Год Синей Лошади. Рассказы о жизни, счастье и любви, написанные с юмором и от души

Галина Викторовна Балабанова

Вы любите заглядывать в окна темными зимними вечерами? Когда в них горит свет и жизнь обитателей дома видна прохожим как на ладони. Такие «окна» открываются в сборнике Галины Балабановой «Год Синей Лошади». И перед нами возникают любопытные образы и герои, чьи судьбы складываются перед читателем причудливым калейдоскопом. Кажется, что, наблюдая за ними, можно прожить еще одну жизнь – интересную и каждый день новую.Произведение «Баба ягодка опять» ранее было опубликовано отдельным изданием.

Старушка-загребушка

В огромной, захламленной мебелью комнате, когда-то носящей гордое название гостиной, в стареньком потертом кресле сидела сгорбленная, похожая на усохший колобок седенькая старушка. Глаза ее, покрытые пеленой, с тоской смотрели на потрескивающий искусственными поленьями камин, а пальцы, подрагивая, перебирали подол выношенного до дыр старомодного платья.

Вот уже несколько дней подряд старушку мучил один и тот же вопрос, на который она не находила ответ: была она когда-нибудь счастлива или нет? Если нет, то зачем появилась на свет? Зачем мучилась все эти годы? Зачем отказывала себе во всем? А главное для кого? Ведь у нее не было ни детей, ни родственников, ни даже гражданского мужа.

Она вытащила из тумбочки небольшую бархатную шкатулку, погладила ее изуродованной артритом рукой. Кольца, сережки, цепочки, кулоны, коронки зубов — как же она их любила, какие надежды возлагала на них.

Из подслеповатого глаза вытекла похожая на ручеек тоненькая слеза. Старушка хотела смахнуть ее рукавом… но передумала. Ручеек беспрепятственно потек по щеке, по остренькому, похожему на птичий хвост, подбородку. От мысли, что жизнь прошла стороной, защемило в груди, боль гвоздем кольнула в лопатку…

«Неужели конец?» — пронеслось у нее в голове. Она вытащила из-под подушки кошель и, пересчитав аккуратно сложенные купюры, удовлетворенно вздохнула. Но и после этого легче не стало. Мысли о несправедливости жизни червями копошились в воспаленном мозгу, доводя старушку до бешенства.

И за что жизнь так жестоко обошлась с ней? В чем она провинилась? Ни мужа, ни детей, ни подруг. Хотя… какие подруги? Завистливые, склочные бабы. А вот мужчины… С ними ей действительно не везло.

Она стащила со стола альбом и, придерживая пальцем обложку, открыла посредине. С черно-белого снимка с оторванным уголком на нее смотрел бравый усатый мужчина. Старушка смахнула с подбородка надоедливую слезу.

«Ну, здравствуй, Петя, — вырвав снимок вместе с листом, обиженно проговорила она, — может, расскажешь, за что ты со мной так поступил? — старуха поднесла снимок к глазам. — Неужели за то, что хотела тебя в Москве прописать и приодеть, голь перекатную? Так что же в этом обидного, Петя? У тебя же не было ни гроша. Другой бы радовался, а ты взял и сбежал. Да еще женился на брошенке. А ведь я любила тебя… — Она сложила фотографию пополам. — Если бы ты знал, сколько я слез пролила, сколько денег по бабкам-гадалкам потратила, как у матери твоей в ногах валялась. Интересно, где ты, Петюнчик, сейчас? Небось, по помойкам шатаешься? А жил бы со мной, как сыр в масле катался, и все бы у тебя было как у людей. И хлебушек с маслицем, и икорочка, и водочка, и коньячок. Эх, Петька, Петька, какой ты болван. И себе и мне жизнь испоганил».

Она порвала фотографию на клочки и, швырнув обрывки на пол, перевернула страницу: «А ты, Юрка, как со мной поступил?! — со свистом прошипела она, ткнув в фотографию пальцем. — А поступил ты со мной как свинья. А я ли тебя не лелеяла, не охраняла, как цепная собака? И чем ты мне отплатил? Привел в дом белобрысую мымру, которая там какие-то стишата писала, и кофе ей в койку носил. А меня, морда бесстыжая, хоть бы раз чайком угостил». — Она набрала в рот слюны и, плюнув в лицо бывшему кавалеру, перевернула страницу.

Глянцевый снимок, сверкнув белизной, кленовым листом упал ей под ноги. Старуха вздрогнула, злорадный блеск в глазах потускнел, щеки покрылись румянцем.

— А ты как тут оказался, Алеша? — откинувшись на спинку, прохрипела она. — Я же тебя под матрас положила, или нет… — она стиснула зубы, чтобы не закричать. — Сколько же лет прошло, Алексей? — Она мысленно подсчитала года. — А я все помню, будто вчера. И море, и горы, и тот злополучный вокзал, и жену твою, грымзу проклятую, и детей сопливых, которым твой колченогий папаша носы утирал. И даже цветы, которые ты жене покупал. А мне хоть бы раз, хоть бы розочку… Хотя, вру, было два раза — три дохлых желтых тюльпанчика. А я все терпела, прощала, думала, оценишь, гнездышко для тебя вила, — она обвела глазами комнату, — смотри, сколько всего. И ковры, хрусталь, постельное белье, и с денежками все хорошо. Я не трында какая-нибудь, денежки берегу, копейку к копейке, зря не потрачу. Все по делу, и то оглянусь. Иногда и кофточку хотелось себе прикупить, и туфельки, и юбчонку. А подумаю хорошенько, зачем они мне? Лучше я эти денежки приберегу или в банк под процент положу. Вот так и жила. Вещички носила по несколько лет, а голытьба надо мной потешалась. А мне плевать было. Думала, вот счастье придет, и буду я жить как царица. Однажды шапку тебе норковую по случаю купила, в два раза дешевле, чем в магазине. У девок от зависти аж зубы свело. Только подарить не успела, ушел ты от меня… к грымзе своей. С тех пор в шкафу на полке лежит. Боюсь, как бы моль не проела. Вот, Алексей, какая могла бы быть у тебя жена. Не то что твоя транжира. Вспомни, сколько ты ей денег давал? А она, мотовка, все тут же спускала. Бедный, бедный мой Алексей. Небось, догола тебя, стерва, раздела. — Она съехала с кресла на пол и на четвереньках поползла к окну. — Сейчас еще тебе чего покажу, — отдернув штору, улыбнулась она. — Вот, смотри, какой сундучок. Кованый, толстостенный. — Она сорвала с крючочка замок. — Гляди, тут все, что ты любишь.

Сундук был забит разнообразными бутылками со спиртным. Тут были и коньяк, и виски, и дорогие вина, и элитная водка.

— Видишь, сколько мне надарили? Куда же мне это теперь? — Она подняла глаза к потолку. — Я же теперь, Леша, ничего не пью, кроме валокордина.

Она взяла в руки бутылку… и тут в коридоре раздался звонок. Старушка вздрогнула, и бутылка, выскользнув из рук, ударившись о сундучок, грохнулась на пол. Осколки брызгами разлетелись по изъеденному молью ковру. Старушка стащила с шеи платок и начала лихорадочно вытирать образовавшуюся на ковре лужу.

Звонок прозвенел еще раз, и еще раз, и еще…

Старушка ползала по полу, собирая бутылочные осколки, и трясущейся рукой бросала их в сундучок. Когда все было собрано, за дверью раздался встревоженный голос соседки.

— Валь, ты что ли? — перебравшись в кресло, недовольно проскрипела она.

— Кому ж еще быть, Ираида Андреевна. Конечно же, я.

— Я вроде тебя не звала.

— Да я хотела узнать, все ли у вас в порядке? А то звоню вам, звоню…

— Все хорошо, — притворно зевнула старуха. — Ко мне родственница приехала. Через недельку зайди, думаю, к тому времени выветрится.

— Что выветрится? Не поняла…

— Родственница, говорю, уедет через неделю, — спохватилась старуха, — тогда приходи.

«Откуда у нее родственница?» — удивилась соседка, но зная сварливый характер старушки, допытываться не стала.

* * *

Через неделю по сигналу соседки в квартиру, где жила Ираида Андреевна, приехал наряд милиции. Они долго звонили в дверь, стучали, кричали… но ни на звонки, ни на стук, ни на голос никто не отвечал. Пришлось ломать дверь.

Войдя в комнату, стражи порядка увидели следующую картину. В кресле у окна, возвышаясь, словно на троне, сидела покрытая трупными пятнами полуразложившаяся старуха. В кулаке у нее был зажат потертый кошель. На полу валялись коронки, кольца, сережки. В углу, у окна, лежали три небрежно свернутых, проеденных молью ковра, недалеко от сундука — сложенные горкой бутылки.

Когда старушку упаковывали в мешок, из-за пазухи у нее выпал конверт с документами на дом в Подмосковье, несколько драгоценных камней и серебряная цепочка, пропавшая несколько лет назад у той самой соседки.