Ожидание коз. Рассказы

Галина Щекина

Сборник миниатюр и коротких рассказов отобран из текстов с вечными темами – это любовь, долг, смысл жизни, привязанности, социальные проблемы, творчество. Дети. Неизменно перед героями встает выбор между земным и небесным. И если они сами этот выбор не сделают, то за них сделает судьба.

Сумка

Каждый раз, когда я выплываю из подъезда с огромными сумками в руках, я становлюсь похожа на одну мою покойную коллегу. Та ходила на работу с тремя сумками, и там у нее были библиотечные книжки — а читала она много, чтобы от горя отвлечься, — а еще там были мешки с травой, которую она заваривала порознь и пила отвары, целлофаны с хлебом, кашей, молоком, а отдельно — рабочие папочки с таблицами, которые она могла дома посчитать. Я тоже на работу с двумя сумками и в обеих папочки…

На днях, торопясь сунуть в духовку противень с солеными сухариками, я сильно обожглась, и теперь мне обе сумки приходится перекладывать в одну руку. Вижу, что неподъемно, придется разбирать. Вздыхаю и начинаю изучать залежи.

Так-с, ребята поэты. Не вам ли надо сказать спасибо, что вы так много и хорошо пишете? Посмотрим, это что. Это наш философический летчик. Никогда не забуду, как он бабахнул нам про Шопенгауэра. Все просто отключились. Кажется, недавно сделали ему книжку стихов, где вся идея и конструкция — мои… Что, кстати, не оправдалось общенчески, и он исчез, ходить на занятия перестал… Сложный человек. Стихи у него пронзительные есть — «я в сны уйду, из коих нет возврата…» Эссе писал про большого поэта, а на самом деле это вышло про себя. Говорят, литературная мистификация, жанр такой.

А это он стостраничную повесть сочинил. Нет сюжета, хотя это не главное. Но когда социальный гротеск затемняет и забивает живого человека? Когда главный герой, будучи выше и мудрее всех, вдруг начинает маршировать, как манекен? Жизнь-то с ее солеными волнами, радостью объятий и абрикосами все равно выдвигается из рукописи по обочине. Я читала целый месяц, злилась, теперь готова дать хоть какую-то рецензию. Вдруг сегодня прикатит на своей командирской машине, он же просит ему Кальвина найти… Надо рукопись взять с собой. Он такой пристальный, все поймет. Если не поругаемся. Мы все время ругаемся. Потому что даже великие люди у него потливы и похотливы, не говоря о простых… Потому что у него весь мир бардак, все люди б…, как дедушка говорил. А может, он не потому злой, что злой, а потому, что ухо сильно болит?

Вторая необъятная папка — учитель. Это только черновики, а чистовик макета я ему уже отдала, он с ним в типографию рванул, зачем же черновики носить? Это не надо, долой… Наверно, он обиделся за такую жестокую правку, но в конце концов, меня тоже правят, и его грамматика — его забота. А так идея книжки полностью моя, и обложку ему подобрала — ах! «Вторая молодость» — заголовок, а на фото два старых засохших дерева переплелись. Вообще слабая книжка, чего там. Один рассказ и есть, тот, что про стариков, воспылавших друг к другу. Все единодушно потряслись. Остальное так слабо, так спорно, что под ложечкой сосет. Представьте: работать и знать, что на выброс пойдет! Но он явно не увидел бы себя на расстоянии без этой книжки, вот эта степень отстраненности, откуда она еще возникает?.. Только когда увидишь страницу в стольких экземплярах, и закрутит тебя, задонимает: что ж я, что ж я… Нельзя его терять — других хорошо слышит, внимательный, чуткий к другим, резонатор лучше некуда, да и сам еще кое-что может.

Целый ворох неотвеченных писем… Так это старая подружка, художникова жена, еще времен колонии, это она оттуда стихи посылала. А теперь вот, говорят, вышла, да мне и не показалась. Надо ей книжку, не надо?.. Никак руки не доходят.

А это милейшая внучкина бабушка: и черновая, и чистовая, и наброски ручкой, и распечатки разнокалиберные, батюшки, да тут и фотографии остались! Надо отдать скорее, придет на работу — все с собой… Я не жалею, что возилась с ней, по крайней мере, у нее праздник получился, она еще не знает, какой это все кошмар. Как и многие другие, нажимая на курок, не хотят знать, что они надежду свою простреливают. Так бы еще тайна была, туманная мгла, а так — все ясно…

Ну вот! Очередные документы на вступление. Что это я их ношу две недели, давно надо отправить — в другую кучку их, на почту, на почту немедленно! Волнуется человек! Кстати, эту папку я тоже ему приготовила, тут мое первое действие, а второе еще в черновике. Пусть скажет мнение, а то сам небось уж две одноактные пьесы набарабанил… А вот это не просто документы. Тут уж, считай, высший суд над собой человек произвел. Одно заявление уже — крик души, исповедь… Все бы так подходили к себе, с высшей меркой. Скажем, я сама на подобное не способна.

Ежедневник так распух, что все выпадает. Азиатский мальчик, солдатик из района, вот те раз. Я же его потеряла и написала ему, так он и убивается, наверно. Как позорно вышло, боже мой. Немедленно ему написать сегодня, пока он еще не демобилизовался… Все-таки изумительны его строчки об измене милой, за которую он у нее же и прощения просит. Как это он, такой молодой и так уж постиг это мудрое, молитвенное — к женщине! Откуда это в нем, с его толстыми щеками и кирпичным румянцем? И деревенская поэтесса другого совсем уезда тут, уже начато письмо. Все с собой. Допишу сегодня… Письмо подруги из Челябинска, в котором впервые за два года радостная весть — она нашла свой очередной роман у шланга стиральной машины, на полу. Долой депрессию, дорогая. Пиши, начинай же скорее свой новый роман, а я уже про тебя статью написала довольно просторную, вроде обзора. В ней мало ума, много чувства. Это практически не статья, а величальная песнь… В твой «Урал» и отправлю. Не падай духом, видишь, я готова хранить все твои бесценные рукописи, если уж не могу все издать… Издавать-то надо бы там, где ты живешь, а не там, где я. Но, может быть, попробую хотя бы заложить в память… Текст сохранится. Твои пальцы, которые настукивают гениальные страницы романа, связали мне фантастический шарф, берет — сиреневый фиолет — тихой радугой светится теперь вкруг моего лица… Выше моего разумения такие вещи.

Владимирская писательница, которая была на семинаре с дочкой, письмо прислала. Считаю, что я первая в стране ее напечатала, горжусь этим. Вязь стариннейших фраз, изящество, преклонение перед Набоковым. Когда-нибудь, верю, увижу ее в толстом журнале. А пока она просит изложить ей технологию выпуска моего альманаха, и я пытаюсь одновременно и одобрить и отговорить. Ее талант не в этом.

Наша молодая поэтесса, которая удачно снялась в телепрограмме, — фотография: она среди белого фарфора и новых книг, у ног солнечный ребенок и черная мудрая собачища… А фото на членский билет полгода сделать не может. Такова данность. Кстати, вот ее резонанс на Гальского: «вернуться в Россию дождем»! Вообще ее отзвук на кого бы то ни было — это редчайшее прикосновение, она понимает изнутри… Только как ее заставить — уму непостижимо. Взять презентацию финна — доклад написала, но забыла его дома. Пришлось на ходу вспоминать, и ей ее же тезисы строчить. Стихи-то на вторую ее книжку я коплю, но это процесс, кажется, долгий. С прозой этой поэтессы — вот сейчас тут в сумке ее рассказы — вообще разговор особый. Многое проступило из милицейской работы мужа, интересная фактология, да, но одухотворяющая аура самой поэтессы не согрела еще эти факты. Я говорила — женские образы удались, давай дальше… Она перестала даже черновики мне показывать. Неужели я так давлю на людей? К другой поэтессе даже на километр не подходила, в статье посмела похвалить — и то целая трагедия: «Вы ходите по трупам». Эх, нежный народ поэты…

Это Шекспир, сонеты, которые перевел местный автор, доктор, кстати, а я его так и зову — «Шекспир». Тоже сто листов, ну размахнулся, доктор лор. Кое-что выше Маршака, в общем, я не специалист по переводам, а отзыв прекрасный… Ну что с ним делать, не знаю, хоть убейте. На люди выходить не может, заикается, голодает, с кровью, говорит, неладно, значит, надо торопиться при жизни издать, так? Доктор безработный, худой, «дай на сигареты», а я что, дочь миллионера? Сама без часов, без бутербродов, без туфель… Нет, это прессинг, невольный, может быть. Возьму с собой, может, придет опять, вот тут надо бы поправить. Хотя он так плохо идет на поправки. «Шекспир» мне дан во испытание. Я ради него бросила на три месяца всех остальных. Хотя, может, и поняла что-нибудь именно через него — то, чего другие не хотели понимать. Поссорилась с ним. Зачем он всем диагнозы ставит?

Еще вот психиатр. Его романея про Савинкова, глава третья. Кстати, почему ко мне в последние годы пошли сплошь врачи? Может, я больная? Может, мы все больные и кто-то косвенно жалеет нас? Впрочем, мы никому зла не причиняем. А что приходится порой терпеть выкрутасы друг друга, так это даже хорошо, это нужно, это развивает терпение. Каков искус для психиатра разложить Савинкова как психбольного, поставить диагноз профессионала. Тем более — и архивы богатые, и савинковские тексты. Мы спорили не один день, и, кажется, теперь он стал даже любить своего героя. И говорит о нем не как врач. Как друг. Сила, сила понять и принять — невероятная, даже сам писатель преображен ею и стал другой.

Молодые инакие стихи. Девочка золотая, сумасшедшая. «Не меряйте логикой речь пьяных влюбленных…» Значит, никаких рамок. Я сама ее нашла в редакции по адресу, философ гонял командирский газик с запиской. Я ее все ругала, а теперь не могу, очарована до комка в горле, если зайдет — схвачу за руку мертвой хваткой, не выпущу. Сколько можно ругать? Иногда ругать нет сил, но ей будет хуже, как захвалят. Может, попытаться спросить о ней московскую знаменитость? Отнимется язык, как в случае с Петрушевской… Когда я спросила ее мнение обо мне, она меня отхлестала. Так что неизвестно, чем это может кончиться.

«Боже мой, ну где вы были, где вы прятали галчонка?..» — читаю, шевеля губами. А знаете, вот так в себе и прятала. И лишь теперь вижу — незачем. И лишь теперь понимаю — я редкое существо, только боялась так думать. Она натолкнула меня на это. Она дебютировала в престижной газете, о ней заговорили, гори-гори ясно, чтобы не погасла. Хотела я ее учить, но чему? Читать вслух — побелела, сорвалась вон. Только не она у меня, это я у нее учиться должна. Новой системе мышления, существования, новой, прерывистой от любви речи… «Зацелованный и заласканный / куролеся, смеша играя / этот рот не хотел быть сказкою / он себе позволял быть явью…» Она себе позволяет быть явью!

Конец ознакомительного фрагмента.