Песни бегущей воды. Роман

Галина Долгая

Бегущая вода поет вечные песни. Если повезет, то можно услышать рассказы о минувшем: о городах, спящих под курганами, о людях, возводивших эти города, о сокровищах, спрятанных так давно, что никто и не помнит о них, разве что кроме тех, кто прятал…Одинокий старик покидает берега Теплого озера и через горы идет в Страну Плодородных Долин. Дар Тенгри – амулет в виде агатовой лягушки – изменил привычную жизнь и привел странника к обители особо почитаемой богини древнего города Никшапайи.

Глава 1. Искушение

III век, Тенгри-таг²

Теплое озеро развлекалось, гоняя облака по небу. Не то чтобы ему не нравились белые пушистые клубы влаги, каждый вечер выползающие из-за окрестных хребтов, но ведь собирались они над ним! Облака закрывали небо, с которым воды озера соперничали в цвете. Белые, серые, лиловые, они не давали солнечным лучам играть в догонялки, проникая вглубь его толстого, тягучего тела. Озеро поднимало верхние воды и волнами гнало непрошеных гостей от одного берега к другому, насколько хватало мощи. Ветер поддевал волну снизу, подбрасывал вверх брызгами, и, поймав лучик света, сияли они на рассвете драгоценными камнями!

В это утро горячее испарение озера сначала растопило облака на юге, как раз там, где на каменистом берегу залива стояла одинокая потрепанная юрта. Целый сноп лучей прорвался в небесную прорешину и устремился вниз к рябым водам. Уже ослабевающие после ночной борьбы, облака поднатужились и поплыли друг к другу, явно намереваясь сомкнуться, но вместо этого они опрокинулись и застыли, будто кто дунул сверху, да с такой силой, что и зимнему ветру не сравниться. Вся природа притихла. Проснувшиеся было птицы смолкли на полузвуке; готовые слететь, желтые листья на деревьях замерли; сурки, только высунув нос, снова попрятались в норах.

Старик вышел из юрты, да так и встал, как вкопанный, и с открытым ртом глазел на чудо, которое — старик и не мог подумать иначе! — сотворил Великий Тенгри³. Свет лился с неба потоком. Облака, ставшие пурпурными, сгрудились вокруг небесного ока. Воды Теплого озера впитали радужные цвета и пошли рябью, удивительным образом обходя гладкие как зеркало водяные блюдца. В одном таком вдруг золотом вспыхнул большой предмет. Старик пригляделся и… едва не задохнулся! Как рыба он ловил ртом воздух, вместе с тем пытаясь позвать свою старуху, но только хрип вырывался из его горла. Услышав нечто странное, старуха вылезла из-под одеяла и, сунув ноги в ичиги, вышла наружу. И в это же время водяной кулак играючи подтолкнул тот предмет ближе к берегу.

Увидев жену, вставшую рядом с ним, старик тыкал заскорузлым пальцем то на озеро, то в небо и мычал.

— Да вижу я, — отмахнулась она, будто не впервой ей такое зрелище, будто уже видела такое и разве что озадачена.

— Ты, ты… смотри, смотри! — старик дергал ее за шерстяной рукав, и вдруг опустил руки.

Удивление, страх, волнение, восторг — клубок чувств обессилил его. Он только и мог, что смотреть.

Сверкая так, что слезы побежали из глаз, золотой сундук мягко качался на волнах.

— Утонет… — выдохнула старуха.

— М-м-м, — старик еще не обрел дар речи и только мычал.

Старуха толкнула его в бок, да так сильно, что, тщедушный, он упал, едва успев выставить вперед руки.

— Ты, ты… ты зачем толкаешься?! Гадина ползучая! — речь вернулась и именно такая, какой и была.

Уголок бесцветных губ пополз вверх. Раковины век сомкнулись, но и сквозь узкую щелочку между ними был виден хитрый взгляд.

— Вставай, старый дурень, плыви за сундуком, мычишь тут, как телок, а сундук-то утонет!

Озеро, словно поддакивая, покачало дар небес, дразня и обольщая. Один край сундука хлебнул воды, но, поддев его волной, озеро не дало ему перевернуться. Оно даже подтолкнуло золотую игрушку ближе к берегу. Качаясь на волнах, сундук вдруг открылся. Старики ахнули и упали на колени, спрятав лица за сомкнутыми руками.

Вездесущий ветер поднырнул к самому носу старика, подхватил торопливое бормотание и вместе с песней волн унес его в небо:

Да дойдёт наша молитва до Белого Творца!

Мы молимся тебе днями и ночами,

Да дойдёт наша молитва до твоего дворца!

До Великого бога! О, Тенгри!..

То ли молитва пришлась к месту, то ли Тенгри торопился по другим делам, но окно Властителя Небес закрылось, а на востоке поднялось солнце. Теплое озеро оставило на время сундук и, со всей силой обрушившись на надоевшие облака, разогнало их по ущельям.

Старики подняли головы. Сундук покачивался на водной глади. Вода плескалась в его бока, изредка попадая внутрь.

Старуха резво вскочила.

— Наберет воды и утонет!

Она заметалась по берегу, вернулась к юрте, обежала ее вокруг и, споткнувшись о деревянное корыто, из которого поили коз, разразилась самой страшной руганью. Старик, согнувшись, как собака перед прыжком, не спуская глаз с корыта, подошел к нему. Перевернул. Старуха замолкла на полуслове и вся подобралась. Старик поднял корыто и потрусил к берегу. Старуха за ним.

Выдолбленное бревно легло на воду выпуклой стороной и закачалось уточкой. Старик скинул обувь и ногой попробовал воду. Холодна! Ой, холодна! Он попятился, но наткнулся на корявые руки старухи. Она подтолкнула его назад, шипя, как змея:

— Потерпишь, не помрешь, до сундука рукой подать! Плыви!

— А… нельзя! — старик вывернулся и ухватил ичиги, торопясь засунуть в один из них замерзшую ногу.

— Почему нельзя? Кто тебе сказал, что нельзя?

— Нельзя и все тут! — старик топнул обутой ногой. — Сама знаешь: нельзя из озера воду брать, пить, купаться, скот поить! Хочешь на меня гнев Тенгри обрушить?!

Он пошел на старуху, но та была не из пугливых, да и соображала быстро. Руки в боки и тоже на старика идет.

— Тогда зачем он, — кивок ввысь, — сундук в озеро бросил? А? Было бы нельзя, лежал бы сундук здесь, — топнула зло, — тут лежал бы! А он где? А? Раз Тенгри его нам в озеро скинул, значит и тебе в озеро можно!

Старуха выдохнула. А сундук тем временем накренился сильнее и… лег на бок. Прямо на глазах стариков в воду потекла золотая струя. Старуха ахнула. Но сундук выпрямился и, дразня, медленно поплыл прочь от берега.

Страх потерять добро, само упавшее на их головы, подтолкнул старика. Он побежал к воде и плюхнулся в нее, успев одной рукой обхватить свое полубревно.

— Греби рукой, греби! — увещевала старуха, и старик погреб.

Вода взяла его в холодные объятия. Сначала она влезла в сапоги, потом пробралась сквозь тонкую ткань штанов, потом подлезла под стеганый халат, влилась внутрь через ворот и потекла ручейками по груди и спине. Старик погреб сильнее, но сундук не приближался. От каждого взмаха руки он удалялся все дальше и дальше. Вода насквозь промочила халат и, вмиг потяжелевший, он потянул своего хозяина вниз. Старик испугался, завозил ногами, повис на корыте обеими руками. Сундук будто того и ждал: остановился, мерно покачиваясь, на месте.

Старуха металась по берегу, закрыв рот морщинистой рукой. А то отымет ее и приставит ко лбу, прищурится, вглядываясь. Плывет муж! Держится еще… А как сундук-то потащит?.. Ой-е-ей! Надо было хоть веревку взять, хоть крюк какой…

Старик добрался до сундука, развернулся, выписывая кренделя ногами, дотянулся до золотого края и потащил сокровище к себе. Бревно, став скользким, выпрыгнуло из-под стариковой подмышки.

— Держи! — заорала старуха.

Сердце в груди старика захолодело, кровь остановилась, а глаза того и гляди выпрыгнут вслед за бревном. Не отпуская сундука, старик забил рукой по воде, кое-как дотянулся, а оно снова выделывает выкрутасы: перевернулось и качается корытом. Старик сообразил, что так оно и лучше. Висит он в воде, трепыхается птицей, болтая ногами во все стороны, и держится, несмотря на предательский халат! Хорошо, хоть короткий! А то… Дрожь пробрала от таких мыслей, но сундук под рукой шевельнулся и снова все думы о сокровищах! Старик крепче сжал деревянный край, и другой рукой зачерпнул из сундука горсть камней. Плюхнул их в середину корыта, снова пошарил в сундуке. Но сильнее, чем надо было, надавил на него и пошел сундук в воду! Вниз! Старик поддел его коленом, затормозил на миг, но и его хватило, чтобы запустить руку в сокровища. Ухватил, сколько мог, вытянул руку, бросил камни в корыто. А сундук покачивается на ноге, балансирует. Старик чувствует — силы уходят, ногу свело от самых пальцев и боль все выше пробирается. Еще раз нырнул в сундук и схватил крупный камень. И все! Сундук перевернулся, и в синюю глубокую воду потек сияющий ручеек сокровищ! Вытекли все, и сундук, набрав воды по самый край, пошел следом за ними.

Старик крепче ухватился за корыто и, кося глазами на свои сокровища — как бы не смыло! — погреб к берегу.

…Разноцветье слепило глаза! Старик прищурился, обвел взглядом окрестности и чуть не задохнулся от охватившего его волнения. Вокруг, насколько хватало обзора, расстилалась долина, усеянная драгоценными камнями. Они лежали кучно и по отдельности, крупные и мелкие, сверкающие гладкими сколами и матовые, словно запеченные в печи. Слитки золота и серебра глыбами торчали в зарослях самоцветов — сапфировых, алмазных, рубиновых, изумрудных. Старик и названия их не знал, но одно было ясно: попал он в сказочную долину! Не удержавшись от соблазна, он наклонился, зачерпнул горсть камней, поднял к глазам. Но камни недовольно заворочались, зыркнули острыми лучами, ослепили глаза. Старик испугался, высыпал камни под ноги. Ветер подхватил их и понес радужный хвост к горизонту. Падают камни из него на лету и превращаются в диковинные образы. Гранаты кровью разбрызгиваются, сапфиры синими конями скачут, жемчуга красавицей обернулись. Жеманится она, смотрит кокетливо. Но стоило старику протянуть руку, как со смехом убежала. И вместо нее вдали появился обнаженный мужчина: бородатый, мускулистый, с посохом в руке, а на том посохе сокол сидит. Сверкнули глаза зоркой птицы изумрудами, и зеленая дорожка пролегла от них к старику. Хозяин сокола, заметив его, подался вперед, сделал шаг и простер руку в сторону. Старик упал на колени. Суровый взгляд приковал его — головы не опустить! Смотрит прямо в душу, а от руки его дорога побежала — далеко, за горизонт… Старик вглядывается, трет подслеповатые глаза и вдруг слышит у самого уха: «Ква-а-а». Щурясь, поводя головой так, чтобы лучше видеть, смотрит он на свое плечо, а на нем сидит лягушка. Чудная! Наполовину красная, сучит задними лапками, а передние исходят цветом: то желтыми становятся, то зелеными, а то и вовсе побелеют. Лягушка тоже на старика глазеет. Да как квакнет, широко открыв зеленый рот! Старик даже ее каменные внутренности рассмотреть успел! А лягушка не унимается. Завела свою песню и переползает на грудь. Старик не то чтобы испугался, но почувствовал отвращение к скользкой твари. А она снова раскрыла рот, и вместе с кваканьем вырвался из него сноп света! Старик едва не задохнулся, открыл рот и… «ква-а-а!» раздалось из его горла. А лягушке, видать того и надо было! Приникла она к груди, зеленую морду подняла выше и вытягивает из нутра его дыхание, а все ее каменное тело пошло всполохами: красными, желтыми, зелеными…

— А-а-а, — стон вырвался из открытых уст.

— Джаркын, Джаркын, — всхлипывая и поглаживая мужа по груди, причитала старуха, — очнись, Джаркын, что ж я без тебя, как я одна-то… Джаркы-ы-ы-ын…

Собственное имя отдавалось в голове глухими ударами. Старик слышал плач и силился открыть веки, казалось, сросшиеся меж собой. Так и не справившись с ними, он простонал и выпростал руку из-под одеяла.

— Что, что? — всполошилась жена. — Молока дать, а? Попей, попей, Джаркын, полегчает! Наша козочка, сам знаешь, на вольных травах гуляет, молоко у нее хорошее, мертвого на ноги подымет!

— А-а-а, — хотел Джаркын сказать, что дура жена, что он и не собирается умирать, а вместо слов только стон, и кашель из самой глубины груди, с клокотом подобрался к горлу, перекрыл его.

Старуха поднесла чашку с молоком к губам, влила немного. Теплая жирная струя соскользнула в рот, согрела горло. Дышать стало легче.

— Айтулин, — прохрипел старик, — дай… — кашель прорвался, не дав договорить, но сил хватило поднять руку с растопыренными пальцами.

Айтулин сразу смекнула, о чем муж беспокоится. Живо отползла к изголовью, вытянула потрепанный мешок с сокровищами.

Как старик доплыл до берега, Айтулин сразу выгребла камни из корыта и спрятала подальше от людских глаз. Жили старики одиноко, да мало ли! Кто из кочевников мимо пройдет, а то худой какой человек заглянет. В юрте у них добра-то и нет, так, какая-никакая утварь, одежонка, вот и припрятала старуха заветные камни в тряпье. Кому оно надо?!

— Дай! — старик скрючил пальцы, пытаясь показать, что именно он просит. Да разве его старая жена поймет!

А она и думать не стала, чего мужу надо, поставила мешок перед ним, развязала заскорузлые завязки, раздвинула ткань и сама чуть не нырнула внутрь своим луноподобным лицом — так влекли к себе удивительные камни, так манили, что терял человек разум при виде их сияния.

— Уйди, — прошипел Джаркын, приподнимаясь на локте.

Айтулин откинулась назад. Если бы муж в этот момент посмотрел на нее, то увидел бы демоническую улыбку и дурной бесцельный взгляд. Но не до жены ему было. Лягушка из бредового сна не давала покоя!

Джаркын запустил руку в мешок, провел ладонью по камням, и вспомнились недавние ощущения, как так же на ощупь он доставал камни из сундука. Не сон то был! Явь! А вот и заветный камень. Пальцы пробежались по его выступам. Лягушка?.. Джаркын сжал камень и вынул руку.

Немощь помутила рассудок, силы словно утекли, как те дары, в Теплое озеро. Рука, державшая тело, подкосилась, и старик упал, уткнувшись лбом в кошму. Терпкий запах сырой валяной шерсти ударил в нос, как щепоть дурманящего порошка, пробуравил мозг до затылка и вернул сознание. Тяжело дыша, Джаркын перевернулся на спину и положил руку с камнем на грудь.

Протяжный выдох мужа привел в чувство старуху. Она подползла, толкнула его, вглядываясь в лицо, покрывшееся испариной. Рука старика соскользнула и Айтулин вскрикнула, увидев на его груди лягушку. Красная, с желтыми и белыми полосами поперек, она казалась трепещущей. Даже зеленая агатовая морда играла цветом.

Старик открыл рот, ловя воздух. Айтулин позвала его:

— Джаркын… ты живой?..

Он махнул одной кистью и провалился в сон без сновидений.

Айтулин посидела рядом, прислушиваясь к дыханию мужа. Красно-зеленый агат так и лежал на его груди. Убрать?.. Оставить?.. Айтулин никак не могла решить, что сделать. Ее сморщенное от жизни лицо отражало недоумение. Столько чудес, сколько они с мужем увидели за последние два дня, никто из их рода никогда не видел, ни одного такого! Айтулин довольно улыбнулась. Все-таки чудеса — это так необычно! Вот что она видела за всю свою жизнь? Эх… Родилась на просторе, кочевала с отцом и матерью, пока не повзрослела, не стала девушкой. А потом? Потом появился Джаркын. Увезли ее на другой берег Теплого озера, где и горы не так высоки, и люди другие. Чужие люди. Но Джаркын оказался ласковым мужем. Не бил, как другие, жалел, когда туго приходилось, когда работы было столько, что голова не соображала, сердце гасло в груди и только руки да ноги работали, будто сами по себе. Родила Айтулин четырех дочерей. Сколько просила Умай дать им сына, сколько просила… не дала! Видно, не доходили молитвы до ее ушей, не до нее было жене Тенгри, других слушала.

Джаркын корил жену за дочерей, сына ждал. Не дождался. Как выросли девочки, вошли в свою пору, отдали их, как и ее когда-то, и остались они с мужем одни. Поставили свою старую юрту на берегу озера, неподалеку от шумной реки, что стекала в него с гор, да так и стали жить здесь. Перестали кочевать. Уходил Джаркын в горы, то на охоту, то травы накосить, но недолго там оставался. Пасти им особо некого — козу да несколько овец, что за девочек дали, и в окрестностях реки прокормить можно — невелика отара! Конь старый был. Но помер в прошлом году, время пришло. Без коня трудно. Джаркын совсем сник. А на что его выменяешь? Эх, были бы сыновья, все было бы у них по-другому! И ей помощь была бы: это дочери уходят в чужую юрту, а сыновья невесток приводят! И сами отцу в помощь.

Джаркын во сне чмокает, есть, небось, хочет. Два дня не ест. Хорошо, хоть молока выпил. Щеки порозовели. Рука Айтулин легла на лоб мужа. Не горит… Неужто камень жар забрал? Ох и чудеса! Айтулин решила оставить подарок Тенгри на груди мужа. Укрыла его только потеплей. Посидела еще, послушала, как он дышит. Тихо дышит, не хрипит. Пусть спит! Надо поесть приготовить. Проснется голодный! Мясо сушеное еще осталось, ячмень есть, молоко заквасила вчера, надо процедить, курт⁴ навалять, с супом в самый раз будет!

Айтулин привстала на плохо гнущихся ногах. Руками себе помогла, да задела мешок с сокровищами. И такая радость ее вновь обуяла! Вот их спасение! Теперь и конь у них будет, и какого бродягу наймут в помощники, и юрту обновят — совсем кошма⁵ прохудилась! Расплылось лицо старухи в улыбке! Вновь захотелось посмотреть камни. Она взяла мешок и вышла с ним из юрты.

Солнце ярко светило над головой. Озеро разогнало облака, и теперь они белым пухом лежали на хребтах гор. Не сразу различишь, где облако, а где снежная шапка!

Айтулин стянула сушившуюся кошму на землю и уселась на ней, скрестив ноги. Мешок, украшенный цветами из красной шерсти, кое-где побитый молью, грел пальцы. Айтулин не выпускала его из рук, наслаждаясь предвкушением зрелища. Но вот нетерпение достигло своего предела, и она расправила старый войлок, разгладила смятый край и, приподняв за нижний угол, тряхнула мешок. Камни, обгоняя друг друга, высыпались на кошму.

— Ай, ай, ай, — довольно запричитала старуха, покачиваясь из стороны в сторону.

Других слов, кроме короткого восклицания, у нее не нашлось, чтобы выразить восхищение и то довольство, которое она ощущала. В животе приятно щекотало, как в былые годы, когда Джаркын запускал руку под платье, а в груди замирало сердце, ожидая то ли радости, то ли беды.

Не так много сокровищ успел забрать муж из сундука, но и горка величиной с черепаху радовала глаз. Айтулин зачерпнула камней, как воды в ручье. Каплей упала жемчужина, проскользнул между пальцами лазуритовый кабошон, скатился с ладони полупрозрачный агат… Женщина поднесла ладонь к глазам поближе, почти под нос, и зацокала языком.

— Ай, ай, ай…

Трясущиеся, скрюченные пальцы пробежались по камням. Приятным холодком отозвались сокровища. Айтулин сжала подушечками пальцев краснеющий сердолик, подняла, снова зацокала языком. Воображение старой женщины рисовало украшение, в котором этот камушек станет центральным, главным! Повиснет на груди серебряный бойтумар, на тонких цепочках будут позванивать, сталкиваясь друг с другом, зерна гранатов, бирюзовые вкрапления высветят красный сердолик…

Замечталась Айтулин и не сразу услышала стук копыт за юртой, храп коней, одурманенных быстрой ездой, лай своего пса, такого же старого, как и его хозяева. Так неожиданно прямо перед ней появились два всадника. Айтулин легла грудью на свое добро, подгребла мешок, неловко, по-старушечьи пытаясь скрыть то, что досталось ей на старости лет. Но камни как назло расползлись по кошме, вынырнули из-под дряхлой груди, засверкали, засияли. Айтулин шарит по ним, ухватила какой покрупнее, сжала в кулаке.

Всадники успокоили коней, цыкнули на собаку, но не спешиваются, видать, торопятся. Один наклонился, говорит:

— Мать, дай кумыса⁶, давно в дороге, горло бы промочить.

И ждет, а Айтулин дар речи потеряла, бормочет что-то несвязное себе под нос.

— Что с тобой, мать? — всадник недоумевает. Бросил быстрый взгляд на юрту, понял, что небогато тут. — Есть кто в юрте? — спросил, прислушался, поглядывая на темнеющий вход. Тишина. Никого нет. Он снова к старухе: — Видать, некому и воды поднести.

Слетел с коня, а старуха и вовсе к земле прижалась, трясется вся.

— Мать… — всадник подошел к ней, склонился, прикоснулся к спине.

В Айтулин словно демон вселился. Она подняла голову, осыпала гостя руганью, а сама подолом камни прикрывает, да неловко так. Всадник нахмурил брови. Из-под шлема капли пота стекают, щеки красные от ветра. Заметил он добро, сощурил свои и без того узкие глаза, усмехнулся.

— Так ты гостей привечаешь… А что там прячешь, а, мать?

И толкнул Айтулин. Она завалилась назад, ноги выпрямились, подол задрался, камни рассыпались.

Второй всадник слез с коня. Улыбается во весь рот.

— Что ж, раз ни кумыса, ни воды нам не дали, хоть этим насытимся!

Он наклонился к кошме, потянулся к сокровищам. Айтулин заголосила:

— Не смей! Не твое это! Джаркын! Каныкей! Сюда скорее, сюда! — выкрикивает имена, будто где рядом ее муж, ее сын, сейчас придут на помощь, защитят, а непрошеные гости оглянулись вокруг и смеются, понимая, что старуха пугает их. Только старый охранник попытался отогнать воров, за что и получил пинок, от которого отлетел в сторону.

Собрали они все камни, вскочили в седла, развернули коней. Старуха уцепилась одной рукой за попону, а конь, пришпоренный хозяином, поднял заднюю ногу, и пришлось его копыто прямо ей под дых. От острой боли Айтулин вскрикнула и упала. Всадники переглянулись и ускакали так же стремительно, как и прибыли.

Айтулин глотнула воздуха в последний раз и ее сердце остановилось. Потухающие глаза отразили белые облака, плывущие к озеру из-за гор. Расслабленная ладонь разжалась: пустая, она могла рассказать только о нелегкой жизни простой женщины, так и не нажившей добра, о котором мечталось.

Ночь погрузила мир в тишину. Редкий всплеск волны у берега, едва различимое вдали дыхание гор не мешали ее господству, напротив, они оттеняли ее, тонули в непроглядной вязкости. Безмолвные звезды украсили полог ночи мерцанием, луна бросила серебристую дорожку на подрагивающую гладь воды…

Джаркын очнулся от глубокого сна. Не открывая глаз, прислушался. Тишина… Собака подвывает. Теплое одеяло защищало старика от холода, но хотелось ему живого тепла. Он пошарил рядом, удивился, что старухи нет. Открыл глаза, но в темноте, лишь самую малость разбавленной лунным светом, который проникал в юрту через отверстие в потолке, разглядел только очертания вороха одеял и все.

Джаркын приподнялся на локте, камень скатился с его груди. Вспомнил старик все, что с ним произошло, и невнятная тревога охватила сердце.

— Айтулин, — позвал он, вглядываясь в серый абрис двери, подсвеченной луной.

Ни слова, ни вздоха в ответ. Куда подевалась? Неужто сбежала?.. Джаркын поперхнулся. Зачем? Да что такое в голову лезет?! Совсем спятил на старости лет! Старик поднялся. Камень, что привиделся ему во сне лягушкой, оставил под одеялом. Пусть полежит! Куда ему отсюда деться!

Кряхтя, нашарил Джаркын стоптанные кауши, что всегда стояли у порога — не сапоги же натягивать, чтобы до ветру сбегать? — и толкнул узкую приземистую дверь. Ядреный воздух ударил в нос. Старик с наслаждением потянул его в себя. Сейчас он чувствовал себя бодрым, как никогда! И холод ночи только освежил, как в молодости… Да где же старуха?..

— Айтулин! — позвал громче, поводя головой вокруг.

Лунная дорожка мерцала вдали. Драгоценные камни неба зависли над миром, словно решая, падать им или еще повисеть. Старик поднял кошму, лежащую рядом, удивился, что валяется. Мешок свалился с нее. Недоумевая, Джаркын оставил кошму и поднял мешок. Пустой… А где камни?.. Сердце обожгло огнем!

— Айтулин! — во весь голос закричал он.

Держа пустой мешок, старик обежал юрту вокруг, заглянул в загон с овцами. Они гуртом толпились в дальнем углу. И пса нет. Сторож! Джаркын с досадой сплюнул. Оглянулся вокруг. Старый кобель, поджав хвост виновато опустив голову, шел к нему.

— Где Айтулин? Где? — вопрошал старик.

Пес поводил обрубками ушей и вдруг завыл — протяжно, так, что мысли спутались, только одна забила в висок: «беда, беда».

Пес, оглядываясь на хозяина, потрусил ко входу в юрту. Лег у кучи тряпья, положил на него голову. И только тут Джаркын разглядел: не тряпье это, старуха его лежит, раскинув руки!

— Айтулин…

Он присел, встал на четвереньки, пополз к жене, повторяя ее имя шепотом, протянул руку, толкнул легонько в бок.

— Вставай, Айтулин, что это ты здесь лежишь, вставай… жена… Айтулин…

Ее тело уже остыло. Глаза потеряли жизнь, и не было в них взгляда, не было ни упрека, ни хитринки, с которой она часто обращалась к мужу. Дрожащей рукой Джаркын провел по холодным векам. Они едва прикрылись. Старуха словно не хотела закрывать глаза, решив подглядеть за мужем. Джаркын уронил голову и заплакал. Горячие слезы покатились по щекам. Стон вырвался из груди. Пес сел и, вторя хозяину, завыл во весь голос.

До зари просидел Джаркын рядом с телом жены. Он переложил ее на кошму, бережно укрыл одеялом, как бывало прежде, когда она, разгоряченная жаркими объятиями, засыпала, раскинувшись, пыша огнем молодого тела. Воспоминания, одно за другим, пролетели в голове старика. Вот она пугливой девушкой сидит в юрте его родителей, впервые ожидая мужа, которого еще и не видела ни разу. Вот лицо сияет от счастья, когда первая дочь заголосила, возвестив миру о своем рождении, вот суета и скорбь соединились вместе во всем ее облике, когда провожали в последний путь его отца, ее свекра. А как умела Айтулин веселиться! И ревновал ее Джаркын! Ведь стреляет глазками, вертится в танце, все на нее смотрят, любуются… И последнее, что запомнилось из их жизни — сундук в озере. Как Айтулин бегала по берегу, когда он поплыл к сундуку, а как она хлопотала над ним, когда болезнь лишила его сил и разума! Айтулин…

Новый день пришел светлым, солнечным, будто нет на земле горя, будто все счастливы под синим небом. Джаркын никак не мог понять, что случилось, почему умерла его Айтулин. Он походил вокруг юрты, нашел желтый камень, оброненный ею. Пошарил внутри их скромного жилища, надеясь найти сокровища, которые Айтулин наверняка спрятала. Но не нашел. И тогда одна мысль вкралась в его одурманенную горем голову: кто-то чужой был! Пришел незваным гостем, обокрал и, убив его старуху, скрылся, как трусливый пес. И подтверждение тому нашел Джаркын! Следы копыт! И как он сразу их не заметил?! Два было всадника! Пришли с запада, ускакали на восток, вдоль берега озера. Джаркын сжал кулаки. Досада, стыд, что не смог защитить ни свою жену, ни свое добро глодала его сердце. Проспал все! Жизнь свою проспал! Жену свою не уберег!.. На сухие щеки выкатилась слеза. Обожгла хуже плети!

— Э-эх! — в сердцах воскликнул Джаркын.

Да и что теперь он мог сделать?! Но день нарастает, время бежит вперед, а его старуха все еще лежит на земле, все еще ждет погребения. Самому не справится с похоронами. Надо идти к людям, просить помощи. Да и разузнать, не встречал ли кто чужих вчера, рассказать всем о свершившемся злодеянии. Молва людская быстро летит, глядишь, и догонит убийц, и схватят их воины, и отомстят…

Стойбище его племени стояло у самого начала ущелья, там, где река с шумом вырывалась из скальных объятий и растекалась по долине — не пологой, но плавно спускающейся к Теплому Озеру. Десяток юрт примостились между стелющимися ветвями можжевельника и валунами, так давно спящими под открытым небом, что и забыли, когда были единым целым со скалами, разрубленными водой пополам. Еще не все люди вернулись с летников, но у каждой юрты хлопотали женщины, просушивая кошму под пока греющим солнцем, готовя суп из остатков сушеного мяса или сухих творожных шариков, которые каждая хозяйка катала из сквашенного молока. Скоро весь скот спустят с гор, посчитают приплод, отдадут дань вождю и устроят пир! Вот тогда приготовят хозяйки бешбармак из свежего мяса, приправив его кусочками теста, сваренного в густом бульоне. В такие дни Джаркын с Айтулин ездили в гости. Айтулин готовила боурсаки. Ох, и вкусные они у нее получались! Джаркын менял барана на муку. Айтулин топила курдючное сало и обжаривала в нем кусочки теста.

Стариков принимали радушно. Бывает и побурчит какой хозяин, но блюдо бешбармака не пожалеет. А Джаркын с Айтулин и не к каждому захаживали! Были среди поселенцев их родственники, с ними и благодарили Тенгри за покровительство, а Умай — за приплод и детей, не забывая попросить и о здоровье.

Теперь же Джаркын шел к людям один, и не в праздник, а с бедой. Не готов он к ней — к беде. Сколько раз они с Айтулин перемывали косточки той, что в прошедшую ночь явила свой страшный лик! Спорили, кто кого переживет. Вот теперь и спорить нечего. Он остался. Один. Еще лежит жена на земле, а сердце опустело, тоска заполнила обмягший мешок старой плоти, каким-то чудом еще умеющий чувствовать. Любил ли он жену?.. Любил! Ласкал, пока была молода, жалел в старости. Обижал — тоже бывало. А что обижал-то? Она и поворчит, да и то — за дело, а он… Как-то совсем плохо стало, все тепло из груди как из перевернутого бурдюка вниз слилось, и потяжелели ноги, не поднять… Джаркын грузно осел, оперся заскорузлыми ладонями о холодную землю. Открытым ртом ловит воздух, а он — мимо рта, и сжалась грудь, и сердце то стукнет, то замрет.

— Дедушка, вы чего здесь?

Джаркын поднял голову. В тумане перед ним в жарких одеждах сидит… лягушка. Влажной лапкой поводит по щеке, завела свою песню. Джаркын отмахнулся, а она толкает, тормошит. Старик воротит голову, да не отвертишься — настырная! Да как плеснет водой, туман сразу рассеялся, и превратилась лягушка в девушку.

— Кто ты? Что тебе надо?

— Я — Айгуль! Пойдемте, я вас до дома провожу.

— Айгуль… — Джаркын узнал внучку родственника. — Ой, дочка, не домой мне надо, старуха моя померла, лежит там, людей позови…

Всем миром проводили Айтулин. Высокий холм насыпали. Джаркын сам воткнул в него длинную палку с конским хвостом на конце. Кто-то из женщин повязал на нее моток цветных нитей. А людская молва понесла весть о разбойниках, погубивших душу. Да мало ли их бродит по земле? И не всякий отличит хорошего человека от плохого. И разбойник на людях старается быть как все, чтобы его привечали, делились кровом и пищей.

Как ни горевал старик о своей старухе, а мысли о мщении вяло провисали в его больной голове, как те нити на погребальном холме. Если и была какая-то живость в старом человеке до того, то теперь он чувствовал себя никчемным, бессильным, и не осталось в нем никаких желаний и никакой заботы. Одиночество холодило его сердце, забирало последние силы.

Поначалу люди помогали. Кто еды принесет, кто посидит рядом, поговорит о том о сем. Но горе близко только тому, кто хранит его в своем сердце, а у других и так забот хватает.

— Джаркын, ты бы перебрался к нашему стойбищу поближе, — предложил вождь племени, навестивший старика. — Овец в общее стадо отдай, не прокормишь зимой. А тебе найдем место в теплой юрте.

— У меня своя есть, — ответил Джаркын.

— Оно-то так, но пустая она без хозяйки, а у нас всегда найдется чашка горячей похлебки.

Не убедил вождь. Не пошел Джаркын к людям. Как ни тосковал он по старухе, а обычные хлопоты по хозяйству отвлекали. Овец пасет, дрова к зиме готовит, юрту починяет. Разобрал вещи, ненужные стал менять на еду. У кого курт возьмет, у кого сухого мяса. Летом они со старухой запаслись травами, целебными корешками, насушили ягод, навялили яблок — зиму продержится!

Старый пес всегда с ним. Разве что куда улизнет, чтобы еды раздобыть. От хозяина мало что перепадало! Но пес свою службу нес, как положено. Не еда привязала его к человеку. Богом он поставлен охранять его от всякого зла. Хозяйку не уберег, за что помнил свою вину. Но нет страшнее врага, чем человек! А за хозяином следил исправно. Как кто чужой к юрте, так кидается в ноги, лаем исходит.

— Совсем пес твой озверел! — жаловались гости.

Джаркын для острастки цыкнет на него, но не бьет. Понимает, что за него пес горло дерет. Да и кроме безмозглых овец никого у него не осталось. Вот и выходит, что пес — самый близкий из всех живых.

За зиму Джаркын прирезал пару овец. А что их жалеть? Помрет, кому они достанутся? То-то же! И не жалел. Зима прошла. Сердце успокоилось. С весной и силы в тело вернулись. Крепким стал чувствовать себя Джаркын. И все чаще всматривался вдаль, за озеро, на далекие горные хребты. Что там за ними? Выйдет пасти овец и все смотрит в небо. Сокол пролетит — напомнит ему старый сон. Достанет Джаркын заветную лягушку — всегда ее с собой носит! — и вертит в руках, разглядывает. А сокол своим полетом все тревогу нагоняет. Потерял Джаркын покой.

Когда воздух наполнился ароматами молодых трав, когда песни птиц стали веселее, когда пастухи племени начали собираться на выпасы, Джаркын раздал людям скот и все добро, спрятал агатовую лягушку за пазуху, взгромоздил хурджун с припасами на плечо и пошел. Куда? Куда дорога повела!

Пес, оставшийся без дома, без стада, без хозяев, встал в нерешительности. Где-то там блеяли овцы, которых он охранял у своей юрты. Где-то там лежала и разобранная юрта. Где-то там в земле покоилась хозяйка. А хозяин пошел, не позвав его. Пес поднял морду, потянулся к небу и завыл. Джаркын оглянулся. Пес с готовностью напрягся. Джаркын, помолчав, кивком позвал его. Сорвавшись с места, как щенок, кобель рванул к хозяину и, благодарно ткнувшись носом в его колени, посеменил рядом.

Примечания

2

Небесные горы

3

Тенгри — бог неба у кочевников.

4

Курт — шарики из высушенного творога.

5

Кошма — войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти.

6

Кумыс — кисломолочный напиток из кобыльего молока.