Человек ищущий

Гаспар Софенский

Ее мечты простираются далеко за пределы угнетающей ее жизни. Ей хочется подвигов, страх прожить бесцветную жизнь толкает ее на безрассудные шаги, пока однажды ей не встречается убежденный мизантроп, сделавший исключение ради Карины и ставший ее спутником. Когда же его настигает беда, Карина становится перед выбором – продолжить восхождение без него или отплатить за все, что он для нее сделал, потеряв разом давшийся неимоверным трудом успех. Любовь вступает в ней в схватку с честолюбием.

ГЛАВА 1

Открытая настежь дверь приглашала Карину войти с радушием, усиленным безропотной тишиной коридора. Карина смело шагнула в деканат. Сидящая к ней спиной госпожа Арфения так углубленно склонилась над чем-то, что не расслышала шагов студентки. Карина широко улыбнулась спине преподавателя, и произнесла с милой нахальностью:

— Я пришла.

Реакция последовала с запозданием, но только распознав голос любимой студентки, преподаватель ласково улыбнулась.

— Привет, дорогая! Присаживайся. Дай мне одну минуту, и я вся твоя.

Пока учительница неторопливо делала какие-то заметки в толстой книге, занимавшей почти все скудное свободное пространство на столе, Карина уселась в дальнем углу на диван из грубого текстиля, созданного для чего угодно, только не для удобного сидения. Тесный, забитый переполненными шкафами и нагроможденными столами кабинет заливало сочно-золотистыми лучами пробуждающейся весны. Отсюда открывался вид на сквер, где звонкие голоса свободных, наконец, от тягостных занятий учеников смешивались с шорохом еще совсем молодой, но уже насыщенной расцветом кроны деревьев. Наблюдая за каждодневной суетой молодняка вокруг статного памятника Комитасу, Карина с прискорбием отмечала ежедневное осквернение духа великого композитора. Пусть неосознанно, но их это не оправдывает. Как можно рядом с памятником такому человеку даже думать о развлечениях? А тем более столь вульгарно выражать свои жалкие мыслишки? Восклицать «Мы свободны!», когда только что вышел из здания, где обучаешься тому, чем обессмертил себя твой выдающийся предок?

— Так что ты там ворчала на уроке про Вагнера? — спросила госпожа Арфения, подняв голову, и устремив на Карину взор мягкого упрека.

— Не люблю я его, — отрезала студентка. — Одни мифы, саги, сплошные мифы. Сколько достойных сюжетов было в его время, а он застрял в своих баснях. Все полубожественные мужчины, которых не разит оружие, мантии-невидимки, и обязательно безмозглые девицы вроде Изольды и Брюнхильды. Одну можно, как плюшевую игрушку, усадить в лодку и увезти в другую страну на выданье, другую победить в схватке, и она от восторга выскочит замуж за доблестного силача. Почему бы не взять сюжет про Афину-Палладу, как она, например, победила в споре с Посейдоном?

— Милая моя, это культурное наследие человечества. И критиковать его восемнадцатилетней девушке, по меньшей мере, неразумно.

— Ну вот, и вы меня не понимаете, — тоскливо вздохнула Карина. — Я, конечно, рада, что у наших предков было столь богатое воображение, иначе не на чем было бы ставить оперы, но меня возмущает другое. Почему во всех этих мифах, преданиях, баснях и песнях женщина не является человеком? Всегда, сколько существует человек, женский пол занимал какое-то среднее положение между рабом и домашним животным. Но чтобы не показаться предвзятой к личности Вагнера, вот другой пример. Как-то во время теории исполнительского искусства госпожа Апоян рассказывала про Андре Капра и его оперу «Гипподамия». Этот нечестивец Эномай вызвал у меня такой сильный интерес, что я полезла изучать либретто трагедии. Узнала, что она написана на основе диалогов Лукиана Самосатского. Пошла в национальную библиотеку, нашла его собрание сочинений. Прочитывая, дошла до главы «Киник». Вот, что в ней говорил этот писатель, будь он проклят: «Количеством нужд дети превосходят взрослых, женщины — мужчин, больные — здоровых. В общем, низшее нуждается в большем, чем высшее». Что вы на это скажете?

— Не будь так категорична, девочка, жизнь не так прямолинейна, как смотришь ты. Все в мире объяснимо. Да, долгое время женщины были ущемлены в правах. Но чтобы понять, почему, нужно представить, как люди жили до научной революции, появления гражданских прав. Это были тяжелейшие времена, детка. Люди не были уверены, что сегодня ночью враги не нападут на их деревню, перебьют всех жителей и сровняют дома с землей. Успех страны определяли только войны и сила. Захватишь плодородную землю — выживешь. Разумеется, надежда была только на мужчин.

— А у меня другое мнение. Кто возделывал землю, сеял пшеницу, пек хлеб, кормил им мужчин, чтобы те, набравшись калорий, бросились в свои битвы? Почему-то от этого труда, вполне себе физического, женщин не освободили. А воевали они не во имя веры, из-за любви к родине, или прекрасной дамы, а из-за очень даже простых, если хотите, обезьяньих, интересов — богатств, земель, и власти. Ну, и причем тут женщины? А вы не согласитесь со мной, если я скажу, что шопоголизм — это реакция на вековые лишения, когда женщина сидела дома, являясь, по сути, таким же имуществом хозяина, как стол, меч в ножнах, и кувшины с вином в его погребе? Почему так быстро забылось, что распространению христианства во многом способствовали именно женщины, понявшие, что новое учение возвышает ее из рабского положения до положения мужчин?

— Юная моя феминистка… — начала было учительница, но Карину уже охватил тот неистовый восторг возмущения, какой расцветает в ней всегда, как только она почувствует, что собеседник хотя бы отчасти с ней согласен.

— О, только не феминистка! Пусть эти идиотки воюют с природой без меня, я говорю всего лишь об уважении моего права на выбор. Его мне дала моя страна. А кроме этого, дала огромное количество великих талантов, которыми я горжусь, дала тяжелейшую историю, и много раз оказывалась на грани исчезновения. Почему же я не могу мечтать дать ей пользу? Сделать чуть больше, чем наготовить пару центнеров вкуснейшей долмы, чем мне и придется заняться до конца дней.

— Ты свободна выбрать все, что тебе угодно, — успокаивала госпожа Арфения. Весь пылкий монолог она выслушала с проникновенным видом, соединив ладони и подперев ими голову. — Послушай, ты чувствительная, и очень прямая девочка. Хочу дать тебе совет. В твоих словах то и дело проскальзывают оправдания. Искорени их навсегда. Пусть никто не думает, что ты сомневаешься. Служить своей родине — это величайшее благо и высшая добродетель всех людей и времен. Но нужно понимать, что кладешь на вторую чашу весов. В твоем возрасте очень легко обмануться. Одной лишь жертвой пользы не принесешь. Она нужна во имя столь значительного, чтобы никто не осмелился сказать: «лучше бы ей готовить долму». Пока ты молода, и так чутка ко всему, всегда помни про эти весы. Не спеши. Если в тебе родилась гениальная мысль, не спеши ее исполнять. Поживи с ней месяц-два. Поживи с ней год, но четко пойми, куда качнулись весы. И только когда желание перерастет в безудержное пламя, смело берись за дело, и помни первый совет.

— Госпожа Арфения, как я рада, что могу так свободно говорить с Вами! Теперь мне легче. Но даже Вы не знаете ответа на вопрос — почему всем, с кем я завожу речь об успехе, кажется, будто я против замужества? А все до смешного просто — наше общество больно. Пройдя сквозь столетия борьбы за сохранение нации, мы устали. И постепенно перестали двигаться вперед. Ничуть не умаляя важность традиций — без них от нас ничего бы не осталось — мы позволили им поглотить себя целиком, и сегодня нуждаемся во втором дыхании. Можете считать меня сумасбродкой, феминисткой, вульгарной, напыщенной, заносчивой, одержимой бесами Достоевского, но мне кажется, что если общество топит тебя в своей трясине, то нужно не тонуть, а высушивать его.

— Господи, наполни терпением ее мужа, — рассмеялась педагог. — А про Вагнера мы все-таки еще поговорим. Готовься, за легкомыслие к нему на следующем уроке ответ держать тебе.

Воздух благоухал упоительными нотками свежей, цветущей весны. Деревья покачивались как по палочке дирижера, обмениваясь музыкальным шуршанием молодых листьев. В мерное полотно их звучания вкраплялись чудовищно неуместные, раздражающие музыкальный слух Карины, автомобильные гудки, то истерично вопящие по нескольку секунд, то короткие, как приветственный взмах руки. Она перешла дорогу, и направилась через сквер к Площади Франции. У памятника Комитасу, застывшему в трагической позе неописуемого горя, она по заведенной наклонности собралась, и прошла с почтительностью, свойственной ученику, чтущему в полной мере величие своего выдающегося учителя. Даже мысли ее в этот момент обрывались, уступая место для тихо звучащих всегда в этом месте его мотивов. Ноги повели ее к парку у Оперы, где подруги неизменно проводят свободное время. Ходьбу Карина считала самым бесполезным времяпровождением, а общение с друзьями приятным ровно столько, пока оно приносит облегчение. При этом ей ежедневно требовалось несколько минут прогулок по центру для удовлетворения бесконечной, необъяснимой к нему любви. Подруги часто обижаются за все более отчетливый эгоизм в их дружбе. Кажется, со временем они становятся ей неинтересны. Глупышки, никуда вы от меня не уйдете, мысленно посмеивалась Карина. Кто, кроме меня, заткнет любого зазнавшегося гаденыша? Расскажет вам массу интересных историй из жизни знаменитых людей? Все хотят дружить с Кариной, она такая остроумная. Вы зависите от таких, как я, глупенькие мои простушки. Вас восхищают мои споры со взрослыми, но сами вы никогда не осмелитесь признать верховенство своего мнения над общим. Да и откуда ему взяться, если оно у вас не отходит от развлечений, быта, и все ваше время сжигают сиюмоментные заботы? Тем не менее, я вас люблю даже такими дурехами, неосознанно тонущими вместе со своим народом.

Еще один отвратительный гудок, под самым ухом, разрезал нить ее мыслей. В раздумьях она не заметила, как перешла площадь, и шагала по проспекту Саят-Новы. Белоснежная «Нива», одна из сотен в городе, раздражающих своей одинаковостью, с копотно-черными стеклами и пятипалыми колесными дисками, резко затормозила перед ней. Тягостно вздохнув, Карина отвела взгляд, предугадывая все дальнейшие действия.

— Привет, красавица! — упоенно скрипнула высунутая из окна голова, с пухлой копной сальных волос на загривке, маленьким, почти точеным лицом, сошедшим бы за женственное, если бы не россыпь оспин на впалых щеках. Тонкой рукой он хлопал по двери машины в такт «Армянским парням», этой стремительно ворвавшейся во все колонки и телефоны города группе, воспевающей недопустимость ношения любой одежды, кроме идеально белых футболок, черных зауженных брюк, и лакированных туфлей с непременно вытянутым носом.

— Ты сегодня со мной уже здоровался. — Карина остановилась, взглянула на незадачливого наглеца просто, без привычной злобы на представителей подобного ему вида юнцов, чья вся молодая сила законсервирована в недрах их искаженного сознания. — Будешь здороваться при каждой встрече?

В глубине салона застыл силуэт почти такой же головы, как у его друга. Спокойный, с холодным блеском неизбежного ответа, голос Карины потряс взбалмошных приятелей.

— Что замолк? Забыл, как два раза проехал мимо меня?

— Нет, малышка, я не видел тебя сегодня. Такую красотку я бы запомнил.

— В таком случае это были другие такие же. — Карина презрительно выставила на него ладонь. — Ты и тебе подобные, даже внешне не различаетесь.

— Не забывайся, ты! — вскипал пассажир. — Таких, как ты, у меня полная сауна! Зови своего брата, друга, кого хочешь! Я буду говорить с ним. Много вас развелось, чистеньких на вид, а в мыслях только богатый парень.

— Послушай, болван, уши еще не работают у тебя? Вы все одинаково никчемные выродки. Ездите по миру, и своей пустоголовостью, своими полутюремными повадками пятнаете наше имя. Своими пошлыми языками, тупоумием и гадкими мордами, будто тащите на плечах все тяготы мира. Не смей никому говорить, что ты армянин! Ты меня совершенно не знаешь, уважаемый придурок. А вот мне стыдно за нашу убогость. Если за рубежом армян знают как талантливых и образованных, то здесь, дома, мы изо всех сил пытаемся испортить это представление. И такие, как ты…

Машина сорвалась так же резко, как появилась. До Карины донеслось лишь неразборчивое восклицание какой-то непристойности. Весь оставшийся путь до парка она продолжала в уме свою тираду, выбрасывая яростный пар с примесью горечи от полученной обиды. Гнев не оставил до самой встречи с подругами у памятника Араму Хачатряну. И вновь, как и в сквере Комитаса, Кариной охватило благодатное волнение; в голове зазвучал Триумфальный марш из «Спартака», сделавшийся в ее мечтах маршем ее будущих побед. Лишь затем она обратила внимание на машущую ей троицу.

— Марьян пришла! — выкрикивала одна из подруг, круглая брюнетка с незатейливым лицом, не предлагающим взгляду заинтересоваться какой-либо чертой. Как часто бывает, их владелицы компенсируют отсутствие обаяния чрезмерной бойкостью. Так и Эдита пыталась играть в компании роль заводилы, на деле же походила на вечно суетную, самую громко хохочущую, излишне жестикулирующую особу. Две другие, Маша и Инга, возвышались над ней подобно пикам в руках бочковатого солдата. Эти тощие, темно-русые недотроги, слишком рано причислившие себя к миру искусства, были из тех, что, нахватавшись поверхностных сведений, спешат с ученым выражением поразить ими всех. Карину забавляло сравнивать их фанфаронство с пекущимися эклерами, полагающими, что раз они в духовке, то точно взбухнут до нужного размера. Но вот беда, нарушение условий готовки, и они сдуваются! И если Маша глубоко верила в свою многогранную осведомленность, что ярко показывала ее деланая статность, то Инга лишь поддалась ее влиянию, и всячески перенимала манеры зазнайки.

— Мы думали, ты опять бросила нас, — с поддельным укором произнесла Маша. — Госпожа Арфения сильно ругалась?

— Скорее, я ругала Вагнера, а она по долгу профессии протестовала. Но опоздала не только поэтому. Вы только что пропустили рондо с «Нивой» в моем исполнении. И задала же я им трепку! Даже запахло жженной резиной, так резко они смылись.

— О чем ты? — недоуменно спросила Инга.

— Двое гадов решили со мной познакомиться, пришлось повторить несколько раз мой им рефрен.

— Расскажи подробнее! — восхищенно взвизгнула Эдита, выскочила из неспешно идущей линии подруг, повернулась к ним лицом, и зашагала спиной. — Как ты их проучила?

— Просто высказалась о них и им подобных. Жаль, не полностью.

— Опасная женщина, — заметила Маша. — Карина Паллада, гроза троянцев.

— И как тебе не страшно воевать без разбора? — воскликнула Эдита. — Честное слово, давай разделим твою буйность на нас четверых. И нам достанется немного наглости, и тебе полегчает.

— Ты совершенно права, — кивнула Карина. — Что может быть хуже знать свой недостаток, мучиться из-за него, и не уметь победить? Но что еще страшнее — когда изучаю биографии знаменитых людей, невольно пытаюсь хватать все их качества.

— Правда? — Маша выдала бесхитростную ухмылку, подтверждающую несомненное согласие со всеми мыслями командирши. Если Карина пихает в себя все черты успешных людей, значит, так правильно. Впредь остальные тоже будут так делать.

Карина заскучала. Не выговорившаяся в деканате, она хотела продолжить размышления о смыслах древних мифов и средневековых песен, искажавших и принижавших роль женщин с тех незапамятных времен.

— И чьи же качества ты хватаешь? — поинтересовалась Инга. — Бритни Спирс, Агилеры, Кидман?

— Дурочка ты! — вспыхнула Карина. — Сколько раз вам говорить, бросьте этот мейнстрим! Хватит жить секундой! По-твоему, виляющие бедра и голосок, похожий на стон во время секса, здорово? И правда, я попусту бьюсь об стену; никогда женщины не займут полноправного положения. Те, на кого нужно бы равняться, трясут грудью в объектив, а все остальные берут с них пример. А знаете ли вы, милые мои бабочки-однодневки, таких женщин, как Кристина Пизанская, Дидона, Жорж Санд, Айн Рэнд? Вот, чьи качества нужно хватать. Только не вздумайте обвинять меня в феминизме. — Отдавшись упоению выплеснуть хранящееся в ней возмущение, Марьян все возвышала голос, не обращая внимания на прохожих. — Все это я говорю только потому, что уверена — каждый человек обязан трудиться изо всех сил, чтобы когда-нибудь иметь счастье быть полезным своей стране. К нам, армянским женщинам, это относится вдвойне. Слышите? Во сто крат! Почти все мы не участвуем в строительстве государства, не работаем, не создаем, а лишь сидим за спинами мужей. Итак, наш маленький народ уменьшен еще вдвое, поскольку заблуждения не дают нам приносить ему пользу. Как если бы в войну с нацистами женщин отстранили от работы на заводах, не принимали в партизаны, потому что это неприлично. Не знаю, как вы, а я не собираюсь делить участь ассирийцев, езидов и цыган. Моя страна останется после меня, и раз уж я пришла в этот мир, то не для уподобления ни пустым танцовщицам вроде тех, из клипа Бенни Бенасси, ни забитым комплексами бедняжкам, как вы. Нам, армянским женщинам, нужно как никому освободиться от гнета предрассудков, заваливших нас по горло. — Она быстро провела указательным пальцем по горлу. — В действительности, наше положение мало чем отличается от положения Советского Союза в три часа утра двадцать второго июня сорок первого года. И когда случится война — последняя для нас — мы или отвоюем право зажить, наконец, мирно, или нас погубят, как Византию. Эта война заберет всех мужчин от детей до стариков. Как женщины собираются после этого восстанавливать страну, не имея в голове ничего, кроме навыка вкусно готовить и умело сервировать стол? Не бойтесь исполнять мечты, но пусть эти мечты будут основаны на верных вещах, а не на ублажении тела или безответному служению пышному застолью. Не бойтесь откладывать замужество, не теряйте дни и годы на кухне, не бойтесь дать отпор родителям, когда они тащат вас в гости; скажите, что заняты обучением. Поверьте, никакой пользы от просиживания скольких-то часов у кого-то в гостях нет. Это один из тяжелейших наших предрассудков — верить в сплоченность, если она исходит из необходимости. Не верьте в льстивые улыбочки этих рож, плевать им на вас, они лишь соблюдают обряд. Неблагодарный обряд, где мальчики, которым убегать бы от милиции, вылупившись, слушают взрослых и боятся пискнуть не то, а женщины — что, женщины, никто их не заставлял такими рождаться. А теперь сосчитайте количество часов в неделю, проводимое за готовкой, мотанием по магазинам для дома и других, и сидением в гостях с перекошенным от застывшей улыбки лицом. И спросите себя, для того ли человек пришел в этот мир? Отдать всю вложенную в него для созидания силу дурным представлениям, где твоей порядочностью лишь пользуются? И так вся наша жизнь, пронизанная искусным самообманом, от которого отказаться невозможно, иначе станешь изгоем вроде меня.

Всегда воспламенявшаяся от малейшей возможности высказать свое мнение, Карина не замечала смущенных взглядов, неодобрительных реплик прохожих, просто блуждала без оглядки, обволакиваемая экстазным соединением двух чувств — негодования и удовлетворения от его выплеска.

Так подруги дошли до лебединого озера и направились вверх по улице Терьяна, пока их внимание не привлекли двое статных мужчин, ступавших им навстречу с неспешным покачиванием. Один из них, в серо-коричневом твидовом пиджаке нараспашку, из-под которого сияла белоснежная рубашка, широких джинсах насыщенного синего цвета с короткими продольными порезами, и с непроглядно-черными волосами, медленно обернулся к компании с выражением шутливой заинтересованности.

— Извините, девушки, кто у вас главная? — произнес он, тут же прорезав чуткий слух Карины проскользнувшим акцентом. Впрочем, такой говор мог сойти и за диалект.

Обернулась только Карина, бросив в прохожего короткий свирепый взгляд. Она пребывала в том состоянии, когда бушующее внутри пламя, начиная понемногу угасать от отсутствия топлива, ищет в качестве такового любой внешний признак. Привлекательный себялюбец оказался весьма кстати. Она повернулась к подругам и хмыкнула с презрением:

— Смотрите, он считает себя Казановой или Ловеласом, но не имеет ни малейшего представления, кто они такие. Ну, порази нас чем-нибудь невероятным.

— Получил ответ? — усмехнулся второй мужчина, в кремовом строгом пиджаке и сияющих лакированных туфлях.

— Ошибаешься, красавица, никакой я не Ловелас и Казанова; и хоть тебе не терпится вогнать меня в грязь, но вынужден тебя разочаровать — я знаю их обоих.

— Ты, ошибаешься ты. Как все недалекие, и не знающие самих себя, полагают, будто умеют все. Нет, друг мой заокеанский. Говори, что хотел.

Как Эдита ни дергала ее руку, а Маша испепеляла сурово-умоляющим взглядом, одернуть Карину от еще одной взбучки было уже невозможно.

— Вами владеет тщеславие, создает ощущение нахождения на высоте, когда на самом деле вы не выше вон того таксиста. Посмотри, он даже не потрудился сменить домашние тапочки. Жду, американ бой, начни очаровывать красивую девушку.

Мужчины не сразу нашлись с ответом. Они обменялись короткими ошарашенными взглядами, думая над немым вопросом, что за ненаглядный фрукт так смело набросился на них.

Первым заговорил мужчина в кремовом пиджаке.

— Уважаемая девушка, если наши слова каким-то образом задели вас, прошу нас извинить. Но со своей стороны я требую от вас вежливости. Вы не знаете, кто этот человек. Он всего лишь задал вам вопрос.

Второй с нескрываемым изумлением таращился на Карину. Десятки чувств, сотня вопросов смешались в нем. Все, кроме смущения.

— Как ты узнала, что я из Америки? — выдавил он.

— Мне по избранной профессии надлежит разбираться в голосах.

— Ты музыкант?

— Не обращайтесь ко мне на «ты». Мы не воевали бок о бок за Арцах. Идем, — обратилась она к подругам. — Я надеялась хоть на какое-то разнообразие от человека из Америки. Но нет, все одинаковые, корыстные властолюбцы.

Карина разочарованно свесила голову, и зашагала дальше. Подруги семенили следом, бросая украдкой взгляды на застывших, пришибленных невиданной дерзостью мужчин. На перекрестке с проспектом Саят-Новы Инга нарушила молчание:

— Ты сумасшедшая. Ты просто… не нахожу слов.

— Верно, — подхватила напуганная Эдита. — Зачем грубить всем без разбора? Когда-нибудь навлечешь на себя беду таким поведением.

— Как можно не нагрубить слабовидящему, если он упорно отказывается надеть очки? Твердит тебе: «нет, это не я слепой, это мир размыт!»

— О чем ты говоришь!? — сокрушалась Эдита.

— Господи, я чуть с ума от страха не сошла! — воскликнула Маша.

— Никто не хочет признавать свою ущербность, признать в себе примата, — рассуждала Марьян будто сама с собой. — А как побороть то, чего, по-твоему, не существует? Все забыли, что за чудо человек, и какие феномены может творить.

— Что за глупости! А ты не хочешь признать, что ворчишь без оглядки как старый маразматик? — парировала Маша. — Нет никого, с кем бы ты не поругалась. Мы, твои подруги, забудем любую обиду, но ругаться с незнакомцами — это не только глупо, но и опасно.

— Глупо, опасно. — Карина вновь заскучала. — Обида. Ты права, я ворчу как старый дед.

— Знаешь, в чем твоя беда? — сказала Инга спокойнее. — У тебя внешность слабой девушки, а душа воина.

— Предлагаю дать Карине кличку «Размик». Что скажете?

Подруги тускло усмехнулись.

— Думайте, что угодно. Завтра вы вернетесь к своим делам, опуститесь еще на один шаг в сторону вашей смерти, а я… — она вздохнула. Как всегда после бесплодных, истощающих споров, все вокруг смеркалось, мир терял краски, а беснующийся внутри крестоносец ложился на землю, снимал панцирь, и закрывал глаза. Понимая, что времени на отдых мало, скоро битва возобновится дома, а потом завтра, и так всегда, ей хотелось остановить мгновенье умиротворения, редкую частичку спокойствия в ее бесконечной войне с миром, абсолютно безнадежной.

Карина проехала в тесной маршрутке, борясь с желанием броситься на иссохшего, безобразного водителя в скомканном шерстяном свитере, заросшем бурьяном катышек. Один взгляд на него навевал ужас от понимания всей низости, в которую способен загнать себя человек.

***

Душевное дребезжание усилилось дома спустя час одинокого пребывания. Обычно с четырех до пяти часов матери не было дома, она либо обходила близлежащие магазины, либо сидела у соседки за чашкой кофе. Иногда Карина заходила к соседке и торопила мать домой, но сегодня ей особенно опротивело все то, с чем она сталкивается каждый день. Чувство жалости к матери, скованной рутинными и изматывающими домашними делами, бесконечными приемами гостей, походами по гостям и связанными с ними заботами, чьей единственной отдышкой является предвечернее чаепитие у подруги под скучнейшие темы о ценах, мастерстве тех или иных портних, помощи или бесполезности различных лекарств при скачках давления, призывало Карину помыть за нее посуду, чем она и занялась несколько минут. Затем села за письменный стол своей спальни, достала учебник по резонансному пению, и на несколько минут окунулась в чтение. Мысли никак не собирались вокруг книги, перескакивая с советов госпожи Арфении на двух оскорбивших ее негодяев, и вновь сходясь на искаженности всего окружающего.

Как все подло, лживо и притворно, думала она, захлестываемая приливами возмущения. Предрассудки, искаженные толкования, неверные обобщения и преступные упрощения таких необъятных понятий, как человеческий мир и человеческие отношения, приводят в итоге к закостенению общества и остановке его развития. Его смрадное дыхание чувствуется все невыносимее с каждым однообразным днем. Куда ни обратись, всё одинаковые одеревенелые, помертвелые лица, с бегающими в поисках тепленького уголка глазами, либо уже нашедшие его, и озирающиеся хорьковыми взглядами, как бы не лишиться уютного мирка, в котором не нужно прикладывать усилий, менять устоявшийся образ, будь то неспешная послеобеденная прогулка, или пристрастие к загородным поездкам. Каждый загнал себя в клетку, мягкую или удушливую, но всегда запертую. И чем выше статус человека, тем золотистее отведенная ему клетка. И он с великой радостью прыгает в нее, зная, что здесь ему не придется дрожать за будущее. Самый сильный инстинкт — страх смерти — преодолен. Вот тебе и хорошая зарплата, лицемерная свинка, ты лишь делай, что я скажу. Взамен уберегаю тебя от жизненных бурь, отгораживаю от ужаса твоей трусливой сущности, а именно необходимости бороться. Со временем ты и позабудешь о своей ничтожности, возомнишь себя дельным, ловким, рассудительным. Разумеется, когда-нибудь настанет день, когда кто-то, проходя мимо, шутки ради захочет выломать твой замок, и вытолкнуть тебя на свободу. О, как ты затрепещешь! Не привыкший к холоду, ветру, выгнанный из уютной крыши, ты мигом поймешь всю свою никчемность. Так не высовывайся, выполняй поставленные задачи, и надейся не попасться на глаза этому шкодливому вольнодумцу, забавляющемуся выталкиванием узников.

Карина сама не могла объяснить причину столь сильного страха прожить жизнь так же, как все. Где она, если не в ужасном Стиксе, несущем очередную жертву в царство мертвых? Лишенная всякой возможности даже не приобщения к миру, но хоть прикосновения к нему. Два человеческих начала — животное и духовное — в равной степени требовали удовлетворения своих потребностей, упорно и рьяно. Первое стремилось насладиться всеми жизненными благами, испытать все многообразие предложенных человеку ощущений, желало на своем примере доказать всему миру, что способности женщины, ее сила и умения не ограничены лишь тем, что неразрывно ей принадлежит — ее телу; что она обладает разумом, достойным такого же места в истории, как мужской, что примеры Маргарет Тэтчер, Елизаветы Первой, Мэрил Стрип и Коко Шанель вовсе не исключения. Не сложись история так вопиюще нелепо, и будь у женщин равные права не последние сто лет, неизвестно, сколько великих фамилий внес бы «слабый пол» в мировую летопись. Это начало ужасалось смерти, если к ее приходу так и не познает всех земных радостей, не утвердив попутно свое имя в каком-нибудь почитаемом списке. Второе начало призывало посвятить всю себя служению своей родине, обезличив себя как личность. Оно утверждало недопустимость траты сил и времени на первое, на всякое действие, имеющее мгновенные последствия; ему нужен простор, безбрежный для человеческой жизни, масштаб не только нынешней Армении, но и всех отведенных ей лет. Оно осознавало свою ничтожность, не боялось смерти и не презирало, а просто отвергало ее как событие. Для моей страны, думала Карина, меня и так не существует, я не нужна ей как Карина, стремящаяся к земным благам, а нужна как личность, целиком приобщенная к ее интересам. Я, мы все, как капли дождя для Севана. Мелея, он нуждается в нас. И мы, эти капли, холодные или теплые, острые или крупные, яростные или грибные, падая вдалеке, не наполним его. А упав в его гладь или рядом, мы поспособствуем поднятию его уровня, а значит, сохранению его и продолжению в нем жизни. Но ни в том, ни в другом случае ему не важны типы, характеры, вкусы и предпочтения капель. Он поглотит всех одинаково, и каждая внесет одинаковую, значительную для себя, крохотную для него, лепту. Конечно, есть «Боудикки» вроде Вардана Мамиконяна, защитившего армянский народ от уничтожения и обращения в зороастризм, буквально спасшие всю страну. Другой ее кумир — Вазген Саркисян — олицетворял отвагу и преданность родине именно в том «обезличенном» виде, какой казался Карине наиболее искренним и верным.

Оба этих начала поднимали в ней неистовые волны устремлений к обеим идеям, но те натыкались на бесчисленное количество преград в виде ежедневных «накрой на стол», «брось это», «прекрати болтать глупости», «тебя никто не спрашивал», «ты заставляешь нас, твоих родителей, стыдиться тебя», и им подобным высказываниям, действующим на Карину как удар головой об угол дверцы полки, мгновенно вызывающий необъяснимую слепую ярость.

Вспомнив эти высказывания, она резким движением отодвинулась от стола, вскочила на ноги, и принялась мерить квартиру беспокойными шагами. В прихожей она остановилась у шкафа с зеркалом во весь рост, и принялась внимательно разглядывать себя. Какая я? О чем говорит мой взгляд?

Она смотрела на себя, в антрацитово-черные глаза с чуть приподнятыми внешними уголками, придающими взгляду мерцание холодной насмешливости; здоровые, с графитовым отливом, волосы, образующие мягкие волны на острых, спортивно-широких плечах. Тонкое лицо светло-миндального цвета, правильный овал которого нарушал квадратный, чуть выпуклый подбородок, никогда не оставалось без пристального внимания, восхищенного или завистливого. Худоба и тонкие руки увеличивали средний рост. Карине нравилось ощущать плавное движение ног во время ходьбы, четко очерченную, но без резкой впадины, талию, спокойные подъемы высокой груди в такт с легким дыханием, гибкие, почти танцевальные движения. Она твердо ощущала малейшее движение тела, управляла им легко и изящно. Под гладкой, гибкой шеей выглядывали тонкие пластинки мышц, сходящиеся у округлого выступа гортани. А ресницы? Кто бы поверил, что они настоящие? Их пушистую густоту видно издалека; окаймленные ими, без того большие глаза кажутся еще больше; их пиратская — как прозвали подруги, придав однажды схожесть энергичных взмахов ее ресниц с развевающимся пиратским флагом — чернота, подчеркивающая ее лютую уверенность, и презрительное сияние глаз, как ослепительная луна в черную ночь. Свой нос она сравнивала с носом Давида работы Микеланджело, а ровную, слегка приспущенную у межбровья линию бровей — с бровями того же Давида, но работы Бернини. Ей доставляет необъяснимое удовольствие не просто указывать окружающим на их пороки, но безжалостно их вскрывать, утаптывая жертву в толще стыда, нравится при этом как бы парить над ней. Она не могла объяснить источник этого чувства превосходства, понимала, что для всех является не больше рядовой студентки, цветущего подростка, совершающего в этом возрасте множество глупостей и позволяющего себе массу лишнего. Но откуда-то из пучин ее души, скрытое так глубоко, куда ей еще не удалось добраться, взвывало это непонятное желание вспарывать правду самым жестоким образом, наслаждаться видом покоробленных от злости, недоумения, смущения, стыда, лиц, вызывать в них потрясение. О чем бы ни велись споры, Карина была непоколебима в своей правоте, и ее еще больше озлобляло заведомо несерьезное к ней отношение.

Неожиданный скрип входной двери заставил ее содрогнуться и отскочить от зеркала. Вошла мама, окинула Карину торопливым взглядом, и словно опомнившись, поздоровалась.

— Что ты тут делаешь?

— Так, смотрела на зубы.

— Когда пришла?

— Минут двадцать назад.

— Скорее, вымой зелень и нарежь овощей и картошки, пока я умоюсь. Нужно сделать салат и горячее, к нам едут Балаяны.

Едва сбросив ботинки, мать спешно зашла в ванную. Из закрытой двери донеслось ее приглушенно-напряженное: «быстрее, времени мало!» Жалость к бедной самоотверженной матери, всегда неизменно заставляющая Карину наступить на горло своему возмущению и помогать ей, в этот раз не сработала. Она осталась на месте, рисуя в голове план наименее болезненного отпора. Ей вдруг захотелось пристально оглядеть лицо матери, всмотреться в каждую линию ее округлившегося, бесформенного тела, понять, как выглядит человек, целиком отдавшийся служению родственным интересам, незыблемое первенство которых ей внушалось с самой юности. Как выглядит человек, отвергнувший себя, обязанный угождать и умилостивлять малейшие пожелания своего окружения? Наверное, так, как ее мать. С вечно бегающими глазами, стремительно прыгающими от одного дела на другое мыслями, сумбурными речами и суетными действиями. Каждый час ее расписан, львиную долю ее времени отнимают приемы гостей и походы по ним, а также разного рода услуги близким, считающимися таковыми формально, но совершенно не такие по отношению к ней. Конечно, все они ласковы и любезны, красноречивы и преданы во время встреч, но меняется день, меняются субъекты этих сладострастных речей, мама так же надрывно старается всем угодить, и так по нескончаемому циклу. В чем-то мир мамы схож с представлением Карины об «обезличенной» преданности родине, но лишь в масштабе одной семьи.

Отворившаяся дверь едва успела открыть проем для выпрыгнувшей оттуда матери.

— Ты чего стоишь, как памятник? — набросилась она на дочь. Карина нахмурилась еще больше.

— Какие еще Бадаляны едут к нам?

— Балаяны. Двоюродная сестра твоего отца. Делай, что я говорю, помоги маме.

— Ох, мама, не волнуйся так. Зачем эти судороги? Ты даже не спросила, как прошел мой день.

— Замолчи! — оборвал ее голос из кухни. Очевидно, мать отчаялась призвать дочь к благоразумию. — Не хочешь помогать, хоть не мешай!

Карина последовала за матерью широкими, громкими шагами, схватила несколько луковиц, и принялась озлобленно чистить.

— Мне жалко тебя, мама, — процедила она. — Всю жизнь, за всю мою память, ты ни разу не пошла в кино, в театр, отмахивалась от моих рассказов про композиторов. Зато ты мастер готовки, от твоих блюд все без ума, поэтому и ломятся толпами к нам домой. Но ведь это все обман. — Она выложила луковицы на доску, и стала грубо резать их, ударяя нож об доску с пронзительным стуком. — Эти Бадаляны объявляются только тогда, когда мужу моей тетки кажется, что давно он что-то не пил. Я могу поминутно расписать весь сегодняшний вечер. Всю пьяную болтовню, выдаваемую с видом великих мыслителей. Его жена и дочь будут сидеть с идиотскими улыбками, кивать, когда надо, и иногда вскакивать, предлагая тебе помощь в смене посуды, ожидая твоего отказа: «нет, что вы, милые, отдыхайте, мне совсем не сложно!». Тогда они, с сокрушенными лицами, сядут обратно, глядя исподтишка на главу семейства: «видишь, властелин наш, мы проявили заботу». А ты продолжишь скакать возле них, скрывать боль в спине, ногах, проклинать мысленно этот нескончаемый алкоголь: «когда же ты закончишься, чтобы они свалили!». А в конце ты, изнывающая от болей в суставах, будешь упрашивать их остаться, потому что они просто обязаны попробовать торт, который ты пекла всю ночь.

— И в кого ты пошла такая дикая эгоистка, — скорбно отвечала мать, разрывающаяся между необходимостью провести с дочерью обстоятельную беседу, и скорее готовиться к приходу гостей. Она выбрала второе, поскольку не могла себе позволить выбрать первое, пока не исполнено второе. — Они наши родственники, твои близкие. С таким отношением ты растеряешь всех. А самое ужасное — это то, что в твоей невоспитанности винят нас, родителей.

— Ты боишься совершенно не того, чего нужно, — парировала Карина. Чтобы немного смягчить жесткость к матери, она стала нарезать усерднее. — Расскажу короткий исторический случай, если, конечно, ты найдешь возможным уделить дочери две минуты.

— Говори!

— Однажды два друга, Бетховен и Гёте, прогуливаясь по Теплице, заметили впереди императора Франца со свитой. Бетховен предложил не сворачивать, а идти прямо, поскольку они выдающиеся личности, а те всего лишь одни из многих тысяч баловней судьбы. Гёте ужаснулся его поведению, и когда они поравнялись со свитой, Гёте снял шляпу и отвесил низкий поклон, Бетховен же прошел сквозь них, даже не моргнув.

— Что ты хотела этим сказать, что ты не хуже Бетховена?

Вместо ответа Карина лишь тяжко вздохнула.

— Я не останусь с ними. Я буду в городе, вернусь после их ухода и помогу тебе.

— Что ж, хочешь очередного скандала с отцом — дело твое.

— Мама, прошу, не пугай меня. Скандалы, — она презрительно хмыкнула, схватила партию огурцов, и так же необузданно налегла на нее. — Та формула жизни, в которую вы верите, и завела нас в это бедственное положение.

— Ты, по-твоему, бедствуешь?

— Я говорю о всей стране.

Приготовление салата отняло у Карины не больше десяти минут, так быстры и вышколены были ее действия. Пока мать возилась с мясом, она умылась, закончила сервировку стола, и побежала в коридор.

— Я пошла!

— Куда? — с раздражением спросила мать, не поднимая головы.

— Куда-нибудь.

Ей не терпелось скорее сбежать, не встречаться ни с Балаянами, ни, тем более, отцом, с которым отношения за последний год рушились безвозвратно. Большими, размашистыми шагами, словно пытаясь ускорить вращение планеты, Карина дошла до остановки, запрыгнула в первую же маршрутку, и спустя десять минут тряски в удушливом салоне вышла на Проспекте Маштоца около вечного магазина «Гранд кенди». Желание шагать, идти неизвестно куда и искать непонятно чего выросло в ней в потребность. Она продолжила спускаться по Проспекту таким же энергичным шагом, и с небрежно покачивающимися руками. На улице Исаакяна ей тут же разрезало вид что-то новое. Поискав глазами несколько секунд, она увидела в нескольких шагах от кинотеатра «Наири» новую вывеску, красующуюся на фасаде дома. «Ночной клуб «Каллиопа», — прочла Карина, а на тротуаре перед домом деревянная доска с крупными белыми буквами: «Центр ночного притяжения».

Ноги повели ее прежде, чем решение сформировалось в голове. Карина толкнула дверь, и оказалась в полутемном тесном коридоре, с отделанными бархатом стенами и зеркалами. Справа зияла широкая гардеробная, после нее коридор обрывался, и открывалось просторное круглое помещение в два этажа. Наверх вела изящная винтовая лестница у края, тонкая балюстрада второго этажа из прямых серебристых перил вся переливалась в приглушенном освещении. Широкий балкон распластался на двух толстых колоннах, служащих также границей танцпола и барной зоны. Карина огляделась; в глубине зала у бара сидели боком к стойке, за вялой беседой, двое рослых человек. Она направилась к ним.

— Вы кто? — спросил один, подозрительно нахмурившись.

— Мне нужна работа. Я хорошо пою.

Скрывая высокомерное пренебрежение, мужчины обменялись короткими взглядами, придя мысленно к некому негласному согласию.

— Девочка, нам не нужны певицы, у нас свой ди-джей. — Один, выглядевший главным, несколько секунд с интересом разглядывал молодую особу, затем, придя к какому-то выводу, перевел взгляд на второго, и снисходительно обратился к Карине, глядя при этом на друга. — И потом, ты молодая красивая девушка. У тебя наверняка отец и, может, братья. Не нужно тебе проводить здесь ночи. Выйди, пожалуйста, ты находишься в частном закрытом месте.

— Спасибо, конечно, за заботу, но думай лучше о себе. Если тебе жалко пятьдесят тысяч драм, то спешу успокоить — я и не думала просить зарплату. Вы ведь только открылись? Большинство клубов города играет записанную музыку. Так можем разнообразить формат живым исполнением. На западе это в моде, и вы очень скоро оправдаете надпись на вашей вывеске.

Ей показалось на миг, что мужчины засомневались. Чтобы подкрепить свои доводы, она добавила:

— За мой голос не волнуйтесь, я оттачиваю его в Консерватории.

Второй выжидательно косился на первого. Но это была лишь попытка скрыть замешательство, попытка вписать нарушившую их стойкое убеждение о порядочных женщинах как кротких созданиях, не осмелившихся бы так бесстрашно войти сюда и почти ультимативно требовать работы, в их жизненную философию. А поскольку их философия заключается в том, что порядочная девушка ни за что не заговорит первая с незнакомцем, не позволит себе такой дерзости, как остаться без присмотра отца, брата, и тем более не задумается устроиться певицей в ночной клуб, то довольно скоро ошеломление качнуло в сторону вполне определенных мыслей.

— Сколько тебе лет? — вкрадчиво спросил главный. Интонация не оставила сомнений — ее приписали в разряд гуляющих девочек, в отношении которых нет никаких этических норм. Чуя грядущее унижение, Карина приняла свой обычный облик:

— Что, я для вас слишком смелая? Конечно, проще отнести к испорченным всех, кто хоть чем-то не соответствует вашему неолитическому мышлению, чем признать свою ошибку.

— Лучше оставь свой телефон, мы свяжемся с тобой вечером.

В кармане Карины оставалась пятисотдрамовая банкнота, припасенная для проезда. Она вынула ее и бросила к ногам главного со словами:

— Сходи в зоопарк к бабуинам, полюбуйся на своих сородичей. А ты, его прыщавый пудель, продолжай так хорошо преклоняться перед своим господином.

Она не слышала ничего из их угроз, и когда, сдерживая гнев, свернула на Проспект в сторону Площади Республики, то поняла, что домой придется идти пешком. Тем лучше, немного успокоюсь. Обида и бессильная злоба на свою необузданность, на повсеместное скудоумие и глубочайшую замкнутость плескались в ней кипящими волнами безысходной горести. Как спасти свою судьбу, если малейшее отступление от «нормы» хоронит тебя самыми унизительными эпитафиями? Что же мне делать?

Ласковое апрельское солнце щедро разливалось по сухим, удушливым улицам, разбрасывало серебристые блики на металлических крышах. Достаточно одного взгляда на их потускневший от старости и ржавчины вид, чтобы понять устрашающую глубину охватившей страну нищеты. Нет, с голода не умирают, но лишь благодаря диаспоре, чья спасительная помощь затрагивает почти всех, от семьи и до строительства объектов государственной важности. Да, с недавних пор забурлило строительство, зажатая блокадой и маячащей возможностью войны, Армения напоминает Карине тощего мальчишку, впервые ступившего в спортзал, и только начавшего разминку. Он мечтает обрасти мускулами, твердо стать на ноги, но его тренер, тщеславный самодур, намеренно дает мальчишке неверные задания, чтобы взять с него как можно больше занятий. Моя бедная старушка, в тебе больше нет сил противостоять этой заразной саранче, теперь она проникла в твою кожу. Неужели арцахский подвиг был последней славной страницей твоей истории? Ведь тебя разъедают собственные граждане. И если верхушка делает это осознанно, поскольку является не более, чем роем тщедушных хапуг, понимающих и преследующих лишь голубые мечты о больших машинах и фланировании в сшитых на заказ костюмах, то остальное население неосознанно изувечило весь смысл, всю прелесть и содержание армянской традиции, бережное обращение с которой сулит одно счастье, а головотяпское порождает все окружающее Карину бедствие. Мы превратились в орден иезуитов собственной культуры, как эта растоптавшая истинный смысл христианства секта, у которой общего с Христом разве что название. Как можно не понимать, что нынешние нравы душат всякую инициативность в молодом человеке? Энергию и запал, заложенные самой природой для развития? Ведь каждое поколение вносит что-то новое, иногда улучшая жизнь, иногда усложняя; но тем не менее, движение непрерывно, оно предусмотрено Божьим замыслом. Результатом же этих извращенных нравов стали несчастные подростки, пугливо косящиеся на взрослых, трепещущие над каждым своим словом, неуверенные ни в чем, кроме того, что обязаны быть послушными. Углубляясь в размышления, Карина пришла к выводу, что изувечивает молодежь не воспитание как таковое — ведь вряд ли взрослые желают ей зла — а ее форма. Она много раз испытала на себе эту воображаемую нагайку в виде «молчи, когда не спрашивают», «оставь свое мнение при себе», «я запрещаю тебе» и прочих высказываний, развивающих у человека мысли о собственной неполноценности. Затем он незаметно для себя заимствует общепринятые мнения и порядки, уничтожая в себе всякую инициативность, тешась тем, что это поможет исправить его мнимое душевное уродство, вложенное в него беспечными действиями искренне любящих взрослых. В итоге получаются полчища одинаковых, однобоких и узколобых парней и девушек, не способных ничем оживить общество.

Так, кружа по городу в болезненных раздумьях, подавленная непреодолимой тоской, она прошла подернутую строительной пылью эспланаду Площади Республики, где активно шли работы по переустройству центрального овала и тротуаров. Карина убежала от этой царапающей слух какофонии в сторону кинотеатра «Россия», выглядевшего так, будто гигантскую салфетницу накрыли бетонным полотенцем. Здесь она чуть успокоилась, и только сейчас почувствовала усталость. Из дома я вышла больше часа назад, гости были на подходе; путь займет еще около часа, значит, я вернусь в самый разгар застолья.

Несмотря на мучительные калейдоскопы чувств, Кариной постепенно овладевало спокойствие, неизменно навеваемое прогулками по Еревану. Наверное, никогда прежде она не была так сильно оскорблена и расстроена, но стоило ей поднять взор на огромную салфетницу, угловатые купола землистого цвета Собора Святого Григория Просветителя, устремленный в небо меч Зоравара Андраника, восседающего на двух конях и посвятившего себя их объединению, как мысли ее мгновенно перевернулись. Карина поняла, и, кажется, не в первый раз, что сегодня ее страна независима благодаря именно тому свободолюбию, к которому она так тяготеет. Оно не могло исчезнуть, иначе мы бы не прожили двадцать пять веков, оно просто задушено нашим же заблуждением. Нас уничтожает не враг и не тяжелое время, а наша необъяснимая забывчивость, вследствие чего мы отступаем все дальше от присущего нам, и поддаемся животному стяжанию вкупе с самоуничтожением. В этом можно убедиться, заглянув в любой двор, и проследив, как говорит и как мыслит растущее поколение.

Усталость все сильнее напоминала о себе ноющей ломотой в ногах. Чтобы отвлечься, Карина неустанно разглядывала старые самодельные дома с заржавевшими столбами оград, кое-как устроенными крышами из покосившегося шифера, пробивающие асфальт непримиримые сорняки, выцветшую почти полностью дорожную разметку, бродячих псов, пугливо отскакивающих от своей мусорной трапезы при ее стремительном приближении. Карина не сбавляла ход, стараясь не думать об усталости. Мысли вернулись к событиям в «Каллиопе», породив еще одно дремавшее в ней опасение. Если своими силами невозможно устроиться никуда, где есть хотя бы теоретические шансы на карьеру, то единственный путь — уехать за границу. И снова хлынуло уныние, выразившееся в мучительной усмешке. Скорее, из города разом исчезнут эти разодетые во все черное имбецилы, кружащие по городу верблюжьими шайками из-за постоянных плевков и сгорбленных походок, чем родители позволят Карине оторваться от них. Нет, вероятно, нужно смириться, и перестать надрывно стремиться туда, чего не достичь. Она простая студентка Консерватории, дочь средней семьи, где звезд с неба не хватают. Величайшая благодетель для ее родителей заключается в том, чтобы дочь вышла замуж за примерного семьянина, который убережет ее от бытовых неурядиц, порадует их многочисленными внуками, и в общем-то не будет вызывать никакого интереса. Еще одно наблюдение — озвучиваемые родителями желания об успешном и богатом женихе почти никогда не соответствуют действительности. Установленное в народе правило гласит, что богатство невозможно сколотить честным путем, а значит, люди, чей доход выше среднего, без оглядки причисляются к нечестивым. Так зачем же порождать мутные толки? Гораздо спокойнее прожить ровную, тихую жизнь, не привлекая ненужного внимания. И да, юношеский задор рано или поздно потухнет, нужно лишь подождать. Этим и объясняется замалчивание родителями всех проявлений дочериной натуры, уклонение от любой полемики. И снова поразительная слепота перед очевидным — купирование проблемы ведет к ее взрыву. Когда в январе 1905 года царские войска расстреляли безоружную толпу, идущую с петицией об ограничении самодержавия и преодолении нищеты среди рабочих, вряд ли кто-то думал, что этот день станет толчком к череде событий длиной в двенадцать лет, апофеозом которых станет одна из величайших в истории революций.

Итак, слушать меня никто не собирается. Понять, что мне нужно — особенно.

***

Возвращение домой могло порадовать лишь возможностью расслабить ноги и сытно поесть. Аппетитные запахи застолья доносились с порога, и напомнили Карине о зверином голоде.

— Быстрее, мой руки и проходи к гостям, они скоро собираются уходить, — спешно напутствовала мать и вернулась в гостиную.

— Я очень этому рада, — устало буркнула Карина.

Прежде, чем сесть за ужин, ей пришлось со всей напускной приветливостью перекинуться несколькими фразами с сестрой отца, ее энергичным, хоть и заплывшим жиром и напоминающим неуклюже сложенного снеговика, мужем, и невзрачной дочерью, старающейся изо всех сил изобразить крепкую дружбу с Кариной. Ее приятно удивило, когда, взявшись сменить тарелку мужу тетки, она встретила искренний, мягкий отпор.

— Не утруждайся, прошу тебя! — с улыбкой призвал Балаян. — Мне и так хорошо, а ты устала, бедняжка, после занятий. Садись, поешь.

Глаза его, обволоченные хмельной дымкой, светились поистине детским радушием. Составленные в голове Карины шаблонные образы о нем распадались с каждым его словом, каждым обращением к жене и дочери. Карине не составило труда со спокойствием исполнять приказы отца принести воды, добавить маринованных огурцов, и освежить сырную тарелку. Ее «заступник» то и дело одергивал отца:

— Дай девочке поесть! Милая, — обратился он к дочери — принеси пожалуйста, содовой. Ты ведь знаешь, где она?

— Конечно, папа! — с готовностью вскочила дочь.

После сытного ужина тяжелая усталость уступила место сладкой сонливости. Ломота в ногах сменилась приятной тяжестью, и Карина уже хотела пойти в спальню прилечь, как вдруг из дремотной пелены вновь раздался зычный баритон Балаяна, обращенный, на ее удивление, к ней:

— Вот мой старший брат Вильгельм, пятнадцать лет живет в Майами. Меня же не зовет. Мало того, ругал, когда я заикался о переезде к нему. Утверждает, что жить нужно в том муравейнике, в котором родился. Говорит, даже эти зверьки размером в полногтя не покидают своих колоний. А он, между прочим, жалеет о том, что уехал. При этом на этой неделе возглавил офис «Sun Trust» в Майами.

Мать и отец восхищенно ахнули. Далее последовал тост с долгими поздравлениями, подкрепленные пожеланиями всяческих успехов.

— Как его сын? Чем занимается? — спросил отец.

— Кто? Этот балагур Джозеф? — шутливо хмыкнул Балаян. — Сам он считает себя крайне занятой личностью, а на деле разбрасывает папины деньги, все пытается наладить какой-нибудь бизнес. Но, к чему это я. Да! Знаете, как бы здесь ни было тяжело, мне не хочется уезжать.

Он говорил долго, дискутировал с отцом о том, какие политики честнее, а какие — находятся под внешним управлением Америки. Выпили за истинных патриотов родины, живущих по всему миру. Карина могла вдоволь подтрунить над их размышлениями о таком сложном понятии, как патриотизм, исковерканным недоучками хуже армянской культуры, приведя несколько мыслей Толстого, и наслаждаться их беспомощным брыканием, но разбойничью натуру ослепил внезапно прорвавшийся в ее мрачное нутро луч. Даже не луч, а столб какого-то неопределенного озарения, перехватившего дыхание. И заражающий душевностью смех доброго здоровяка, и маленький очерк про успешного дядю, и ужасающие мысли про «червячно» прожитую жизнь, и поистине титаническое стремление к превосходству — светлые чувства соединились с темными, и, овеянные вдруг возникшим дыханием чуда, вскружили Карине голову. Не имея сил сдержаться от воодушевляющего гейзера, она приложила мобильник к уху, отвечая на мнимый звонок, и метнулась в спальню приходить в себя. Хватит бессильно хныкать на судьбу. Пора делать то, к чему взывает душа.

***

Шли дни, однообразные и наполненные тревожным унынием. После пережитого эмоционального взлета множились волнительные мысли, сменяющиеся от безысходной хандры до огульной уверенности в успехе. Мечта о переезде в Америку представлялась ей не целью, а средством добиться того, что ей не суждено здесь. Но как это сделать без разрыва отношений с родителями? Как быть с Консерваторией, можно ли продолжить учебу заочно? В конце концов, где, с кем, и как жить в стране, о которой знаешь лишь по фильмам? Думать об ожидающих ее условиях не хотелось, она не боится никакой самой суровой нужды. Ведь на еду и крышу над головой она всегда может заработать благодаря великолепному голосу и поразительному слуху. Зря я вспылила тогда, в «Каллиопе». Вот если бы эти напыщенные типы услышали, как я пою…

Она без раздумий выскочила из дома и заторопилась в клуб, раздумывая по пути над тем, сколько денег ей нужно. Нужно во что бы то ни стало устроиться на работу. Нужно жить в строжайшей экономии, заработать столько, сколько вообще возможно в моих условиях, в моей стране.

В поездке в «Каллиопу» подвижная, впечатлительная душа Карины увидела начало погони за своей мечтой. Как бесконечно далеки от нее сидящие в этой кряхтящей, насквозь обтрепанной маршрутке!