыл! — осознав весь ужас случившегося, несчастный схватился за голову.

— Без имени ты не раскроешь крылья, чтоб пролететь чрез тёмные врата.

Демон повернул совиную голову и посмотрел на свою спину. Его гордость — два антрацитово-чёрных крыла, лежали одно на другом ссохшимися засаленными тряпочками, образуя горб.

— Предела нет для подлости твоей! — слёзы дрожали в голосе нечисти.

— Так странно слышать от тебя подобные упрёки…

Хранитель, знай, что, если дочь моя

уйдёт из жизни до оговорённого срока,

ты станешь серой тенью в междумирье

и будешь там скитаться до скончания времён.

Обряд сожрал последние силы каббалиста и уже через месяц он умер. Сиротка Ха́нна, в будущем Анна Борисовна, пошла по длинной дороге жизни с невидимым защитником за спиной.

Глава 12

Мок, уже поведавшая хранителю о своих приключениях, с жадным интересом, по-бабьи подперев лицо ладонью, выслушала его историю и спросила:

— У тебя нет имени?

— Я придумал себе временное — А́врум.

— Что за имя такое?

— А́врум — это как Абрам. Оно солидное, звучное, в любом случае лучше, чем Акакий или Африкан. И ой-ва-вой, если когда-нибудь назовёшь меня Абрашкой! — хранитель грозно посмотрел на собеседницу.

Мок замотала головой — никогда она не станет его так называть! Решив польстить собеседнику, албасты́ с восхищением воскликнула:

— Ты говоришь как многоопытный колдун!

— Имеешь в виду, что я владею грамотой? — А́врум приосанился. — Да-а, я со своей подопечной учился в гимназии, университете, посещал открытые лекции, музеи и театры, а потом тюрьмы, лагеря, где сидело много образованных людей. Прошедшие годы дали пищу для ума. Ты, как я вижу, ведёшь унылое существование: поела-подремала, а ведь у тебя большой потенциал, я это чувствую.

От диковинного слова физиономия Мок вытянулась.

— У тебя есть способности, которые ты можешь проявить для того, чтобы… — А́врум начал объяснять и понял, что завяз, — бэ-кицу́р (короче, иврит), есть много интересного кроме еды и сна.

Всегда одинокая Мок даже не задумывалась о том, что может быть что-то важнее заботы о выживании — смысл её существования сводился к сытости и незаметности. Она иногда развлекала себя по мелочам, но А́врум предлагал что-то манящее, неизведанное, от чего сильнее забилось бессмертное сердце.

— Что же делать? — албасты́ заглянула в совиные глаза.

— Если я правильно понял из твоих слов — Чёрная Ведьма сыта и пока не опасна. Ею мы займёмся позже — придумаем что-нибудь разнузданно-весёлое, — коварный смешок прервал речь, — а пока можно расслабиться. Мы обитаем в большом доме — у меня захватывает дух, когда я представляю как здесь можно разгуляться! Только для Ха́нны я хранитель, а для всех остальных — ДЕМОН!

— Ты сказал «мы»? — Мок замерла, было не важно, как его называть, главное, что у неё, кажется, появился друг.

А́врум прищурил один глаз, сделал вид, что задумался:

— Ну, если обещаешь ни в чём мне не перечить, то буду брать тебя с собой.

Демон мысленно похвалил себя — он только что обрёл верного вассала.

* * *

Раздражённая Анна Борисовна зашла в свою комнату — попытки направить молодую компаньонку на путь самосовершенствования закончились фиаско — Лиза добра и отзывчива, но нельзя же быть такой несведущей в элементарных вопросах! Такое впечатление, что она почти не училась в школе — безобразие! Для молодой советской женщины образование необходимо как воздух! С малограмотными строителями коммунистическое общество не создать! На уговоры записаться в библиотеку, взять книги по списку, который составит Анна Борисовна, Лиза отвечала невнятным пожатием плеч и стало ясно, что ей, Лизе, это неинтересно.

Спать не хотелось. Успокаиваясь, Анна Борисовна, не включив свет, сидела на постели. Темнота не была кромешной — сквозь лёгкую светлую штору в комнату заглядывала полная любопытная луна, освещая фотопортреты на стене.

Любимое лицо мужа; сын, смотрящий вдаль из-под ровной чёлки над тёмными бровями — это то немногое, что осталось у неё от прежней жизни. Вдруг показалось, что голова сына дёрнулась и повернулась — мальчик посмотрел ей в глаза. Анна Борисовна подумала: «Всё объяснимо с рациональной точки зрения — тень неудачно легла, штора колыхнулась от ветерка, остальное — игра воображения». Сын продолжал смотреть и несколько раз моргнул. Сердце захолонуло, она отвела взгляд и начала мысленно молиться, как любой атеист, убеждающий себя в правоте неверия, но всегда вспоминающий бога в минуты отчаяния.

Анна Борисовна включила свет и просидела до утра, стараясь не смотреть в сторону портретов. Лишь когда забрезжил рассвет, позволила себе лечь в постель. Тяжёлый сон придавил её. Благо, что наступил выходной день и можно было выспаться.

* * *

Два романтика — А́врум и Мок тоже ощутили таинственность этой ночи. Они засмотрелись на завораживающую картину из окна в кухне — луна светила так ярко, что было видно как днём. Тени стали угольно-чёрными, тишина накрыла пустынные улицы. Казалось — мир умер и лишь малочисленные цветные фонарики зажжённых окон давали надежду на спасение.

«Сейчас подходящий момент», — подумал демон. Он обнаружил большое пространство между стенами, обитал в нём уже несколько дней и хотел пригласить туда Мок.

— Хочешь вместе со мной жить в другом месте?

— Уйти из квартиры от Лизки и малыша? Нет!

— Ты не понимаешь, потому что никогда не жила в домах. Квартира никуда не денется. Просто у нас между стенами будет своё пространство. Там хорошо, спокойно и не надо ни от кого прятаться.

— Как это между стенами? Не-ет, мне и в чемодане хорошо.

А́врум решил не настаивать, продолжить этот разговор позже, когда Мок ещё больше привяжется к новому другу.

Позади послышался скрип половиц, они обернулись — из чуть колыхнувшейся темноты прихожей выступила фигурка маленького сына Ха́нны — Лёвушки. А́врум помнил его четырёхлетним малышом — как многие дети, Лёва видел хранителя и иногда играл с ним. Сейчас выглядевший лет на восемь, чёрный, как обгоревшая головёшка, мальчик смердел сожжённой плотью.

— Я хотел сказать маме, что тот, кто убил меня, живёт здесь, совсем рядом, но она меня боится и не будет слушать, — прошептал Лёвушка.

— Скажи нам. Кто он? — хранитель и Мок приблизились к призраку.

Глава 13

Мальчик Лёва Гольдман жил с папой и мамой в Ленинграде, в большой красивой квартире на Васильевском острове, дачу на лето снимали в Финляндии, за папой каждое утро заезжала машина, работающей маме помогала домработница, за Лёвой присматривала няня.

Когда ему было четыре года, папу — большого начальника, арестовали, потому что он шпион и враг народа; потом пришли и арестовали маму, потому что она жена врага народа. Лёва остался один.

Его няню временно назначили опекуном. Няня и Лёва поехали в Москву к родственникам мамы, чтобы Лёва остался у них жить; когда они туда приехали, тётя Эстер — двоюродная сестра мамы, попросила их уйти. «Не доставляйте нам неприятности!» — так она сказала, потому что очень опасно иметь такого родственника, как Лёва — сына врага народа.

Вернулись в Ленинград и Лёву определили в детский дом. Где папа, он не знал, но слышал, как взрослые говорили: «десять лет без права переписки». Что это означает? Лёва, рано овладевший грамотой, писал маме печатными буквами про свою жизнь и рисовал цветы. Эти письма проверяла и отправляла по почте воспитательница — она сказала, что у неё есть адрес тюрьмы, в которой жила мама. Лёва верил, что письма доходили и мама радовалась нарисованным букетам.

На летние каникулы сорок первого года Лёве разрешили поехать к дальним родственникам. Они не боялись сына врага народа, жили далеко от города, почти в лесу, в одном из местечек Пинского района. Местечко — это такой маленький городок. За Лёвой приехал дяденька и отвёз его туда на поезде. Лёве очень понравилось в местечке — он никогда не видел так много домашних животных. Вислоухий пёс Пират стал его другом.

Фашисты появились в их местности через несколько недель после того, как объявили войну. Никто не думал, что это случиться ТАК быстро.

Лёве было восемь лет — он не любил манную кашу, обожал животных, и очень хотел жить.

* * *

Чувство опустошения и горечи не покидали Анну Борисовну, в довершение ко всему, Лиза вдруг заговорила о своих страхах. Она жаловалась, что в последнее время видит краем глаза странные движения; ей всё время кажется, что рядом кто-то есть; в тишине квартиры слышатся скрипы и шорохи.

Анне Борисовне только таких разговоров не хватало! На душе стало ещё муторнее, но взяв себя в руки, она менторским тоном отчитала Лизу: «Вера в потусторонние силы — это пережиток прогнившего буржуазного прошлого. Советские люди должны идти по жизни с ясным умом, что невозможно без духовного развития, для этого необходимо читать классическую мировую и советскую литературу. На фабрике прекрасно укомплектованная библиотека. Поверьте, когда вы окунётесь с головой в увлекательный мир книг, сразу же перестанете видеть и слышать всякую потустороннюю чепуху. Выбросьте из головы предрассудки старого мира! Послушайте меня, я желаю вам добра!» — довольная своей проникновенной речью, Анна Борисовна почувствовала, что собственный страх отступил.

А́врум посмотрел на Мок и кивнул в сторону подопечной, всем своим видом говоря: «Вот видишь, с кем приходится иметь дело!»

Глава 14

В этот приятный во всех отношениях майский вечер, Анна Борисовна, она же Ха́нна, дочь Бо́руха, решила навестить Фаню — свою единственную подругу. Ей одной можно было рассказать о ночном инциденте и отвести душу, просто поговорив на идиш.

Группа завсегдатаев собралась на ежевечерние посиделки. Места хватало всем — на длинной и широкой скамейке вряд сидели: Пётр Степанович Нарочинский с женой; Дарья Никитична из соседнего подъезда; курящая папиросы золотозубая соседка, у ног которой тёрся рыжий кот, и бабушка, присматривающая за внуком Ержанчиком.

Увлечённо обсуждались новости посёлка и страны в целом. Пётр Степанович, тряся сложенной в трубку газетой, густым голосом говорил: «В газете «Труд» чёрным по белому написано…»

Из подъезда вышла Анна Борисовна, пожелала всем доброго вечера — ей вразнобой ответили и замолчали, глядя вслед.

Дарья Никитична, умастив поудобнее зад, кивнула в сторону ушедшей:

— Хорошо Гольдманша пристроилась — внуча моя, Зойка, дружит с Лизаветой, забегает мальчонке гостинцев занести, и всякий раз видит, что Лизка без передыху убирает, стирает, кухарит. Вот чё я вам скажу — хитрожопая еврейка нашла себе батрачку!

Жена Петра Степановича заговорщицки прошипела:

— Я так боюсь евреев! Они же на свою Пасху христианских младенцев режут и кровь в тесто для мацы добавляют! Теперь не знаю, чего ждать — она ведь как раз над нами живёт. За что нам такое наказание!

— Что ты так переживаешь — у вас младенцев нет. Пусть Лизка боится. — золотозубая тётка цинично загоготала.

Пётр Степанович сплюнул и процедил сквозь зубы:

— У нас в семье говорили: «Где жид проскачет, там мужик заплачет».

Дарья Никитична, подстраиваясь под тон жены Петра Степановича, свистящим шёпотом сообщила:

— А ещё она сидевшая! Шпиёнка! На фашистов работала! У нас так просто не сажают — если человек честный, то он и не боится. Ишь ты, квартиру ей дали! Рибилитация! А кто знает, чё там было.

Золотозубая вдруг вскинулась:

— А что тебе до сидевших?! Каждый третий в стране сидел, сидит или сядет! Если будете так языки распускать, то никакие реабилитации вам не помогут.

Жена Петра Степановича отмахнулась от папиросного дыма:

— Что ты вдруг вызверилась, ты что сидела?

Последняя затяжка, щелчком выброшенная папироса, колючие глаза, поджатые губы процедили:

— Сидела, и что!

Все вдруг увидели на прокуренных пальцах выцветшие буквы В, А, Л, Я, и выглядывавшую из-под короткого рукава наколку — розу с двумя листиками: на одном надпись «Усть», а на втором «Кут».

— Пойдём-ка мы домой, Пирожок, — бывшая зечка подхватила под мягкие бока капризно мякнувшего кота и ушла не прощаясь.

Дебаты затихли, скомкались и поборники очищения общества от евреев разбрелись по домам, только бабушка Ержанчика продолжила сидеть на скамейке, зорко следя за внуком в толпе ребятишек. В разговоре она участия не принимала, чувствуя неприязнь к тому, о чём говорили, вступить в спор так и не решилась.

* * *

После обильного ужина Пётр Степанович отправился в спальню, долго крутился в постели — никак не получалось удобно лечь. Набитый под завязку желудок давил, затрудняя дыхание, в боку кололо.

— Наташа, накапай валерьянки, уснуть не могу, — он приподнялся на подушке. Жена в ночной рубашке вышла из гостиной, неся мензурку. Они давно спали в разных комнатах.

Мешал появившийся откуда-то аромат ладана, да такой крепкий, что перебивал все запахи квартиры. К долго лежавшему в темноте с открытыми глазами Пётру Степановичу наконец пришёл сон и он провалился в прошлое.

Глава 15

У Петро́ — 16-летнего учащегося одного из пинских ремесленных училищ начались каникулы. Предвкушение летних приключений и мысли о соседке Леночке приятно волновали и щекотали где-то под языком.

Когда радио, голосом Левитана объявило о начале войны, высокий не по годам, спортивный Петро, как и все его однокашники, решил идти на фронт, но в военкомате получил отказ: «Приходи через год». Петро спорил, бил себя в грудь увесистым кулаком, то и дело сдувая пшеничную чёлку, падающую на глаза. Три значка на его рубашке: комсомольский, «За участие в марафоне» и ГТО, звенели и бликовали, как ёлочные игрушки.

Вечером того же дня дядька-зоотехник увёз его в деревню от греха подальше. Все верили, что война вот-вот закончится и лучше будет, если не в меру прыткий парнишка дождётся победы в глуши, подальше от соблазна «зайцем» уехать на войну в одном из эшелонов, беспрерывно шедших в сторону фронта.

Немецкие войска полностью оккупировали Пинский район в июле 1941 года. Дядька, всегда державший нос по ветру, перешёл на сторону врага, потащив за собой любимого племянника.

Организаторские способности бывшего зоотехника пригодились зацикленным на порядке немцам. Он деятельно участвовал в создании районной управы и полицейского гарнизона из белорусских и украинских коллаборационистов, получил хорошую должность, высокую зарплату и усиленный паёк.

Началось поголовное уничтожение евреев, цыган и коммунистов.

Во время карательной операции «При́пятские болота», с кавалерийской бригадой СС и батальоном охранной полиции Петро́, уже опытный каратель, попал на «акцию» в очередное местечко. В батальоне в основном занимались расстрелами, вешали реже и иногда использовали передвижные душегубки. Рослый не по годам, он ничем не отличался от парней призывного возраста и нёс службу наравне со всеми.

Сначала страх от вида трупов не давал ему спать, его даже рвало после первых казней, но человек такое животное, которое привыкает ко всему — привык и Петро́. Втянулся, заматерел. Евреев в его семье никогда не любили, поэтому юный шуцман (сотрудник охранной полиции, нем.), а попросту полицай, угрызений совести не испытывал — его отделение занималось только уничтожением жидов.

В этот раз решили внести разнообразие в уже приевшуюся людоедскую рутину. Новое слово — аутодафе — вошло в лексикон бывших комсомольцев и спортсменов.

Перед началом акции всем в отделении выдали спиртное и таблетки «Первитина». Абсолютно невменяемые молодые полицаи принялись отовсюду сгонять евреев: их вытаскивали из домов, погребов; снимали с чердаков; гнали, ударяя прикладами в спину к краю поселения. Там, на опушке леса, стоял большой, с двухэтажный дом, общинный амбар. Он ждал гостей, распахнув широкие ворота настежь.

Всем приказали раздеться: одежда, обувь, украшения — всё складывалось и описывалось специально поставленными людьми.

Шарфюрер их отделения, которого они между собой называли бригадиром, с плоскогубцами в руках лично выдирал золотые зубы. Втянув головы в плечи, избитые и раздетые люди стояли в очереди, прикрывая срамные места руками. Когда очередь подходила, каждый открывал рот и молча терпел процедуру.

Соратники Петро́, загоняя толпу в амбар, лапали женщин, таскали мужчин за пейсы и бороды, пинали по детородным органам и хохотали до колик, до спазмов в животе, до икоты.

Петро́ спиртное с наркотиком принимать не стал. С ясной головой он стоял в стороне и с презрением смотрел на колышущееся покрывало из плотно прижатых друг к другу голых тел, которое медленно и почти безмолвно вползало в пасть амбара. Они уже не кричали, лишь иногда раздавались одиночные всхлипы. «Как можно идти на убой и не сопротивляться! Лучше умереть в драке, чем издохнуть вот так!» — смахнув чёлку с глаз, цыкнул слюной.

Сами немцы участие в экзекуции не принимали. Стояли отдельной группой у мотоциклов и машин, о чём-то переговаривались, то и дело заливисто смеясь. В сторону амбара почти не смотрели, лишь иногда, бросая взгляды на кураж молодых полицаев, презрительно ухмылялись. Вдруг один из немцев окликнул Петро́ и показал рукой на мальчишку, убегающего в лес.

Выматерившись, Петро́ перекинул шмайсер за спину и побежал. Ветки хлестали по лицу, оружие било по спине. У босого и напуганного жидёнка, мелькавшего голой спиной впереди, не осталось никаких шансов против рослого спортсмена в сапогах сорок пятого размера.

Петро́ тащил его к амбару, прижав голову локтем к бо́ку. Мальчишка визжал, брыкался, сопли и слюни пачкали руку. Немцы, свистя и улюлюкая, зааплодировали, когда полицай бросил маленькое тело в толпу обречённых.

Ворота заперли. Жиды молчали в захлопнувшейся пасти амбара, а может они молились, кто их разберёт. Стены обложили дровами, ветками, облили керосином и подожгли, но огонь не хотел разгораться, облили ещё раз — не горит! Лишь с третьей попытки появился дымок и язычки огня нехотя начали выползать из-под наваленных дров. Стайка голубей, сидящих на амбарной крыше, вспорхнула в испуге. Вдруг здание вспыхнуло, всё сразу, будто открылись шлюзы, сдерживающие потоки огня. Старые бревенчатые стены затрещали, заскрипели. Толпа запертых людей превратилась в одно страдающее от нестерпимой боли животное, завывшее сотней гло́ток. Вой вырвался наружу с жирным дымом и понёсся в ослепительно голубое небо, к взбитым сливкам облаков.

Петро́ оглянулся на лес, там вовсю распевали птицы: «Ишь как поют — им всё равно, жизнь продолжается».

— Банальность смерти, — сказал бригадир, бывший учитель истории и дядькин приятель, протирая спиртом руки, побывавшие сегодня в нескольких десятках ртов, — кстати, у меня есть кое-что для тебя, — и протянул какую-то картонку.

Петро́ с интересом разглядывал красноармейскую книжку, выданную на имя Петра Степановича Нарочинского, старшего сержанта, двадцатого года рождения.

— Что это, зачем? — удивился он.

— Спрячь, дурак, и никому не показывай, случись что — станешь Петькой Нарочинским. Видишь, как повезло, твой тёзка — не надо будет к имени привыкать.

— Но я с двадцать пятого года, для чего она мне?

— Ты думаешь, если немцы отступят, нам простят всё это? — бригадир кивнул в сторону пожарища, — на прошлой неделе повесили несколько солдат, попавших в окружение, им документы уже ни к чему, а нам пригодятся, я и себе взял.

Пришло время уезжать — городок пылал. Утром от местечка остались дымящиеся развалины.

Глава 16

Пётр Степанович резко сел на постели — от сна остались запахи керосина и горелого мяса. Тишина в тёмной комнате пугала. В окно что-то громко стукнуло: «Третий этаж, может летучая мышь врезалась в стекло?» — пытался объяснить себе странный звук бывший полицай.

Рукой нащупал шнур ночника — лампочка тускло засветилась, замигала и с треском взорвалась. «Перепад напряжения», — успокаивал себя Пётр Степанович, пока ещё не осознав, что тени в комнате двигаются. Сгусток мрака отделился от самого тёмного угла и потянулся к нему.

Страх обжигающей волной поднялся от низа живота к горлу и застыл там комком, не давая выдохнуть. В беззвучном крике Пётр Степанович замер, чуждая дьявольская воля сковала его, не давая двигаться. Смрад жжёных волос и костей втекал в нос и открытый рот, наполняя лёгкие, которые, казалось, вот-вот лопнут.

По постели к нему ползла похожая на паука горбатая фигура с палкой, из мрака выглянула голова, сверкнув огромными жёлтыми глазами, смотревшими так страшно, что душа превратилась в смятую бумажку. Сзади чьи-то маленькие цепкие руки обхватили плечи, подобрались к шее, кто-то интимно-близко зашептал на ухо: «Помнишь, как ты меня из леса тащил? Как ты мне голову зажал? Вот так?» — голову Петра Степановича сдавило стальным обручем. Он хрипел и мучительно хотел выдохнуть вонь из лёгких, на краю сознания билась мысль: «Это тот жидёнок пришёл за мной!» Паукообразное существо, сидевшее на постели, завизжало и ткнуло палкой под дых.

Пётр Степанович дёрнулся и проснулся. В комнате стояла густая тишина. Он двигался в темноте как лунатик, будто кто-то направлял его: встал на стул; вырвал с проводами люстру, швырнув её на кровать; закрепил конец брючного ремня на стальном крюке, который сам когда-то с трудом вбил в бетонный потолок; крепкой пряжкой соорудил петлю и засовывая в неё голову, отстранено равнодушно подумал, что так и не починил утюг.

Утром жена Петра Степановича зашла в спальню — тяжёлое тело висело, над опрокинутым стулом…

Глава 17

Зойка держала на руках Тимку, между разговорами целуя его в щёчки. Возбуждённое обсуждение самоубийства соседа с третьего этажа сопровождалось гримасами ужаса и удивления.

— Моя бабушка, Дарья Никитична, сказала, что до этого, вечером сидела с ним и его женой на лавочке у подъезда, что он бодрый такой был, всё газетой «Труд» размахивал. Ну ты представляешь — вот так взял и повесился! На брючном ремне! Ужас тихий!

Лиза забрала сына, от возбуждённых выкриков он начинал нервничать:

— Мне страшно от того, что это случилось прямо под нами. Представляешь, мы спали, а в нескольких метрах от нас висел труп!

— Жуть! — поддержала Зойка.

— Когда ты успела с бабушкой об этом поговорить?

— Так я зашла к тебе после того, как у неё побывала. Я ходила к ней, чтобы, — Зойка запнулась и покраснела, — приворот сделать.

— Приворот?! Она что умеет?

— Ха! Она же ведьмачка!

— Кто-кто?

— Ведьмачка! Ну знахарка, не знаю, как сказать, в общем, она гадает, всякие привороты-отвороты умеет делать, лечит, иногда к ней на аборты бегают, а ещё, — Зойка понизила голос, — порчу навести может.

— Кого ты приворожила? — спросила Лиза.

— Нельзя говорить — не сработает. Хочешь, она тебе погадает?

Лиза задумалась:

— У нас в деревне такая бабка жила — Степанида. Батя всегда злился, когда мама к ней ходила.

Раздался звук вставляемого в замочную скважину ключа.

— Ой, Гольдманша пришла, пойду я — боюсь её страшно!

Лиза удивлённо подняла брови:

— Почему? Она к тебе хорошо относится.

— Я себя рядом с такими, чересчур образованными, всегда чувствую не в своей тарелке. С бабушкой я договорюсь о гадании, — Зойка чмокнула Тимку.

— На работе увидимся, — тихо сказала Лиза, прислушиваясь к звукам в прихожей.

— Здравствуйте Анна Борисовна! — громко поздоровалась Зойка.

* * *

Неизвестно, кому ещё рассказала словоохотливая Зоя о способностях своей бабушки, но через несколько дней после посещения внучки, в дверь Дарьи Никитичны тихо и нерешительно постучали.

На пороге стояла рыжая Ольга — пятнадцатилетняя дочка соседей с первого этажа, у них ещё был сын Стасик, на два года моложе сестры — хулиган и грубиян. Дарья Никитична не любила этих детей: «Порченные они, не будет с них толку», — делилась она мыслями с товарками по приподъездной скамейке.

— Чё надо? — неприветливо спросила знахарка у девушки.

— Дарья Никитична, миленькая, можно зайти? У меня к вам разговор важный…

Глава 18

— Стасик, ты дома! — крикнула мама, разуваясь в прихожей

— Угу, — ответил мальчишка.

— Ты ел?

— Неа, я умираю с голодухи, никому-у нет до меня дела-а, — притворно заканючил Стасик.

— А где Ольга, почему она тебя не покормила? Я же просила её!

— Дрыхнет, пришла час назад, всё ходила в туалет, из туалета. Пьяная, наверное.

Мама задохнулась от возмущения:

— Пьяная? Час от часу не легче! Вот так всегда — стоит только отцу уехать в командировку как вы сразу же от рук отбиваетесь! Как я устала от всего! Ольга, корова, где ты там?! Ты обещала, что покормишь брата, а сама… — мама зашла в комнату дочери и поморщилась — тяжёлый дух водочного перегара густо висел в воздухе.

Девушка, завернувшись в одеяло с головой, лежала на кровати, отвернувшись к стене.

— Алкашка позорная! Господи, за что мне всё это! Где ты так нажралась, а если кто-то из соседей видел?! Только бы отец не узнал! Совсем от рук отбилась, как шалашовка себя ведёшь, а ведь тебе только пятнадцать лет! Не дай бог ещё в подоле принесёшь — позора не оберёшься! Утром ты от меня получишь… — со сбившимся от крика дыханием, с треском закрыв за собою дверь, мама выбежала из комнаты.

Ольга, трясясь от холода, чувствовала, что у неё между ног течёт как из крана. Она уже использовала все тряпки, взяла даже новые наволочки (мать орать будет), а кровь всё шла и шла. Ноги совсем заледенели, двигаться не хотелось, внизу живота тянуло, крутило и резало. Голова налилась свинцом от выпитой у знахарки водки. «Выпей, чтобы расслабиться, тогда не так больно будет», — старуха протянула гранёный стакан налитый доверху. Только это не помогло — боль и стыд никуда не ушли. Господи, что ещё предстоит испытать, когда мать обнаружит пропажу тридцати рублей из заначки! Мысли крутились как стекляшки калейдоскопа, складываясь в картинки вариантов грядущих событий — один ужаснее другого. Тело скрутило и трясло вместе с кроватью. Ольга чувствовала, как проваливается вниз и летит, летит.

За спиной послышалось шуршание — рядом кто-то стоял. С трудом обернувшись через плечо, девушка увидела очень высокую женщину в белых одеждах. Рассмотреть подробно не получалось — незнакомка излучала белый свет. Женщина погладила рукой по плечу — стало спокойно, холод отступил. Сознание заполнилось убаюкивающим серебристым туманом, нашёптывающим ласковое и утешительное.

Мама так разнервничалась, что не могла уснуть. Еле дождавшись утра, ворвалась в комнату бесстыжей пьяницы — та продолжала лежать, укрывшись с головой. Взбешённая женщина потрясла за плечо негодницу, сдёрнула одеяло и ахнула, увидев постель, пропитанную кровью.

— Оляааа! Оленька! — откинув дочь на спину, заскулила — белые губы на белом лице, ко лбу с мелкими прыщиками прилипла рыжая прядь чёлки — её ребёнок был мёртв. Упав на колени, прижала безвольную руку покойницы к щеке и заголосила страшно, с надрывом. На шум из своей комнаты вышел заспанный и взъерошенный Стасик в сдвинутых набок трусах, зевнул и тупо уставился на безжизненное тело сестры и рыдающую маму.

* * *

Дарья Никитична стояла на кухне своей квартиры на втором этаже. Из-за тюлевых занавесок и разросшегося алоэ было видно как выносят и загружают в грузовик гроб, как усаживаются по обеим его сторонам родственники в трауре. Двор заполнился людьми разных возрастов. Стоял многоголосый шум — обсуждали случившееся. То и дело слышалось: криминальный аборт, истекла кровью, не успела рассказать.

Уже несколько дней она следила за мельтешением людей у входа в подъезд. Больше всего её напрягали милиционеры, особенно их главный — толстый с байской мордой, всегда сердитый и грозный. Прислушивалась, старалась понять, о чём он, вытирая платком складчатый затылок, говорит с молодым следователем, но разговор шёл на казахском. Знахарка страшно боялась, что за нею придут — не хватало ей на старости лет попасть в тюрьму. При мысли об этом зашевелилась склизкая жаба, поселившаяся в душе в тот проклятый день, когда она впустила в дом Ольгу. Но она не хотела, видит бог, как она не хотела браться за это дело! Девка кинулась в ноги, плакала, говорила, что в больницу идти нельзя, потому что она несовершеннолетняя — придётся сознаться матери, которая после со свету сживёт; что в посёлке сплетня из больницы быстро дойдёт до отца, а он просто её, Ольгу, убьёт. «Миленькая Дарья Никитична, помогите мне, я вас прошу, я вас умоляю!» — захлёбываясь слезами, протянула тридцать рублей — а это половина пенсии! — и сердце знахарки дрогнуло.

В общем она делала всё, как обычно: дала для расслабления стакан водки, продезинфицировала инструменты, но и на старуху бывает проруха. Из услышанного во дворе стало понятно, что девчонка умерла, не успев ничего рассказать — унесла тайну с собой в могилу. «Буду жить с этим грехом, ничё не поделаешь. Вон врачи — у них люди дохнут, как мухи, потому что хвори толком лечить не умеют, а ещё зарплату за это получают», — Дарья Никитична нащупала деньги, которые так и остались лежать в кармане фартука с того злополучного дня, решила отложить их на сберкнижку.

На поминки пришлось идти, чтобы не вызвать подозрений — выпила вместе со всеми за длинным столом, во главе которого, как истуканы, сидели родители. Женщины в чёрных платках носили тарелки с квашенной капустой и рисом с изюмом. Люди приходили, поминали и, закусив, уходили — двери злосчастной квартиры стояли распахнутые настежь.

Кусок в горло не лез. Знахарка ждала удобного момента, чтобы уйти. Рядом с нею с отсутствующим выражением лица, уже изрядно принявшая на грудь, ковыряла вилкой в тарелке золотозубая Валька-зэчка, посмотрев на Дарью Никитичну мутным взглядом, она тихо сказала, еле ворочая языком:

— А ведь это твоих рук дело.

— Да ты чё, окстись! Чё ты несёшь, дура пьяная! — стараясь не привлекать внимание, зашипела убийца.

— Знаю, знаю, я всё про тебя знаю, — прохрипела зэчка.

Зашла новая группа людей.

— Подустала я чёта, пойду, — сказала, ни к кому не обращаясь, Дарья Никитична и тихо ушла. С трудом поднялась к себе, на второй этаж, выпитая на натянутые нервы и голодный желудок водка, свалила в постель, отключив сознание.

Глава 19

Глубокой ночью сон оборвался от толчка в спину, как будто кто-то ударил из-под низа в кроватью. Панцирная сетка дрожала и было не понятно — дрожь от удара или громко бьющегося сердца. Несмотря на испуг, пришлось идти на кухню — очень хотелось пить. Когда, шаркая тапочками, она на ощупь шла по прихожей во входную дверь тихо поскреблись. Дарья Никитична прислушалась и подкравшись, трясясь от страха, приложила ухо к замочной скважине. Послышался шёпот:

— Дарья Никитична, миленькая, откройте.

— Кто там, кто это? — спросила испуганная женщина.

Резкий частый стук — тук-тук-тук, тук-тук-тук — сотряс дверь.

— Щас милицию вызову! — голос от испуга дал петуха.

— А у вас телефона нет, — за дверью злорадно засмеялись.

Дарья Никитична посмотрела в тёмный глазок и с ужасом отпрянула — в мраке лестничной площадки светилось мертвенным светом лицо похороненной сегодня Ольги. Поняв, что её увидели, покойница закричала низким густым голосом:

— Открой старая сука, я всё равно тебя достану! — частый стук перешёл в гулкие удары, раскатившиеся эхом по спящему подъезду.

Все молитвы, разом вылетели из головы, память лишь выдавала кашу из слов:

— Ижесинанибеси, ижеси, да святится имя твоё! — одной рукой крестясь, другой шаря по стенам в поиске выключателей, Дарья Никитична уходила в глубь квартиры, включая свет во всех комнатах. Показалась, что в окна из темноты ночи смотрят десятки глаз — шторы мгновенно были задёрнуты. С включённым светом стало спокойнее, стук прекратился, часы показывали три часа: «Три часа ночи — ведьмин час» — отметила она и положив под язык валидол, решила сбежать и отсидеться у подруги в соседнем селе. «Буду жить у ней, пока не прогонит. Вернуся после Ольгиных сороковин. Утром на первом автобусе уеду от греха подальше», — рассасывая лекарство, знахарка прилегла на диванчике в гостиной, так и не попив воды.

«Доброе утро, дорогие товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику! Встаньте прямо, ноги на ширине плеч, и раз, и два…» — под звуки радио Дарья Никитична собиралась в дорогу: взяла две сумки с вещами, документы, деньги; осмотрела квартиру, проверила краны, газ, окна и вышла, закрыв дверь ключом на два оборота.

Автобусная остановка находилась в центре посёлка. Измученная страшными событиями пожилая женщина, шла по пустым в этот ранний час улицам, подставляя лицо свежему ветерку. Уже почти дойдя до места, Дарья Никитична опустила глаза вниз и с ужасом увидела, что на ней нет юбки! Шёлковые панталоны до колен, бесстыдно розовели под блузкой. «Хоспади, я забыла надеть юбку!» — прикрывшись сумками, она быстрым шагом пошла обратно, молясь, чтобы никого не встретить…

«Доброе утро, дорогие товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику…» — Дарья Никитична, удивляясь странному сну, проверила краны, газ, окна, взяла сумки и закрыв дверь ключом на два оборота пошла на остановку.

Летний ветерок приятно обдувал лицо, вокруг царили тишина и безлюдье. Придя на место, она похолодела — нарядная белая кофта в красную крапинку исчезла! Из-под самосшитого, по причине нестандартного размера бюстгальтера, выглядывал белый валик толстого живота. Схватившись за сердце, страдалица закричала…

«Доброе утро, дорогие товарищи!» — размышляя, к чему может сниться сон во сне, Дарья Никитична, проверив квартиру, внимательно оглядела себя — полностью одета, всё в порядке. Вышла, провернула ключ на два оборота… Уже поднимаясь по ступенькам автобуса, облегчённо вздохнув, пошарила рукой в сумке и ужаснулась — кошелёк пропал!

Обречённо бредя назад в опасную квартиру, знахарка плакала навзрыд, как маленькая девочка.

На очередном всхлипе Дарья Никитична открыла глаза — в тёмной квартире пахло ладаном. Настенные часы с фосфоресцирующими стрелками показывали три часа. Так и не поняв сколько длился сон — минуту или сутки, Дарья Никитична, умирая от жажды, побрела в темноте на кухню — во рту была пустыня с растрескавшейся землёй, по которой прошло стадо свиней. Затуманенное сознание не давало сосредоточиться: «Я же помню, как зажгла свет в комнатах, — раздался удар грома, всполохи ярких молний осветили квартиру через распахнутые шторы, — ага, свет выключили из-за грозы, а вот занавески на окнах были задёрнутые», — отметила она и уже заходя в кухню, замерла с открытым ртом.

Глава 20

У окна стояла фигура, грозовые вспышки освещали её потусторонним светом. Накатила волна смрада, когда она шагнула вперёд и стало ясно, что это Ольга.

— Вот я и приш-шла к тебе, с-старая с-сука, — свистящий шёпот покойницы, казалась, звучал отовсюду, белые руки, неестественно удлиняясь, потянулись к горлу горе-знахарки.

— Ну-ну, Оленька, угомонись! — раздался скрежещущий голос.

Дарья Никитична с изумлением увидела, что на её кухне, помимо Ольги, находятся ещё два гостя. Из-за частых всполохов молний стало видно как днём. На холодильнике сидела живая коряга с палкой. Кто-то, ростом с ребёнка, одетый в спортивные штаны и красивую жилетку с турецкими огурцами, стоял у плиты. Он выступил вперёд и сказал:

— Вот решили почтить вас своим визитом, дорогая Дарья Никитична! Спросить с вас должок, — наклонил на бок совиную голову, круглые жёлтые глаза смотрели, излучая почти отеческую любовь.

— Я никому ничё не должна! — огрызнулась Дарья Никитична, устав бояться: — А ты сам-то кто такой?!

— Я — А́врум, демон, а это, — он кивнул в сторону холодильника, — Мок, она албасты́, мм… тоже демон. Теперь о долгах, позвольте не согласиться — вы отняли жизнь у этой молодой особы.

Ольга зашипела.

— Теперь я виноватая, что пожалела дуру! С её родителев спрашивайте! Она была готовая на всё, тока бы скрыть от них, что беременная, так застращали девку, — инфернальный разговор на родной кухне начинал раздражать.

— О них не переживайте. С этой семейкой и так всё ясно: муж начнёт пить — его уволят, жена начнёт составлять ему компанию — и тоже потеряет работу. Сын при таких родителях, не доучившись в школе, сядет в тюрьму для несовершеннолетних, оттуда перейдёт на взрослую зону и сгинет где-то на Колыме. Вконец опустившиеся муж и жена убьют друг друга в пьяной драке. А вот вы, дорогая, зря влезли в эту историю. Стоило настоять на своём и выгнать девицу — они бы сами разобрались с этой проблемой, но тридцать рублей, как тридцать сребреников, испортили вам карму.

Дарья Никитична засипела и почувствовала, что вот-вот упадёт в обморок от обезвоживания.

— Что, Дашенька, пить хочется? — участливо спросил демон, — так попей!

Албасты́ с холодильника направила палку в сторону хрипящей женщины. Знахарка с удивлением увидела в своей руке стакан, наполненный кристально чистой, прохладной водой. Как же приятно пить, когда измучен жаждой! Вода освежила рот, омыла горло, и бальзамом растеклась по изнывающему от сухости нутру, проникая в каждую клеточку.

Дарья Никитична оглянулась, почувствовав за спиной движение и увидела надвигающуюся на неё очень высокую женщину в белом, посмотрела в лицо новой гостье…

Дикий крик знахарки слился с очередным раскатом грома.

* * *

Зойка и Лиза уже четверть часа звонили и стучали в дверь Дарьи Никитичны.

— Бабуля, открой — это я, Зоя! Я Лизу привела, мы договаривались на сегодня! — кричала Зойка в замочную скважину. Из квартиры не раздавалось ни звука.

— Куда она могла деться? Ведь знала, что мы придём!

— Спроси во дворе, может на рынок пошла, — предложила Лиза.

Опрос ничего не дал, никто Зойкину бабушку во дворе, умытом после ночной грозы, не видел.

Постучали к соседу. Дверь открыл худой высокий мужик, выслушав сбивчивый рассказ и пожав плечами, предложил вскрыть замок. Проблемы решаются просто, когда между людьми наработанные и проверенные годами методы взаимодействия: я вам вскрою дверь, а вы мне занесёте беленькую.

— Японское море! — ругался под нос умелец, подбирая отмычки. Замок клацнул.

Зойка и Лиза ворвалась в квартиру. Резкий запах уксуса резал глаза. Молодухи, зайдя на кухню, закричали в один голос. Отодвинув обеих в прихожую, сосед мужественно шагнул вперёд. Глядя на развернувшуюся перед ним картину, поскрёб небритую щёку, задумчиво изрёк:

— Японское море…

На полу, раскинув руки и выпучив глаза в красных прожилках, лежала мёртвая Дарья Никитична. Розовые панталоны бесстыдно выглядывали из-под задравшегося подола. Тут же валялся стакан. На столе стояла пустая бутылка из-под уксусной эссенции.