Негритенок на острове Шархёрн. Повесть

Ганс Ляйп

Сын актера гамбургского кукольного театра, мечтающий о море, провел лето на Нойверке вместе с негритенком Куби – юнгой с затонувшего у Шархёрна судна. Подростки пережили много приключений, пытались удрать в Африку, ссорились и мирились. Они не замечали расовых различий между собой, их дружба оказалась выше предрассудков. Наконец, Куби нанялся на судно юнгой и отправился на свою родину, и рассказчик вернулся в родительский дом. Книга адресована юным любителям приключений и захватывающих историй.

Остров на горизонте

Приближалась Пасха, и случаю было угодно, чтобы прямо на нее к нам приехал друг юности моего отца по фамилии Брёзель. Господин Брёзель был сыном пастора в той самой ганноверской деревне, в которой мой отец был сыном учителя. Как и все его предки, господин Брёзель стал священником, а в силу выдающихся способностей получил место проповедника в Гамбурге, но потом из-за вольнодумства у него случились неприятности и в итоге, устав от исполнения служебных обязанностей, он удалился на Нойверк, на тот уединенный остров в устье Эльбы, который тоже относится к Гамбургу. Кроме того, он был поэтом.

Все это я узнал из разговоров родителей, но я и сам помнил, как четыре года назад преподобный пастор Брёзель крестил мою младшую сестру Каролу: еще в полном облачении с круглым, расходящимся лучами гофрированным воротником; разумеется, на этот раз господин Брёзель вошел в мою комнату в коричневой куртке. Однако в остальном он был точь-в-точь таким, каким остался в моей памяти: лысым, в очках и с темными усиками.

Когда я услышал, что господин Брёзель приехал в Гамбург и зайдет к нам, то сразу же почувствовал прилив сил. Потому что его сын, который был старше меня на несколько лет, должен был перевестись из куксхафенской гимназии в Гамбург, чтобы снова привыкнуть к большому городу и в непосредственной близости к университету готовиться к поступлению на экономический факультет.

Уважаемый пастор Брёзель, с его свободным взглядом на вещи, объяснил моему отцу, что намеревается поместить молодого человека прямо посреди кипучей городской жизни и при этом не оставить без дружеского внимания, поэтому, по его мнению, именно наш дом с его разнообразным производством как раз то, что нужно, если мы, конечно, располагаем жилой площадью.

Мы и в самом деле всегда сдавали несколько комнат, в основном гастролирующим артистам, которые выступали в соседних музыкальных театрах и варьете. К тому же с зимы мы принимали у себя двух актеров, у которых был ангажемент в оперетте на все лето.

После объяснения Брёзеля мой папа, чуть колеблясь, обвел взглядом комнату. На одно долгое мгновение пастор задержал на мне добрый испытующий взгляд, затем перевел его на маленькое окно, выходящее на убогий задний двор, замыкающий общий вид. После чего сказал со странной для него веселой улыбкой:

— Своего сына, друг, предоставь на лето мне. Ты сам видишь, он должен основательно отдохнуть, и для этого есть отличная возможность на Нойверке, среди моря. А для Гуно эта миленькая комнатка будет в самый раз.

Благодаря этим словам я немедленно проникся обожанием к господину Брёзелю. Правда, он больше не был похож на пастора или даже на поэта, потому что в моей памяти хранился образ Фердинанда Фрейлиграта, хотя это мог быть и Феликс Дан, — настоящий поэт непременно должен быть с развевающимися волосами.

Зато нельзя было отрицать, что господин Брёзель явился, по меньшей мере словно ангел, хотя до этого я имел совсем другое представление об ангелах.

***

Напутствуемые добрыми советами, с большой картонной коробкой, полной необходимыми вещами и некоторым количеством бутербродов, господин Брёзель и я были готовы отправиться в путешествие на Нойверк. Господин Брёзель все, что имел при себе, разместил по карманам куртки. Плащ он перекинул через руку.

Когда я обернулся на прощание и бросил взгляд в темный зал с крошечной сценой, задернутой занавесом, Валли, наша служанка, поспешила ко мне и, не выпуская веника, которым она мела между стульями, обвила мою шею своими круглыми руками, не успел я оглянуться, и поцеловала в губы.

Красный от смущения, я повернулся к двери. Но господин Брёзель и мои родители уже вышли на Репербан, и только моя сестренка Карола пристально смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и точно так же — шпиц Алекс, которого она, ухватив за ухо, держала своей маленькой рукой.

— Фу, как от нее пахнет пивом, — сердито сказал я обоим, и это было в первый раз, когда меня поцеловал кто-то другой, а не мама.

Мы отправились на пароход. Он был не очень большим, но все же это было судно. Опершись на поручень рядом с господином Брёзелем, я махал рукой на прощание. Мы все улыбались, только моя сестренка Карола плакала, тянула ко мне маленькие худенькие ручки и звала меня по имени своим сладким срывающимся голоском.

Когда пароход, отдав концы, уже отваливал от пристани, произошло еще вот что. В последнее мгновение шпиц Алекс прыгнул с кромки трапа через растущую полосу воды на борт судна и бешено закрутился возле моих ног, взвизгивая от радости. Что тут было делать? Вернуться назад он уже не мог, и папа добродушно крикнул мне, что я спокойно могу взять его с собой, и добавил к этому в своей, может быть, кажущейся посторонним театральной, манере:

— Как сувенир, как стража и как друга!

Никто не мог быть счастливее меня, ведь собака уже давно была мне верным товарищем. Теперь она, как часть родного дома, отправлялась со мной в мое первое большое плавание.

Как наслаждался я всем, что видел на оживленной реке и ее берегах: вздымающиеся леса верфей, полные гула и перестука молотков, доки с поднятыми корпусами судов, возле которых грозно раздавался грохот ремонта, подъемные краны, грузовые стрелы, мачты и реи больших парусных судов, пакгаузы, могучие нефтеналивные танкеры. Повсюду сновали мелкие суденышки: буксиры, баркасы, плоскодонки и ялики.

Прекрасный Овельгён с его пляжем проплывал мимо. Однажды я там купался и загорал и был за это записан полицейским, за что папа уплатил шесть марок штрафа. Сегодня там относятся к такому более снисходительно, а тем временем Эльба стала более грязной.

Затем по левую руку показался Финкенвердер — плоская зеленая равнина. Поросший лесом высокий правый берег — с правого борта, как говорят моряки, — был уже одет светлой листвой. Бланкенезе на прелестных холмах со своими веселыми домиками поднимался вверх и пропадал там. Появился огромный тихоокеанский лайнер, полный музыки и машущих людей. Когда мы поравнялись, то наш пароход, которым я был так горд, выглядел как наперсток рядом с ванной.

Эльба стала бескрайно широкой. Горизонт на западе отсвечивал серебром, там, где небо сливалось с водой.

Там раскинулось море! Все во мне ликовало.

Однако прошло еще немало времени, прежде чем мы, проплывая мимо все более и более удаляющихся берегов, достигли Куксхафена, и от сильных уже волн на нашем судне началась качка.

Мы пришвартовались к Альте Либе, как называют там пристань, и, бросив взгляд на диковинные приборы, стоящие на берегу и везде уведомляющие о ветре и водном режиме, тут же направились в Дунен с верным Алексом рядом.

***

В Дунен нужно было, потому что оттуда на Нойверк шла повозка. Это было так необычно — ехать на остров в повозке, и не по какой-нибудь насыпи, а прямо по воде. Теперь, чтобы добраться до Дунена, идут вдоль дамбы с большим комфортом и без всяких препятствий.

Итак, это было море, которое раскинулось вокруг, серое и слегка волнующееся в тот приятный день. Невыразимо крошечные пароходы и парусники скользили по нему на горизонте. Я жадно вдыхал запах ила и водорослей.

— Ты чувствуешь привкус соли на языке? — спросил господин Брёзель.

Да, я чувствовал его, с удовольствием поедая при этом свой последний бутерброд, держа его в одной руке и не забывая про нашего Алекса. В другой руке я нес свою картонную коробку, которая казалась мне легкой и вполне сносной, напоминающей, как однажды в ней прибыл «Император Барбаросса», потому что мой папа не сам нарезал эти бутерброды, а получал из Баварии.

Также я мог пить сельтерскую из бутылки, когда господин Брёзель возле того створа, который называется Кугельбак, пропускал стаканчик пива, а в это время Алекс разыгрывал ужасный спектакль перед рядом купальных костюмов, которые полоскались на ветру, ему такое было ему в диковинку. Потом он, виляя хвостом, подошел к нам с живым крабом в пасти.

Мы шли дальше. Моя коробка начала оттягивать мне плечи, и я жалел, что Алекс не был вьючной ослицей, как об этом говорится в Библии. Солнце сияло, и капли пота часто стекали из-под охотничьей шляпы господина Брёзеля. Я завидовал ему из-за его куртки, которая своими многочисленными карманами могла заменить большую коробку. Он это прекрасно видел и улыбался, но такова была его старая привычка, потому что духовное лицо всегда должно иметь свободные руки для благословения.

Бесконечно тянулась вдаль уже поросшая сочной травой дамба. На ней паслись овцы и коровы. Справа тянулось море, а слева, насколько можно было видеть, лежали плоские луга, а также стояло несколько домов. Людей нигде не было видно.

Один раз господин Брёзель остановился. Медленно и торжественно он поднял руки, все еще держа в правой руке носовой платок и со свисающим с локтя зонтиком. Он показал на едва заметные крыши, которые за горизонтом словно поднимались из моря. Вместе с этим можно было различить мощную башню. И эта картина привела меня в восторг. Далеко, насколько хватало глаз, до блестящей серебристо-зеленой линии морского горизонта тянулись пестрые ватты с небесно-голубыми сверкающими протоками. Высящиеся на западе горы облаков обрамляли вид острова, словно прекрасная арка ворот в стиле барокко.

От восторга сердце у меня билось так, что я чувствовал ключицы. Какая это вообще великолепная в мире вещь: видеть возникновение из моря острова, выплывающего навстречу.

Кроме того, я радовался, что могу поставить коробку на землю.

— Островок моего покоя! — сказал господин Брёзель с сердечностью и жестом, которые до этого момента я у него не замечал.

Наоборот я удивлялся, что за всю дорогу не услышал от него ни единого набожного высказывания, он же был пастором, а в моей душе чувство благодарности за преодоленные опасности и ожидаемый приятный летний отдых соединилось с богобоязненностью, хотя и в какой-то мере тщеславной. Но во время плавания на пароходе господин Брёзель совершенно так же, как и все другие простые люди, смеялся и разговаривал, хотя его смех был особенно радостным. Он показывал на парусники и называл деревни на берегу. Постепенно я стал разочаровываться и вследствие внутреннего напряжения и погруженности в собственные мысли и переживания, которые я растрачивал попусту, мне стало казаться, что господин Брёзель, пожалуй, не без оснований лишился своего общественного положения.

Теперь его внезапное торжественное поведение на дамбе, перед лицом необъятного и приветливого ландшафта, показалось мне естественным и вразумило меня, да, это тронуло меня, как трогает нас все, что находится в гармонии с нашим внутренним миром. В другое время я, наверное, нашел бы чрезвычайно смешным то, что господин Брёзель сказал после этого, все еще глядя в сторону острова:

— Ты — мир, мой край родной, да святится новый труд! И ты, сынок, — повернулся он ко мне, так что я смутился от его возвышенной интонации, но вместе с тем и ощутил в ней что-то очень родное, потому что своей театральностью она напомнила мне о папе, — надеюсь, ты не будешь воспринимать этот мир как враждебный. Так, как это кажется человеку, будто весь мир — его антагонист!

Я не вполне понял эти слова, но дал клятву в своем сердце, решительно кивнув головой, что как образованный, приведенный к первому причастию и столичный человек буду равняться на эту небесную картину среди моря.

***

Внезапно посреди этого возвышенного события раздался громкий лай Алекса, нашего шпица, устремившегося, словно стрела, вдоль дамбы к человеку, который приближался к нам.

Через некоторое время я увидел, в то время как господин Брёзель, казалось, давно уже знал, кто это там идет, что это молодой человек, высокий и тонкий, как тростинка, размахивающий на ходу руками, в одной из которых была сумка. Уже издалека он поприветствовал нас громким, как труба, голосом, и это был, как вскоре выяснилось, Гуно, сын Брёзеля. Он только что сошел с повозки из Нойверка, с той самой, которая должна будет перевезти и нас.

И Гуно, в форменной фуражке старшеклассника, надвинутой на левое ухо, с вытянутой вперед шеей, собирался отправиться в противоположном направлении, то есть туда, откуда мы только что прибыли. Всю Пасху он еще оставался под присмотром матери и, как говорится, только поджидал момента, пока я не поправлюсь и моя кровать не освободится, чтобы, не теряя ни единого дня, в тот же вечер быть на месте, и точно так же на острове ожидали моего приезда.

— Ага, малыш, — рассмеялся длинный Гуно, возвышаясь надо мной, словно ветряная мельница, — надеюсь, в спинке твоей кровати не нужно будет выпиливать отверстия для ног? Я бы не хотел. А ты не храпишь? Тогда ты должен будешь по вечерам привязывать к подбородку подушечки, примерно вот так, а не то на Нойверке — на Ньюарке, голубчик, — каждое утро будешь получать три нагоняя, а не три булочки со сливовым вареньем и глазуньей!

— Гуно, — напомнил о себе отец Брёзель, — оставь уже свои ужасные проделки, университет требует серьезности! Гамбург — старинный и современный город, так что нужно забыть эти деревенские шутки. Наш Гансик славный мальчик и совершенно не храпит.

Он имел в виду меня, а я смущенно отметил про себя, что все же имею привычку сопеть, однако Алексу очень понравилась сумка Гуно.

Гуно громко рассмеялся:

— Ах ты, чертов пес, наверное, вынюхиваешь нашу домашнюю колбасу, я бы взял тебя при случае, может быть, со мной ты стал бы как тюлень!

Повернувшись к отцу, он продолжал:

— Досточтимый папа, ваше преосвященство, мама просила спросить, позаботился ли ты о прищепках для белья, сите из проволочной сетки, эдамском сыре, двух отрывных календарях, ажурной кофточке, двух тюбиках чистящей пасты и привете для тети Эммы, а также об открытке для дяди Адольфа?

— Боже мой! — огорчился господин Брёзель, хлопнув себя по оттопыренным карманам, — сыр и тетю Эмму я позабыл. Привези его, Гуно, или пришли! Впрочем, я хочу тебе сказать: держи глаза открытыми и наблюдай людей вокруг и таким образом сохраняй в душе чувство сострадания к ним! И возьми себе на заметку: только зрячий может помочь. Но только здоровый видит. И только здоровый все преодолеет! Оставайся же здоровым внутренне и внешне! И поэтому будь избирательным. Только разбирающийся сделает лучший выбор. Ну и так далее. Ты знаешь мои наставления, мои воззрения, мой опыт и мою веру в подрастающее поколение!

На этом мы расстались с Гуно, который вдруг стал задумчивым и собранным.

Затем мы, помахав ему на прощание, продолжили свой путь и вскоре обнаружили здание дуненского курзала, возле которого стояла наготове повозка с невероятно высокими колесами и двумя небольшими, мокрыми снизу лошадьми.

***

Кучер почтительно приветствовал нас:

— Добрый день, господин пастор!

При этом он смотрел на нас обоих. Я чувствовал себя немного торжественно, когда мы без лишних слов взобрались и уселись на обитые куском ковра потертые сиденья. Мою коробку мы поставили перед собой, а господин Брёзель положил на нее сито и рулон бумаги из карманов пиджака, чтобы удобнее было сидеть. При этом он тихо сказал мне, показывая на широкую спину кучера, явно ожидающего еще кого-нибудь:

— Это им не обязательно сообщать, но ты, сын моего друга, не должен обращаться ко мне с таким титулом, просто говори мне — господин Брёзель.

В следующее мгновение повозка содрогнулась от большого чемодана, плашмя заброшенного внутрь служащим отеля. Одновременно над краем повозки показалась ужасная черная шляпа, а затем точно такая же ужасная черная окладистая борода. Огромный мужчина в черном сюртуке таким образом прибыл в нашу повозку, и мы волей-неволей должны были потесниться, кроме того, господин Брёзель был вынужден вытащить из кармана своей куртки пакет с бельевыми прищепками и положить его на мою коробку, потому что стало слишком тесно.

Разумеется, прибывший должен был сесть на заднее сиденье спиной вперед, и скоро обнаружилось, что из-за собаки и наших вещей впереди недостаточно места для его футляра со скрипкой, даже если бы Алекс, немного утомленный от изобилия новых впечатлений, переместился назад.

Но без ворчания, а в общем, не проронив ни слова, мрачный бородач занял свое место.

Рядом с ними я почувствовал себя лишним и незначительным. Невольно я придвинулся поближе к господину Брёзелю, так как незнакомец внушал мне необъяснимый страх. Кучер причмокнул. Впрочем, его звали Йохен, как сообщил потом господин Брёзель. Лошади подались вперед и неуклюже двинулись вниз по рытвинам пляжа, перемалывая песок, который взлетал из-под колес. Затем мы мягко покатили по гладкому влажному ватту, отливающему серым, — по этой странной полоске морского дна, которая во время отлива осушается до нескольких ручьев и заливчиков.

Я видел, украдкой бросая косые взгляды, что у незнакомца из-под шляпы ниспадают до плеч длинные полуседые пряди. Что заставило меня вспомнить о портрете Фрейлиграта. Может быть, и этот был поэтом. Хотя от него ужасно пахло старой непроветренной одеждой и репейным маслом для волос; и этот запах от волос напомнил мне о моей маленькой сестре Кароле. Ах, горячая тоска по родному дому охватила меня, так что я, сидя между двумя молчаливыми и странными мужчинами, едва мог пошевелиться.

***

Дул свежий ветер, но я чувствовал это только лицом и левой ногой, в то время как в остальном мне было невыносимо жарко. Лошади шлепали в такт. Высокие колеса урчали в иле и отбрасывали серые брызги. Хрустели ракушки. Дорогу показывали тонкие, воткнутые в ил голые мётлы, которые называют вехами. Иногда мы пробирались по воде, и она была такой чистой, что виднелось песчаное дно, над которым висели круглые медузы, словно стеклянные выпуклые оладьи, и маленькие крабы, как большие пауки на прогулке. Ветер поднимал в русле маленькие волны, которые формировали рельеф дна. И там, где ватты обсыхали, мы перебирались через такие застывшие волны. Вдали поднималась отмель из ракушек, светло-желтая под солнцем, окруженная кобальтово-синей водой. Стаи чаек с ужасными хриплыми пронзительными криками затевали там драки. Некоторые подлетали к нам, белые, с сияющим опереньем, и зависали прямо над нами и смеялись, словно люди: «Ха-ха-ха!»

Тем временем мы попали в глубокое русло. Я видел, как слева и справа от неподвижной спины кучера бурлит море, а лошади шли по брюхо в воде.

В это мгновение незнакомец начал что-то бормотать, и я услышал, что он поручает свою душу небесам.

Господин Брёзель с удивлением посматривал на то, что было позади меня, и я чувствовал, когда его глаза встречались с моими, что он смотрит на меня, как на взрослого.

Я боязливо дернул правым плечом, со стороны Брёзеля, и почувствовал себя бедным грешником, сидящим между двумя святыми.

Мы ехали так глубоко в воде, что маленькие волны начали весело перекатываться, поблескивая, через пол повозки, и Алекс беспокойно поднимал лапы, а Брёзель озабоченно поглядывал на наши пожитки.

— Вдруг незнакомец заговорил громче, рассчитывая на нас:

— Смотрите, море бушует, и тучи сгущаются. Покайтесь, потому что, как вор в ночи, приближается вечное проклятье!

Голос был сухим и трескучим, но при этом назойливым и въедливым, так что кучер обернулся с открытым ртом, а я сжался в комок. Но господин Брёзель совершенно спокойно сказал:

— Не бойтесь, дорогой, этот ручей неглубокий, мы почти выбрались.

— Выбрались? — обернулся незнакомец так резко, что его окладистая борода задела меня по затылку. — За это я отдал бы все — почет, состояние, счастье, жену, детей и все, что еще может быть. Я — проповедник в пустыне, я — Элиа, сокрушитель идолов, который явился, чтобы отделить зерна от плевел и огнем и мечом истребить грешников, как косят траву!

Сердце у меня забилось, и я помолился за жизнь Брёзеля, когда он с невероятным спокойствием ответил:

— Очень хорошо, дорогой! И к кому вам нужно там, на Нойверке?

— А, вот тут! — сказал незнакомец, и я услышал, как он роется в своем пахучем сюртуке и шуршит бумагой. — Там должна жить одна величайшая душа, супервикарий Брё — зель, брат Господа.

— Гм, — пробормотал Брёзель и вновь повернулся вперед. Я увидел, что он держит в руках письмо. — Действительно, письмо ко мне, и старый шутник, коллега из Харренберга, послал ко мне этого «Элию Второго», софиста Майзериха, плакальщика по призванию, как здесь значится, небесного сыча. — Он сказал это как будто про себя, но я все расслышал с обострившимся от беспокойства слухом.

После этого он повернулся к «сокрушителю идолов». Осмелев, я надеялся, что теперь он каким-нибудь хитрым способом отговорит его и посоветует возвращаться. Но нет, он просто сказал:

— Совершенно верно, уважаемый, Брёзель — это я!

На что незнакомец, на свисающую полу засаленного сюртука которого я больше не осмеливался взглянуть, ответствовал в высшей степени хвалебной речью, от которой меня бросало то в жар, то в холод. Брёзель же ничуть не утратил своего спокойствия, он добродушно улыбался и в конце предложил «проповеднику в пустыне» сигару, которую тот с почтением принял.

Между тем остров увеличивался в размерах, мощная башня вырастала впереди, которая в старину была укрытием для Штёртебекера и других морских разбойников, а сегодня служила маяком, как объяснил мне господин Брёзель, когда незнакомец некоторое время был занят сигарой. Крыши домов и белое здание гостиницы появлялись и исчезали вновь за дамбой.

Скрипучая колымага, шумно раскачиваясь из стороны в сторону, добралась до вымощенной дороги наверху и перевалила через дамбу. Овцы и ягнята с блеяньем разбегались перед нами, так что я с трудом удерживал Алекса.

Зеленый и веселый остров лежал перед нами, окруженный мерцающим, уходящим вдаль морем.