Сказка со счастливым началом

Галина Маркус, 2015

Что, если героиня, рассудительная максималистка, которая старалась всегда всё делать правильно, становится вдруг – «пропащей»? Собирается замуж за «приличного человека», а оказывается в постели с бандитским наследником, ещё и возмутительно младше себя? Стоит ли бороться с судьбой, и как не перепутать судьбу с чужой волей? В романе Галины Маркус «Сказка со счастливым началом» много непростых «если». Эта книга – о самом главном родстве, которого одинаково жаждут богатые и бедные, счастливые и несчастные, все-все-все – о родстве душ. И о сказке, вера в которую это родство являет. Какой же конец должен быть у «Сказки со счастливым началом»? Не спешите ответить…

Не до Бориса

Она вообще очень редко плакала, можно по пальцам пересчитать. Мать — тоже, хотя иногда случалось. Поджидая Аньку у окна поздно ночью, Мара представляла всякие ужасы, и нервы у неё не выдерживали. Но Соня ни разу не видела, чтобы она плакала от жалости к себе или обиды, хотя обид в её жизни было немало.

Вот и ещё одно противоречие Мары. При всей внешней эмоциональности и крикливости — по любому вопросу, будь то политика, выступление певицы или воспитание Аньки (Соню воспитывать было не нужно, но и с ней регулярно переругивались по какому-нибудь чепуховому поводу), никто и никогда не слыхал от матери ни единой жалобы. Ни на боль — физическую или душевную, ни на болезнь. Своими горестями она ни с кем не делилась, не из гордыни, а из твёрдого убеждения, что никому это не может быть интересно, что она недостойна навязываться людям, а все свои несчастья заслужила сама.

О том, что с ней происходило, могли рассказать только глаза. Соня нередко ловила себя на том, что боится минут затишья, когда мать тихонько сидит на кухне, не кричит по ерунде и не строит Аньку. В эти мгновенья смотреть Маре в глаза, если та случайно их поднимала, было невозможно. Тогда они с сестрой, не сговариваясь, старались вытащить мать обратно, вернуть во внешний мир, пусть даже ценой маленькой свары, отвлечь от чего-то внутри неё самой.

Ради удочерения Сони Маре пришлось вступить во взаимовыгодную сделку — незамужней женщине ребёнка по прежним законам не отдали бы, а тут подвернулся Вова-электрик. Приехал он из далёкого Зауралья, жил в общежитии, и Мара прописала его к себе — за печать в паспорте, благо метраж позволял. Марин отец был заслуженным работником железной дороги. Сосед по квартире умер, и семье отдали её целиком, так что от родителей Маре досталась огромная двушка в кирпичном доме, с двумя одинаковыми комнатами по двадцать четыре метра каждая и большой, в прошлом коммунальной, кухней. К моменту появления здесь Сони родителей Мары в живых уже не было.

Постоянная прописка в то время означала стабильное трудоустройство, иной жизненный статус. Через два года Вову выгнала из квартиры очередная гражданская жена, и, оставшись без крова (в общежитие его обратно не взяли, а снимать жильё было не на что), Володя заявился к ним и… остался.

Вообще-то, договоренность у них с Марой имелась чёткая — в квартире он жить не будет. Кто знает, чем могла обернуться для Мары её доверчивость, если бы Вова призвал на помощь закон. Но новоявленный муж права качать не стал, а решил зайти с другой стороны. Неизвестно, что вдруг случилось с сорокалетней старой девой, но она влюбилась. Соня в тот год как раз пошла в школу. Всё, что происходило с матерью, она понимала — не столько разумом, сколько интуитивно. В Маре проснулась всепрощающая баба, готовая обслуживать своего молодого — на десять лет моложе! — мужа, делать для него всё, что тот только пожелает. При её-то скептическом отношении к мужчинам вообще…

Правда, открытых проявлений нежности или ласки Соня не видела, всё это свершалось за закрытой дверью комнаты, вход в которую отныне стал воспрещён — там обитал Вова или, в его отсутствие, дух Вовы. Но, видимо, эти проявления были, потому что брак по расчёту превратился в нечто большее и для Володи — он подобрел, располнел, практически не пил, забыл про приятелей и подружек, и сидел, как довольный белобрысый кот на кухне, хлебая Марин пересоленный, переперчённый, как он любил, борщ.

К Соне отчим отнёсся вполне дружелюбно, как к ничем не мешающему домашнему зверьку. Раз в неделю даже считал нужным принести ей конфетку. И то правда, любви и внимания Мары девочка у него не отбирала, а то, что мать и дочь чувствовали друг к другу — Вова не мог ощущать по определению.

— Мама с ним счастлива, ну и пусть он будет… — сказала тогда Соня Борису.

По правде говоря, она повторяла за тётей Ирой, которая провела с Соней настоящую воспитательную работу — доброй женщине казалось, что девочка должна страдать от появления отчима. Однако Соня замужество матери приняла спокойно — как неизбежное. Она с самого детства довольствовалась малым и не рассчитывала на какое-то там счастье, зная, что этого или не бывает вообще, или не может быть именно с ней. Дядя Лёша брака не одобрял — он, разумеется, считал, что муж должен быть взрослым, надёжным и с высшим образованием. Ира открыто ему не возражала, но Соне одно время казалось, что она маме немного завидует.

Поначалу Соня даже гордилась, что у Мары такой молодой и красивый муж. Значит, и сама она — молодая и очень красивая. Если подумать, мать действительно была тогда ещё молодой. Наверное, природа решила компенсировать ей неуклюжесть, немодность, неспособность к кокетству, потому что старость долго не нападала на неё во всех своих проявлениях. Внешне мать словно законсервировалась, а с появлением любимого мужчины даже похорошела… насколько это вообще было возможно в её случае. Первые заметные морщинки под глазами появились у неё не раньше сорока трёх, тогда же — и первые седые волосы, которые мать так неудачно пыталась закрашивать хной.

Сойдясь с Вовой, она уволилась из разъездного театра и устроилась в городской ТЮЗ — чтобы успевать по дому. Кукольные спектакли давали в нем рёдко, но всё же давали. В первый год Мара участвовала во всех постановках, а по совместительству стала помощником костюмера для игровых представлений. Правда, проработала она там недолго.

Кстати, именно тогда Борис и переселился домой окончательно — дядя Лёша подарил Сонечке своего любимца; всё равно никто не мог управлять этой куклой так, как Мара. Этот день стал одним из лучших в Сониной жизни — ведь пока Борис играл в театре, она не могла быть уверенной, что они не расстанутся. Присутствие друга сильно облегчило ей проживание с Вовой.

А Вова… Да, Вова стал самой серьёзной и непонятной Мариной слабостью. Соня часто с удивлением наблюдала такую картинку. Вова приходил домой с работы и, отужинав, устраивался на диване — устал. Мара приносила с кухни табуретку, на которую водружалась бутылка пива и ставилась кружка. Рядом, на тарелочке, лежала сушёная вобла. Вова сидел, нет, скорее, восседал — прямо, не сутулясь, с осознанием значимости и торжественности действа, как на партийном собрании. Медленно, смакуя, отпивал из кружки, затем, тщательно отобрав кусочек, так же «внимательно» разжёвывал воблу. Иногда протягивал девочке: «Сонька, попробуй рыбки». «Не надо, не надо, — беспокоилась Мара, — Нина Степановна не разрешает, у ребёнка слабый желудок». Притулившись рядышком на диване, она смотрела не на мужа, а прямо перед собой — таким взглядом, от которого любой другой поперхнулся бы, увидев, сколько в нём любви и страдания. Это были те самые редкие минуты её счастья: муж пил не водку, а пиво, не на улице, а дома. Просто настоящая русская, многотерпеливая жена! А Соня смотрела на неё — с жалостью и досадой. Ей хотелось подойти к Вове, взять бутылку и вылить ему на голову. Сцена эта дико её раздражала, просто бесила.

Сложная цепочка взаимосвязей, приведшая Вову в их дом, а именно — «высшая сила», делала в глазах Мары всё происходящее священным, оправданным и неизменным. Вова, вне всяких сомнений, явился к ней посланником от детской подруги Аллочки, которая, узнав на небе об удочерении Сони, послала Маре поддержку, а ребёнку — отца.

Отцом для Сони он так и не стал. Зато через два года родилась Анька. И вот тут Володю как подменили. Дочка тогда значила для него многое, это правда. Он баловал её, сюсюкался с ней. Мара так вообще сходила с ума по своему позднему ребёнку, на любой прыщик или чих вызывала скорую помощь и ни с кем, кроме Сони, малышку не оставляла, разве что иногда, крайне редко — с Ириной. Только когда с Анечкой сидела или гуляла Соня, Мара могла быть спокойна — кому же ещё доверить самое дорогое?

А ведь Соне, если подумать, тогда едва исполнилось девять. Они с матерью всё делали вместе — стирали, кипятили бутылочки, вставали по ночам, и Соня не считала, что её эксплуатируют, как сказал однажды сердобольный дядя Лёша. Для неё это было так же важно, как и для Мары, они понимали друг друга с полуслова. «Девочка проснулась», «девочка покакала» — только они знали цену этой радостной новости, Аньку иногда по целым неделям мучил запор. Вообще она с первого дня росла ребёнком проблемным, таким же, впрочем, как и чувство, её породившее.

Володя только приходил вечером и с умильным видом тряс погремушками — главным в его отцовстве стало слово «моё», чувство собственности, удовлетворённость производителя. Больше ничего делать было не надо — он всё уже сделал! Оставалось только гордиться. Но его, как ему казалось, маловато ценили. Бешеную любовь Мары приходилось теперь делить с малышкой. Вове оставалось достаточно, чтобы не вести себя столь по-скотски. Однако он так не считал.

Володя вдруг вспомнил, что достоин куда большего. На работе его тоже незаслуженно обижали — он то и дело менял место службы, нигде надолго не задерживаясь, и, в конце концов, целиком сел Маре на шею. Снова начал ходить к дружкам, открыто заводить молодых девок, пенять Маре на возраст и морщины. Мать ему всё прощала: это же Анечкин отец, муж, посланный свыше! Она даже никогда на него не кричала — ни за один из проступков, и — нет, не плакала. Чувство вины всё реже исчезало из её глаз… она старше, она некрасивая, она не заслужила… Хотя сам Вова к своим тридцати с небольшим полысел, обрюзг и выглядел немногим моложе жены.

Наверное, если бы этот брак не развалился, от Мары не осталось бы ничего. А мог ли он не развалиться? Похоже, что мог. Казалось, многотерпению матери не будет конца. Но конец пришёл. Нет, Вова её не бросил, как утверждала Анька. Всё началось, и всё закончилось опять-таки из-за Сони. А она испытывала как муки совести, так и облегчение. Без Вовы их жизнь стала куда нормальнее, а Мара — не обречённо-несчастной, а обречённо-спокойной. И уже не смотрела перед собой так прямо — никогда.

* * *

Утром Соня встала разбитая, невыспавшаяся, с тупым отчаянием на душе. Жене она так и не позвонила, а просидела до самой полуночи в страхе, что он объявится. И только сейчас, с утра, задумалась, а почему он не предупредил, что не сможет прийти? Может, что-то случилось?

Анька ночевать не явилась. Соня полночи пыталась ей дозвониться и слушала длинные гудки, пока засранка и вовсе не вырубила телефон.

Первого ребёнка приводили в половине восьмого, и Соня, не позавтракав, побежала на работу. В семь она уже открывала группу. Как обычно, пока никого не было, полила цветы, разложила неубранные со вчерашнего дня игрушки. А в душе шла напряжённая, почти насильственная работа — над не сделанными пока ещё ошибками.

Соня всё понимала. Она знала, что нельзя поддаваться, что это сродни самоуничтожению, что надо всё пережить, перетерпеть — только внутри, ничего не показывая окружающим, обманув всех — себя, Женю, Аньку, и, возможно, это пройдёт, забудется… Не надо бояться, она сможет, она сильная, взрослая, многое об этой жизни знает. Она не сдастся, и никто ничего не заметит. Главное, вести себя так, как правильно, как должно выглядеть со стороны, вычислять, угадывать ежеминутно это «правильно», не допустить ни малейшей ошибки, ни единого взгляда, ни крохотного сомнения.

Соня решительно взяла в руки мобильник и набрала Женин номер.

— Да, детка, — послышался его усталый голос.

Она почувствовала угрызения совести.

— Жень, у тебя всё в порядке? Ты вроде собирался прийти вчера… Не получилось?

В трубке повисла пауза.

— Не получилось, — ровно ответил он.

— А что же не позвонил? Я тебя ждала, — солгала Соня и поморщилась от отвращения к себе.

Новая пауза.

— Так вышло. Меня вызвали. А ты почему не набрала… если ждала?

Вопрос прозвучал легко, без всякого упрёка, но… Соне показалось, что на том конце трубки с напряжением ждут ответа.

— Я… я заснула, прикорнула на диване… прямо перед телевизором. Да ещё Анька сбежала на дискотеку… Представь, до сих пор не объявилась. Телефон отключила.

— А, ясно, — так же ровно сказал Женя. — Не волнуйся, найдётся. Ты же её знаешь.

— Слушай… а сегодня? Приходи, хорошо?

Соня произнесла это так искренне, как только могла.

— Постараюсь. Прости, детка, нельзя больше говорить.

В трубке послышались короткие гудки. Она убрала мобильник — ну вот, всё идет, как надо. У неё хватит и воли, и разума, чтобы спасти свою жизнь от хаоса и несчастья. В раздевалке послышались голоса, и Соня вышла навстречу первому малышу.

Сначала всё шло спокойно. Кажется, вчерашняя встреча осталась незамеченной окружающими. Методист провела в тихий час совещание на тему «Ознакомление детей с временами года через шедевры мирового искусства» по новой, разработанной в министерстве, системе, заставив Соню понервничать — детей на время педсовета пришлось оставлять с чужой няней. Танечка выглядела разочарованной, но по-прежнему искренне расположенной к Соне. Она с завидным упорством второй день являлась в вечернюю смену, непонятно как заинтересовав сменщицу — ту самую Людмилу Алексеевну. Наверное, пообещала отработать за неё все предпраздничные дни — женщина всегда уезжала на выходные к родственникам в деревню.

Погода сегодня стояла замечательная. Выглянуло осеннее солнце, создавая ощущение прозрачности, эфемерности повсюду — на остывшей, прикрытой пожухлой листвой земле, в дрожащем между нищенски обнажёнными кленами воздухе. Это было её, Сонино время. Никогда, ни в каком возрасте не были ей близки ни весенние зовущие запахи, ни зимние детские восторги, ни летнее довольство. Она всегда жила в ней, в осени, во всех её гранях и изменениях, совпадая на вдохе и выдохе с её прощальными фейерверками, печальными радостями, щемящими намеками о близком конце и ярчайшим ощущением бытия.

На улицу вышли сразу же после полдника, и к пяти часам у Сони остались «неразобранными» три девочки. Все они мирно играли у неё на глазах: набрали воды в формочки и готовили в домике обед из старых листьев и ягод рябины. Даже Настя увлеклась и вела себя тихо. Было ещё довольно светло, и Соня с беспокойством поглядывала в сторону ворот и забора. Смотрела туда не она одна — Танечка, у которой всех разобрали, переместилась к ним на площадку и принялась донимать разговорами.

Соня вдруг поймала себя на том, что эта милая, всегда приятная ей девочка начинает её раздражать. И ни чем-нибудь, а своей молодостью, очаровательностью, наивностью, действительно, как сказал Дима, огромными оленьими глазками. Какой идиот может предпочесть ей угрюмую, узколицую Соню? Если ему надоели глупые испорченные куклы типа Кати, то такая, как Танечка, вполне может украсить его жизнь. Встреть он сейчас их вместе — Таню и Соню, наверняка взглянет на всё иначе…

Накаркала… Она не увидела, а почувствовала — спиной. Да ещё Танечкины глаза округлись до невозможности: девочка схватила Соню за руку. Охранник, подхалим, уяснив позицию Нины Степановны, преспокойно пустил постороннего на территорию.

Соня не обернулась, просто не могла себя заставить. Положение казалось ужасным, но и это, увы, было ещё не всё. Навстречу от центральной террасы к воротам, не спеша, шла заведующая — она всегда обходила садик перед тем, как уйти домой.

«Сволочь, козёл!» — ругалась про себя Соня. Она дрожала от негодования. И… от чего-то ещё.

Дима уже стоял рядом, она видела его боковым зрением. Следовало взять себя в руки и поступить так, как правильно. Только надо решить, как правильно.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он.

— Здрасте… — растерянно заулыбалась Танечка, мгновенно покрывшись румянцем.

Соня упорно молчала.

— У меня к вам огромная просьба… — начал Дима, обращаясь к девушке.

В этот момент Нина Степановна поравнялась с их верандой. Соня бросилась к домику — якобы поправить на Яне шарфик. Заведующая остановилась напротив.

— Добрый вечер, Нина Степановна! — крикнул парень. — Как поживаете? Рад вас видеть…

Ну, прямо сама светскость и обаяние…

— Ой, Димочка, милый мой, здравствуй, солнышко! — неестественно-приторным голосом проворковала женщина.

Но в глазах её Соня прочла сильное беспокойство.

— Софья Васильевна! — многозначительно позвала заведующая. — Можно вас на минуточку, я тут с вами хочу насчёт покраски веранды…

По-прежнему не глядя в Димину сторону, Соня сошла на дорожку. Нина Степановна потянула её за рукав — подальше от парочки. Понимая, что упускает из глаз домик с детьми, Соня невольно оглянулась.

— Тихо, не смотри туда! — прошипела начальница. — Мне самой это не нравится, а что делать? Ситуация, прямо скажем, нелёгкая. Прогнать я его не могу, ничего плохого вроде не происходит… Ну, а если что — так я буду замешана, хотя никаким боком…

— В чём замешаны? — автоматически спросила Соня.

При всей, как правильно выразилась заведующая, «нелёгкости ситуации», она ещё больше, чем убежать отсюда, желала бы сейчас слышать, о чём Дима так оживлённо беседует с Танечкой на веранде.

— Не знаю, не знаю… Мне девочку жалко, он этих девочек… ну, сама понимаешь. Танечка у нас ведь не из таких. А если что серьёзно — так его мать три шкуры с меня сдерёт, что не доложила… Ну и Татьяна здесь тоже не с улицы. Куда не кинь — всюду клин!

— Нина Степановна, извините, у меня там ребята… Я их, пожалуй, уведу в группу.

— Нет, зачем же? Пусть лучше эти голубки уходят, от греха подальше… Меньше знаешь, крепче спишь. Татьяна Викторовна, Танечка! — крикнула она и добавила игриво:

— А чего же вы так припозднились? Я вас давно отпустила. Идите, отдыхайте…

Соня не выдержала и обернулась. Дима что-то шутливо говорил девушке, а та, не отрываясь, смотрела на него своими огромными глазищами. «Ну и пусть, ну и слава Богу», — подумала разумная Соня. Что подумала Соня пропащая, стоило сразу забыть…

Теперь все трое глядели на Диму. Танечка замерла в ожидании.

— Ну, до свидания, приятно было познакомиться! — всё так же широко улыбаясь, заявил ей парень.

И, больше не обращая на неё внимания, направился по дорожке туда, где стояли Соня с Ниной Степановной. Танечка так и осталась на месте — в полном недоумении, заведующая тоже ничего не понимала. А Соня рванула к веранде, мимо Димы, едва не сбив его с ног.

— Яна, Вика, Настя! Мы уходим! — крикнула она на ходу.

Но это было уже бесполезно. Дима развернулся на месте и двинулся следом.

— Соня…

Она не откликнулась. Он подошёл к домику, за которым она тщетно пыталась спрятаться, присев возле Яночки.

— Ты ещё долго? Я тебя подожду, — заявил он.

— Убирайся, — яростным шёпотом «закричала» Соня. — Что ты творишь? Как ты можешь? Есть у тебя совесть? Ты же мне всё здесь испортил… я на работу завтра прийти не смогу.

— Я просил телефон, ты не дала. А что, надо было у дома ждать? — он и не думал понижать голос.

— Я вообще не хочу тебя видеть! Нигде! Никогда! — застонала она.

Заведующую уже покинул столбняк — она слыла умной женщиной.

— Татьяна Викторовна! Вы идёте? Составите мне компанию? — она быстро подхватила Танечку под руку.

— Нина Степановна! — в отчаянии крикнула Соня. — Тут, оказывается, Анечкин однокашник пришёл, просит её телефон, какие-то учебники она не сдала.

— Конечно, конечно, — проворковала Нина Степановна голосом, не предвещающим ничего хорошего. — Разговаривайте, не волнуйтесь…

Она решительным шагом направилась к выходу, почти насильно волоча за собою Татьяну. Оглядываясь на них, мимо веранды прогулочным шагом прошли ещё несколько воспитателей — они тоже уже освободились. Соня обречённо вздохнула.

— Сволочь ты… — повторила она вслух. — Ты хоть понимаешь, что все подумают?

— Только то, что есть.

— Что — есть?! Ничего — нет! Свинья, эгоист… Ой, здравствуйте, добрый вечер… — Соня вымучила улыбку, увидев Янину маму и Викиного охранника — девочку иногда забирал секьюрити.

Мама Яны глянула на парня мельком, зато мужчина даже переменился в лице — он открыл, было, рот, чтобы поздороваться с Димой, но передумал. Следом уже бежала Настина мама. Она не обратила на посторонних никакого внимания и сразу же затрещала:

— Ой, Сонечка Васильевна, ну как там у нас дела? Только ничего от меня не скрывайте, пожалуйста! Что это она там притихла? Настя, ты снова дралась?

Несколько минут Соня разговаривала с родителями, стараясь задержать их как можно дольше, в глупой надежде, что, если не обращать на Диму внимания, он уйдёт (Настина мама, кстати говоря, была чуть постарше его, а Янина — так совсем ровесница). Однако всё это время он продолжал стоять рядом, не отрывая от Сони взволнованного, нетерпеливого взгляда.

Наконец, все отправились восвояси. Соня тут же бросилась к веранде — за сумкой, схватила её и… в бессилии опустилась на скамейку. «Пусть лучше все уйдут… чтоб никого больше не встретить… а то бросится догонять…» Сердце у неё колотилось так часто и сильно, что, казалось, сейчас выпрыгнет.

Вокруг уже стемнело, но фонарь над дорожкой ярко горел, освещая площадку. Дима подошёл к Соне вплотную и смотрел на неё теперь сверху вниз.

— Послушай… Твоя репутация… она не пострадает. Ты просто не даёшь мне сказать, у меня самые серьёзные намерения!

— Какие ещё намерения? — Соня схватилась за голову.

Он вдруг присел перед ней на корточки, оторвал от лица её руки и сжал их в своих, таких же жарких, как и вчера, ладонях. Она с трудом сделала вдох — воздуха не хватало.

— Хочешь, я сам всё объясню твоей начальнице? И не будет никаких домыслов! Хочешь?

— Ты… ненормальный, да? — у неё даже слов не находилось от негодования. — Да я тебя ненавижу просто! Как от тебя избавиться, скажи, ну пожалуйста? Ну что для этого надо сделать? На колени встать?

— На колени… ты что?! Это я…

Тут он, и правда, как был, в своих щёгольских светлых джинсах упал перед ней на оба колена. Полы его плаща раскинулись по дощатому полу веранды.

— Встань немедленно! Могут увидеть!

— Пускай! Я делаю тебе предложение, официальное. Выходи за меня… Соня, я…

— Что?!

— Только ты не отказывай, не надо сейчас, сразу не отвечай! Ты всё поймёшь, и…

Она вырвала руки, быстро встала, споткнулась об него и чуть не упала в его объятья, но удержала равновесие и метнулась к колонне, прячась от окон, за которыми могли ещё быть сотрудники.

— Дима, миленький… Перестань меня преследовать! Между нами ничего невозможно… ничего…

— Ты просто не знаешь меня! Ты всё поймешь, — повторил он, вскакивая.

На его брюках образовались два грязно-коричневых пятна, но он даже не подумал отряхнуться.

— Не хочу я тебя знать! Послушай, Дима… — жалобно продолжала она. — У меня три месяца назад умерла мать. Анька вчера устроила истерику и сбежала из дома. И у меня впервые в жизни появился мужчина. Настоящий, взрослый, серьёзный человек.

— Кэгэбэшник… — презрительно хмыкнул парень.

Но она спешила выложить, объяснить ему всё.

— Я старая дева, Дима. Эгоистка. Я… никакая в постели. Всю жизнь я только училась и читала. Мне исполнилось тридцать два, когда тебе будет столько же — мне стукнет сорок. Мы абсолютно разные люди. Из разных кругов, поколений. Из параллельных миров! Объясни мне, что — ты — во мне — нашёл?

Это был вопль отчаяния. Он стоял к ней близко-близко, перекрывая пространство, практически прижав её к колонне, но всё ещё не решаясь дотронуться. Кажется, он не слышал ничего из того, что она говорит, и смотрел на неё, как вчера, с глубоким страданием и откровенной надеждой.

— Я… тот случай, на даче… Я знаю, ты злишься, имеешь право. Я не такой, как ты думаешь, просто я увидел тебя там и… Мне что-то в голову ударило, напился — для храбрости… как увидел тебя, так поглупел… я шёл к тебе, а ты такая красивая… спала и… я знаю, я всё испортил, надо было иначе, нельзя было так с тобой! Я ведь тебя искал — всю жизнь. И вдруг — ты! Сначала не понял, но это сначала. А потом узнал. Но я бы не смог, не решился…

— Что ты бормочешь? Кого узнал?

От близости к нему, от запаха его кожи у неё перехватывало дыхание. Но она всё ещё пыталась делать так, как правильно. Даже выставила вперёд руку, чтобы отдалить его от себя, но зря. Он тут же схватил её пальцы и прижал к губам, отчего по всему телу Сони пробежала дрожь.

— Я хотел тебе рассказать… Но… возьми, вот тут… тут всё… я ночью тебе написал…

Он достал из кармана своего пижонского плаща какие-то скомканные бумажки, сунул Соне в карман.

— Вот… ты прочитай пока, а потом… там мой телефон, позвони, скажи, что ты думаешь, ладно? И ещё… Ты должна с ним расстаться, сегодня же! Иначе мне придётся… самому. Пусть уйдёт по-хорошему, или я….

— Не смей! Он ничего не знает, не смей!

— Обещай мне… Что не будешь с ним спать… Пожалуйста, скажи, что не будешь… Я это не вынесу! Я не могу даже думать об этом…

Он обхватил её и принялся целовать, покрывая губами каждую клеточку лица, шеи… И каждая её клеточка ощущала его мучительную жажду, неодолимую тоску. Этому нельзя было не верить, нельзя было не сострадать. Соня не могла больше думать о том, что правильно. Беда и счастье нахлынули на неё одновременно, они стали равны друг другу, они не могли существовать по отдельности. Лавина чувств и желаний накрыла её с головой.

Только одна мысль — об охраннике, который может всё видеть, заставила её сопротивляться, вырваться из его объятий.

— Я прошу… отпусти меня… Я всё прочитаю и позвоню… обещаю! Только не ходи сюда… Ещё раз придёшь — и знать тебя больше не хочу! — почти выкрикнула она.

Это было новое, кардинальное поражение. Но Соня доказывала себе, что это всего лишь уловка, тактический приём. Ведь сейчас главное — убежать, скрыться. От него. И от себя.

— Хорошо… хорошо… — он всё ещё дрожал от возбуждения. — Но… как ты пойдёшь? Одна, уже темно… Я ведь теперь пешком… как обещал, пока сам не заработаю! Я провожу тебя, хотя бы до переезда, ладно?

Он снова стал робким, почти заикался, сделал шаг назад и трясущимися от волнения руками нащупал на скамейке её сумочку.

— Вот, вот, держи…

— Пожалуйста, не иди сейчас за мной… — взмолилась она.

Схватила сумку и буквально побежала к воротам. Мимо охранника, по безлюдному переулку, через переезд. Она ни разу не оглянулась. Только у самого подъезда остановилась и бросила взгляд назад, в темноту. На углу дома, в свете фонаря чернела чья-то фигура. Значит, Дима её всё-таки проводил.

* * *

Она боялась, что не сможет вынести ни единого Жениного прикосновения, что он сразу всё поймёт, и со страхом ждала его появления. Но всё обошлось. Как только она его увидела — такого спокойного, усталого и домашнего, то сразу же бросилась к нему и, не в силах смотреть в глаза, ткнулась ему в грудь в поисках защиты. Женя обнял её, прижал, погладил по спине, и Соня почувствовала дикую вину. Сейчас надо было сделать самое правильное — рассказать ему всё.

Но… если бы всё было так просто: Дима — навязчивый наглец, Женя — любимый жених… Женя всё сразу же понял бы, а Дима испарился бы сам, поверив в её безразличие. Ну, может, ещё пару раз появился бы… и исчез навсегда.

Но ведь Соня врала, врала обоим. Дима чувствует её лицемерие. И поэтому — надеется, и поэтому — не исчезнет. А Женя… Ей иногда казалось, что он знает о ней больше, чем она сама, что он обо всём догадывается. Даже если Соня почти безразлична ему, он сразу же почувствует ложь. Возможно, многозначительность его молчания просто мерещилась Соне. Однако придётся теперь объяснять и её порыв, и страх, с которым она только что прижималась к нему.

— Анька… Она до сих пор не объявилась. Жень, я не знаю, что делать…

И тут же совесть ухватила её за горло — на самом деле она почти не испытывала сейчас беспокойства за сестру, почти что забыла о ней. А ведь на этот раз всё очень серьёзно.

— Ну-ну, ты же сама говорила, что не в силах её контролировать. Не впервые, верно?

Верно-то верно, да вот только таких конфликтов между ними ещё не бывало. И кто знает, на что теперь способна взбалмошная девчонка?

— Не волнуйся, найдём, — он успокаивающе похлопал Соню по спине. — Как зовут её парня?

— Одного — Костик. Второго — Лёша… — тяжело вздохнула она.

— Не хило, — ухмыльнулся Женя. — Телефоны их есть?

— Костика где-то был… у мамы в мобильнике, только надо его зарядить. А Лёши — нет. Но он с ней в одном институте учился.

— Ладно, разберёмся.

— Ты голодный?

— Нет, перекусил на работе. Но… очень голодный.

Он пристально посмотрел на неё. Сердце у Сони упало, а Женя уже подхватил её на руки и отнёс в комнату, на диван… Она не знала, как реагировать. На лице ещё горели Димины поцелуи, она помнила ту дрожь, которую вызвали его прикосновения. И никакие другие не могли сейчас разбудить в ней ответные чувства. Всё в ней сопротивлялось и бунтовало против иных рук. Она едва сдерживалась от того, чтобы не оттолкнуть Женю, и в ужасе понимала, что нельзя обидеть его — он-то ни в чём не виноват.

Соня видела — Женя в недоумении, после той ночи он не станет довольствоваться её деревянной покорностью, ему нужно совсем иное.

— Не думай сейчас о проблемах, детка, — прошептал он, вконец измучившись. — Пожалуйста, расслабься, забудь… всё будет хорошо… мы её найдём.

Значит, вот как он понял? Соня обречённо закрыла глаза. А закрыв… немедленно представила себе, что это не Женя, что это не он так нежно целует её, а тот, другой… что это его рука, с длинными горячими пальцами, ласкает её тело. Она вцепилась ему в плечи и, не в силах сдержаться, застонала от страстного желания, волной нахлынувшего на неё, от боли едва возможного счастья. Ну и пусть… Пусть всё будет словно во сне… Всё равно это единственный выход, иначе она не сможет, не перенесёт, выдаст себя…

Всё произошло быстрее и ярче, чем в прошлый раз. Соня боялась открыть глаза, но Женя избавил её от необходимости что-либо говорить, он снова быстро ушёл, а, вернувшись, сел рядом на кровать, спиной к Соне.

— Хочешь… правду? — неожиданно сказал он, всё ещё не оборачиваясь, и сердце тревожно забилось у Сони в груди.

Она молчала, а он продолжал.

— Вот ты меня тут допрашивала… Красивая, мол, или нет. Ты не красивая — в прямом смысле слова. Но… ты задела меня. Есть в тебе что-то, что… Я о тебе думаю — понимаешь? А я о женщинах редко думал. Хотел, добивался, но не… Это что-то такое, чего я не понимаю. Чего нет в других. Многослойность, что ли. Или даже странность. Наверное, сразу в глаза не бросается. Но если зацепишься — не забудешь.

Он резко обернулся и пристально уставился на неё.

— Ты когда смотришь вот так… хочется взгляд отвести. А отведёшь — опять смотреть хочется. Ты спросила, хорошо ли мне с тобой… где уж там — хорошо. Разве как наркоману, которому нужна игла. Но без дозы уже не могу. Вот тебе правда.

Поражённая, Соня уставилась на него: она плохо себе представляла, что Женя может сказать ей нечто подобное. Даже когда два дня назад (неужели всего два дня?) она взывала к его откровенности, на такое и не рассчитывала. Это было всё равно, что открыть дверь в постоянно запертый чулан и обнаружить, что за ней не хозяйственное помещение с щётками и вёдрами, а просторный, широкий зал с высокими сводами и изысканной мебелью.

Она испугалась — а вдруг потребует ответной правды? Что она ему скажет? Сейчас она не сможет соврать. Это признание привело её в ужас, ей было куда легче знать, что он ничего к ней не испытывает. Соня попробовала отшутиться.

— Профинтерес к тайнам и ребусам, да? — сказала она, вымучивая улыбку.

— Нет, — не поддержал он шутливого тона. — Это то, чего я в себе боюсь. А ещё… когда долго не вижу тебя, места себе не нахожу.

— Мне казалось… но ведь ты сам не стремишься… то есть, иногда предпочитаешь остаться дома, отдохнуть… Почему же ты говоришь…

Не стоило ничего спрашивать, но любопытство взяло вверх — сделав открытие, Соня не могла не разобраться в нём до конца.

— Я специально старался приходить пореже, — он не сводил с неё глаз.

— Почему?

— По двум причинам. Во-первых, как и сказал, боялся, что ты притянешь меня… больше, чем надо. Во-вторых… когда понял, как ты мне нужна — гордость обуяла. Мне захотелось, чтобы и я стал тебе нужен. Чтобы не навязываться, чтоб ты хоть раз соскучилась и позвала сама. А ты… ты ни разу не позвала. Даже после той ночи. Когда ты была моей. Тот единственный раз. Позавчера.

— Я… я просто… ты же знаешь, смерть Мары… — залепетала Соня.

— Да, я тоже всё этим оправдывал.

— Но я ведь ничего не знала, я думала, ты тоже… то есть, я не это… я просто не задумывалась… Если бы ты сказал…

— Тогда — что? Ты испугалась бы, выскользнула. Мне казалось, это как-то меня защитит… Да и зачем тебя дёргать. Тебе же проще считать меня чёрствым мужланом с примитивными потребностями. Тебе нравится думать, что я… по расчёту. Какой там, к чертям, расчёт! Может, и нельзя было тебя выпускать… Проклятое самолюбие! Вот теперь сиди, кури…

— Женя, что… Что значит «выпускать»? Мы же с тобой собирались… Ты забыл? Или уже передумал?

— Нет. Не передумал. И никогда не передумаю. Но тебе пока не нужны мои… чувства. Я же всё вижу.

— Что — видишь?

— Что ты ещё не любишь меня. Было бы здорово, если и я бы так мог. Вот тебе комфорт и идиллия… полная. Но теперь я хочу другого. Того, что ты избегаешь. И не хочешь мне дать.

— Я… разве я не хочу? Разве ты не видишь, я же стараюсь… Ты очень, очень мне дорог, поверь мне, очень…

Соня произносила эти «очень», как заклинания, пытаясь вдолбить их в собственную башку.

— Вот это меня и тревожит. В последнее время ты так сильно стараешься…

— Ну и что? Почему тревожит?

— Как будто это последняя попытка… Как будто ты боишься — чего-то. Или кого-то.

Он сделал паузу и вдруг произнёс — резко, отрывисто:

— Сонь, у тебя появился другой?

Да, это был удар настоящего профессионала. Как, как он мог догадаться? Моментальный бросок, без подготовки — и она не успела выставить защиту, проконтролировать выражение лица.

Женя избавил её от ответа. Он встал, достал из лежащих на стуле брюк сигареты и зажигалку, и, как был, в одних трусах, отправился на балкон. А Соня, как побитая собака, выползла из кровати, накинула халат и ушла на кухню. Зажигать свет она не стала. Сквозь стекло ей была видна фигура Жени, справа, на балконе — его хорошо освещал уличный фонарь. Закалённый, Женя не боялся холода. Соня смотрела на его обнажённый мощный торс, наблюдала за уверенными, чёткими движениями руки, подносящей ко рту сигарету. Но он ссутулился, навис над перилами, и весь его облик выражал сейчас горечь, скупую мужскую боль, которой он ни с кем не собирался делиться, должен был пережить только сам, один.

Соня сжала кулаки, вонзив ногти в ладони — сейчас она ненавидела себя, не способную на благодарность, Диму, за то, что он всё испортил, и даже Женю — зачем ему понадобилось любить её? Вдруг она заметила, как Женя дёрнулся и всмотрелся в темноту на улице. Соня увидела, как напряглась его шея, как крепко вцепились в поручень руки. Сейчас он напоминал хищника, почуявшего добычу.

Соня тоже перевела взгляд вниз, и пульс у неё зашкалил. Она только теперь заметила другую фигуру — под окнами, почти напротив. Ошибиться было невозможно: возле скамейки на детской площадке стоял Дима. Должно быть, он только что сидел и вскочил. Он смотрел вверх — прямо на балкон, на Женю.

Сколько это длилось, сказать трудно — может, вечность, а может, лишь пару секунд. Они смотрели друг на друга, а Соня — на них. Первым не выдержал Дима. Она увидела или угадала, как он повёл головой — и в одно это движение вложил всё: враждебность, ненависть, оскорбление. Потом со всей силой стукнул ногой по скамейке, наверняка отшиб ногу, но словно не почувствовал боли. «Только не спи с ним… пожалуйста», — как будто услышала Соня. Ну и пусть, пусть… Так даже лучше! Пусть всё поймет и уйдёт. А что, что он поймёт? Ей хотелось распахнуть форточку и крикнуть в темноту: «Это неправда, неправда… я не с ним… я не была с ним сегодня!» Она чувствовала себя изменившей женой, застигнутой на месте преступления. Это было абсурдом, и это было истиной.

Тут Дима повернулся и медленно, опустив плечи, ушёл в темноту двора. А Соня почти бегом вернулась в комнату: нельзя допустить, чтобы Женя понял: она видела. Инстинктивно, словно заслоняясь от него, схватила Бориса и плюхнулась в кресло. Балконная дверь открылась, и Женя вернулся. Не зажигая свет, он присел перед Соней на корточки — прямо как Дима сегодня. Аккуратно вынул лиса из её рук.

— Забавный такой персонаж… — мягко улыбнулся он, повертев его. — Старая-престарая игрушка. Наверное, он с детства с тобой, да?

— Да… — напряжённо ответила Соня, ревниво следя за его руками.

Она не любила, когда кто-то тискал Бориса и говорил о нём снисходительно. Женя подержал его ещё немного, а потом посадил на столик, мордой к стене.

— Скажи, пожалуйста, кто он? — спросил Женя, так ровно, что Соня даже не сразу врубилась, о ком это.

Но через секунду уже поняла. Сопротивляться его мягкому, вкрадчивому голосу она не могла.

— Это… Анькин однокашник. Женя, он полный придурок! Ты не должен…

— Подожди… — он намеренно говорил медленно, словно успокаивая её. — Откуда он взялся?

— Она приволокла на дачу компашку. Ну, помнишь, в эти выходные… Послушай, мы с ним даже не говорили… Он притащился вчера в детский сад, куда-то звал, я, разумеется, его послала… Я хотела тебе рассказать, но… это так глупо.

— Анька сбежала из дома — из-за него, да?

Соня в который раз изумилась его проницательности.

— Да… — нехотя выдавила она. — Она влюблена в этого… мальчика. Вдолбила себе в голову какую-то чушь. Приревновала…

Женя вдруг тяжёло вздохнул и упал лицом Соне в колени. Запустил руки ей под халат, обхватил и с силой сжал её бедра. Она замерла.

— Помоги мне… — внезапно попросил он. — Я перед трудным выбором. Сделаю, как ты скажешь…

— Женечка… пожалуйста…

Соня нерешительно провела рукой по его голове. Ей было жалко его до слёз. И одновременно она боялась его прикосновений и того, что может снова за ними последовать, едва сдерживалась, чтобы не вырваться. Как будто Дима стоял сейчас в этой комнате и наблюдал за ними.

— У меня сейчас два пути. Первый. Просто уйти и дать тебе время. Чтобы ты могла выбрать… решить — кого же ты хочешь. Сравнить, наконец. Уйду, буду сидеть, сжав зубы и ждать, надеясь, что ты поймёшь, позвонишь и скажешь… что я — единственный мужчина в твоей жизни, — он криво усмехнулся.

— Женя!.. — снова в отчаянии произнесла она.

— Но этот вариант чреват… — продолжал он задумчиво, как будто сам с собой. — Гордыня — оно, конечно, здорово… Но я уже расплатился за это. Отдам тебя своими руками какому-то козлёнышу…

Женя помолчал.

— Есть второй вариант. Я постоянно, по возможности конечно, нахожусь с тобой, ограждаю тебя от всяческого общения с этим… неважно, даже не буду спрашивать, как его звать: захочу — узнаю. И не даю тебе никакого выбора, ты остаёшься со мной, и баста. А если полезет — разберусь сам. Выбирай.

Соня не понимала. Она же всё делала правильно, ничем себя не выдала. Откуда же, откуда он знает, что всё так серьёзно, что ей надо выбирать? Да что за глупость, в конце концов? Какой может быть выбор между порядком и хаосом, рассудком и сумасшествием, спокойствием и страхом, счастьем и пучиной бед, в которую она может себя ввергнуть? Никакого выбора у неё нет, никаких вариантов. Она должна выйти замуж за Женю, иначе её жизнь погибла. А ночью — закрывать глаза и… А может, это пройдёт, как насморк, как скарлатина?

Наверное, она снова молчала слишком долго, вместо того чтобы убедить, то есть разубедить его. Но и он не двигался, ожидая ответа, упорно держал паузу. Наконец, она решилась нарушить тишину, ставшую уже невыносимой.

— Женя… ты что? Конечно, ты должен остаться! Ты что, и правда думаешь… с чего ты взял, что он… что может быть по-другому? — ей самой показалось, что голос её прозвучал слишком тонко и лживо.

— Хорошо, — сказал он и поднялся. — Только одна просьба. Не делай так больше.

— Как? — по-настоящему испугалась Соня.

— Как сегодня. Если спишь со мной… то и будь со мной. Или — вообще не надо.

— Я тебя боюсь, — вырвалось у неё. — Кто ты, Женя?

Он горько усмехнулся — в который раз за ночь.

— Я просто человек, который тебя любит. Это, наверное, и правда, страшно.

— Прости меня… — она закрыла лицо руками.

— Я не упрекаю. Более того… могу даже понять. Это, наверное, возбуждает. Молодой мальчик, романтическая страсть, не то, что у нас — буднично и по знакомству, да? У тебя ведь никого не было до меня, а хочется испытать что-то… яркое. Но я знаю, ты не какая-нибудь пустышка, а мудрая, тонкая женщина. Ты всё поймёшь и оценишь правильно. Далёко ведь всё не зашло, верно? Так, фантазии, воображение?

Всё было в точку. Соню немного задели его поучительные интонации, но она понимала: Женя просто надеется, убеждает её в том, в чем она и сама, конечно, убеждена.

То есть это одна, первая, правильная Соня убеждена. Но была ещё и вторая. Она шла сейчас в темноте, по пустым улицам, по следам того, кто брёл прочь от её дома — уязвлённый, больной, несчастный.

Раздался звонок в дверь, заставив вздрогнуть обоих. Соня вскочила с кресла и замерла в нерешительности.

— Анька? — с сомнением произнесла она, зная, что у сестры должны быть ключи.

Всем сердцем надеясь, что это не Дима, Соня кинулась в коридор. Но Женя оказался у двери первым, глянул в глазок, потом на Соню, и открыл, не спрашивая. На пороге стоял худой длинноволосый парень в кожаной куртке с заклёпками. В одном ухе у него висела серьга. Женя с недоумением рассматривал это чудо, и Соня чуть не рассмеялась — не принимает же он Костика за… Однако лицо у парня было мрачным, и ей стало не до смеха — не случилось ли беды?

— Костя! Где Аня? Она с тобой? — почти завопила она, забыв про любопытных соседей.

— Я, это… за вещами пришёл, — вызывающе вздёрнув подбородок с небольшой козлиной бородкой по последней моде, заявил Костик. — Анька от тебя съезжает.

Соня облегченно выдохнула — жива! А вслух сказала язвительно:

— Очень интересно! И куда же это она съезжает?

— Куда-куда! Ко мне, конечно. Мать не против.

Ещё бы она была против! Анька рассказывала про эту «мать» — её и дома-то почти никогда не бывает.

— Так, стоп, — Женя вдруг резко втащил парня в квартиру и прижал его к стене.

Тот неожиданно для себя оказался в захвате — обе руки как прилеплены к телу, ноги вместе.

— Фамилия, имя, год рождения и место жительства, быстро!

— Виноградов. Заводской проспект, двадцать три, шестнадцать. А что я сделал-то?! — словно пойманный в школьном туалете прогульщик, завопил Костик.

— Номер телефона. Давай, диктуй, — Женя, всё ещё расхаживающий в одних трусах, потянулся к вешалке и достал из кармана куртки мобильник.

Костик надиктовал ему телефон.

— Значит, так. Скажешь Анне, пусть приходит сама, и мы всё решим без посредников.

— Она не придёт, — вскинулся парень. — Вы на неё давите, она не хочет!

— Почему аппарат отключила? — не выдержала Соня.

— Чтобы не доставали!

— Ладно, — Женя ослабил захват. — Тогда звони ей на городской. У тебя есть городской? Давай, набирай с моего.

Несчастный программист послушно набрал номер. Женя вырвал у него трубку.

— Аня… Это Евгений. Подожди, не отрубайся. Слушай меня, детка. Если хочешь самостоятельности — флаг тебе в руки. Но не смей пропадать и трепать нервы сестре. Я таких вещей не прощаю, будешь моим личным врагом.

Он послушал некоторое время, потом кивнул:

— О’кей. Можешь пожить пока у Костика, вещи он тебе принесёт. Только включи телефон и отвечай на звонки, ясно? Что? Какая ещё тебе Москва? Об этом поговорим позже.

— Какая ещё Москва? — заволновалась, Соня. — Дай мне трубку! Жень… ну, Женя!

Но тот отрицательно мотнул головой.

— Значит, так, — продолжал он. — Мы с Соней подаём заявление на этой неделе. Через два месяца свадьба. Необходимо твоё участие — пора бы и тебе оказать помощь сестре. А после поговорим. Возможно, я помогу тебе насчет Москвы. Но никакой самодеятельности, уяснила?

Соня не сомневалась, что Анька сдалась. Человеку, уверенному в том, что его послушаются, нельзя было не подчиниться. Женя нажал отбой и положил телефон на комод.

— Собери ей самое необходимое, — приказал он.

— Но… Нельзя же ей, в самом деле… — попыталась сопротивляться Соня.

— Пусть поживёт одна, — возразил Женя, — не будь наседкой, как мать. Успокоится, сама прибежит.

Соня послушно достала сумку и побросала туда какие-то шмотки — бельё, тёплый свитер, косметику. Она испытывала и тоску (они ещё ни разу по-настоящему не расставались с сестрой, особенно после смерти матери), и облегченье — присутствие Аньки создавало сейчас множество трудностей. Костик ушёл с вещами, а Соня вдруг вспомнила: Анька ведь обещала всё рассказать Жене. Интересно, нажаловалась?

— Что она тебе сказала? Как объяснила? — не удержалась Соня.

— Что вы сильно поссорились. А что, могла сказать что-то ещё?

— Только то, что ты уже знаешь, — отвернулась Соня и пошла на кухню — ставить чайник.