Ты нас не видишь. Сборник

Галия Трушечкина

Тебя преследует влюблённый призрак? А может, ты сам стал привидением? Или ты домовой, встречающий новых хозяев? Тогда эта книга для тебя. Если ты всегда знал, что мир полон незримого волшебства, – эта книга для тебя. Если ты любишь читать страшные сказки, – эта книга для тебя.Переверни страницу и окунись в таинственные озера, сразись со страшными чудовищами, подружись с самыми необычными существами и прокатись на последнем трамвае. Но будь осторожен. Никто не знает, куда он может тебя завезти…

Хозяйка моего очага

Мои хозяева приехали на черной блестящей машине. Лобовые стекла отражали свет заходящего солнца мне в глаза, пришлось спуститься с крыши и нырнуть под крыльцо. Все это проделал меньше чем за секунду: я всегда был очень быстрым.

Новые жильцы! Ура!

Я был хранителем этого дома вот уже сорок лет. Высокая женщина с кусачим взглядом успела угаснуть и ужаться до старушки, любившей кричать на соседских мальчишек, когда они залезали в яблоневый сад за домом.

Она, прежде обожавшая ходить по участку в закрытом купальнике и соломенной шляпе, согнулась и вооружилась массивной клюкой. Другие старушки волокут ноги, наваливаясь на несчастную клюку всем весом, жалобно кряхтя при каждом шаге. Но старая хозяйка дома опиралась на трость скупо и резко, гоняла ею особенно зарвавшихся мальчишек и не снимала каблуков до последнего дня жизни.

Я очень любил ее. Это благодаря ей я стал почти материальным. Почти живым.

В последний год она даже начала меня видеть, хотя я старался прятаться в тенях и цветочных горшках. Но однажды я задумался и столкнулся с хозяйкой в прихожей. От неожиданности я выронил стакан с водой, за которым и вышел на кухню. Надо же было забыть об осторожности и слишком громко включить воду! И вот, меня услышали…

Меня видят!

Старушка осмотрела меня сквозь половинчатые стекла очков — успела же надеть, вылезая из кровати! — и, усмехнувшись, сказала:

— Не бойся, мохнатик. Не обижу. Можешь не прятаться.

Я испуганно подпрыгнул и, превратившись в смутную тень, метнулся за плинтус. Хозяйка вздрогнула, засмеялась и вернулась в спальню, оставив меня в замешательстве. Почему она не испугалась домового? Почему?

С того дня я стал прятаться еще тщательнее. Но старушка все равно повадилась разговаривать со мной, называла Мохнатиком. Она успела хорошо меня разглядеть в ту ночь: невысокого, в полтора метра, человечка, покрытого густой черной шерстью. И неудивительно, что она относилась ко мне как к внуку — ведь мое лицо было совсем юным. Его бледная кожа сильно выделялась на фоне черной шерсти.

Наверное, таким же бледным я был, когда умер — совсем неподалеку отсюда, задушенный неизвестным человеком по дороге из школы. Я не помню, кто меня убил — иначе нашел бы его. Но, увы, кроме запаха перегара и жестких рук, я не запомнил ничего.

Мне было тогда пятнадцать.

Я скитался по полям несколько лет. Ловил полевок и питался ими, иногда находил птичьи гнезда. Люди меня не видели, а если видели, то пугались. Я не знаю, как я тогда выглядел. Помню лишь толстые колючие стебли там, где должно было быть тело, ноги, руки. И глаза, вспыхнувшие алым у темного силуэта, что я увидел в глади озера неподалеку. Больше я не приближался к воде: боялся снова увидеть свое отражение.

Но однажды, задремав в траве у обочины, я проснулся от шума мотора и увидел, как у заброшенного дома остановилась по тогдашним меркам хорошая машина. Из нее вышла высокая красивая женщина, за ней выпрыгнули две овчарки, чуявшие мое присутствие и поэтому взволнованно порыкивающие.

Женщина осмотрела полуразвалившееся здание и довольно кивнула.

Месяц спустя дом снесли и построили заново. Новый дом, как и хозяйка, был с характером. Сначала, когда я попытался в него забраться, он скрипел каждой половицей, будил овчарок, противно пах клеем и свежей штукатуркой. Мне не нравились эти запахи — после ароматов моих полей и трав.

Но меня тянуло сюда, как только может тянуть того, кто был лишен дома вот уже два года. И здание признало меня: овчарки перестали рычать, приняв в стаю, хозяйка больше не мучилась кошмарами, когда я был рядом. Однажды я несмело подошел к зеркалу и с удивлением обнаружил, что покрылся мехом. К нему не приставала пыль, он сливался с темнотой. Я стал домовым, неслышимым и незаметным — до той ночи, когда старушка встретилась со мной взглядом в прихожей.

Но даже после этого я продолжил делать то, что считал своей обязанностью, заселившись сюда без приглашения. Я шептал заклинания над увядающими растениями в доме и в саду. Наделял воду из-под крана целебными свойствами. Убеждал холодильник и кладовку продлить срок годности во-от этого творожка, ну пожалуйста, хозяйке завтра нужно им позавтракать!

И это я держал старушку за сухую руку в последние мгновения ее жизни. Ее сын и внук были далеко — да и редко они сюда приезжали. Первый был занят бизнесом, присылал матери лишь деньги. А внук жил своей жизнью — по слухам, он недавно сыграл свадьбу.

Хозяйка плакала, когда узнала, что ее не пригласили. А потом достала из бара бутылку дорогого рома и сказала: «Конечно, Мохнатик! Зачем им какая-то старая дура?! А мы с тобой отпразднуем все равно. Ты же выпьешь со мной?»

И ночью я действительно тихонько вылакал пахнущий жженым сахаром ром из своего блюдца. Хозяйка всегда мне что-нибудь оставляла: то молоко, то сок. Теперь вот — ром.

А через неделю она умерла, одна, в своей кровати. Ей было восемьдесят пять, ее пятая овчарка ушла из жизни за год до хозяйки.

Умирая, старушка смотрела на меня и улыбалась.

— Какой красивый мальчик… — тихо сказала она надтреснутым, как скорлупа ореха, голосом. — Жаль, что мертвый. Мохнатик… — Хозяйка часто задышала, собирая остатки сил, чтобы сказать нечто важное. — Свой дом… я завещаю… тебе.

И она закрыла глаза. Если бы не поток теплого воздуха, метнувшийся мимо меня куда-то в окно, я бы и не заметил, что в этот миг ее жизнь закончилась. Старушка как будто заснула.

Я коснулся губами ее пальцев. Они были сморщенными и холодными, кожа — как ветхая тряпочка, но ногти выкрашены в ярко-алый цвет.

Такой я ее и запомнил.

…А уже через несколько месяцев дом стал собственностью внука старой хозяйки. И он заселился сюда вместе с женой.

Из машины вышел высокий, крепко сбитый мужчина с короткой стрижкой. Его угловатое лицо чем-то напоминало мою старушку в молодости — но в нем не было того благородства и жажды жизни.

Нужно ли говорить, что новый хозяин мне сразу не понравился? На его счастье, я откуда-то знал, что домовые не могут причинить вред владельцу дома.

Иначе сразу бы уронил на него кирпич.

Он обошел машину и открыл дверь жене. И когда она опустила ноги в белых туфлях на мою землю…

Я почувствовал, что чьи-то руки снова смыкаются у меня на шее. И этот захват не разорвать, каким бы материальным и живым ты ни был.

Девушка была прекрасна.

И да, я влюбился.

Влюбился в человека.

* * *

Аня, ее звали Аня.

На нее было белое платье, белые туфли, жемчужные бусы. Все это придавало ей какой-то очень взрослый и серьезный вид — совсем как у старой хозяйки. Но та выглядела властно, ее красота была резкой и холодной. Только в старости она стала отогреваться — и лед, окружавший ее, растаял вместе с внешней оболочкой. То, что осталось, — ветхое, слабое, теплое — было моей настоящей старой хозяйкой.

Став собой, старушка смогла меня видеть. Смогла полюбить.

Никогда не забуду ее.

И Аня… Она не была похожа на старую хозяйку. Совсем.

Дорогая одежда и украшения смотрелись на ней странно — ей больше пошел бы туман и одеяние из весенней травы. Ее кожа словно светилась изнутри.

У нее были прекрасные глаза: зеленые, искристые, как шампанское, которое старая хозяйка иногда рассеянно оставляла открытым на столе. Я его попробовал однажды: оно забавно шипело и по цвету было как рассвет над полями, где я когда-то жил.

Вкус шампанского, шелест утренних трав, прохлада росы… Глядя на жену нового хозяина, я словно наяву ощутил все это.

Нет! Я дернулся, забиваясь дальше под крыльцо, спотыкаясь об обглоданные говяжьи кости, — под этим крыльцом хозяйские овчарки прятали ценные по их собачьим меркам вещи. Отдышался, втягивая запах мокрых досок и овчарочьей шерсти.

Выглянул снова, надеясь, что мне померещилось. Что я все же смогу относиться к ней как к хозяйке, а не… так.

Домовой не может любить человека.

Только как хозяина. Как ту старушку. Домовой не может желать смерти владельцу дома — а ведь он на нее холодно и горделиво, как на ценную вещь! Свою вещь!

Нет…

На глазах выступили слезы. Я свернулся калачиком под крыльцом, беспомощно уткнувшись в сгиб локтя, где самая нежная шерсть. Одно ухо я повернул в сторону новых хозяев, невольно вслушиваясь в их разговор.

— Тебе нравится дом? — голос Аниного мужа был грубым, хоть он и старался говорить помягче. Неужели он тоже ее любит?

— Да, очень нравится, — о боже, ее голос звучал, как капли дождя по листьям подорожника. Того, что кладут на ссадины. Ох… — Но мне так жалко твою бабушку. Ты ее даже на свадьбу не пригласил…

— Уверен, она даже не расстроилась.

«Лжец!» — чуть не крикнул я, вспомнив, как старушка плакала. Во рту появился вкус рома с ноткой злой горечи. Как он мог так говорить…

— Не говори так, — Аня согласилась с моими мыслями, ее голос стал жестче: капли дождя бились о крапиву, сгибали упругие стебли. — Это плохо. В любом случае, дом хороший. Зайдем внутрь?

Зазвенели ключи. Хозяин боролся с дверью. Подул холодный ветер, и Аня зябко поежилась. Я метнулся из будки в оконную щель, повернул ручку — не упрямься, дом, это твои новые хозяева. И не беспокойся, что домовой плачет. Они в этом не виноваты.

Только я.

Зашли. Она улыбнулась, осматривая прихожую. Надо было мне убраться, тут пыльно. И на зеркало стыдно смотреть. Аня вынула шпильки из волос, медовые локоны с облегчением рассыпались по плечам. Скинула белые туфли, изящными взмахами ног отправляя их в разные углы.

— Зачем? — спросил ее муж. — Хочешь простыть? Хорошее будет новоселье, с аспирином и чаем.

— Пол теплый, — беспечно улыбнулась она. — Разуйся тоже!

— Нет, спасибо, — ответил он. И правильно. Я бы не стал греть ему пол так, как ей: спрятавшись под половицами, убеждая их потеплеть и втянуть занозы, чтобы не поранить нежную кожу.

Что же со мной такое…

Они обошли дом, Аня обрадовалась камину. Я его тоже любил, особенно зимой, когда дрова сухо потрескивают и шепчут огненные сказки.

«Ты будешь разжигать камин? Только не всматривайся в тень в дальнем углу, там буду я. Тебе нравятся цветы? Мне кажется, они ожили, стоило тебе к ним прикоснуться. Значит, не зря все это время я заботился о них? Их тут никто не поливал, только я носил воду из самого пруда. Я еще не знал, для кого стараюсь. Теперь знаю».

Пока хозяйка осматривала дом и ласково касалась листьев, ее муж достал телефон и стал обсуждать какие-то свои дела. Я насторожился, прошмыгнул в ближайший цветочный горшок и затаился. Ну и кем же ты работаешь?

Из короткого разговора я мало что понял. Ясно было, что хозяин — начальник и что сейчас у него какие-то проблемы. Положив трубку, он невесело улыбнулся Ане:

— Все в порядке? Ты хочешь тут жить?

— Да, — сказала она, опускаясь на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж. Сцепила тонкие руки с ненавистным мне обручальным кольцом на пальце, посмотрела на мужа немного грустно.

Я как наяву услышал, как шипит издалека кошка, не так давно пробежавшая между ними. Что же случилось?

Хозяин подошел ближе, сел рядом на корточки. Протянул руку и коснулся нежной щеки Ани.

— Теперь ты меня простишь?

Хм. За что?

— Наверное, — ответила она, глядя с какой-то беспомощностью в глазах. — А ты сможешь себя контролировать?

Я изнывал так, что цветочный горшок шевелил листьями, как ушами. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов и затаиться. Листья замерли, и хозяин, уже прислушивающийся к таинственному шуршанию, вновь повернулся к Ане.

— Конечно, я никогда больше не причиню тебе вреда.

Вреда? Цветочный горшок чуть не подпрыгнул. Я спрятался за плинтус, боясь, что горшок не переживет моих терзаний и треснет. Несчастный фикус не заслужил этого…

Хозяин дома продолжил, опустив голову и с трудом, почти с болью выдавливая из себя слова:

— Я никогда не прощу себе, что так сорвался. Клянусь, я больше не буду пить. Это был последний раз, — Пока я переваривал услышанное, он протянул обе руки и бережно взял лицо Ани в ладони. Как бутон хрупкого цветка. — Пожалуйста, прости меня.

— Ты же понимаешь, что дело не только в алкоголе? — печально сказала Аня. — В твоей работе, твоих разговорах… Иногда это сильнее тебя, и даже я ничем не могу помочь!

— Я смогу сдержаться, — он криво улыбнулся. — Пока ты рядом, мне все под силу.

— Я знаю, — прошептала она. В искристых глазах Ани я видел прощение для человека, сделавшего ей больно. А я был готов кинуть в него цветочным горшком.

Но она простила, так что мог сделать я? Как мог его осуждать?

Надо терпеть. Я еще не стал частью их семьи, еще ничего не знал о них. Кроме того, что я, домовой, полюбил Аню.

Но было ли этого достаточно?

* * *

Уже два месяца новые хозяева жили в моем доме.

Аня была прелестна. Она осветила все вокруг, оживила цветы и яблони в саду. В доме повеяло весной — впервые за долгие годы, когда старая хозяйка заполняла все запахами благородного увядания и прелых листьев.

Аня в одиночку разжигала камин и гордилась успехом, не замечая, что я сижу рядом и шепчу заклинания. Здоровые молодые люди меня не видят — и я могу находиться совсем близко, настолько, что чувствую запах хозяйки. Она пахла кувшинками. Так странно.

Она сама была как кувшинка, только сияющий огонек на поверхности воды, а все остальное скрывалось в глубине, где тина, рыбы и русалки. Вечерами, сидя у камина на ковре, она читала книги о водных растениях. Мне этого не понять, я уже давно ничего не читал: глаза привыкли к темноте, боялись света лампы и мелких букв. Ее муж тоже не читал, по крайней мере, дома.

А бывал он тут нечасто, работал. У него все чаще случались проблемы. Раз за разом телефон звонил, хозяин уходил в сад, а я неслышно следовал за ним и слушал, как он кричал на кого-то, не стесняясь в выражениях. Я заподозрил, что он занимается чем-то не совсем законным, — но не стал выяснять подробностей.

Побоялся.

Ведь там, в саду, по телефону разговаривал не тот человек, что подвязывал молодую яблоню вместе с Аней, и не тот, что со смешным воплем прищемил себе пальцы, пока чинил дверь в подвал.

Человек-с-телефоном был злым и нетерпеливым. Он отдавал приказы, он угрожал. Его угловатое, некрасивое лицо превращалось в злую маску, сквозь прорези которой в наш мир смотрело что-то, пугающее даже бесстрашного домового.

Но если бы я не ходил за хозяином во время телефонных разговоров, то даже не подозревал бы об этой второй ипостаси. Человек-с-телефоном исчезал, как только клал трубку, уродливая маска уходила под кожу. Хозяин поправлял привязанные яблоньки, с наслаждением вдыхал запах, идущий с озера. И шел домой, к Ане. Стоило ему встретиться с ней взглядом, как на некрасивом лице расцветала улыбка.

Это был ее муж, это был мой хозяин. Человек-с-телефоном оставался там, в саду, таился в телефонных проводах и электронных письмах. Я всей душой надеялся, что он никогда не переступит порог этого дома.

Зря.

— Проблемы на работе, — в который раз сказал хозяин, не отрываясь от ноутбука. Перегнувшись через спинку дивана, я заглянул в экран и тихо присвистнул. За полчаса он даже не обновил страницу!

Муж Ани дернулся и нервно взглянул в мою сторону. Ничего не увидел, но, кажется, мой свист донесся до него — на самой грани слышимости.

«Неужели он настолько устал, что начал меня замечать?» — думал я, прячась в тень у камина. Что же случилось?

— Тебе точно надо выспаться, — сказала Аня, садясь рядом на диван. — Ты уже дергаешься, это нервное.

— Мне просто показалось… — начал хозяин, потом мотнул головой, стал тереть покрасневшие глаза. — Нет, чушь. Я же говорю, у меня проблемы на работе. Не трогай меня, иди спать. Я тут еще посижу.

— Может, ты тоже… — Она ласково коснулась его плеча, но хозяин вдруг подорвался с места, сбив ноутбук со стола.

— Не трогай меня, тварь!.. — он кричал. Громко, надрывно. Его глаза горели странно и лихорадочно, кадык прыгал. Боже ты мой!

Аня замерла на диване, подобрав под себя босые ноги — она так и не носила тапки, ведь я грел пол там, где она ступает. Она смотрела на хозяина с ужасом в глазах, заламывая тонкие руки.

Я тоже распластался по стене, маленький и незаметный, только глаза раскрыты и моргают часто-часто.

Вот это вспышка! Но почему?..

Хозяин с минуту смотрел на Аню, потом пошатнулся и оперся на стол. Произнес глухо:

— Иди наверх. Я посплю тут.

В глазах у него было столько страдания, что я беззвучно застонал. Домовые сопереживают хозяевам, облегчая их боль. И сейчас я чувствовал страх и усталость хозяина. От Ани, быстро взбегающей по лестнице, тоже исходили чувства — но другие. Она не боялась. Она с какой-то безнадежностью осознавала, что «это может повториться». И, «пускай он остановился сейчас, но еще немного, и…»

Меня била дрожь. И я чувствовал, как весь дом откликается, неслышно скрипя и причитая каждой дощечкой: хозяева ссорятся! Беда!

Нет, дом, — ответил я мысленно. — Они не ссорятся. Это другое.

Дом вздохнул и замер, тоскуя. Я отлепился от стены и скользнул к хозяину, сидящему на диване. Осторожно коснулся его плеча и шепнул тихо:

— Осторожнее. Не ты один любишь ее. Пожалуйста, осторожнее…

Хозяин в ответ бессильно замотал головой, зарываясь пальцами в короткие волосы. Я вздохнул и тенью метнулся в спальню, где Аня как раз перестала плакать. Коснулся ее волос, шепча слова утешения.

Вот только кто бы утешил меня?

…Если бы не цветы, я бы проспал ее уход, уютно свернувшись в камине, на теплом пепле. Но растения так обрадовались, когда Аня вышла из комнаты, что я проснулся от их беззвучных возгласов. Потянулся, сонно огляделся. И с изумлением увидел, что Аня, запахнувшись в тонкий шелковый халатик с рисунком в виде листов кувшинок, босиком спускалась по лестнице.

Холодно же! Я бросился вперед, согревая пол, еще толком не сообразив, что происходит. Простынет, простынет…

Но постой. Куда ты? Не на улицу же, в четыре часа утра! Зачем?

Не услышала. Прокралась мимо спящего на диване мужа, взяла ключи, чуть слышно ими звякнув. Затаилась, подождала, пока муж перестанет ворочаться. Да, он чутко спал, даже мне лучше было не заходить в спальню, чтобы его не разбудить. Ведь спросонья он мог меня увидеть…

А нам этого не надо…

Но все же, почему она шла на улицу, сейчас, в таком виде? О, ну хоть ботинки мужа обула, уже хорошо. Дверь скрипнула. Ну ладно, помогу. Петли послушно замолкли в ответ на мою просьбу.

Двинулась по сумрачной дорожке в сторону сада, зарождающийся туман цеплялся за халат влажными пальцами. Я прогнал его прочь, чтобы Аня не мерзла. Скользил-бежал рядом, шурша травинками. Мокро от росы!

Сад в это время такой таинственный. И Аня, как дриада, шла по нему, вдыхая сладкий воздух и отмахиваясь от комаров. Помог, провел мохнатыми руками, свистнул на комарином языке. Улетели, поверили, что несъедобная. Глупые.

Мы вышли из сада, двинулись к пруду. Идти было полкилометра мимо поля — оно лежало по правую сторону дорожки, задумчиво шевелило травяной шерсткой, мохнатое, как я. В нем кто-то стрекотал: то ли кузнечики, то ли полевики.

Точно, они. Бежали параллельно дорожке, красноглазые тени, сотканные из стеблей. Когда-то и я был таким, до того как стал домовым. Тогда эти поля не были такими уютными, и я не прижился. Но какая-то добрая ведьма двадцать лет назад прочитала заклинание для хорошего урожая, и это место стало домом для полевиков. Ведь именно они дают силу полям.

Увидели меня, остановились и подняли торчком длинные уши, поросшие зеленым мхом. Вопросительно потерли мордочки руками и дружелюбно запрыгали вокруг меня. Приглашали бывшего собрата поиграть.

Я обернулся на Аню. Она не торопилась, можно было и побегать немного!

Набрал полные легкие влажного, сладкого воздуха. Издал радостное, ликующее улюлюканье, и полевики подхватили переливчатым стрекотанием.

Мы подорвались с места, побежали сквозь мокрые стебли, кружась и напрыгивая друг на друга. Вокруг раздавались топот и шуршание: остальные полевики присоединялись к пляске. Один за другим они начинали петь — по утрам люди слышат эти песни от жаворонков. Но никто не задумывается, кто их учит…

Я тоже пел — человеческие песни, которые Аня слушала, когда думала, что никого нет дома. Но был я! Я всегда рядом, и песни о любви — все про меня! Я здесь!

Полевики смеялись. Их смех как треск тонких веточек. Они были мне рады. Они хотели, чтобы я остался с ними, научил их новым песням. Чтобы я стал тем, кем был всегда, — полевиком, одним из них.

Но мои песни — о любви, а не о свободе.

Улыбнулся, махнул на прощание лапкой. Помчался прочь, больше не петляя. Я бежал к озеру, Аня уже подошла туда. За моей спиной над травой поднимались длинные уши, покрытые зеленым мхом, — это полевики следили, куда я бегу.

Мне было немного грустно, но и легко в то же время. Конечно, поле — мой дом. Но очаг всегда будет принадлежать только Ане.

А что за дом — без очага?

Аня босиком стояла на песчаном берегу. Туман путался в ее волосах, а озеро робко плескалось в полуметре от ее ног. Я затаился в камышах, любуясь и вдыхая запах кувшинок. Так пахла она, так пахнет это озеро…

Может, зря я так его не любил?

Аня вздохнула, сбрасывая с плеч халатик. Он упал легко и беззвучно, я не успел закрыть глаза. Боже… неужели так бывает? Отвернулся быстро, закрыл лицо ладошками, зажмурился. Кажется, я покраснел, впервые за всю жизнь домового.

Но как же она была красива! И в этих слабых лучах рассвета так похожа на сон! Сон одинокого домового, закончившего человеческую жизнь слишком рано, чтобы не влюбиться в прекрасную хозяйку.

Хотел ущипнуть себя, но не мог отнять руки от лица. Укусил за мизинец, но ничего не изменилось. Одуряющий запах кувшинок, тихий плеск, с которым Аня плыла по озеру. Уже можно было открыть глаза, но я боялся снова увидеть что-то не то. Боялся сделать себе еще больнее. Ведь я — домовой, я — давно мертвый пятнадцатилетний мальчик. Куда мне до нее!

Снова плеск. Шуршит ткань, падают капли. Аня… все?

Осторожно открыл глаза. Оделась! Мокрые волосы, халат, прилипший к телу. Но — я уже не чувствовал себя подростком, который столкнулся с неведомым и желанным. Передо мной была моя хозяйка. Пусть и пламенно любимая.

Обулась, пошла по тропинке. Я плелся следом, ощущая, как подгибаются колени. Полевики смотрели на меня из стеблей на той стороне дорожки, но чувствовали, что со мной что-то не так, не подходили.

И правильно, мне надо было разобраться с собой…

Дошли до сада, и тут Аня остановилась и обернулась. Она смотрела в мою сторону. Нет, на меня! Как?.. Неужели?

— Эй, пушистик! — Она окликнула, а я прирос к земле. В моем животе что-то щекотное несколько раз провернулось и потянулось вниз. Она меня заметила!

В голове забились две мысли. Одна, совсем детская, — что я подглядывал, а она об этом знает. Вторая — что девушка меня заметила. Это плохой признак! Она больна? Это серьезно?

Это очень плохо!

— Не бойся, давай познакомимся, — сказала мягко, улыбаясь так, что у меня защемило сердце. Комок в животе крутился непрерывно, наматывая на себя какие-то струнки. Отчего-то хотелось плакать.

— Пушистик!

Нет! Не надо! Нырнул в стебли, ринулся прочь, чуть ли не сталкиваясь с полевиками, которые уже укладывались спать в норы. Они обеспокоенно стрекотали мне вслед, но я ничего не отвечал.

По щекам текли слезы, застывая на меху солеными росинками.

Мне было так страшно!

* * *

Весь день я прятался в полях, пережидая в норах полевиков внутреннюю бурю. Пообедал горькими стеблями, что собрал один из них. Горечь во рту и на душе — хоть здесь гармония!

Но все же я вернулся. Без меня в доме был холодный пол, подгорала еда, заклинивались окна и двери. Нельзя вот так все бросать. И нельзя хоронить любимую заранее — надо что-то делать!

— Аню надо сводить к врачу, — твердил я, повиснув на спинке дивана у самого уха хозяина и упрямо глядя в одну точку. — Надо Аню сводить к врачу. К врачу. Аню.

Хозяин меня не слышал, но, может, информация отложится в подсознании?

Раздались шаги.

— Сводить Аню… — Я замолчал, посмотрел на нее напряженным взглядом. Пожалуйста, не заметь меня, не заметь! Пусть это будет просто шуткой, пусть все, что было той ночью, окажется сном.

Но нет. Она села на диван рядом с мужем, а рукой незаметно потянулась ко мне, улыбаясь.

Конец ознакомительного фрагмента.