Пу и Тля

Галина Литвинова, 2023

Советский Союз!.. Какими детьми мы тогда были? Наивными, чистыми, доверчивыми… И свято верили в счастливое коммунистическое будущее. Серпантин Сейма и суровый Урал, Целина с ее казахскими поселками и людьми самых разных национальностей… В этих правдивых рассказах от раннего детства до отрочества – дыхание эпохи. Одним словом – СССР глазами ребенка! Познание того мира, от которого теперь остались только воспоминания.

Если не предъявлять к жизни особых претензий, то все, что ни получаешь, будет прекрасным даром. (Эрих Мария Ремарк)

Советский Союз. Или точнее, СССР. 1953 год. И, как бы сказал косноязычный гхэ-кающий Горбачев, судьбоносный: смерть Сталина и гибель людей во время его похорон, расстрел Берии, приход к власти Хрущева. 1953 — это: первое советское испытание водородной бомбы и первые шаги по реабилитации жертв сталинских репрессий. Именно в это время появились признаки, так называемой, хрущевской оттепели, хотя само лето 1953 года, когда соизволила появиться на свет в городе Льгове новая орущая советская гражданка, было очень холодным.

Пятилетки и партия, политзанятия и демонстрации, интернационализм и субботники, пионеры и комсомольцы… Портреты Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева… И всюду красный цвет, как олицетворение пролитой крови угнетённых классов в борьбе за свободу. Очень много красного цвета!

Но СССР ‒ это не только красная идеология, это еще и мир незатейливых вещей без ГМО, мертвых дрожжей, искусственных добавок и красителей. Там были настоящая сгущенка и настоящее мороженое, а подсолнечное масло было ценнее кукурузного. Там в моем детстве собирали коллекции спичечных этикеток и создавали вычурные шкатулки из старых открыток. Там за месяц до Нового года в каждом семействе начинали подписывать праздничные открытки со словами: «Мои дорогие, любимые, родные…». А почта не успевала справляться с необъятным количеством посылок и писем по всей стране. Там были послевоенные серебряные портсигары, папиросы «Беломор», хрустящие гренки с сахаром на завтрак, ароматные кубики какао и кисло-сладкие брикеты прессованного фруктового чая. Там отец брился опасной бритвой, обтачивая ее на натянутом кожаном солдатском ремне, а мама в праздники надевала обворожительное платье из вишневого креп-жоржета. Там появились первые не убиваемые кеды из Китая «Два мяча» и финская «Летка-Енька». Там устраивали дикие пляски под летним дождем, а дождевой водой мыли голову. И это там, несмотря на железный занавес, танцевали твист, а стиляги носили брюки-дудочки…

Вот из множества таких самобытных деталей неоднозначной советской эпохи и сложился многоликий разноцветный пазл моего детства.

Льгов

Первые мои воспоминания связаны с этим маленьким старинным русским городком, затерявшимся среди невысоких холмов и дубовых перелесков. Под названием «Ольгов» он впервые упоминается в Ипатьевской летописи в 1152 году. Историки утверждают, что Ольгов был летней резиденцией княжьего отпрыска Олега ‒ внука Ярослава Мудрого. Места здесь, и правда, были живописные. И пусть это не тот Льгов, в окрестностях которого так любил охотиться Тургенев, но и здесь ‒ в поросших тростником мелких притоках Сейма ‒ дичи водилось неимоверное количество…

Прогулка

Первое, что приходит на ум (мне, наверное, года три) ‒ длинная холмистая улица, на самой высокой точке которой видно, как где-то внизу мерцает в лучах солнца сквозь густую листву желтых кленов темно-синяя гладь Сейма. Кажется, что это далеко-далеко… Мы идем по тротуару в тени высоченных деревьев. Вся земля усеяна гладкими коричневыми каштанами и громадными кленовыми листьями.

Они больше всего поражают мое воображение. Я бегу от дерева к дереву и собираю в букет эту резную красоту. Нахожу самый большой желто-красно-зеленый экземпляр и подношу к лицу. Что-то кричу; оборачивается мама и смеется, потому что за этим громадным опахалом вообще не видно моей орущей физиономии. Родители с братом Минькой уже далеко впереди, а я, как всегда, отстала, разглядывая разноцветные прожилки.

Мы заходим в небольшой магазинчик из бревен с облупившейся выгоревшей серо-синей краской. Потом на улице мама дает нам с Мишей по две пастилки: одна белоснежная, а другая нежно-розовая… Мы смакуем с братом эту бархатистую, тающую во рту, зефирную сладость, и кажется, что вкуснее нет ничего на свете.

По пути мама предлагает зайти к ее подруге. Полутемная гостиная, какая-то тетя тискает брата, не спускает его с рук. Минька всегда был предметом восхищения у разных тетенек ‒ молодых и старых. Его голубые распахнутые глазки в обрамлении черных ресничек, смешная челка, милое личико и невероятная общительность сразу растапливали сердца. А что я? Этакая бука, вся в себе, с мрачным взглядом карих глаз, вечно забивавшаяся куда-то в уголок. Мама частенько грустно повторяла, глядя на меня:

‒ Ласковое теля двух маток сосет!

Потом… Потом была обида!.. Тетя подарила брату большого серого пластмассового зайца, а мне ничего. И когда позже мы шли к реке, Минька не давал его даже потрогать. Этот заяц долго у нас прожил. Его лапы вечно отваливались, так как старела резинка, стягивающая их внутри туловища. Матушка частенько пыталась реанимировать этого зверька, соединяя лапы между собой новой резинкой. Только потом эти лапы уже не держались крепко между собой, а болтались в разные стороны, как руки у непослушной марионетки. До сих пор мои пальцы помнят шероховатую грубую пластмассовую шкурку этого представителя фауны советского производства.

А потом была, сверкающая под солнцем, река, медленно-медленно текущая, окаймленная с двух берегов густым лесом и поросшим зеленой травой небольшим пляжем. Там ‒ на самом берегу обитала старая ржавая баржа, уходящая одним боком в воду, покрытую коричневыми колбасками прибрежного камыша… И была тишина, нарушаемая только всплесками воды, ударявшейся о борт покосившегося судна…

Помидор

Это, наверное, самое раннее воспоминание. Мне около двух лет. Мама смотрит в окно. За окном сумерки. Я с высоты своего роста вижу только верхнюю створку с форточкой и голую корявую ветку, касающуюся стекла. Летом подоконник был шире. Внутренние рамы всегда весной вынимались, а осенью они отмывались, красились, вставлялись заново и утеплялись. Теперь эта рама светло-голубого цвета снова вставлена, и подоконник стал совсем узеньким. Хочу взглянуть, на что же смотрит мама, хнычу и прошусь на табуретку к окну.

И вот я стою на табурете рядом с матушкой, смотрю на густеющие серые сумерки, голые ветки деревьев и вдруг вижу, что между рамами лежат поспевающие помидоры. Внизу зеленые, а сверху несколько красных, таких ярких и красивых, что я прикладываю ладошки к щекам, качаю головой и с восхищением говорю: «Каакиие!..» Мама улыбается и через форточку достает мне самый спелый. Я ношусь с этим помидором весь вечер; мне жалко его есть: такой он необыкновенный и так вкусно пахнет. Поздно вечером приходит с работы отец; и я слышу, как мама, смеясь, рассказывает ему про помидоры.

Пополам

Кажется, это ужин. Мама кормит нас с Минькой. Сидим рядышком. Перед нами, как всегда, одна миска на двоих. В ней пшенная каша. Какая же она противная! Густая комковатая желтая масса с коричневыми вкраплениями неочищенного проса. Сразу пропадает аппетит. Недовольно ковыряюсь в каше старой алюминиевой ложкой. Мама грозит, что пока не съедим, из-за стола не выпустит.

Мы же с Минькой тогда любую ситуацию старались превратить в игровой момент. Ложкой разделяю кашу в тарелке пополам. Ну, не совсем пополам: одна половина гораздо меньше. Предлагаю:

‒ Минька, а давай по очереди есть! Сначала ты свою половину, а потом я свою.

Брат просто обожал нестандартные решения! Поворачиваю тарелку большей частью к нему, и Минька начинает трапезу. Энергично опустошает свой основательный паек. И тут приступаю я. Съедаю пару ложек, входит мама. Я ною:

‒ Мааа, мы почти все съели, чуть-чуть осталось…

Матушка забирает тарелку и ставит перед нами по стакану красного киселя. Нууу, кисель я люблю!

Из той же оперы… Перед нами та же миска. Этакая неглубокая состарившаяся эмалированная посудина с голубоватой поцарапанной внутренностью и темно-зеленой внешней поверхностью. Этот столовый советский прибор был настолько прочен, что служил верой и правдой десятки лет. Да и до сих пор в деревнях такие тарелки встречаются.

Рядом с тарелкой два куска черного хлеба и все те же алюминиевые ложки, Минька, как всегда, выклянчил себе ложку поновее и покрасивее. На ужин сегодня? ‒ Ура, борщ! Ярко-красный, ароматный, с розоватыми ломтиками картофеля и островком белоснежной сметаны. Мама возится возле керосинки, там стоит большой зеленый чайник с узеньким длинным носиком. А мы снова устраиваем очередность. Пытаюсь разделить борщевую смесь пополам, но не получается. Предлагаю без всякой задней мысли:

‒ Минька, держи ложку посередине, сегодня я первая буду съедать свою половину! Братишка честно держит ложку перпендикулярно, борщ стремительно убывает, и уже виднеется дно тарелки. И вот тут раздается громкий рев:

‒ Мааа-мааа! Галька весь борщ съела!

Топор

Самое первое страшное воспоминание связано именно с этим рубящим предметом. Мне было тогда около четырех лет. Жили мы в частном доме на двух хозяев. Помню, как тогда отец вечно что-то достраивал. На другой половине жили отцова мачеха и ее сын лет двадцати: худой, с бледным лицом, забулдыга и пьяница. У отца с мачехой и сводным братом были достаточно сложные отношения. Они часто выясняли отношения: спорили из-за дров, из-за деревьев в саду: что, кому принадлежит. Сад был общим. Но в этот раз отец вдруг почему-то помирился с родичем; и они отмечали это событие за бутылкой водки. Но это я узнала позже. А тогда проснулась от громких криков и вылезла из-под одеяла.

С Минькой в раннем детстве мы спали вместе на одной кровати «валетом». Комната была маленькой и проходной. Наша узенькая кровать с потускневшими железными шариками, украшавшими кованые спинки, стояла прямо напротив входа в кухню. Двери не было, а проем был прикрыт красной ситцевой занавеской в горошек. Мне очень хотелось пить, и я сонная направилась на кухню… Потом все произошло мгновенно!.. Поднимаю занавеску и в страхе останавливаюсь на пороге от громкого крика.

‒ Я убью твоих ублюдков! ‒ вопит дядя Ваня.

Пущенный из его рук топор летит в сторону проема, ударяется в дверную коробку и рикошетом падает к моим ногам. Все происходит в один миг: занавеска, я, крик и топор!

И тут наступила мертвая тишина: они увидели, что я стою на пороге.

Как сейчас, помню и словно наблюдаю все это со стороны: маленький босой ребенок стоит в дверном проеме, ухватившись одной рукой за занавеску, а возле ног, касаясь пальчиков, лежит топор. Потом был ужас в маминых глазах. Она подхватила меня на руки и унесла. Из кухни доносились маты отца и звуки драки.

Чуть позже мы уехали на Урал, а когда через полгода вернулись с новорожденным братом Федором, дяди Вани не было. Его вообще не стало в нашей жизни. Куда девался, неведомо! Мачеха как-то быстро умерла, отец объединил обе половины дома. И мы с Минькой стали спать на громадной печи на плоских тюфячках, набитых хрустящей соломой. Со временем солома превращалась в труху, и тогда мама поздней осенью заполняла матрасики новыми охапками пахучих золотистых стеблей.

Боженька

Мачеху отца я плохо помню. А по сути, это была моя бабушка, хотя и не кровная. Это благодаря ей случилось мое первой знакомство с Богом. Произошло это раньше происшествия с топором. Тогда же почти все были атеистами. А у нас так тем более… Мама ‒ учитель, а отец вообще был далек от веры в высшие силы. Хотя втайне от начальства своих детей очень многие крестили: и верующие, и атеисты.

Почему-то меня одну оставили в тот день с бабушкой. Был воскресный холодный весенний день и какой-то церковный праздник. Бабушка повесила мне на шею крестик на тонкой веревочке, натянула на меня пальтишко, завязала на голове какой-то не мой платок и куда-то повела.

Мы долго шли по раскисшей дороге, моросил дождь. И, наконец, подошли к деревянной башенке. Бабушка раздавала монетки каким-то людям. Их было очень много; и они повторяли одни и те же слова. Она и мне дала монетку и велела отдать безногому дяде на тележке. Перед входом заставила меня перекреститься; рассердилась, что я это сделала как-то не так. И мы вошли внутрь.

Я крепко ухватилась за бабушкину руку, потому что стало страшно.

Было очень много людей, темно и душно. Светились какие-то огоньки, округлый потолок с еле видимыми темными ликами казался далеко-далеко наверху. Доносилось монотонное пение; какой-то дедушка густым басом читал по книге непонятные слова, а все вокруг кланялись и крестились. Некоторые даже падали на колени и ударялись головой о грязный пол. Но, в основном, вокруг себя я видела только чужие подолы, грубые сапоги да мокрые туфли в галошах. Все вокруг было мрачным, дымным, пахло промокшей овчиной и сосновой смолой.

Потом мы долго стояли в очереди. И я, уставшая и одуревшая от всего этого, уже смутно помню, как меня взяли на руки; дедушка в красивой одежде влил мне в рот ложечку красного сладко-терпкого напитка и положил на язык маленькую печеньку. Только она была совсем несладкой. Потом мы отстояли другую длинную очередь. Я заметила, что впереди люди крестятся и зачем-то наклоняются. Я не успела понять зачем, потому что бабушка резко меня приподняла и заставила поцеловать темную стеклянную поверхность, в глубине которой виднелась картина с нарисованным печальным лицом. Бабушка сказала, что это Боженька.

Помню, что на обратном пути я все время хныкала, потому что ужасно устала, но бабушка просто тащила меня за руку и ворчала. Спала я той ночью беспокойно: все чудились темные лики в мерцании красных огоньков.

Утром пришли родители и меня забрали. Я рассказала за завтраком, как мы ходили к Боженьке. Отец был в ярости, устроил мачехе грандиозный скандал. С тех пор меня у нее не оставляли.

Пу и тля

Брат мой долго не разговаривал. По рассказам мамы у него было всего два слова в обиходе. Слово «Тля» означало отрицание, «Пу» ‒ согласие. Это были в переводе на только Минькин лаконичный язык общеизвестные слова «Да» и «Нет». В общем, «Пу» и «Тля» ‒ это кардинально противоположные понятия: нравится и не нравится, хорошо и плохо, белое и черное, сладкое и горькое… Полутонов между этими антиподами не подразумевалось.

Когда братишке исполнилось три года, мама стала водить его по врачам, но никаких отклонений они не находили. Минька был сообразительным, жизнерадостным ребенком, а для общения ему вполне хватало этих двух слов, произносимых с разной интонацией и с определенной жестикуляцией. Так что доктора посоветовали матушке пока не паниковать, а просто подождать.

Раннее осеннее утро, за окном дождь. Мама собирает нас в детский сад. Одевание ‒ утомительный процесс! Сначала поверх майки нужно надеть лифчик (так называли тогда и бюстгальтер, и детское снаряжение для пристегивания чулок). Колготки, гамаши ‒ таких слов даже не было в обиходе, как не существовало в Советском Союзе 60-х годов и самой этой продукции. Широкий зеленый атласный пояс, простеганный вместе с сатином для придания жесткости, застегивался на несколько пуговиц. Самое неприятное было продернуть эти маленькие пуговки в такие же маленькие петельки. Пальцы не слушались, и основную работу приходилось делать маме. В нижней части лифчика были пришиты четыре широкие резинки с прикрепленными к ним застежками. Каждый чулок держался на двух таких резинках. Когда на улице бывало холодно, мы носили поверх чулок широкие шаровары, сшитые из вельвета, байки или сукна.

Мама нас почти одела… Я сижу, застегиваю новые черные резиновые ботики. Они такие блестящие, с ярко-красным мягким ворсом внутри, а сбоку удобная кнопочка. Даже мне легко ее застегнуть. Нажимаешь на нее пальцем, что-то щелкает, и ботинок уже надежно держится на ноге.

Одинаковую обувку нам с братом покупали в раннем детстве. Да и одежду мама шила по одной выкройке из одного отреза ткани. Только для меня шилась юбка, а для брата ‒ брюки или шорты. Посторонние нас ‒ погодков ‒ даже за двойняшек принимали. Вот и в этот раз у нас одинаковые обновки: резиновые ботики одного размера.

Миша сидит рядом; мама, отвернувшись, уже снимает с вешалки наши пальтишки. И вдруг Минька громко и четко выдает:

— Мама, дай ботики!

Я изумленно, раскрыв рот, смотрю на него; матушка недоумевающе поворачивается ко мне и восклицает:

‒ Я же тебе дала!

А я показываю на брата:

‒ Это не я. Это Минька!..

Мама не верит, трясет Мишу за плечики и просит повторить. Он повторяет раз за разом, а на глазах у мамы слезы.

Да-а!.. И тут прорвало! Минька говорил со всеми! Он подкарауливал незнакомых прохожих, идущих с вокзала, и спрашивал, куда они идут и что у них в чемодане. У продавщицы в магазине интересовался, есть ли у нее детки и завидовал, что она каждый день ест конфеты, которых так много на полках. Он доставал своими расспросами старого кузнеца, к которому ходил в кузницу созерцать, как тот достает из огня огромными щипцами красные раскаленные подковы. Он задавал ему столько вопросов, что уже через полчаса бедный кузнец говорил:

‒ Минька, беги к маме: я от тебя устал!

Рот у него не закрывался ни на минуту. Правда, буква «Р» ему так и не поддалась — она навсегда осталась грассирующим намеком на о-о-очень далекие польско-еврейские корни.

Песни

Как только Минька заговорил, мы стали петь. Мы пели в любое свободное время. Это было одним из самых основных наших занятий. Отец приходит с работы, мама кормит его ужином. И тут в дверях появляется отряд из двух мужественных марширующих бойцов с деревянным оружием за спиной, с флажками в руках и самозабвенно голосящих:

«По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперёд,

Чтобы с бою взять Приморье ‒

Белой армии оплот…»

Иногда флагом служил мамин платок в клетку, привязанный к палке. Но это обстоятельство никак не мешало нам представлять себя настоящими красногвардейцами. Да, эта песня была у нас самой любимой! А так пелось все, что подходило для дружного марширования:

«Полюшко, поле,

Полюшко, широко поле,

Едут по полю герои,

Эх, да Красной Армии герои…»

***

«Там, вдали за рекой засверкали огни,

В небе ясном заря догорала.

Сотня юных бойцов из буденновских войск

На разведку в поля поскакала…»

***

«Наш паровоз, вперед лети!

В Коммуне остановка,

Иного нет у нас пути,

В руках у нас винтовка!..»

Правда, из этой песни мы выучили только припев. Но это обстоятельство нисколько не мешало нам петь, повторяя одно и то же десятки раз.

‒ В руках у нас винтовка! ‒ эта фраза звучала особенно громко и проникновенно.

Откуда мы знали эти советские шлягеры? Радио у нас не выключалось. Вот по нему мы и учили песни, зачастую бесстыдно перевирая слова. Мама пыталась научить нас детским песенкам. Но какая там «Маленькая Майка вышла на лужайку…» или «Во поле береза стояла…». Ведь песни про буденновцев, красногвардейцев и солдат мы не просто пели! Мы играли по ним спектакли, изображая все перипетии героев, страдая и радуясь вместе с ними.

Еще одна, очень уважаемая нами, песня была про юного барабанщика. Поэтому заслуживает здесь представления полного текста. Тут родителям пришлось купить два барабана, чтобы актеры не передрались за главную роль.

«Мы шли под грохот канонады,

Мы смерти смотрели в лицо.

Вперед продвигались отряды

Спартаковцев, смелых бойцов.

Средь нас был юный барабанщик,

В атаках он шел впереди

С веселым другом барабаном,

С огнем большевистским в груди.

Однажды ночью на привале

Он песню веселую пел,

Но, пулей вражеской сраженный,

Пропеть до конца не успел.

С улыбкой юный барабанщик

На землю сырую упал…

И смолк наш юный барабанщик,

Его барабан замолчал…

Промчались годы боевые,

Окончен наш славный поход.

Погиб наш юный барабанщик,

Но песня о нем не умрет!»

Мама считала, что у нас с Минькой вообще нет слуха. И это можно было понять! Так как песен пелось много, то мотив первой исполняемой песни обычно становился мотивом для всех остальных.

Первый сон

На протяжении всей жизни меня преследовали цветные сны, которые зачастую сбывались. В юности наутро я знала, что сегодня придет денежный перевод или приедет мама. Соседки по комнате в общежитии уже верили моим сновидениям, ведь иногда они оказывались пророческими и по отношению к ним. Перед выпускным экзаменом по литературе и русскому языку они попросили запомнить будущий сон. Надеялись, что в ночь перед экзаменом я увижу хотя бы одну тему будущего сочинения. И, да! Во сне я наблюдала, как на нашей школьной доске кто-то пишет четыре темы, но сумела прочитать только одну из них. Рано утром мы с девочками быстро пролистали конспекты. А через два часа экзаменатор на доске написала четыре темы, среди которых красовалась та ‒ из сна (поэма Маяковского «Владимир Ильич Ленин»). Нужно ли говорить, что мы выбрали именно эту тему, и получили свои высшие оценки. Особенно удивило нашу литераторшу сочинение Айбаршин, живущей с нами в одной комнате. Она получила за сочинение честную четверку, хотя раньше больше тройки не получала. Аульная девочка плохо знала русский язык, так как окончила школу с казахским языком обучения.

Мне снились сны, пророчащие скорое замужество, рождение детей и уход близких людей. В зрелом возрасте я стала бояться своих видений: слишком много было совпадений. Казалось, что это какое-то наказание сверху. Невыносимо жить под гнетом предчувствий, навеянных сном. Яркие подробности постоянно возникают перед глазами, ‒ и ты живешь в страхе, что скоро, совсем скоро, что-то случится с кем-то из близких людей. А ты, ну никак не можешь на это повлиять!.. Конечно, подсознательный, предвещающий нечто, сон ‒ это не конкретное описание будущего события. И не всякий сон бывал пророческим. Все зависело и от дня недели, и от совокупности отдельных деталей, и от атмосферы самого сюжета…

Уже позднее, в силу определенных факторов, я стала делить сны на те, что сбудутся очень быстро, и другие, которые исполнятся через месяц или того больше. Далекие печальные события пророчили повторяющиеся кошмары с нарастающим чувством опасности. И, в основном, такие сны предвещали тяжелые болезни и трагедии близких людей.

Самый первый свой сон я увидела года в три, и запомнила его на всю жизнь.

Обычно в сновидениях в причудливой форме переплетаются знакомые лица, прошлые события, яркие образы из книг или фильмов. Возникают сюжеты, где ты иногда главный герой, а иногда просто сторонний наблюдатель. У каждого, обладающего способностью видеть сбывающиеся сны, со временем нарабатывается своя методика их разгадывания. И ты не всегда, но понимаешь, когда сон можно просто выкинуть из головы, как ненужный хлам, а когда стоит проанализировать все нюансы.

Но что мог видеть малолетний ребенок, только-только начинающий познавать мир? Был сон, словно эпизод из фильма, а я простой зритель по эту сторону экрана. А там глубоко во сне на экране тоже я: маленькая девочка в ситцевом платьишке, в полосатой кофточке и цветастой косынке стоит на высоком берегу. Вокруг холмы: в тени они темно-зеленые, а их, освещенные неярким солнцем, вершины небрежно прокрашены бледно-желтыми и зеленоватыми прогалинами… Отвесный берег резко уходит вниз: туда, где течет извилистая река. А далеко на горизонте ‒ еле видимый белый треугольник парусника. В руке той меня ‒ белый платок, которым я машу вслед загадочному маленькому кораблику. Но порыв сильного ветра внезапно выхватывает платок из руки. Он летит над рекой к далекому белому пятнышку парусника. И уже не та экранная девочка, а я бегу за ним по берегу, пытаясь догнать, то взбираясь на холм, то опускаясь глубоко в низину. Платок уносится все дальше и дальше, становится все меньше и меньше, и, наконец, исчезает далеко за горизонтом.

Когда я уже научилась распознавать свои сны, пыталась разложить свой первый сон по полочкам. Что это было? Река моей жизни? Будущие взлеты и падения? Далекая мечта, которой я так и не смогу достичь? Трудно судить сейчас!

Тихий час

Да, Льгов, ‒ это, конечно, Минька! Там в дошкольном возрасте мы всегда были вместе — даже в детский сад ходили в одну группу. В детском саду мне совсем не нравилось, а тихий час был настоящим испытанием.

Спальная комната, полностью заставленная детскими кроватками, казалась необъятной. Кровати с высокими металлическими грубыми спинками и сетчатым дном стояли впритык по две. Соединенные с такой же парой спинками, кровати представляли собой четырехместные островки. Между этими островками были настолько узкие проходы, что даже мне ‒ четырехлетней ‒ они казались маленькими.

Высоченные потолки; кровати, выкрашенные в белый цвет; белоснежное белье, белые побеленные стены… Даже окна были занавешены белой бязью. И большая толстая суровая воспитательница в белом халате, которая учила нас правильно засыпать. Она приказывала всем повернуться на правый бок, а сложенные вместе ладошки положить под щеку. Помню, что никто не смел ослушаться, так как эта громогласная тетя сразу вытаскивала нарушителя из постели и ставила в угол.

А я никак не могла уснуть в таком положении, мне все время хотелось перевернуться на живот и спрятать руки под подушку. Ладошки под щекой затекали от неподвижного лежания, а воспитательница никуда не уходила и строго за всеми следила.

Сгущенка и керосин

Мы часто переезжали… В детский сад мы пошли после очередного возвращения во Льгов. Деньги от продажи дома были потрачены на переезды. И когда мы снова вернулись, то жили в какой-то неуютной, кое-как обставленной, квартире.

До того как мама устроила нас в детский сад, она уходила на работу, а нас закрывала на замок. В обеденный перерыв забегала на пару минут проверить, все ли у нас в порядке. А в виде перекуса оставляла на двоих банку сгущенного молока с пробитым отверстием, по паре больших ломтей темного хлеба и по стакану компота или киселя. Напиток почти сразу выпивался. А вместо того, чтобы намазать сгущенным молоком хлеб, как заставляла мама, мы с Минькой по очереди прикладывались к банке. Причем гораздо основательнее прикладывалась я. Хлеб понемногу откусывался по краям, но почти весь оставался нетронутым.

Матушка решила нас обхитрить и стала сама намазывать сгущенкой хлеб, а банку прятала. Мы и тут пошли обходным путем. Жестянку в голубом обличии мы нашли почти сразу: высоко на буфете в дальнем углу. Благо кухонный стол стоял совсем рядом. Так что, приставив табуретку к столу и вскарабкиваясь на него, я легко дотягивалась до вожделенной банки.

Опустошив некоторую часть тягучей вкусноты, мы возвращали банку на место. Брат сначала честно съедал положенную ему хлебную пайку с намазанной сгущенкой. Я же поступала по-другому: аккуратно обгрызала всю сладкую верхушку, а оставшийся хлеб прятала за батарею. Когда Минька заметил мою хитрость, то стал поступать также. Мама приходила с работы и хвалила нас за то, что мы все съели.

Все открылось во время генеральной уборки, когда мама решила помыть батареи, и обнаружила за ними целый склад готовых сухарей. Потом вскрылась история с банкой.

И еще некоторые другие неприличные вещи… Как-то Минька решил прогуляться по обеденному столу, что стоял впритык к подоконнику, без штанов. Низкое окно комнаты выходило на оживленный тротуар, ведущий к вокзалу. Так что бесштанного малолетнего хулигана увидели не только незнакомые прохожие, но и, проходившая мимо, соседка. Она и рассказала маме об этом безобразии.

В общем, было стояние в углу, запрет на все сладкое и на сказки перед сном. Ну, а на меня свалилось дополнительное наказание в виде аллергии: ноги покрылись красными волдырями, которые жутко чесались. В больнице врач спросила маму, что я ела в последнее время, и поставила диагноз ‒ авитаминоз. Слова «аллергия» в советских поликлиниках того времени почему не существовало. Я пила какие-то порошки, по ночам расчесывала свои болячки до крови, а сгущенки нам долго-долго не покупали. Мама что-то готовила; в определенное время приходила соседка, разогревала еду и нас кормила.

Про холодильники тогда и не слыхивали! Еду готовили зимой на печке, а летом на керосинке. Керосин продавался в маленькой грязной лавчонке. Иногда за ним мама отправляла меня, сунув в руки маленький алюминиевый бидончик, на дне которого лежали монеты за покупку.

Мужчина в темном засаленном жестком фартуке вытряхивал деньги в старый деревянный ящичек, брал мерную железную емкость с длинной ручкой и опускал ее в высокую бочку. А затем выливал керосин из наполненной доверху кружки в мой бидончик.

Я закрывала его крышкой и медленно шла домой, стараясь не споткнуться и не пролить. Но все равно бывало, что керосин выплескивался, и тогда на одежде расплывались рыжеватые пятна.

Первомай

В моем детстве 1 мая, это приподнятое настроение родителей, стопки поздравительных открыток, полученных накануне, и множество транспарантов с разными лозунгами. Ну и, конечно, красные флаги, плывущие, словно огромное алое облако над колоннами нарядных людей.

Этот же конкретный первомайский день стал первым из тех, что мне запомнились… Тогда я еще не умела читать и не представляла, что там написано на красных длинных полотнищах. Это уже позже фраза «Мир-труд-май!» стала ассоциироваться с Первомаем. Да, и запомнился мне не само торжественное шествие, а праздничное утро сборов к этому самому шествию. Что добавляет интриги в этот ностальгический рассказ, так это ведро с грязной водой, оставленное мамой на крыльце…

Так вот! Солнечное майское утро… Отец уже ушел: на хлебозаводе, где он работал, ранние сборы и построение. Все это для того, чтобы вовремя влиться в общую колонну с другими льговскими предприятиями. Конечно, я уже гораздо позже узнала об этом неизменном ритуале в преддверии любой демонстрации.

Болтаюсь по двору в нетерпении, когда же, наконец, мама и Минька будут готовы, чтобы вместе пойти смотреть на праздничные колонны.

Мама меня уже нарядила. На мне новое воздушное батистовое платье с узенькими рюшами на груди. Мама сшила его специально к празднику. Оно мне очень нравится! Такое белое-белое с мелкими красными горошинами! В нем совсем не жарко! И когда я кружусь, оно раздувается, и становится похожим на колокольчик, только вниз головой. А еще на мне новые красные туфельки и тугие крендельки-коски, венчающиеся на голове красными шелковыми бантами. Мне кажется, что они похожи на двух больших бабочек…

Представляю, как мы будем смотреть на шеренги физкультурников: о них вчера рассказывал отец. Может быть, они даже покажут пирамиду: отец говорил, что случайно увидел, как они тренировались. Что такое пирамида из физкультурников? Очень интересно! Еще папа обещал, что помашет нам рукой, когда будет проходить в колонне мимо нас.

А потом будут вкусные пастилки, мороженое и прогулка к разлившемуся Сейму. По нему с приходом весны снова стали сновать большие баржи… Может быть, мы с Минькой даже покатаемся в парке на карусели. Очень хочется полетать на двухместных самолетах с красными звездами на фюзеляже и настоящими пропеллерами. Эти самолеты — их два — все быстрее и быстрее мчатся по кругу вокруг желтой башни, то поднимаясь выше, то опускаясь… Они даже наклоняются иногда вбок, покачивая крыльями. А мальчишки и девчонки сидят там, пристегнутые в креслах, такие гордые и счастливые. Только иногда кричат от страха.

Хотя вряд ли… Мы с Минькой, наверное, еще не доросли, чтобы нам продали билетики на этот аттракцион.

… И, когда, наконец, терпение почти исчерпано, на пороге появляется сияющий Минька. На нем — белоснежный летний костюмчик. Тоже обновка! И шорты, и рубашку-косоворотку мама закончила шить вчера поздно вечером. Она даже успела вышить ворот рубашки красивым узором из красных и синих ниток.

В общем, выглядит этот наряд чрезвычайно эффектно!.. — С моей точки зрения! На ногах у братца такие же туфельки, как у меня, только черные. Ну и белые носки у нас с ним, как всегда, одинаковые. Мама даже успела подровнять Миньке челку. Понятно теперь, почему так долго пришлось ждать этого триумфального выхода!

Братец и сам понимает, что выглядит неотразимо и начинает выпендриваться. Я, сраженная таким великолепием, молча стою в отдалении. А Минька, задрав нос, важно дефилирует по крыльцу, давая обозреть себя со всех сторон. Сделав сногсшибательный круг, он резко разворачивается…

И… с размаху плюхается в то самое ведро с грязной водой. — Мама так торопилась успеть к началу праздника нас собрать, что второпях забыла его убрать. Она даже не успела вытащить из него тряпку, которой мыла крыльцо.

В общем, картина маслом!.. Грязные брызги во все стороны, крайне озадаченная мордашка брата, — теперь не такая уж чистая. И торчащие из ведра ноги в новеньких туфельках. Трагедия!.. — Минька не просто сел в ведро. — Он в нем застрял!!! В общем, седалищная часть полностью утонула в остатках помоев! Все произошло молниеносно! Громкий рев… Выбегает мама. Вытаскивает незадачливого хвастуна из ведра и несет в дом. Продолжая реветь, Минька причитает:

— Это Галька виновата!!!

Огорошенная таким коварством, отхожу подальше от крыльца и сажусь на маленькую скамеечку, что стоит под зацветающей вишней. Праздничное настроение улетучивается… Хотя, когда перед глазами всплывает озадаченный Минька в грязном ведре, невольно прыскаю в ладошку.

Когда принаряженная красивая мама выходит с умытым и переодетым Минькой на крыльцо, мне уже совсем не хочется никуда идти. Так что самой демонстрации я не помню. Не помню, махал ли отец нам рукой, проходя мимо в колонне… Возможно, что мы просто не успели на демонстрацию. Уж слишком долгими были те сборы. Зато запомнились на всю жизнь!

Может быть, я тогда, действительно, была виновата? Ведь это для меня Минька так импозантно дефилировал по подиуму, то бишь, по нашему старому крыльцу!

Платье

О, это платье!.. То самое, которое я надела первый раз 1 мая 1957 года. Оно стало моим самым любимым. Поначалу я надевала его только по праздникам или в походы по гостям. Но затем, когда из него почти выросла, платье стало повседневным; и в летние жаркие дни, практически, главным атрибутом моей одежды. Конечно, со временем оно изрядно поизносилось: красные горошины уже не выделялись столь ярко, да и белизны поубавилось из-за частых стирок.

Летний жаркий день! Как всегда вожусь во дворе в этом самом пресловутом платье. Уже вчера к вечеру у него был не особо-то презентабельный вид после вчерашней вылазки к любимой вишне. Но мама не успела убрать его с глаз моих долой. И после долгих препирательств рано утром я натягиваю платье на себя и выскакиваю во двор. Дождей давно не было; и мы с Минькой бегаем по двору босиком, вздымая вверх серо-рыжую пыль — она легкая, как пух. В ней нет даже самых маленьких камушков!

Матушка выходит на крыльцо с сеткой в руках. Явно собирается в магазин. Действительно! Проходя мимо, она объявляет:

— Не выбегайте на улицу, я — в магазин. Скоро вернусь! — И открывает калитку.

Канючу:

— Я тоже хочу с тобой в магазин!

Мама оборачивается:

— Хорошо. Беги в дом, умойся и поменяй платье! Не забудь обуться! И тогда пойдем вместе за покупками.

Вредность родилась раньше меня:

— Я хочу в этом! Оно же чистое!

— Тогда оставайся, я ухожу!

Рассерженная мама уже за калиткой, а я рассматриваю платье со всех сторон. И не такое уж оно и грязное! Подумаешь, с одной стороны пятна от вишни, и карманы внизу чуть-чуть темнее, чем сверху. — Вчера всего-то несколько вишенок туда положила. Правда, на подоле грязновато немного… Так я в нем вчера песок переносила из одного места в другое.

Умываться? Вот еще!.. Вытираю лицо подолом, руки — тем же манером. Надеть сандалии или нет? Взглянув на ноги, решаю, что лучше не надо… Оглядываюсь по сторонам — Минька убежал в дом что-то спросить у отца. Во дворе, кроме кошки, разлегшейся на крыльце, никого! Отворяю калитку, мамы уже не видно.

— Ну и ладно! Сама доберусь! Как это из-за какого-то, вполне нормального платья, не взять в магазин!

Решительным шагом, размахивая руками, шлепая босыми ногами по пушистой серой пыли проселочной дороги, отважно отправляюсь в сторону магазина. Хорошо, что магазин расположен на этой же улице, правда, далековато от дома. На улице никого ‒ только знакомые собаки изредка лениво погавкивают из-за заборов.

Вот и магазин! Дверь открыта настежь — на улице-то жара! Смело вваливаюсь через порог, вижу в длинной очереди маму. И громко на весь магазин радостно заявляю:

— А вот я и сама пришла!

Ну что потом?! Смутившаяся мама не находит слов. Прижимаюсь к ее ноге; и мы, молча, ждем своей очереди. По дороге домой мама мне что-то выговаривает. Что было потом — не помню… — Ну, кроме огромного тазика с теплой водой, в которой меня отмачивали.

А платье исчезло! Наверное, мама убрала его подальше с глаз моих долой. Хотя?! Куда-то исчезли прежние кухонные тряпочки. — Другими, белыми в красный горошек, мы стали мыть посуду и вытирать со стола…

Первый класс

Во Льгове я пошла в первый класс. Школа имени Аркадия Голикова ‒ так она была названа в честь писателя Гайдара, который родился в этом городе.

Помню себя в классе за партой 1 сентября. Учительница раздала нам по карандашу и по листочку бумаги в крупную клетку и попросила написать буквы, которые мы знаем. Я нарисовала несколько огромных букв: больше не поместилось. Долго размышляла над буквой «Е». С какой стороны рисовать горизонтальные палочки? И, все-таки, нарисовала их неправильно. В то время нас не учили читать до школы. А дома я только иногда простым карандашом пыталась скопировать печатные буквы.

Самая большая проблема в школе у меня образовалась с чистописанием. Был такой отдельный урок, где учили красиво и правильно писать. Сейчас таких тетрадей нет, а тогда первые тетради для письма были в частую косую линейку. Ширина и высота этих отчерченных ромбиков соответствовала ширине и высоте буквенных элементов.

Какое же это было мучение написать ряд одинаковых элементов с определенным нажимом в прямых линиях с постепенным утончением загнутого хвостика! Железное перышко противно скрипело, чернила на нем заканчивались в самый неподходящий момент. И тогда после очередного погружения ручки в чернильницу где-нибудь на середине строчки появлялись неизбежные кляксы. Если же вдруг перышко захватывало бумажную ворсинку, и ты не успевал это заметить, то следующая буква получалась размазанной. Поэтому промокашка была просто необходима, чтобы вовремя очищать перо. А еще нужно было обязательно промокнуть страницу перед ее переворачиванием, иначе непросохшая работа отпечатывалась на противоположном листе.

Перья были разные, но самыми лучшими у нас считались золотистые перья со звездочкой. Они не всегда были в продаже; и тогда приходилось довольствоваться грубыми перышками из белого металла, которые быстро ломались.

Отдельная тема ‒ чернильница! Тогда — во Льгове — учительница перед уроками разливала чернила в прозрачные чернильницы, которые стояли на каждой парте. Один стеклянный стаканчик на двоих с отверстием в форме воронки стоял на самой высокой горизонтальной части парты в специально-вырезанном круглом отверстии.

Позже — уже в целинной школе мы носили из дома по очереди с соседом по парте керамические белые чернильницы-непроливайки, в сшитых мамами чехольчиках.

Помню, что я влюбилась в свою первую учительницу с первого взгляда. Она казалась мне очень красивой с ее пышными волосами, уложенными в высокую аккуратную прическу. Но особенно мне нравилась ее бордовая юбка в складку. На перемене девочки окружали учительницу, пытались обнять. Я же стояла в сторонке; мне тоже хотелось оказаться в этой толпе, но я стеснялась. Однажды я все-таки улучила момент и, когда учительница одна проходила мимо, робко дотронулась до ее юбки. Учительница остановилась, оглянулась и погладила меня по голове.

Я успела поучаствовать в ноябрьской демонстрации. Мама накрутила несколько ярких цветов из гофрированной бумаги и с этим букетом отправила меня в школу. Возле школы собралось много нарядных учеников с флагами, цветами и плакатами. Было так много красного цвета! Нам ‒ первоклашкам ‒ тоже раздали транспаранты: легкие проволочные ободки на длинных палочках, обтянутые голубой марлей. Внутри каждого круга был приклеен белоснежный бумажный голубь. Мы шли по улице и кричали: «Миру-мир!»

А после Нового года я уже училась в целинной школе в Казахстане.

Особенные люди

Вообще наши семейные странствования начались с Урала. Это название региона часто мелькало во взрослых разговорах ‒ так и засело в закоулках памяти. Помню, как после очередного возвращения с Урала мама долго искала работу. С маленькими детьми найти хоть какой-то подработок было очень сложно. Наконец ее приняли временно на должность воспитателя в школу для глухонемых детей. Миша ходил в детский сад, Федю отдали в ясли, а я после школы бежала к маме на работу и там, притулившись где-нибудь в уголке, делала уроки.

В маминой группе были дети примерно моего возраста. Они ничем не отличались от обычных детей, только были какие-то тихие, не разговаривали друг с другом и странно размахивали руками. Матушка очень быстро изучила язык глухонемых. Многие интернатовцы были из окрестных поселков. Они учились по необычным книжкам с изображениями кистей рук. У каждой буквы была своя композиция, сложенная из пальцев. Я подружилась с одной девочкой моего возраста. Ниночка казалась мне очень хорошенькой. А ее пальто с пелеринкой, красная фетровая шапочка и кожаные ботиночки были просто восхитительными. Мы часто гуляли во дворе, и каким-то образом даже умудрялись понимать друг друга. Хотя Нина не просто плохо слышала: она была глухонемой.

Когда мы жили в Щучинске, там тоже была школа для глухонемых. Позже из нее сделали подобие ПТУ, где молодые парни и девушки шили голицы, клеили коробочки и учились на сапожников. На рынке, бывало, мама сама вступала в «разговоры», и глухонемые с удовольствием общались с ней с помощью жестов.

Там же, в Щучинске, когда я училась на втором курсе, произошел небольшой казус. В нашем женском общежитии, где я жила, была не просто строгая, а очень строгая дисциплина. Чужим пройти было невозможно: дежурные администраторы всех знали в лицо. После одиннадцати часов вечера общежитие вообще закрывалось, в том числе для своих. Даже посещения родителей возможны были только с разрешения коменданта или классного руководителя.

Однажды, вернувшись с занятий, я застала в вестибюле у стола дежурной все общежитское начальство. Они бурно что-то обсуждали. А, увидев меня, налетели со всех сторон.

Я сразу даже не поняла в чем дело. Оказывается, какой-то молодой человек прорвался мимо администратора и побежал по лестнице наверх, что само по себе являлось безобразием: общежитие-то на 100% было женским. Дежурные вместе с комендантом помчались за ним. Перехватили его на третьем этаже. Парень оказался глухонемым, жестикулировал и показывал бумажку с написанной моей фамилией. Была в общежитии Литвиненко, была Литвин, но Литвинова-то была одна. Вот и посыпались на меня вопросы: «Кто такой? Почему искал? Что вообще за нехорошие дела?» А я стою озадаченная: «Да не знаю я никаких глухонемых!» Потом уже комендант спросила, не отдавала ли я обувь в починку.

‒ Отдавала, уже забрала!

Дежурная засмеялась: «Да, влюбился, наверное. Вот и решил найти!» В Щучинске тогда было очень много глухонемых. И мои, стоптанные донельзя, туфли, действительно, ремонтировал немой юный сапожник.

Но впервые именно во Льгове я увидела людей с физическими пороками. Напротив нас жила замечательная семья с единственным сыном девятиклассником. Привлекательный, высокий юноша с большими карими глазами и обаятельной улыбкой… Мы ‒ мелюзга ‒ бегали за ним по пятам: уж очень он нам всем нравился! Увы, у него были проблемы с ногами: уродливо вывернутые ступни не позволяли ему нормально ходить. Но он ходил, неуклюже переступая ногами, невзирая на боль, с которой уже смирился. Мама рассказывала, что Николай ‒ лучший ученик в школе. И что ему предстоит операция. У себя во дворе он постоянно возился с какими-то проводами и железками. Нас ‒ малышню ‒ не прогонял, когда мы прибегали поглазеть на его деятельность. А иногда даже читал нам книжки. Николаша всегда улыбался, и от этой безоружной улыбки казался еще красивее.

Конец ознакомительного фрагмента.