Тотемизм

Гаспар Рамбле, 2007

Основная особенность повести заключается в том, что ее главные действующие лица, по замыслу автора, безымянны и бесполы, каким, в сущности, является почти каждый человек. Читатель сам вправе определить для себя не только внутренние характеристики персонажей, но и их внешние признаки. Во всякое время найдется некое «я», влюбленное в «тебя», неважно, кто окажется сильнее и чьи слабости заставят совершать настоящие поступки.

I

Бык в этом месяце разъярен. Не стоит надеяться на изменения в личной жизни к лучшему. Опасность подстерегает автолюбителей, будьте предельно внимательны на дорогах. Умиротворение найдете в компании друзей. Благоприятно скажутся на настроении кратковременные поездки.

Здесь мы знакомимся с действующими лицами повести, узнаем немного об их внешности, привычках и заботах. Выясняем, что двое живут в городской квартире, а Черепаха — в психиатрической лечебнице в поселке Лугово, некоторые жители которого сыграют не последнюю роль в судьбах персонажей. Глава закончится, когда случится страшное.

Шумная городская железнодорожная станция женским голосом объявляла:

— Внимание. Во избежание террористических актов просим вас соблюдать бдительность. Не оставляйте вещи под присмотром малознакомых людей. При обнаружении подозрительных предметов просьба незамедлительно обращаться к работникам вокзала.

— Билет до Лугово, — перекрикивал разговоры бывших и будущих пассажиров мой голос.

— Отправление поезда в четырнадцать тридцать двадцать восьмого мая. Счастливого пути! — улыбнулась кассир.

В маслянистом от отпечатков пальцев стекле вокзальной двери отражалась знакомая фигура. Среднего роста, молодая сутулость из-за пассивного образа жизни, неоднородно торчащие в стороны волосы, рассеянный взгляд, на одно плечо накинута куртка, на другом вздулся рюкзак — вот что мне удалось рассмотреть в человеке, который родился чуть больше двадцати лет назад. От скуки придумалось занятие: перекатывание веса тела с носков ботинка к каблучным пяткам. Когда задирались носки, голова чуть наклонялась назад, когда же приподнимались пятки — вперед. От таких движений менялся весь образ. Он то превращался в двухметровый столб с вытянутой головой, то становился похожим на тюфяк, наскоро набитый сырыми опилками. Ожидающие прибытия поезда забавлялись невольным наблюдением за моей простенькой игрой. Весна и ее запах сливались с вокзальными углами, урнами для мусора и туалетом. Это не мешало ей раздавать приглашения в лето. Люди охотно соглашались, чему-то радовались, человеческая злость ушла вместе с зимой. Меня тоже ошарашило незваное счастье. Оно зелеными глазами смотрело в стекло. Объявили мой поезд, улыбка не сдержалась, рука помахала отражению, и оно ответило. За стеклом мужчина читал газету. Он оглянулся и, не увидев никого, кому можно оказывать знаки внимания, хихикнул и кивнул.

Через сто двадцать минут меня ждали в тихой и правильной психиатрической больнице. Ее основал Потапов Алексей Николаевич, профессор, который применял индивидуальные методы лечения. Он выбирал самых безнадежных больных и, как говорили авторитетные врачи, попусту тратил на них время. Среди большого числа особо буйных пациентов встречались те, кто доверял психиатру личные тревоги и сомнения и находился там для поправки здоровья валерьяновым настоем, как в санатории. Такие клиенты, чтобы получить разрешение доктора на пребывание в лечебнице, переводили значительные суммы на счет фонда детей, страдающих шизофренией. В одной из платных палат, наведаться в которую я собираюсь, лечили Черепаху. Это прозвище никогда не воспринималось с обидой, наоборот, всех веселило.

— Хоть как-то меня называешь, — цедишь сквозь кривые черные зубы. — Никто, кроме родителей, не хочет со мной общаться. Все кидаются в стороны, когда я подъезжаю. Даже сумасшедшие.

— Это очень удобно. Никому ничего не надо объяснять. В отношениях рождаются чувства.

Несколько месяцев назад я и Черепаха-изобретатель сконструировали странный агрегат. Чтобы не находиться взаперти и не просить лишний раз о помощи, приходилось изощряться и придумывать хитрые вещи, упрощать ими себе жизнь. Мы возились около недели. Алексей Николаевич специально выделил нам заброшенный сарай. Будучи непрофессиональными инженерами, первую конструкцию мы развалили на не продлившемся и пяти минут испытании. Приступая ко второй, воспользовались советами всех, кто их давал. Детали собирались с усердием, именно оно и помогло получить превосходный результат. Транспортное средство совмещало в себе привычную инвалидную коляску, полку для книг и журналов, мольберт с красками и мини-холодильник с водой и запасом еды. Это дом. Все необходимое передвигалось вместе с пассажиром. Так и приклеилось к изобретателю новое имя — Черепаха.

Население в самом поселке Лугово, кроме больных, составляло двадцать пять жителей или около того. Они благополучно работали на молочной ферме, которая всю произведенную первоклассную продукцию сбывала по невысоким ценам в больницу. Уже с утра работа кипела. Две сестры-доярки тискали телок в коровнике. Катя и Маша вечно бессмысленно тараторили и, прежде чем ответить на чей-либо вопрос, рассказывали подробности своей жизни. Они жили вместе в одном доме, видели друг друга все время, пока не спали, и к удивлению, сестры с легкостью находили предмет для обсуждения.

Настоящим героем поселка слыл лесоруб по призванию и ветеринар по профессии Аким. Смеющиеся глаза, короткая седая борода и жилистые руки четко рисовали положительный пример для подражания немногочисленным жителям. После осмотра скота на ферме он шел в лес и с криком валил деревья. От него всегда вкусно пахло хвоей и древесиной. В его распоряжении находились удивительные истории на любой случай. Он страшно притягивал. Женой так и не обзавелся. Говорили, что до армии он любил одну девушку. А потом получил письмо, где его родственники сообщали ему, что она погибла при пожаре. Тогда горели сосны. Последнее время к Акиму заезжал красный спортивный автомобиль. Жители поселка видели лишь черную шпильку дорогой туфли, которая показывалась из-за двери со стороны водителя. Это поросло живописной легендой, белой завистью и перешептываниями. Втайне все надеялись вскоре погулять на чужой свадьбе.

Владельцем и одновременно работником фермы значился приятный старик, напоминавший упитанного Деда Мороза. Его так и звали. Дед Морозов. Кирилл, единственный внук, который не сбежал в город, во всем служил ему верным помощником. Когда Кирюше исполнилось восемнадцать лет, одной из его обязанностей стала доставка молокопродуктов в лечебницу дважды в неделю. Скрипучий автомобиль с огромным кузовом носил на боках наклейки известных фирм. Разные цвета рекламировали все, даже запрещенные товары, только не коровник. Этот долговязый крепкий парень постоянно держал при себе фотокамеру, которую дед подарил на его пятнадцатилетие. Когда босым еще Кирюша резвился на лугу, падал, потому что поскальзывался на свежих коровьих лепешках, его радовали яркие краски, окружавшие его. После нескольких удачных снимков он понял, что зрачок воспринимает все совсем по-другому, а металл и целлулоид никогда не смогут передать всего, что дано человеку чувствовать. Редко он замечал новое в родных местах, а когда что-то случалось, доставал счетчик мгновений и после всем дарил этот миг.

Население Лугово моложе тридцати лет хваталось за любую возможность уехать в город. Не имея сверстников для общения, Кирилл проводил большую часть времени на ферме или ходил в гости к Акиму. Среди всех средневозрастных пациентов клиники легко было обратить внимание на Черепаху, пациента примерно двадцати лет. Молочный курьер нередко заглядывал поболтать, пока заведующий принимал товар, взвешивал его и отсчитывал деньги. Так они познакомились и сблизились, почти став настоящими друзьями.

За дверью комнаты Черепахи мне послышалось несколько голосов. Пришел Кирилл:

— Смотри, эта тетя носит панталоны! — раздался хохот Черепахи.

— И калоши на несколько размеров больше! Возомнила себя кокеткой — получила по заслугам!

— Что за смех? — Мои брови поднялись в вопросе, а искренняя радость за веселость Черепахи растянула улыбку.

— Вот так неожиданность! — приветливо озарилось лицо Черепахи. — Заходи! Ты вовремя. Представляешь, вчера Кирилл проезжал мимо луга, где стадо пасется, и сфоткал танцы бычка и тетеньки с фермы. Вот посмотри. — Черепахина рука протянула мне снимки. На одном из них молодой бык вертел полную женщину на рогах.

— Она сильно пострадала?

— Пару ссадин, доктор ее осматривал. А впечатлений на всю жизнь!

— А как получилось, что он на нее напал?

— Она, видимо, попросила его о чем-то. Он, не раздумывая, согласился. Но ей же сначала цветы, конфеты… — выдавил сквозь смех Кирилл.

— Танцы подавай, вот он ее и пригласил, — шумно острили друзья.

— Животные все понимают прямо, без подводных мыслей. Это люди придумали все усложнять. Сначала воздвигают препятствия, а потом ломают голову, над способами их преодоления! — не унималась логика Черепахи.

— У них нет чувств, зато есть инстинкты. Первые постоянно обманывают, вторые помогают, — добавил Кирилл.

— Этим и отличается человек от животных. И мне это нравится!

— Больно иногда бывает, — встряло мое бормотание.

— Учись терпеть, — сказал Киря.

— А ты уже терпишь? Или пока радуешься? — Голова Черепахи повернулась в мою сторону.

— Я изо всех сил хочу продлить радость. Чего и тебе желаю.

— Как же поживает твоя радость?

— Прекрасно. Наслаждаемся короткими моментами общества друг друга.

— Снова меняет тебя на работу?

— Пусть так и будет, работа и я — два удовольствия.

— Что, удовольствие, чай пить будешь? Кирилл конфет привез.

— Давай.

— Оля, где ты?

Появилась сухая Ольга. В Черепахином детстве она служила няней, учила считать и читать, даже английский преподавала. Тогда ее нашли по объявлению Черепахины родители и полностью свалили ребенка под ее опеку. Все ее воспринимали как наемную силу, которой платили деньги за хорошее выполнение работы. Иногда чадо срывало на ней зло и било подручными предметами. Она терпела и потакала инвалиду, которого любила и жалела всем сердцем. Личная жизнь у нее не сложилась, родственники давно умерли, а домом она называла многочисленные больницы, в которые помещали Черепаху близкие, чтобы оградить себя от избалованного поведения.

Всего одну неделю не было Ольги рядом, но, по рассказам, этот период обозначился самым грустным в жизни Черепахи: она серьезно простудилась, и ее отправили на загородную дачу семейства, чтобы никого не заразить. С папиным водителем передавались ей несколько раз цветы и фрукты от Черепахи. Каждую посылку сопровождала открытка. Разноцветные фломастеровые буквы сообщали, что скучают, и желали скорейшего выздоровления. Чувствовалась искренность. Ольга оставалась единственным человеком, кто ни за что не предал бы. Благодаря ей мы познакомились ранней весной. Шел скользкий дождь. Мне куда-то предстояло срочно доехать, а попытки поймать такси не принесли результата. Ольга проезжала мимо с водителем отца Черепахи и уговорила его подвезти меня. Пока машина беззвучно перемещала нас по блестящим улицам к нужному месту, мы много болтали. Сначала о мелочах, потом приятно обсудили лето, в конце концов, она пригласила меня в гости, обещала познакомить с интересным человеком. Написала на лощеной бумажке адрес. Когда прощались, в ее глазах промелькнула скромная вера, оправдать которую мне непременно захотелось. В один из скучнейших дней появилось желание принять приглашение. Когда прохожие указывали на больницу, теплилась надежда на ошибку. Разочарование и удивление торопили меня обратно домой. Путь оказался немаленьким и уже проделанным, поэтому пришлось их отыскать. Теперь я ни о чем не жалею. С Черепахой и правда время проходило интересно. С тех пор в такие же дни безделья мы часто виделись.

***

Открываю глаза: на них падает теплый лучик солнца из еле видимой щелки между толстых штор. Технические трески и вои заглушают пение, шелест и даже карканье. Понимаю, что еще раннее утро, потому что окно выходит на север, и боковые лучи проникают сюда только сейчас. Моя квартира стала тесной для твоих жизненных потребностей. Двадцати квадратных метров спальни не хватает для ночных телефонных разговоров и бесконечных печатных работ. По всем горизонтальным поверхностям разложены какие-то цветные бумаги, макеты «один к ста», красочные плакаты и черно-белые фотографии твоих проектов. Часто приходится высоко поднимать ноги и перешагивать через корявые коробки и мотки проводов, чтобы не повредить ночной труд служащего рекламного агентства.

Помню твои попытки оборудовать туалет под кабинет большого босса, но соседские бачки и тонкие кирпичные перегородки постоянно отвлекали. Мы выходили из этого положения твоими поздними задержками на работе и моим молчанием после них.

Кухня приспособлена исключительно для подогрева пищи. Если еда не растет, то ее, искусственную, резиновую на вкус, цеховые дамы раскладывают в красочные порционные пакеты, на которых написано время, через которое — «Приятного аппетита». Готовить полноценный обед чаще всего было не для кого и не с кем. Кроме четырех стен, овального с массивной ручкой холодильника и масляной газовой плиты, на кухне не на что было облокотиться. Стол давно перенесли в спальню, чтобы тот продлил письменного товарища. Дуэтом они составляли солидную компанию книжным полкам, тумбочкам, стульям, но не сочетались с просторной кроватью. Взгляд постепенно привык к этому, даже удавалось избегать углов, которые часто норовили поставить то тут, тот здесь резкий синяк. Вместе мы давали картину современной деловой квартиры. Пыль заменилась весенним счастьем. А из центра комнаты расходились ленточки любви, в которых мы запутались.

Вижу тебя. Ты, как всегда, улыбаешься во сне. Он у тебя спокойный, и я никогда не могу понять, что происходит в твоей быстрой жизни. Ты каждое утро подолгу рассказываешь о том, как гуляешь по нашим любимым местам, мы крепко держимся за руки и молчим. Дышим приятной тишиной, потому что нам хорошо и кроме человека, идущего рядом, ничего не волнует. Физически мы рядом, и это приносит нам странное удовлетворение чувства собственности. Самое главное — мы рядом в мыслях, и это переполняет нас и заставляет молчать. Так считаешь ты. Но на самом деле не перебивает ту тишину мой постоянный страх того, что твое пугающее молчание однажды не вернет тебя ко мне.

Я глажу рукой твои волосы, целую в бровь и привычным взглядом осматриваю твое молодое тело. Ты лениво шевелишься и медленно открываешь глаза. Видно, что ты еще находишься там, где мы вместе гуляли несколько минут назад. На часах время. Оно не жалеет нас. Оно растит или старит, а мы не жалеем его. Дарим друг другу его неизмеримые единицы. Проживать время, не осознавая его количества, — вот наше предназначение. Замечательный и необходимый предмет — стена слева от входа в комнату: на ней висят часы с тремя стрелками, каждая из которых бежит одна за другой. Самое удивительное, что идут они в одну сторону. Люди тоже обычно ходят по пятам друг за другом, одни вперед, другие за ними, но через промежуток времени они встречаются. Все прикреплены своим началом к одной точке, и за рамки циферблата никто не выходит. Еще одна подсказка к определению потраченного времени — восход и заход солнца. Если за твердым прозрачным веществом, мешающим моим легким вдохнуть свежий воздух, все превращается из черного в серое, значит, прошло время планов и наступил момент выводов. А так как второе всегда преобладает над первым, не приносящим качественного удовлетворения, образуются психологические пустоты в подсознании, приводящие к жестоким действиям по отношению к собственной оболочке и оболочкам, ее окружающим. Ух, часто со мной утром случается так лихо загибать выдуманные теоремы, которые к вечеру становятся забытыми и далекими. Подло-пошлые мысли о жизни и поступках вошли в катастрофу планов. Так что придется терпеть лепет разочарованности.

Традиционно встаю, механически шагаю на кухню. Знаю, что ты ждешь. Не меня, чай. Наш ежедневный утренний совместный чай. Он бывает только раз в день. Потом ты будешь пить его без меня. Черный крупнолистовой чай — воплощение нашей любви. Крепкий, придающий нам бодрость чай.

— Возьми. Как спалось? — Хочу услышать очередной красочно описанный сон.

— Мы танцевали на берегу, по колено в молочно-теплой воде. Ветер трепал наши волосы, мы дарили друг другу звезды. Я люблю тебя. — Делаешь глоток, смотришь на меня поверх чашки. Понимаю, что с каждым следующим глотком ты все сильнее и сильнее будешь любить меня.

— Буду скучать, — говоришь ты и спускаешь ноги с кровати.

— Нет.

— Что нет?

— Я не буду. Приходи быстрее. — Внутренним голосом кричу, но до тебя долетает едва различимый шепот. Начинаешь одеваться. Мне нравятся твои джинсы, точнее, ты в них. Я запоминаю каждое твое движение. А ты не можешь этого сделать, потому что я лежу неподвижно, и вся моя внутренняя энергия уходит на то, чтобы мысленно заставить тебя остаться. Звенят ключи, щелчок дверного замка. И так каждое утро.

Ложусь на твою подушку. Помню несколько лет назад твои ворчания по поводу ее жесткости и величины.

— В этом доме лишь набитые рельсами мешки есть?

— Эта самая мягкая. Зато вечная.

— Жаль, что моя шея не вечная. Нам придется через несколько месяцев пойти к лоткам, где среди семечек и морковок торговки почти даром отдают свежие и ароматные человеческие шеи.

— Хорошо, завтра куплю.

— Чем меньше, тем лучше. Хотя, может, мы вместе? На выходных?

Неделя у тебя выдалась трудная, и мы никуда не пошли. Никогда. Ты, как и я, почти не пользуешься подушкой. Сползаешь среди ночи под нее. Когда засыпаем, мой нос разгуливает по твоим плечам. А потом мы незаметно меняемся. Думаю о тебе. Опять погружаюсь в глубокую дрему. Снишься ты. В раннем детстве.

Сидишь на полу в теплой, залитой солнцем комнате и перебираешь маленькими пальчиками предметы, аккуратно разбросанные вокруг тебя. Спокойно опущенные ресницы и умиротворенная улыбка уверяли, что тебе процесс доставлял безграничное удовольствие. У тебя еще никогда не находилось определенной цели в жизни, но мыслей об этом никогда и не возникало. Тогда было еще рано и незачем. Всегда о больших делах думает кто-то другой, большой, а мы узнаем это или из резкого приказа, или из ненавязчивой просьбы. Широта выбора сужена. Тебе просто позволялось жить, потому что тебя родили на этот, а не на тот свет, здесь так положено. Общество кроваво и долго переживает какие-либо перемены, так необходимые для существования. Поэтому все приходит к своему финалу, обычно грустному, редко — к победному, именно это и подает надежду.

Бесконечное наслаждение тебе приносило одиночество. Не в том громком понятии, какое мы обычно представляем, слыша это слово, а твое маленькое, никому не заметное и тихое одиночество. И тебя оно пока не тревожило, как тревожило бы меня и вас, когда бы мы обнаружили, что это означает не свободу и независимость, а пустующую половину постели, вид пожелтевшего холодильника во время обеда, одна и та же реклама по телевизору и пылящийся второй бокал для вина. Компанией тебе служили игрушки и домики, в которых поселялась твоя вымышленная семья. Обычно она составлялась из трех человек. Огромный плюшевый медведь иногда бегал собакой, верным и единственным твоим другом, или лошадью, бороздящей бескрайние просторы храброй Франции. Франция, любимая страна, воображалась беззаботным садом с бескорыстными и бесстрашными мужчинами и добрыми женщинами. И кто-то один из них по твоим планам должен был когда-нибудь принадлежать тебе.

Любимых занятий у тебя было очень много. Сейчас вот ты мастеришь собственный кукольный театр. Сценарий давно написан кривым торопливым почерком. Сказка из толстого сборника. Очередная любовь какого-то королишки неизвестного царства-государства, преграды, опасность, спаситель-герой, и жили они долго и счастливо или по усам текло, а в рот не попало, точно не помню. На прошлой неделе мастерилась сцена: красились сиреневой гуашью ножки найденного где-то шероховатого стула, шился занавес из зеленого бархата, рисовались декорации. Преобладали яркие тона красного и желтого. Ведь богатство подразумевает яркость. Яркость внешнюю и внутреннюю. Не всегда так, но в основном все богачи имеют потенциал, который прикрыт жадностью и спрятан за постоянными расчетами. Все сделано без особых материальных затрат и по предварительным заказам билетов обещало приносить стабильный доход от выступлений перед родственниками, соседями, друзьями родственников, соседями родственников и друзьями соседей. А теперь подошла очередь самих мастеров актерского искусства: кукол. Голова у них была легкая, странного розоватого оттенка. Процесс изготовления непарной части тела занимал очень много времени. Еще месяц назад сделались все необходимые заготовки. Клей, газеты, пластилин. Парики. Костюмы. Что-то промелькнуло в твоей непричесанной голове. Глаза покраснели, кулачки сжались. Резко встаешь. Голой ножкой тщательно давишь угловатый череп злого короля. Постепенно переходишь к многочисленным рыцарям, придворным дамам и золушкам. Остался только добрый автор, он лежит справа от пугающего месива тряпья, бумаги и сломанных деталей из папье-маше. Нет! Это же ты! Ты видишь себя вечным игроком театра жизни — герой-рассказчик. Жестокая гримаса ребенка, поднятый стул-сцена с силой опускается на последнюю голову…

Звонок. Не понимаю, что происходит. Телефон звонит с короткими промежутками. Опять звонок. Кто там еще? Кто так жестоко посмел нарушить тишину страшного сна? Иду? Иду. Иду!

— Алло! — Приятный молодой голос мне кажется незнакомым, произносит давно забытое мое имя.

— Да, с кем говорю?

— Вы знакомы с… — слышу режущие звуки, составляющие твою фамилию. Я в растерянности. Не могу сообразить, что же голос от меня хочет. Сонный продрогший мозг медленно перебирает фотоальбом знакомых лиц. Нет, не может быть. Это ты! Я улыбаюсь, представив твои черные черточки на цветном глянцевом листке. Моя привычка ласково коверкать твое имя теперь, когда его произносят официально, мешает быстро отреагировать.

— Да. — Смотрюсь в зеркало и не вижу, чем я туда смотрю. Подозреваю, что глазами, но их эта плоскость, отражающая переднюю половину моего тела, не показывает. Это от бессонных ночей, количества жидкости, вытекшей из моего организма или влившейся в него.

Отчетливо рисуется в памяти та ночь, когда две недели назад мы сидели на балконе серой многоэтажки, синий бортик отгораживал нас от городской природы. Слышалась забытая музыка из ближайшего кафе-шашлычной, нескончаемо ездили пахнущие сгоревшим бензином и маслом машины, периодически раздавались пронзительный визг и лязг спешащего паровоза и голос той уставшей от нелегкой жизни женщины, оповещающий прохожих о прибытии поезда. Помню наше удивление, когда на стене, с которой уже несколько зим из-за постоянной влаги на семидесятилетних панелях собирались сползти нелепые смешные обои в укроп, сидел настоящий кузнечик. Как от каждого его шевеления мы приходили в какой-то по-доброму щемящий грудь восторг. Часто, находясь далеко за городом, ощущая телом нежную свежую траву, в ласковой тени деревьев, мы не замечаем кузнечиков. А тогда, в бетонной коробке с затхлым запахом пластика и ржавчины, мы встретились с подвластным только инстинктам кусочком природы. Ты и я. И он. Живой и зеленый. Никаких правил этикета, никаких законов морали. Никаких чувств. Лишь эгоизм. Эгоизм тоже инстинкт, которым одарены с рождения все живущие особи. Это спасательный рефлекс. Паучихи сжирают своих самцов, потому что это рефлекс. И женщины подминают под себя мужчин, боясь быть подмятыми.

Голос в трубке нервно пытался мне что-то объяснить.

— Алло? Вы меня слышите? — Не знаю, что мне говорили, потому что воспоминания нахлынули на меня не вовремя. Но глаза выдавили слезы.

— Да. Простите. Кто это?

–…вторая городская больница. Вы знакомы с…

— Да! — гордо произношу я, как будто ты кинозвезда.

— Срочно приезжайте. Не удалось справиться с управлением. Авария на… — Рука повесила трубку.