Как бы…Роман в новеллах

Галина Мамыко, 2023

Можно ли обрести счастье без любви? Что важнее – любовь, семья, воспитание детей, или свобода, независимость без подчинения кому-либо? Герои романа «Как бы» Галины Мамыко находятся в жизненном поиске счастья, в борьбе со своим внутренним «я», которая зачастую перерастает в противостояние близким людям. Зоя ключом к счастью считает терпение, и следует этому правилу всю жизнь ради сохранения семьи. Её муж Алексей видит основу семейного благополучия прежде всего в материальном достатке, но со временем, когда жизнь будет на исходе, под влиянием искренней любви супруги к нему, его отношение к жизни меняется. Он видит как бы глазами Зои то, что раньше ему было недоступно. Любовь Зои и Алексея претерпевает за долгие годы совместной семейной жизни множество невзгод, козней недоброжелателей. Однако смирение и мудрость Зои становятся главной преградой для любых мутных потоков, стремящихся унести в никуда их с мужем любовь.

Новая любовь

Засиделись до первого мерцания звёзд, ожививших тьму южного неба. На веранде в свете электрических лампочек под двумя салатовыми абажурами улыбались раскрасневшиеся, полные довольства, лица насытившихся и вдоволь наговорившихся людей. Стол был беспорядочно переполнен полупустыми блюдами и тарелками, в которых терялись среди груза угощений вилки. Воздух, казалось, загустел от множества запахов как пищи, так и самих людей. Все были уже достаточно дружны друг с другом, вызревшее чувство общечеловеческого родства вдохновляло на хоровое пение и на любвеобильные тосты.

Агния Николаевна дремала в кресле, расположив укрытые пледом ноги на низком табурете с подушкой.

А когда Агния Николаевна начала-таки подхрапывать, гости, спохватившись, засобирались.

Шумно отодвигали стулья, целовали хозяев, снова желали много доброго и хорошего имениннику, благодарили за угощение, хвалили кулинарное мастерство.

Аркадий Павлович Усмехин с лицом, казавшимся лысым из-за убранного с носа в карман пенсне, уставшим голосом, которому он безуспешно силился придать оживление, расспрашивал в который раз хозяев о здоровье их деток, его круглая, лоснящаяся физиономия была переполнена выражением преувеличенной озабоченности и такого же преувеличенного искреннего внимания. Наконец, взяв под руку Платона Сергеевича Затрубина, с которым за столом он много говорил о его работе часового мастера, Аркадий Павлович решился уйти. Часовой мастер выразил согласие, и они ушли, вполне довольные собою и проведённым временем в этом милом доме. Во дворе Аркадий Павлович вновь принялся обсуждать всё, что касалось часов, Платон Сергеевич с удовольствием отвечал, и от того, что говорят на тему, которая была для него главной в жизни, Платон Сергеевич глядел на собеседника с сердечным чувством дружеской нежности. «Хороший, какой же вы хороший человек», — сказал он, зевая.

— Можно, я провожу вас, — услышала Зоя.

Она уже распрощалась со всеми и с ридикюлем на локте только-только вышла с веранды во двор, ночная прохлада мгновенно охватила её тело, готовое, ещё секунда, и вздрогнуть в ознобе. Она подумала, чтобы не замёрзнуть, надо идти быстрым шагом, но добираться к общежитию придётся одной по ночному городу, и не такой уж малый путь. Аська обещала, Зоя сможет у них переночевать, но приглашения на ночёвку так и не прозвучало. Забыли в суматохе, ну, да ладно, доберусь как-нибудь, подумала беззлобно с присущей ей кротостью. И тут этот голос, кто-то предлагает проводить. Ещё не посмотрев на этого человека, она догадалась, кто он. Оглянувшись, увидела, да, тот баянист.

Его глаза, устремлённые на неё, были такие же большие и ясные, как и у Зои. «У наших детей будут голубые глаза» — эту мысль она отбросила и постаралась забыть. Но это теперь было выше её сил. Она не могла забыть ничего, что касалось этого, пока незнакомого для неё, человека. Они идут так близко друг к другу, и вот, его светлый нарядный пиджак, укрыл её плечи будто мужскими любящими объятиями, она слышит голос Алексея, и ей кажется, они знакомы всю жизнь. Ему тоже кажется, что они знакомы всю жизнь. Им легко друг с другом, они говорят обо всём и ни о чём, и так радостно обоим, так приятно, они ходят по городским улицам, и тишина вместе с радостью, заполняет, как им кажется, этот, будто ставший вдруг волшебным, город, сияющий фонарями и звёздами небесными. И лишь когда стало рассветать, они расстались, в который раз подойдя к общежитию, и на этот раз уже не уходя от его крыльца, как делали это в предыдущие разы. Им не хотелось расставаться, не хотелось ни чуточки спать, они не ощущали усталости, но утро требует идти на занятия ей, на работу ему, и первое пение птиц отзывается в их сердцах тем внутренним пением, какое возможно у счастливых людей.

С этого дня, не сговариваясь, они стремились друг к другу с настойчивостью родных половинок, обоим казалось, дня прожить не смогут, если не встретятся. Алексей преподавал уроки баяна в городской музыкальной школе, освобождался раньше, чем Зоя, и когда она выходила из дверей мединститута, он уже стоял в институтском дворе, в светлом просторном костюме, белой рубашке, нарядный, милый, родной… Он подхватывал её под руку (она этому не противилась, она отмела все те условности и препятствия для физического сближения, что некогда воздвигала между собою и Петей) и вёл в ресторан. «Знаешь, Зоечка, я очень голоден, с утра ни крошки во рту. Пожалуйста, давай со мной за компанию чего-нибудь бросим вкусненького в рот!» И смотрел на неё ласково, радостно, слегка прижимая к своему боку её руку. Он не был так голоден, как живописал, но всем сердцем желал сделать всё для того, чтобы его девушка не голодала. Его сердце сжималось при взгляде на её хрупкость, на её прозрачность, и это, он знал, была не та стройность, что присуща юности, а истощение, кости и кожа, как говорили в его кругу дородные, привыкшие к сытости, родственники. Её внешний вид сам за себя объяснял ему, что она живёт впроголодь, ей некому помочь, старики-родители далеко, да и откуда у пенсионеров лишние копейки. Когда узнал про существование успешной обеспеченной старшей замужней сестры, поинтересовался: «Она, конечно же, тебе помогает?» Зоя перевела разговор на другую тему. Он понял, эта тема болезненна для неё, а в дальнейшем, когда познакомился с той старшей сестрой, то увидел холодную и, как он для себя понял, весьма бессердечную самолюбивую особу, и невзлюбил Зину, эта неприязнь осталась в нём на всю жизнь.

В ресторане он заказывал горячие мясные, вкусные и сытные, блюда, не обращая внимания на стоимость. Перед ними на белой скатерти официант расставлял тарелки с салатами, горячими закусками, приносили украинский борщ со сметаной, свиные отбивные с пышным картофельным пюре, украшенным зеленью.

«А мы с подружками в Ленинграде, знаешь, как голод утоляли. В столовую придём, на столах тарелки, полные ломтей хлеба, ешь — не хочу, и никаких денег не надо. Мы солью посыплем, наедимся до отвала, и уже веселее», — простодушно рассказала она. Он посмотрел пристально на неё, она ему улыбнулась своей открытой, радующейся его взгляду, улыбкой, он покачал головой.

Он подумал в эту минуту, что не только в Ленинграде, но, конечно, и здесь, в С., Зоя, как нищенка, так же ходит по столовым и ест хлеб, щедро расставленный по столам для всех желающих, имущих и не имущих, без оплаты. «Хорошо, наше государство щедрое и богатое», — сказал, и снова замолчал, пристально глядя на неё. Она качнула в знак согласия головой, её густые русые косы спускались ниже груди, до талии, она их перекинула быстрым движением руки за спину, он не отрывал взгляда, любовался ею. Ему нравилось, что она не жеманничает и с аппетитом ест.

— У тебя красивые брови, вразлёт, такие тёмные, будто ты их красишь. Но я вижу — ты без косметики. Тебе она не нужна. Твоя косметика — природная красота. А твои глаза, они такие красивые, такие глубокие, я бы в них смотрел и смотрел, синие, будто небо, а лицо твоё будто освещено солнцем, сияет свежестью, румянцем, и кожа нежная, белая.

Он говорил то, что шло из сердца, в простоте чувств. Это она сразу поняла, увидела в нём широту души и сердечность. Искренний и такой любящий, взгляд, открытое лицо, чистая душа, всё в нём без рисовки, без надменности, так думала о нём. И опять, как тогда, когда играл на баяне, на дне рождения в семье Павленко, увидела в нём возвышенную светлую душу, ту глубину, тот полёт, что её очаровал в первый день их знакомства.

Она с радостью слушала его речь, и видела, вот тот, без которого жить не сможет. Он смотрел и смотрел на неё, забывая о тарелках с едой, не замечая ни людей за соседними столами, не слыша их голосов, всё было погружено для него в тишину, и только музыка сердца звучала, нарастала с такой силой, нежной яростью, что он понимал, это любовь, это то, чего он так давно желал, на что надеялся, но жизнь не давала ему ни разу ничего такого.

Он был знаком с разными женщинами, они влюблялись в него. Его любовницы оказывались смелыми в поведении, доступными и легкомысленными. Он встречался с ними. Одна, другая, третья… Все старше его. Теплота чувств, если и случалась, то быстро исчезала, оставались равнодушие сердца и животный инстинкт тела. Одна из них, властная и суровая характером, прижимистая хозяйственная стерва себе на уме, как неприязненно её охарактеризовали сёстры Алексея, сумела стать его партнёршей на длительное время. Около двух лет он жил с ней, она требовала оформить отношения и желала получить прописку в его доме, и это ему больше всего в ней не нравилось.

Он боялся жениться. Больше всего, что его пугало в браке, — утрата личной свободы.

Она устраивала на этой почве скандалы, ходила к его матери, рыдала, жаловалась. Он устал от неё. Они таки расстались.

И вот — Зоя. Это настоящее, это то, что и без слов ясно, когда говорит сердце и не нужны никакие доводы. И тем не менее, в глубине, в самой глубине души в нём продолжал сидеть страх перед женитьбой, сам факт которой он представлял для себя чуть ли не казнью, потерей всего, чем дорожил — а это в первую очередь свобода, свобода и свобода. Что хочу, то и делаю, куда хочу, туда и иду, без отчёта перед кем бы то ни было. Но теперь, при появлении в его жизни Зои, родился в нём ещё один страх — страх потерять Зою. И эти два страха пожирали друг друга, боролись друг с другом. На одной чаше весов — страх потерять свободу, на другой чаше весов — страх потерять Зою.

При расставании с Зоей он открывал свой раздутый кожаный портфель, и оказывалось, что портфель заполнен не нотными тетрадями, а кульками с пирожками и конфетами, для неё и подруг по общежитию.

Если с утра у него не было уроков, он шёл к Зое, спешил успеть застать, чтобы отдать к завтраку то, что покупал в продуктовых магазинах по дороге, булки, масло, сыр, сахар. Девчонки поздравляли Зою с щедрым женихом.

Никогда ещё она не испытывала таких глубоких, таких радостных чувств, как с ним. Без оглядки она была готова всем для него пожертвовать. Когда-то вот так она пожертвовала многим ради первой любви, своего Пети.

+

К огорчению преподавателей, она подала документы о переводе в южный город С. Формальным поводом стали затяжные простуды. На самом деле её забирала из Ленинграда любовная хандра, положить конец которой могло единственное — быть там, где любимый. С Петей познакомилась, когда школьницей приезжала в приморский город гостить на каникулах к старшей сестре. Петя с матерью жил по соседству, на второй половине дома.

Перспективную студентку не отпускали. Руководство Ленинградского мединститута уговаривало Коровину передумать. Ей предлагали путёвки в санатории, обещали много чего хорошего. Но нет. Решение принято.

На юг она ехала с огромными надеждами и верой в счастье. Все мысли были о Пете. Когда за окном поезда запылало яркое солнце, побежали сухими волнами степные просторы, сердце Зои переполнилось радостью. Казалось, не жаркие горизонты, а сама жизнь открывалась перед ней многообещающим ликованием.

Как это было в Ленинграде, так повторилось и в С. — отличницу Зою в вузе заметили и полюбили. Открытая, бескорыстная натура, она принимала жизнь всем своим сердцем, не впуская в него плохого, и как бы не видя это плохое. Она с удовольствием помогала новым подругам в учёбе, сидела с ними над учебниками, делилась конспектами.

Встречи с Петей, который учился в том же институте, на два курса старше, теперь стали частыми. Однако вместо былой любви к жениху обрела разочарование в нём.

+

— Ты не мужик, а баба!

Услышав знакомый голос, Зоя остановилась. Идти или нет. Петя кого-то ругал, над кем-то насмехался. Она решилась и вошла в его комнату. На кровати сидел молодой мужчина, он вязал и как бы не обращал внимания на адресованную в его адрес брань. Своего соседа по комнате Петя терпеть не мог. «За бабство», — говорил он. Соседа звали Богдан. Родом из украинского села, его любимым занятием было вязание. «Я семье помогаю, зарабатываю вязанием», — объяснил товарищам. Да, собственно, никто его и не поддевал за такое увлечение. Кроме Пети. «Чего ты взъелся на него?» — урезонивали товарищи.

Таким она его не знала. Она с удивлением посмотрела на жениха, перевела взгляд на Богдана. Тот улыбнулся ей, показал глазами на Петю, мол, видишь, успокоиться не может. Зоя не без интереса взглянула на рукоделие в руках молодого мужчины, ей вспомнились швейные труды отца, Коровина Павла Павловича, с детства по велению родителей занимавшегося семейным ремеслом — плетением кружев, а затем и шитьём кафтанов.

Петя будто Зою не видел, он говорил громко, на его виске билась от напряжения синяя жилка, лицо стало красным, он был очень зол в эту минуту и показался ей отвратительным.

— Петя, ты что? Зачем ты так? — она не верила, что видит перед собой того, кого всегда считала лучшим на свете.

Он сдвинул брови. Он, конечно, заметил её присутствие, но это ещё более распалило его. С чего я должен менять своё поведение в угоду кому-то, останусь тем, какой есть, нечего скрываться и подлаживаться под кого-то, будь даже это и моя любимая, примерно такие мысли будто тёмной тучей носились в его голове. И эта шумящая тьма заслоняла всё и вся, даже Зою, не позволяла взглянуть в её широко открытые ясные глаза, такие красивые, выразительные, в обрамлении густых, длинных чёрных ресниц. Сколько раз доводилось Пете глядеть в эти милые, дорогие ему глаза — словно душа ребёнка, такие они чистые, любоваться этой красой. А уж друзья ему откровенно по-хорошему завидовали — «Ишь, какую красавицу-отличницу отхватил!» Не раз говорили Зое подруги, как это ей удаётся столь искусно пользоваться косметикой, чтобы добиться красоты ресниц, выразительности глаз, нежного румянца и бархатистости белой кожи. Не верилось девушкам, что Зоя не пользуется ни румянами, ни красками, а прелестна она потому, что такой родилась. По просьбам подруг она в их присутствии умывалась с мылом, и следов косметики действительно никто не видел, лицо продолжало сиять красотой, глаза — выразительностью, ресницы не теряли пушистости…

Петя резко обернулся на её голос.

— А тебе что?

— Как это что? Разве так можно? Почему ты оскорбляешь этого человека?

— Да кто его оскорбляет. Разве можно оскорбить вот такого, он же баба, тряпка, сопля, вон, вяжет, это же бабство!

Зоя укорила было Петю, но тот вспыхнул, не потерпев, чтобы его поучали, да ещё девушка, да ещё на глазах других. И послал невесту, грубо выругавшись в её адрес.

Она взглянула на него ошеломлённо. В эту минуту будто вся недолгая жизнь пронеслась перед её глазами, будто улицы воспоминаний пролегли длинными тенями, заполненные событиями разных периодов и разного толка. В эту минуту ей вспомнились те многие ухажёры, которым отказывала, они предлагали руку и сердце, а кто-то, было и такое, стоял перед ней на коленях в слезах, не веря отказу.

А вот в одном из уголков воспоминаний затерялся Игорь Щербатый, поклонник из родного города, учащийся медицинского техникума. Он сильно приударял за Зоей, буквально волочился там и сям, преследовал на танцах, не давал проходу на занятиях. Она помнит его наглый взгляд, белобрысый чуб, падающий на лицо, словно владелец чуба прятал от стыда глаза. Ему, наверное, было чему стыдиться, мысли в нём были далеки от чистоты, и это Зоя вскоре поняла, когда наконец он добился от неё разрешения проводить её домой после танцев. Вот там, на тёмной улице, когда подходили к дому Зои, он и показал себя, проявил вольность, дал свободу страсти, подхватил лёгкую, тонкую, как тростинка, на руки, закружил, стал губами искать губ в желании получить ответный поцелуй. Зоя вырвалась, отвесила яростную пощёчину, он на всю жизнь запомнил, и убежала домой. Он долго не мог поверить, что на этом всё закончилось, что своим вольным поведением он воздвиг между ними пропасть, он не хотел поверить, что будущего с Зоей у него не будет, и всё почему, почему?! Лишь потому, что попытался поцеловать, какая чушь, неужели такой пустяк, и девушка он него отказалась? Невероятно, этого быть не может, он был потрясён, обескуражен, уязвлён. Он приходил и к ней, и к её родителям, каялся, по-настоящему плакал, умолял о прощении, божился, что готов жениться. Бесполезно.

В Ленинграде ей предлагали руку и сердце.

В числе тех, кому отказала, был немолодой профессор-вдовец. Он расхваливал преимущества брака с ним, рассказывал о своей удобной и просторной, хорошо обставленной, многокомнатной квартире в центре Ленинграда.

Её приметил представительный, хорошо одетый молодой мужчина, он не отходил от Зои на протяжении танцевального вечера. Вызвался её с подругами провожать. Он оказался знаменитым спортсменом, чемпионом мира, был хорошо обеспечен, имел большую квартиру, ему не доставало скромной, доброй жены. Он демонстрировал Зое свои золотые медали, звал друзей, чтобы те рассказали о достоинствах всемирно известного жениха.

Курьёзным оказалось сватовство сокурсника-грузина, поступившего в мединститут благодаря богатству родителей, о чём парень, не стесняясь, рассказал Зое. Он пожаловался, что горит получить знания, которых ему, вах, так не хватает. Он упросил отличницу-студентку прийти к нему домой и дать несколько уроков. Зоя с чистосердечным желанием помочь товарищу явилась по указанному адресу. Её ждали не учебники, а яства с шампанским.

Роскошную квартиру вместе с прислугой сыну оплачивали живущие в Грузии высокопоставленные родители. Зоя изумлённо оглядела пиршественный стол и заговорила было о занятиях, но грузин жестом остановил её. Как можно учиться на голодный желудок, да ещё «такой, вах, ослепительный красавица», эмоционально говорил он и прикладывал руку к сердцу. «Чемо сихаруло! Ламазо! Мшвениеро!». Она тут же ушла, удивляясь, как сразу не поняла этого человека.

И вот теперь перед ней тот, кого она всем сердцем любит, ради которого бросила связанное с наукой блестящее будущее в Ленинградском мединституте, бросила северную столицу, оставила всё самое лучшее, что ей сулила судьба на берегу Невы, и приехала в этот красивый, пропитанный солнцем, город, приехала к любви, к надежде на огромное счастье. И это огромное счастье в одно мгновение перечёркнуто несколькими словами, грязными, страшными словами, каких никогда никто не смел произносить в её присутствии.

И эти слова она услышала из уст горячо любимого человека, которому желала отдать сердце и душу. Эти гнусные слова вошли в сердце как нож, резанули по любви, и кровь будто хлынула невидимо на землю, и казалось, в ответ земля зарыдала, потрясённая случившимся. И шла по этой, будто обагрённой её собственной кровью, земле Зоя и не могла прийти в себя, не могла поверить в случившееся горе. Слёзы так палили её лицо, что уже не нужны были морские ветры и белые птицы над синей гладью, её щёки были солью и горячей болью морских волн, её глаза были солью и болью жестоких ветров, ворвавшихся в сердце, уничтоживших нежность и доверие ко всему тому, что до вчерашнего дня казалось святым и непорочным. Святость отношений исчезла, непорочность надежд сгорела под натиском горячих, как пламя, девических слёз. Она точно и навсегда поняла — с этим человеком ей больше не по пути, и никогда, ни за что она не свяжет с ним свою жизнь.

Боже, как трудно было резать по живому, как тяжело говорить вновь и вновь «нет» в ту последнюю ночь, когда состоялся спустя несколько месяцев между Зоей и Петей решительный разговор по душам.

Но прежде, чем этот разговор произошёл, случилось нечто такое, что окончательно утвердило Зою в правильности принятого решения относительно Пети.

После той размолвки он как бы забыл дорогу к ней, а она о себе ему не напоминала. Быть может, ссора всё же завершилась бы перемирием, в этом не сомневался уверенный в себе Петя Пилипейко, или, как его называла украинка мама — Петься. Петься был её единственным сыном, вырастила его без мужа, затерявшегося где-то далеко на заработках ещё в пору её беременности. Своего Петьсю маменька держала под строгим контролем, он её очень почитал и ничего не делал без её совета. Маменька была против того, чтобы Петься встречался до окончания института с девушками, и здесь он впервые её ослушался. Зою она не любила, как, впрочем, не любила всех, кто мог покуситься на сердце её Петьси. В сердце сына она привыкла знать только себя, и делить это место с кем-то очень не хотела. Она заранее предупредила его, что жить будет вместе с ним всю жизнь, а та, на которой он женится, обязана ей во всём подчиняться. Петься не позволял себе перечить маменьке.

От неё он усвоил понимание того, что он исключительно хороший, достойный всяческих похвал и уважения, и трудно найти человека, равного ему по уму и дарованиям. Маменька вложила в него понятие о женщинах как существах второго сорта, он разделял такой подход и относился к бабам свысока.

Ссору с Зоей он не воспринял всерьёз. Он был уверен, виновата, конечно, она, посмевшая встрять не в своё дело, не бабьего короткого ума дело мужчин поучать, и на поклон к бабе он, мужчина, первым ни за что не пойдёт, рано или поздно сама прибежит, думал он, а при случайных встречах отворачивался от неё.

Прошла сессия, начались каникулы, но она не подошла к нему, и он, несколько озадаченный, уехал домой, к матери. Но и после каникул, осенью, Зоя не давала о себе знать. Это вызывало в нём удивление, он не мог допустить мысли, что она его разлюбила, в такую нелепость разве можно поверить. Её молчание, исчезновение из поля зрения вызывали в нём приступы гнева, он ожесточался и знать ничего не хотел о ней, ни у кого не спрашивал, почему её нигде не видно.

Он не знал, что летом пришла срочная телеграмма от сестры. Зина просила немедленно приехать. Без объяснения причины.

Чувствуя сердцем беду, Зоя, не откладывая, отправилась в военный городок К., куда к тому времени переехали Кочергины. Начались каникулы. Вследствие размолвки с Петей теперь ничто не держало её в С. Уже сидя в автобусе, направлявшемся в военный городок, она, тревожась, поняла, случилось горе, это читалось во взглядах, что были направлены на неё со всех сторон. Она по опыту знала, в силу их внешнего, несмотря на девятилетнюю разницу в возрасте, сходства с сестрой, что её принимают за Зину, и сейчас эти серьёзные, сочувствующие взгляды, полные соболезнования, предсказывали ей: за порогом Зинаидиной квартиры она столкнётся с чем-то ужасным. Так оно и оказалось. Зеркала завешаны чёрными тканями. Тенью шмыгнула за занавеску на свою кровать бабушка Аня, ничего так и не сказала, лишь молча открыла дверь, а рукой закрыла рот, сдерживая рыдания.

Зоя поставила дорожный чемоданчик на пол, скинула туфли и с замирающим сердцем, в пугающей тишине, прошла в комнаты. Всё вымерло будто. Первое, что бросилось в глаза: нигде не видно обычно разбросанных игрушек пятилетнего Андрюши. Она медленно, на цыпочках, шла, будто по минному полю, холодея от ужаса, не слышно звонкого голоса ребёнка, топота детских ног. Кто там, слева, на кровати, свернулся мёртвым коконом? Это Зина. Кто там, на диване, распластался, не дышит и не смотрит? Это Макарий. Слёзы хлынули, Зоя всё поняла, она бросилась к сестре, встала на колени перед кроватью и молча, чтобы не кричать во весь голос, затряслась в рыданиях.

Казнила себя в смерти внука бабушка Аня: отвернулась на минуту, а в это время грузовик стал назад сдавать, прямо на Андрюшеньку, по моей вине погиб. Вслух не говорили, но того же мнения были и Зина с Макарием, навсегда возложив вину в смерти их сына на Анну Серафимовну. В глубине души Анна Серафимовна винила себя ещё и в том, что пошла на поводу у неверующей снохи и не решилась нарушить её запрет на крещение внука. И ушла его душа некрещённой, и записку в церковь не подать, убивалась старушка.

Молилась Анна Серафимовна о спасении души новопреставленного младенца Андрея, думала о том, что неисповедимы пути Господни, знает Сердцеведец все пути жизни каждого человека, зрит будущее так же ясно, как и прошлое, а потому Он знает, от каких бурь и невзгод уберёг маленького человечка, которому пришлось родиться от матери-атеистки. Анна Серафимовна видела, как холодна и далека от сына мать, всегда занятая собою, работой, так же она далека и от мужа, которого называла, не стесняясь, недотёпой, говорила с ним свысока, и видно было по ней, считала мужа человеком менее умным, чем она, утончённая любительница театров и путешествий. Она не любила ездить с мужем вместе в отпуск, предпочитала проводить время без него. Сына тоже вниманием не баловала. Не было такого, чтобы повела мальчика на прогулку, или почитала ему книжку, всё как бы мимо, всё на ходу, строго посмотрит, скажет что-то второпях, впопыхах погладит по голове и дальше, то на работу, то на партсобрание, то в командировку.

Андрюша называл Зою «мамой», и не только потому, что та была лицом копия его родной матери. Главное, он чувствовал, что мама Зоя его любит. И как рыдал мальчик, когда в последний раз Зоя на зимних каникулах, побыв у них в гостях, уезжала обратно на учёбу. Андрюша цеплялся за её подол, кричал, чтобы не бросала его, умолял взять с собой, или остаться с ним. Ах, как он плакал, будто чувствовала детская душа что-то… И вот теперь, то, что случилось, стало по мнению Анны Серафимовны, когда спустя время она смогла думать на холодную голову, закономерностью в первую очередь для Зины. Это Божие наказание, решила старушка и сама испугалась своих выводов, пошла на исповедь в церковь каяться.

Может, смерть сына что-то пробудит в Зине, заставит опомниться, повернёт в другую сторону, ближе к Богу, вон, как Зина убивается, думала свекровь.

Мысли о косвенной вине матери в смерти сына не отпускали Анну Серафимовну. И когда к ним приехала и осталась на длительное время Зоя, старушка порывалась открыть душу этой отзывчивой и доброй девушке. Она любила Зою. Вот бы такую жену Господь дал моему Макарию, думала она, и укоряла себя за подобные мысли, принуждала себя к смирению. Господи, помилуй, шептала в безнадёжности.

Трогал ветер занавески. Заполненный дыханием моря нагретый летний воздух трепетал в квартире… Лежали, как мёртвые, родители мёртвого Андрюши, равнодушные к жизни, в их жизни всё замерло, и не стучали на кухне ложки о дно тарелок, не шипели сковороды, не бурлил чайник, не пахло вкусным… Холодная атмосфера боли и безнадёжности. А душа мальчика где-то близко и одновременно недосягаемо далеко уже жила иной жизнью, светлой, ясной, но об этом знала и в это верила здесь только одна христианская душа — Анна Серафимовна.

И другая живая душа заполняла движением пространство, бесшумно летала по квартире, оглушённая гибельной страшной явью, её сердце мучилось, раненное болью утраты горячо любимого ею малыша, раненное болью родной сестры и её мужа. Зоя плакала, глядя на них, как ей было их жалко, она плакала, глядя на бабушку Аню, как ей было её жалко. Она делала всё, чтобы поддержать их, убирала, готовила, бегала в магазины, стирала, поила и кормила всех, как детей малых. А они и стали на время скорби детьми малыми, ничто не хотели понимать, ничего не желали видеть, слышать, ах, какая мука, какая страшная мука была в их сердце, казнила их души днями и ночами.

Однажды, когда Зоя вышла из дома, чтобы идти в магазин, её догнала по дороге исхудавшая, почерневшая от горя, в тёмных суконных одеждах, в платке по брови, Анна Серафимовна, взяла за руку и повлекла, ничего не говоря. Они шли мимо брызгающих серебряными отсветами листьев величественных тополей, мимо грунтовой, умащенной тьмами загорелых человеческих ног, дороги, которая пронзала небо там, где кипело далеко-далеко море, но они повернули в другую сторону, туда, где сверкали многими огнями церковные купола. Подошли к храму. Анна Серафимовна ввела Зою под церковные своды, подвела к иконам, заговорила о Боге. Излила душу. Всё рассказала, что хотела. По глазам девушки видела, та её понимает. Зое не показалось ничего странного в рассказе, она знала, бабушка Аня ходит в церковь, верит в Бога, но ещё и потому не удивилась, что слушала сердцем, и сердцем всё поняла, что желала донести до неё мать Макария Кочергина — и про сестру, и про её сына, и про Господа. Мой Макарушка крещёный, и если даст им Господь ещё детей, то честное слово, уж они точно будут крещены, всё сделаю для этого. И скажу тебе, Зоечка, может, ты когда-нибудь вспомнишь мои слова, человеку в этой жизни надо быть в Господе, надо отречься от дьявола, принять Святое Крещение, иначе трудно будет жить, очень трудно, ведь на этой земле дьявол повсюду, повсюду… Помни, Зоечка. Когда-то выйдешь замуж, свои дети будут, вспомни мои слова, не оставь ни себя, ни детей без помощи Божией…

Много ещё чего говорила Анна Серафимовна Зое…

Слушая бабушку Аню, Зоя вспоминала своих родителей, которые с ней о Боге речей не вели. И лишь однажды мать рассказала по секрету об отце, что тот в детстве желал посвятить жизнь религии, и в ранней юности даже носил тайком от родителей вериги. Но революционный дух по приезде в П. начисто вышиб из него божественное. Так сказала Зое её мать. Зоя была далека от религиозных настроений, но вот тогда, в церкви, куда привела за руку Анна Серафимовна, вместе с речами старушки что-то коснулось её сердца.

На занятия в мединститут Зоя вернулась с трёхнедельным опозданием, посвятила дни и ночи учёбе, быстро освоила пропущенные материалы и лекции. Начальство было в курсе постигшей её трагедии, и с учётом её блестящих результатов лучшей студентке института пошли навстречу. Подруги выражали сочувствие. Она собрала всю волю, чтобы не раскисать. Из дома приходили от родителей письма, полные печали из-за гибели внука. Родители волновались за Зою, как бы не подорвалось здоровье после пережитых потрясений во время пребывания в доме старшей сестры. Все новости они узнавали от Зои. Зина и раньше редко писала родителям, а сейчас будто забыла об их существовании.

Однажды поздним вечером Зою оторвали от чтения учебных текстов: курносенькая, пухлая Леночка Авкушина, всегда в кого-то влюблённая и каждый раз попадавшая впросак из-за излишней доверчивости, сейчас стояла перед Зоей с прижатой к груди рукой. Её и без того вечно удивлённые глаза ещё больше удивлялись тому, что желала она сообщить.

— А ты знаешь, там же Петя, Пе-тя! — сказала она для большей ясности таким нарочито страшным, даже грубым голосом, будто речь шла о чём-то диком и ужасном.

Леночка всей душой была привязана к Зое, считала её главным для себя авторитетом, во всём с ней советовалась, рассказывала ей свои сердечные тайны и обязательно при этом плакала. Без слёз говорить о своих приключениях она не умела, потому что слишком часто её кто-то обманывал, и она вновь оставалась одна. Жизнь Зои, а тем более то обстоятельство, что у Зои был постоянный жених, и они по-настоящему всерьёз любят друг друга, о, как всё это восхищало, казалась Леночке идеалом, которому она всей душой стремилась подражать. Поэтому разрыв подруги с Петей она восприняла почти как собственную трагедию и даже плакала, когда утешала Зою.

Добившись от Леночки, в чём суть дела, и узнав, что за дверью стоит Петя, Зоя подхватилась, глянула в зеркальце, пошла под взглядами подруг к гостю.

Высокий, статный, он знал себе цену. И сейчас выглядел эффектно: в дорогом светлом костюме, с развёрнутыми плечами. Одну руку он держал в кармане широченных, по моде, брюк, другой рукой подкручивал пышные светлые усы. Он нервничал.

Когда Леночка Авдюшина, узнав причину его появления, закрыла перед ним дверь и убежала к Зое докладывать о Пете, он отступил вниз по ступеням каменной лестницы, застыл с внезапным замешательством и сомнениями, а надо ли, а зачем он здесь, не ошибается ли. Он застыл в тени между этажами на широкой площадке под огромным тёмным окном, за которым сквозь мутные стёкла расплывался свет дворового фонаря. Он чувствовал, что боится предстоящего разговора, досадовал на себя за трусость, но не мог не признать, да, он боится решающего разговора, боится того, что Зоя будет обличать его, совесть была неспокойна. Зоя, с накинутым на плечи материнским шерстяным платком, подошла в полумраке к знакомой фигуре.

Он заговорил, осипший голос выдал его волнение. Он не желал напоминаний, что они в ссоре, и манерой разговора пытался сходу наладить непринуждённость общения. Его выразительные, породистые губы нервически подрагивали.

— Узнал, что Андрюша погиб. Я ведь его помню. Мы с тобой его нянчили. Помню я его. Соболезную. Извини. Если бы знал, то раньше пришёл.

Он был рад поводу помириться, и теперь желал быстрее всё уладить, без выяснения отношений. Говорил с наигранной, и вместе с тем, нервной доброжелательностью, и его эта нервность выдавала в нём боязнь подвоха от Зои, какого именно, он не мог понять, а точнее, не желал знать, что больше всего опасается окончательного разрыва их отношений.

Вместе с тем в его голосе звучало действительно искреннее сочувствие. В его глазах была неподдельная тревога, и тут он не играл. Он любил Зою, и страшно соскучился по ней, и теперь сам удивлялся себе, как сумел выдержать столько времени холода и неизвестности между ними.

Скрипнула массивная дверь в общий коридор женской половины, на них смотрели, под чей-то шёпот дверь закрыли.

Зоя глядела под ноги, с затаённым щемящим чувством грусти посмотрела строго, внимательно в глаза тому, кого так любила, и всё, потом на протяжении всей встречи старалась больше не смотреть на него. Она испытывала противоречивые чувства, вместе с радостью в её душе глухо стенало, или нет, даже рыдало, страшное, страшное разочарование, и вот именно это разочарование больше всего пугало её. Она не желала себе признаться, но уже понимала нечто ужасное, как это пронзительно поняла в тот день во время сцены глумления Пети над любителем вязания, вот тогда и теперь она понимала и не хотела понимать, но понимала, да, да, да, Петя не тот человек, на которого она может рассчитывать в жизни. Она увидела в нём то, что обычно не замечала, а теперь это ненужное, неприятное в Пете стояло перед её глазами с такой ясностью, что приводило её в состояние окаменелости. За прошедшие месяцы не захотел узнать о ней, наплевал на неё. Как жить с таким в супружестве, от него можно ждать предательства, думала она. И снова горело в памяти, снова жгло душу воспоминание, как он, самый для неё дорогой человек, самый лучший, самый любимый, матерился ей в лицо…

Тем не менее они не расставались до утра. Ночной город отзывался на их шаги шорохами, будто сны спящих в домах людей оживали и сопровождали медленное шествие этой пары. Ещё недавно они с полным правом считали себя влюблёнными и верили в своё совместное успешное будущее и счастливый союз до конца жизни. И если не знать о случившемся между ними, со стороны казалось, мир снова радостно и безмятежно существует только для них двоих, как ещё недавно, когда бродили по переулкам, взявшись за руки.

В обнимку или хотя бы под руку они ни разу не ходили. Только разве что брались за руки, как дети. Не целовались. Ни разу. Даже в щёчку. Он смотрел на её тонкий профиль, задумчивое лицо, думал о том, что не знает её губ, её объятий, она недоступна, строга, она притягательна для него. Может, она и желала поцелуев, думал он, но вопреки всему наложила запрет на прикосновения к себе. После того, как распишемся, были её слова. Так воспитана. Так велит внутреннее чувство девической чистоты, она верна этому чувству, не допускает мысли ни о чём скверном. Она считает, телесные отношения до свадьбы — это скверна.

Они шли и шли в ночь, мимо то больших, то малых зданий, учреждений, жилых домов, их неспешные шаги были почти не слышны в пустынном городе, но ей казалось, надо ещё тише, чтобы не мешать спать людям. Потом она стала мёрзнуть, и они повернули обратно, он предложил ей пиджак, она отрицательно покачала головой. Подул ветер, подгоняя в спину. Она ускорила шаг, чтобы согреться, и ветер резкими порывами холодил её озябшее тело. Рядом так же быстро шёл Петя, и как никогда она вдруг остро ощутила рядом с этим человеком, уже чужим для неё, своё одиночество.

Они вернулись в общежитие. Она думала, распрощаются и на этом точка, но нет, разговор возобновился. Вспоминали то, что было с ними за эти годы знакомства. Как однажды он принёс пышную охапку из веток сирени, и она, вдыхая аромат, смотрела на него поверх цветов. Как танцевали на вечерах в Доме офицеров, она легко вальсировала. Он наступал ей на ноги, она улыбалась. А их счастливые встречи там, у моря, она была ещё очень юной, и её синие глаза были так ярки, так чудны… Как и сейчас. Он вспоминал эти глаза, и желал смотреть в эту ночь в них, но не находил её взгляда. Он говорил ей о том, что её глаза — это морская даль, и смотреть в её глаза для него счастье. Она в ответ молчала, в сумраке было не понятно, куда она смотрит. Она держалась на некотором расстоянии от него и убирала руки за спину, когда он пытался взять её за обе руки в надежде на примирение.

Его тревожила её замкнутость, он засомневался в себе, и наконец спросил напрямую, не разлюбила ли его, она же вновь молчала. С решительностью в голосе он настойчиво говорил ей, что они должны быть всю жизнь вместе, и только её он видит своей женой, и больше никто ему не нужен. Она молчала. А когда холодный рассвет забрезжил за стёклами общежитского подъезда, она отвернулась, сделав движение уходить, и как бы через плечо, будто через силу, сказала последнее и, как теперь стало ясно, самое главное, то, что всю ночь собиралась ему сказать: больше им не по пути. Навсегда.

Он смотрел ей вслед, подметил, как платок впился в тонкую фигуру, концы платка обеими руками стянула на себе, надеясь согреться. Замёрзла, подумал он. Сделал шаг вслед, протянул руку, но остановился. Он вспомнил её прощальные слова, и через ступеньку взбежал через лестничные пролёты на свой этаж. В комнате он нащупал выключатель, включил, чтобы оглядеться, и тут же выключил, во вспышке света увидел спящих, справа у стены на кровати лежал Богдан, он подхрапывал, это раздражало. С неприязнью он взглянул на полноватое тело в байковой пижаме, на красные губы. По вечерам они лоснятся от сочных кусков домашнего сала, их Богдан отправляет в рот вместе с кольцами репчатого лука, в комнате стоит запах лука, копчёностей, Богдан приглашает соседей широким жестом руки, он добродушен, он прост в обращении с людьми, этого не отнимешь, угощает домашними харчами, их с избытком привозит после выходных из родного села. Петя вспомнил Зою, она заступалась за Богдана, ему хотелось это забыть, лёг, не раздеваясь, на кровать.

Следующий день она пролежала, её звали к столу поесть, у неё не было аппетита. Не было сил на то, чтобы жить дальше.

Леночка Авдюшина присаживалась на край постели, гладила Зою по спине, плакала вместе с ней. Другие девочки тоже жалели её. Всем было без слов всё понятно, и помочь здесь ничем нельзя.

Под вечер в комнату принесли нажаренную на общей кухне картошку, в большой, только снятой с плиты, сковороде. Расселись за столом в центре комнаты, втягивали ноздрями вкусный аромат, глазами велели Леночке позвать Зою. Леночка притронулась к плечу, Зоя приподняла голову, взглянула красными от слёз глазами. Увидев лицо подруги, Леночка, чувствительная, с готовностью расплакалась, присела на корточки, и быстро ласково заговорила о чём-то хорошем, что будет непременно у Зои это самое «хорошее», только не сейчас, но будет, ведь она, Зоя, славная, чуткая, добрая, и для такого хорошего человека жизнь устроит всё самым лучшим образом. Потом Леночка стала говорить о вкусной жареной картошке, надо обязательно её поесть, и снова плакала, когда услышала голос Зои, она сказала «спасибо», к столу не пошла.

А когда силы к ней вернулись, то не вернулось счастье. До того, как сказать Пете о своём окончательном решении, она жила надеждой, что-то изменится. Надежда заменяла счастье. Но вот теперь… Нет надежды. Ничего не изменится, понимание этого казнит.

Она шла по городу, по институтским коридорам, снова по городу, снова по коридорам, ей против воли казалось, он впереди, он сзади. Она заставляла себя до ночи сидеть над книгами до тех пор, пока сон не овладевал ею, и она ложилась на кровать.

Так продолжалось долго. Месяц, другой, третий… Всё, что могло быть радостного в жизни, молодёжные встречи в клубе, танцевальные вечера, концерты, поездки на природу с однокурсниками, интересные фильмы в кинотеатрах, театральные премьеры — всё шло мимо. Она жила в себе и в книгах, в учёбе, никуда, кроме института и общежития, не шли ноги.

+

И вот теперь это новое, захватившее её целиком, чувство к Алексею. Петя исчез для неё, словно его никогда не было.

Конец ознакомительного фрагмента.