Негритенок на острове Шархёрн. Повесть

Ганс Ляйп

Сын актера гамбургского кукольного театра, мечтающий о море, провел лето на Нойверке вместе с негритенком Куби – юнгой с затонувшего у Шархёрна судна. Подростки пережили много приключений, пытались удрать в Африку, ссорились и мирились. Они не замечали расовых различий между собой, их дружба оказалась выше предрассудков. Наконец, Куби нанялся на судно юнгой и отправился на свою родину, и рассказчик вернулся в родительский дом. Книга адресована юным любителям приключений и захватывающих историй.

Выстрелы в полночь

Итак, уже несколько дней я жил в башне. Я привык к своей кровати под золотистым пологом и чувствовал себя как дома; собака всегда была рядом со мной, воспоминания о родителях навевала мне картинка, на которой был изображен рейхсканцлер Бисмарк, путешествующий по Саксонскому лесу в сопровождении своего дога.

Я также подружился с Ольрихом, смотрителем маяка, как называлась его должность. Он знал множество страшных историй об этом древнем маяке, более старом, чем все остальное на острове, особенно о кладбище неизвестных, где похоронены безымянные моряки, тела которых выбрасывало на отмели.

Я завтракал и ужинал у Ольриха, потому что это было рядом. И все же я охотнее питался бы у управляющего, возможно, этого не случилось, потому что управляющий не любил собак, а я без своего шпица не пошел бы. Мне была симпатична дочь управляющего, хотя у меня не было никаких шансов привлечь ее внимание. К сожалению, на этом острове не было моих ровесников, поэтому ни у кого не было ни времени, ни желания подружиться со мной.

Прекрасная погода, которая стояла на Пасху, снова испортилась. Продрогший ягненок, привязанный к колышку в саду управляющего и толстые, неуклюжие ножки которого напоминали ножки табуретки, громко звал свою мать. Вечером после ужина у Ольриха меня охватила такая тоска по дому, что я отправился к Брёзелю, и мы с господином Майзерихом втроем пошли прогуляться по дамбе.

Переменчивый ветер дул то с одной стороны, то с другой, словно не мог уснуть и ворочался с боку на бок. Опускался туман, так что вдали едва можно было различить дымы пароходов. Над нашими головами стонали чибисы. Конечно, они испугались Алекса.

«Элиа Второй», «истребитель язычников» снова начал свой неприятный разговор о конце света, но терпение Брёзеля на этот раз закончилось. Слова собеседников звучали одинаково резко. Это был совершенно пустынный участок дамбы недалеко от старой промоины, которую огибало скудное пастбище. Внезапно оттуда раздался пронзительный хохот. На краю пастбища, словно призрак в вечерних сумерках, стояла старая толстая женщина. Она грозила своими короткими крючковатыми пальцами и корчилась от смеха. Брёзель прервал разговор и пробормотал, что это, видимо, вдова Бумм.

Но мне показалось, что она смеется не только над «истребителем язычников», но и над нами троими. В глубине души я был смущен этим, подозревая также, что мое присутствие, а также этот хохот, лишь мешают острой дискуссии на богословские темы, поэтому я тихо отошел в сторонку в том месте, где насыпь вокруг маяка преграждала наш путь, и поспешил через двор в башню. Алекс побежал за мной, по многочисленным ступеням винтовой лестницы я поднялся наверх, к своему другу Ольриху, который был уже там в своей сторожке.

Он как раз надувал огромные воловьи кишки, которые ему прислали среди прочего. На вопрос, что должно из этого получиться, он принял таинственный вид и сообщил, понизив голос, что это единственно возможная приманка для морского змея, который со времен Штёртебекера обитает в прибрежных водах Шархёрна и глотает там корабли по собственной прихоти.

Наслушавшись разных историй, я, как обычно, проскользнул в свою комнату. Мое сердце было так же неспокойно, как ветер, который бушевал за окном. Но и он наконец утих под собственную колыбельную, заснул и я с отрадным чувством, что этим летом я нашел свое настоящее место и что для меня нет ничего другого, как уйти потом в море и ходить под парусами по всему свету, словно настоящий флибустьер.

Была уже полночь, мне снились ужасные вещи — грозные удары жестокого сражения на тесной винтовой лестнице, как вдруг звук глухого выстрела вырвал меня из забытья. Я почувствовал, что крепко вцепился в подушку, различил проем узкого окна и окончательно пришел в себя. Тут снова разорвалось снаружи, где-то в ночи, на море, — настоящий пушечный выстрел, не слишком далеко отсюда, потому что старые каменные стены содрогнулись от него до самого основания. Я знал этот грохот по гавани, где стреляли из пушки на крепостном валу, когда уровень морского прилива поднимался так высоко, что для припортовых жителей это было сигналом срочно расчищать подвалы. Но на Нойверке не было глубоких подвалов. Кроме того, меня удивило, что не слышно было, насколько я мог вспомнить, обычного монотонного шума ветра. Также не было слышно ударов морских волн, которые могли бы вызвать сотрясение. Было так тихо, что в темноте возле кровати отчетливо послышался слабый звон стакана, который задребезжал от ужасного выстрела. Я больше не прислушивался. Рывком отбросил от себя одеяло, вскочил и, не нащупав тапочек, босиком быстро прошлепал к окну.

Туман, словно стена из почерневшего матового стекла, предстал перед моими глазами, вверху, в полосах сигнального огня маяка, он мерцал, как свернувшееся молоко.

Больше ничего не было: ни огня, ни звезд, ни звука, только непроницаемое стекло мрака, который, если долго вглядываться в него, начинал клубиться. И снова — зловещий раскатистый выстрел.

Я больше не размышлял и бросился к одежде, то и дело прислушиваясь к призрачной тишине башни, в которой среди размеренного шума работающего затемнения для светового пятна маяка так высоко перед сигнальной башней, что я обычно не обращал на него внимания, вдруг раздалось как будто тиканье дракона смерти. То есть папа обратил мое внимание на подобное перед смертью бабушки.

Внезапно я услышал разговор, когда уже вышел, и это был голос Ольриха, который нес вахту на башне, и мне сразу стало ясно, что Ольрих в своей сторожке стоит у телефона и разговаривает с радиостанцией в Куксхафене или с хозяином отеля. На самом деле обычно звонили только рано утром, чтобы узнать у Ольриха, не обнаружено ли чего на ваттах или около Шархёрна и есть ли смысл выезжать. Сквозь старые толстые половицы слова доносились неразборчиво, но напряжение обострило мой слух, и я понял, что речь идет о пароходе, налетевшем на шархёрнский риф.

Меня пробрала дрожь. Я вспомнил страшные истории, которые Ольрих рассказывал вечером о пропавших кораблях и погибших моряках.

И только теперь я подумал об Алексе, своем шпице, и предположил, что, наверное, он остался у Ольриха, привлеченный запахом воловьих кишок. Теперь, ощутив себя одиноким и покинутым, я с горечью расценил это как измену, хотя вечером сам позволил ему остаться.

Я также заметил, что перемещаюсь в полной темноте, словно кошка. Я включил свет, с удивлением оглядел выцветшую дедовскую мебель, обтянутую плюшем, нашел пропавшие тапочки, но быстро надел свои башмаки, снова выключил свет и решительно вышел в мрачный, затхлый коридор, где мне навстречу бросился Алекс, повизгивая и облизывая руки, путаясь в ногах. Он чуял, что произошло что-то необыкновенное, а в этом случае даже собачья душа знает, где ее место.

Торопливо мы преодолели узкие повороты лестницы. Изо всех проемов в стене, мимо которых я пробегал, стекленел черный туман. Когда я заметил свет в сторожке Ольриха, то замедлил шаги, но наверху больше никто не разговаривал. Не раздумывая, я вошел к Ольриху.

Смотритель маяка невозмутимо сидел на своем табурете. Во рту он держал свисток и читал измятую газету. Было уютно и тепло. Помещение освещал горевший вверху огонь маяка.

— Что это творится снаружи?! — вскричал я, чуть не поперхнувшись.

— Пароход «Бозамба» местерской линии сидит на мели, четыре тысячи тонн, идет от западного побережья Африки, товары и пассажиры, — ответил Ольрих.

— А выстрелы?

— Условный сигнал бедствия. Он сидит в мелком рыхлом песке и при плотном тумане, малыш, и поскольку у Шархёрна постоянный небольшой прибой, то он может просто перевернуться килем вверх.

В этот момент Алекс громко залаял, и в дверь вошел запыхавшийся господин сенатор Хуземанг, повторив:

— Килем вверх? Опрокинется?

Смотритель маяка немного выпрямил свою длинную спину, словно собирался встать по стойке смирно.

— Волны, господин сенатор, размывают грунт под ним с носа и кормы, поэтому он может переломиться пополам.

— Но люди, Ольрих, почему мы все еще сидим здесь?!

Сенатор был вне себя, но Ольрих спокойно скользнул взглядом по его изысканным домашним туфлям.

— Открытые ватты, господин сенатор, в туман — это не асфальт для спасательной команды. Я хочу сказать, это мелководье. Плавучим маякам «Эльба-2» и «Эльба-3» нужно еще повкалывать. Также и буксиры из Куксхафена в пути. Через полтора часа будут здесь. Сообщение о координатах передано.

— Я подключу управляющего! Мы должны помочь! — раздраженно сказал господин Хуземанг.

— Бумс! — раздался снаружи новый выстрел, но более слабый и совсем близко.

Побледнев, мы вопросительно посмотрели на Ольриха. На что тот спокойно сказал:

— Управляющий отвечает им. Это выстрел с нашей сигнальной вышки. Ну, тогда Роуз будет уже на катере. У него есть мотор!

— Неважно! — Хуземанг кашлянул и решительно застегнул пальто. — Мы должны идти. Вы со мной?

Затем он взглянул на меня, и я, кивнув смотрителю маяка, который не мог покинуть свой пост, бросился за сенатором.

***

Мы поспешили сквозь стеклянную темноту на дамбу, где виднелся свет от фонарика, и скоро наткнулись на группу мужчин. Без лишних слов мы направились к маленькой гавани, где стояли катер и лодка Роуза. Молча, слаженно и быстро мы погрузились в катер, и последним в него запрыгнул я, хотя мне никто не приказывал, в то время как Алекс, не рассчитавший из-за темноты расстояние, плюхнулся в воду и, разочарованно фыркая, выбрался на берег. Сгорбившись, я сидел за широкой спиной Роуза, который завел мотор и сел на руль. Под стук мотора мы вышли в почти непроглядную ледяную ночь, а вторую лодку, у которой не было мотора, вели на буксире. Впереди на носу я увидел управляющего, который держал перед собой фонарь, стараясь направлять его на вехи, которые отмечали узкий извилистый фарватер, нужно было строго придерживаться этого направления, чтобы при отливе не сесть на мель.

Позади нас в клубящемся тумане вспыхивал свет маяка. Я услышал, как один из мужчин сказал, что мы придем слишком поздно. Большое вознаграждение за спасение и благодарность не помогут, хотя это человеческий долг и господин сенатор (он сидел во второй лодке) приказал.

Когда мы вышли на большую воду и нас встретил жесткий промозглый ветер, мы отвязали вторую лодку, на которой мужчины начали ставить парус, то же самое сделали и мы через некоторое время, чтобы поддержать двигатель. После этого управляющий включил сирену. Ее ужасающее завывание должно было показывать наш курс во избежание столкновений.

Все выглядело жутко в эту туманную ночь на море. Как неповоротливые застывшие гиганты во время сотворения мира сидели вокруг меня мужчины в непромокаемых плащах, зюйдвестках и надувных спасательных жилетах.

Началась сильная килевая качка. Нас окатывали брызги от морских волн, но меня защищала мощная фигура Роуза. Тут мы услышали впереди себя размеренные звуки колокола, словно ужасные стоны, это подходил плавучий маяк «Эльба-3», чьи огни мы еще не могли видеть.

Вероятно, прошло полчаса, когда мимо нас, словно тень, прошла лодка. Глухо раздался удар колокола, оттуда сверкнул сигнальный огонь, и мы ничего на это не могли ответить. Потом все опять растворилось в ночном тумане.

Это была шлюпка с плавучего маяка со спасенными на борту.

Еще через полчаса мимо вновь проскользнула лодка, словно привидение, — нас обогнал буксир, который в своем стремительном движении нас чуть не опрокинул, так как спешил не упустить свою выгоду в надежде, что удастся стащить с мели пароход и получить хорошее вознаграждение за спасение. Внезапно мы увидели впереди свет, словно город на берегу. Постепенно стало проясняться.

Позади себя по правому борту мы заметили огни плавучего маяка «Эльба-2», а по левому борту — фарватерную бочку «Б», поставленную перед шархёрнским рифом — она показывала начало прилива; мы едва могли двигаться против течения, но тут подул попутный ветер, туман рассеялся, и перед нами ясно предстал пароход — черная громада, словно изрешеченная огнями иллюминаторов. Он лежал, странно покосившийся и неподвижный, и можно было видеть, как белопенные волны прибоя стекали с него.

С бьющимся сердцем я вспомнил ужасную историю, которую мне рассказал мой дядя боцман об этих краях, когда подарил зеленый браслет. На нашем катере была сильнейшая качка, я видел, как позади вздымались и падали вниз волны с белыми барашками на гребнях. Ветер окреп и свистел в парусе, заглушая нашу сирену, которая теперь уже вряд ли была нужна. Также мы разглядели маленький спасательный пароход, который безуспешно пытался приблизиться к неподвижному корпусу. Возле забортного трапа качалась шлюпка. Люди прыгали на нее, и от этого она подскакивала, как пробка. Наш катер был уже достаточно близко, чтобы различить все это.

Управляющий сел. Роуз стоял прямо и громко передавал его приказы. Парус был спущен, и шестеро мужчин взялись за весла. Их суровые лица и крепкие руки освещались огнями парохода.

Я увидел, как, громоздясь, с шумом приблизилась стена морского вала, который поднял наш катер и швырнул в сторону сидевшего на мели парохода.

После этого удара стихии на пароходе погасли все огни. На нем раздался странный гул.

Роуз взревел, и в то же мгновение мы вплотную прошли мимо штормового трапа, и что-то темное мешком упало перед нашим мотором.

Одновременно над нами раздался ужасный грохот и скрежет.

Без сомнения, пароход начал разламываться надвое, как и предсказал ранее Ольрих.

Наполовину оглушенный, я услышал, как незнакомый голос что-то возбужденно выкрикивает. Роуз проревел поднимать парус. Я вцепился в снасть и потянул изо всех сил. Потом меня стошнило, и в полуобморочном состоянии я свалился под сиденье, и ни у кого не было времени на то, чтобы позаботиться обо мне. Когда я вновь поднялся, то увидел, как, словно жирное пятно, поблескивает маяк Нойверка. И я понял из немногословных разговоров мужчин, что мы спасли капитана — последнего остававшегося на борту.

Но незнакомый капитан был без сознания и лежал перед мотором нашего катера. Он не надел спасательного жилета поверх своего непромокаемого плаща. Управляющий пытался влить ром ему в рот, но тот вытекал обратно.

Да, все спаслись, услышал я, часть — на буксире, часть — самостоятельно, часть — на шлюпке с плавучего маяка. Кроме одного негра, маленького чертового негритенка, который был слугой капитана. Он мог находиться наверху и упустил последний благоприятный момент, мог внезапно исчезнуть, возможно, его смыло штормовой волной. Некоторое время они безуспешно разыскивали мальчика, даже спасательный буксир принимал участие, хотя на этом в целом безнадежном для него деле ничего не заработал бы.

Они принесли иностранного капитана, англичанина, в башню. По-видимому, тот получил серьезные внутренние повреждения, спрыгнув с высоты трапа на наш катер.

В башне, в полуподвале, за маленькой дверью была большая комната, которая служила для размещения в ней рабочих с дамбы. Там, на одной из небогатых кроватей они уложили находящегося в полубессознательном состоянии и стонущего мужчину.

Управляющий вышел, чтобы раздобыть повозку, так как Роуз мог бы лучше заботиться о нем в своем отеле, чем здесь, где нет подходящих условий. Но когда он вернулся с повозкой, Роуз подозвал его, и я слышал, как мужчины шептались между собой о том, что ничего поделать уже нельзя.

За это время приезжал местный учитель, он был студентом медицинского отделения и кое-что знал о врачебном деле.

Смертельно уставший, промокший до нитки и замерзший, я забился в угол, оглушенный пережитым. Алекс, испуганный и перепачканный, жался к моим ногам. Я не мог сдвинуться с места и пристально смотрел с открытым ртом в просвет между стоящими вокруг мужчинами на английского капитана, из тонких губ которого вырывалось хриплое дыхание, от чего его рыжая борода приходила в движение. Его изрезанные морщинами руки вытянулись вдоль тела и лежали, словно два полена, поверх одеяла.

Сенатор Хуземанг, несмотря на свои раскисшие домашние туфли, все еще находился здесь. К сожалению, его лодка не смогла принять участие в спасении, но он без всякой зависти уделял внимание тому, кого спасли мы. Он пытался, как официальное лицо, стоящее выше управляющего по положению, разузнать по-английски подробности крушения парохода на государственной территории Гамбурга.

Но больной не открывал глаза.

Тогда подошел управляющий и тоже заговорил, и его английский был не так хорош, как у сенатора, однако же капитан как будто понял его лучше. Его обветренное лицо несколько раз дрогнуло, веки поднялись, серый пристальный взгляд устремился на тусклую лампочку под потолком. Затем он выдавил из себя одно слово, которое я точно понял, это было — «Куби».

Хуземанг тотчас заявил, что тот, вероятно, имеет в виду «кубический» или, скорее, «тонны», габариты его парохода. Управляющий, наоборот, покачал седой головой и рассудительно сказал:

— Скорее всего, это имя.

Он наклонил ухо близко к тонким губам умирающего, с которых теперь доносился только хриплый шепот, потом снова кивнул и сказал:

— Так точно, он имеет в виду своего негра.

В это мгновение Алекс, мой милый шпиц, так душераздирающе завыл, что все обернулись ко мне, и я, испугавшись этих строгих лиц, взял собаку за ошейник и стал пробираться через толпу к двери, где столкнулся с господином пастором Брёзелем.

Брёзель удивленно посмотрел на меня. Потом провел рукой по моим мокрым волосам и, поскольку он уже заглянул в помещение, мягко сказал:

— Иди наверх, Гансик, тебе еще слишком рано знакомиться со смертью.

Я побрел в свою комнату, бросился на пол рядом с повизгивающим песиком и разрыдался в его шерстку, и никто не мог мне помочь.