Мы будем вместе. Письма с той войны

Гавриил Яковлевич Кротов

Необычная книга, состоящая из множества писем, написанных педагогом, прошедшим всю Великую Отечественную войну. Письма о педагогике, о литературе и искусстве, о фронтовой жизни и армейском быте, но главное – о любви. О любви, на пути которой стоит слишком многое, чтобы быть уверенным в счастливом итоге стремления друг к другу. То и дело возникают разные драматические развороты, «придуманные» исключительно самой жизнью.Ориентироваться в реалиях того времени помогают многочисленные примечания.

Часть 2. Ты мой далёкий огонёк

Глава 2—1. Да была ли Москва, счастье, любовь и свет?

Мне и в голову не приходило, что такая встреча возможна

(из «Бавыкинского дневника»)

…13 марта 1944 года я собиралась на отчётно-выборное комсомольское собрание (в то время комсомольская учительская организация была общая для всех школ района, а я была член бюро). У нас дома на Клинической улице ещё была печка-плитка в большой комнате. Я нагрела воды, вымыла голову, и в это время соседка, Вера Ивановна, сказала, что меня спрашивают. Вышла в коридор, в дверях стоит старшина с усиками, в длинной шинели, и спрашивает: «Марина Гиндина? Очень приятно. Я Ган Кротов». (Забыла написать, что мы через два-три письма перешли на «ты», и он подписывался «Ган», а я «Марина»).

Я оторопела. Господи! Не может быть, мне и в голову не приходило, что такая встреча возможна, но усики! Это, конечно, мой адресат. А мне надо идти, и голова мокрая, как назло.

Я протянула руку и прошептала: «Здравствуйте». — «А в письмах мы были на ты». — «Ну, здравствуй». Привела его в комнату. Дома никого не было. Мне через полчаса надо было уходить. — «Если хочешь, вот чайник горячий, пей чай, а я пойду оденусь», — не очень гостеприимно предложила я.

Честно говоря, я очень растерялась. Ведь эта переписка была для меня совершенно абстрактной, как если бы я писала Евгению Онегину или Шерлоку Холмсу. Если бы я увидела в дверях Дон Кихота или принца и нищего, впечатление было бы примерно такое же. Ганя существовал для меня только как литературный герой, я не могла вообразить его существующим реально.

Но так или иначе, я оделась и заявила, что должна спешить, а он, если хочет, может меня проводить. И он пошёл меня провожать, храбро взяв под руку. Тогда я была такая, как на старой фотографии, где я в зимнем пальто и в меховой шапочке.

На собрание он меня проводил, и мы договорились, что он придёт в школу.

На другой день я привела Ганю в школу, где собрала пионерский актив (штаб дружины) в библиотеке, и он два часа рассказывал о войне, с юмором, словом, очаровал всех девочек. Эти рассказы меня очаровали, да и манера рассказчика была полна юмора и ещё чего-то, что не могу назвать другим словом, кроме французского «шарм» (обаяние). Договорились о следующей встрече… На «ты» мы были ещё в письмах. Тяжеловесное «Ган» заменили на «Ганя» (я поинтересовалась, как его в детстве звала мать).

Договорились назавтра пойти в кино. Я не удержалась и что-то съязвила по поводу его дурацких усиков. Когда мы пошли в кино «Ударник» смотреть фильм «Кутузов», Ганя уже сбрил усики, а он их носил с шестнадцати лет.

Чтобы пройти к кинотеатру, мы должны были несколько раз пересекать улицы (от метро «Библиотека имени Ленина» и по мосту). Ганя не признавал официальных переходов, которые обозначались металлическими кружками-пунктиром на мостовой. Он шёл по оптимальной прямой, не обращая внимания на поток машин, очень уверенно, отстраняя рукой наезжавшую на нас машину. А я была воспитана в строгих правилах и всегда боялась милиции и вообще что-нибудь нарушить. Я его тянула к переходу, а он возмущался и говорил: «Как вы здесь, в Москве, привыкли по гвоздям ходить».

Вернувшись домой, мы застали у дверей Лёню Ольшанского, который тщетно пытался дозвониться, так как электричества не было. Лёня по старой дружбе чмокнул меня в щёку, и мы пошли пить чай. На столе горела самодельная карбидная лампа⁹ (не знаю, что такое «карбид», но горел как свечка). Лёня читал стихи, но когда прочитал пародию на симоновское «Жди меня», Ганя вдруг встал и ушёл: это стихотворение было для фронтовиков священным заклинанием…

Март стал для меня лучшим месяцем жизни

17.3.44

Да, сбылося речённое тобою: я в комендатуре. Но странно: не чувствую ничего ни обидного, ни досадного. Удивил патруль. Да и что может нарушить сказку сегодняшней ночи?

Сказка о том, как Ганюшке-простачку блеснуло яркое солнышко из тёмных очей, согрело теплом неожиданного счастья.

Муся! Неужели это правда? Или это шутка? Тогда это жестокая шутка, а этого я не заслужил. Правда, я ничем не заслужил и твоей ласки. Муся, проверь себя… и если это влеченье минуты, то скажи мне, иначе мне будет невозможно потерять тебя.

Вот и сейчас матерщина возбуждённых офицеров пролетает мимо. Я, вопреки твоему приказанию, — с тобой. Я вижу тебя спящую, я глажу твои волосы, вижу твоё спокойное лицо — ты спишь. Я готов тихонечко спеть тебе песенку Левко из «Майской ночи». По-моему, Левко не повезло, что лучшую ночь он дотянул до мая. Я опередил его, и март стал для меня лучшим месяцем жизни.

Муся, но пойми, как тяжело мне будет потерять тебя. Прошу, подумай и учти. Это будет жестоким ударом. Нет. Эти мысли я покамест выкину из головы.

В настоящее время я счастлив.

Это — всё. Это свет и тепло, которые будут сопутствовать мне в боях.

До этого я играл в прятки со смертью, а сейчас играю в догонялки со счастьем.

Нет, я не могу писать. Целую тебя.

Твой Ганя

Москва, комендатура

Фантастический был вечер, и закончился он фантастически

Из «Бавыкинского дневника»:

Когда Ганя приезжал в Москву, мы ходили в театр, а иногда к его знакомым по довоенной жизни.

Однажды вечером (1944 г.) мы поехали в писательский дом, напротив Третьяковки, — в гости к Семёну Калабалину¹⁰. Это один из первых воспитанников Макаренко. В «Педагогической поэме» он фигурирует под фамилией Карабанов. Ганя, оказывается, работал с ним около года в детском доме и очень подружился с ним.

Лифт не работал, мы вскарабкались на девятый этаж, где была квартира Макаренко. Я поднималась туда с трепетом. Его самого в это время уже не было в живых, а в квартире жила его жена.

Этот вечер я запомнила на всю жизнь.

С Ганей они встретились, как старые друзья. Семён Афанасьевич оказался мощным человеком, с крупной седеющей головой. Со мной держался так, как будто знал давным-давно. В книге он симпатичен, а в жизни просто обаятелен. Высокий, смуглый. Глаза чудесные. Весёлый.

Познакомилась я и с женой Макаренко — Галиной Стахиевной.

Калабалин рассказывал, как воевал в партизанском отряде в Югославии, попал в плен, как фашисты перебили ему кости рук ломом, но он чудом остался жив, бежал. Он подарил Гане свою фотографию, где снят с приёмным сыном, лётчиком (впоследствии погибшим). На фотографии написал: «Другу-человеку по работе над человеком».

Фантастический был вечер, и закончился он фантастически.

Это было время салюта. Во время войны салют давался в честь взятия крупных городов или завершения крупной операции. Части, участвовавшие во взятии данного города, получали названия — например, Харьковская, Смоленская дивизия и т. п. В этот вечер салют был в честь взятия Винницы, как вспоминал потом папа, или Орла и Белгорода, как помнится мне. Обычно мы выходили смотреть салют на улицу. Давали залп из 20-и, 24-х, 30-и орудий, установленных в разных местах Москвы — в частности, на Ленинских горах, рядом с теперешней станцией метро «Ленинские горы» (тогда её не было). После каждого залпа из ракетниц (вроде пистолета с толстым стволом) выстреливали специальные гильзы с ракетным зарядом. Он взлетал высоко в небо и рассыпался звёздочками — красными, зелёными, голубыми. Люди, стрелявшие из ракетниц, стояли на крышах высоких зданий по всей Москве. Ещё с первых салютов сложилась традиция, что мальчишки на улицах после каждого выстрела кричали «ура!» и бегали искать пустые гильзы. Потом как-то привыкли, а сейчас мальчики не помнят первых салютов, да и называются они сейчас просто праздничным фейерверком, и из орудий не стреляют (кроме, кажется, Дня Победы), и «ура» не кричат.

В этот необычайный вечер у Калабалина мы смотрели салют с балкона, который выходил в сторону Кремля. Видны были пушки, стоявшие во дворе Кремля, за Москва-рекой, и виден был даже огонь в дулах при выстрелах, хоть они и были холостые. Россыпь разноцветных ракет виднелась далеко, по всему небу. И залпов было много.

Не могу представить, есть ли ты или всё это снилось

21.3.44

Милая черноглазая Муся!

Я дома. Словно из сказочного мира я упал в яму: грязь капает с настила, под подстилкой нар хлюпает вода, на полу под хворостом лужа. Да была ли Москва, счастье, любовь и свет? Ещё тяжелей. И ты — чистая, красивая — становишься снова далёкой, нереальной мечтой. Я не могу даже представить, есть ли ты или всё это снилось мне. Надежды на отпуск в Москву исчезли безнадёжно. Оказывается, через полчаса был отменён приказ о моём отпуске, а я уже уехал, иначе я так остался бы без отпуска. Получил твоё письмо и фото — милое, дорогое лицо, но без очков, и неподвижное равнодушное лицо не даёт мне представления о тебе, о которой я помню.

Но как тяжело! Испытав счастье, потерять его и готовиться к смерти.

Мне в этой грязи кажется, что я не имею права на твою любовь, на тебя — чистую, умную.

Прочёл твои письма, тяжело было читать их. Ты многое там написала того, что я сейчас спокойно читать не могу. Ну ладно, буду ждать встречи, выполнять приказ Калабалина.

Снова нарастает грязь. Мне думается: смогла бы ты поцеловать меня вот такого?

Мусёнок, я ещё чувствую свежесть твоих губ, нежность и ласку.

Тяжело и досадно.

Но люблю и буду жить ради этой полноценной любви: со свечами и алтарём, с сыном и работой.

Твой Ганя, скучающий вдали

Продолжительный и радостный разговор с Абрамом

21.3.44

Моя милая, ласковая, нежная. Я ещё сплю. Хотя обстановка ощутительно напоминает о себе. Но что обстановка?

Муся, я добьюсь своего. Но поговори с мамой о квартире на случай моего приезда. Я даже брошу курить ради этого, но поеду я только ради тебя. Муся, позвони Семёну¹¹, что я получил от Ткаченко письмо, и сообщи его адрес: г. Пятихатка Днепропетровской области, п. я. 99, Ткаченко Л. С. Он предлагает перейти к нему на работу в НКВД. Как ты на это смотришь?

Смотрю на твою карточку, но как она мертва! Теперь легко представляю подвижность твоего лица, теплоту губ и холод пальцев.

Ура! Сейчас ходил в санитарное царство и видел Абрама Локшина¹². Был продолжительный и радостный разговор. Вспомнили маму, Дею, Галку и, конечно, тебя; вспомнили ваши беседы, кабинет, медведя. Мнения разошлись: я за педагогов, он за медиков. В общем, он сделался для меня реликвией воспоминания моего нечаянного счастья.

Он обещал написать вам письмо. Я указал, что не писать писем — это (не говоря «свинство») поросячество. Он согласился. Итак, я имею нового друга, напоминающего друга.

Пиши свои мнения о переходе в НКВД, это решит вопрос моего согласия.

Крепко, крепко целую тебя, целую Галку, привет маме и Дее.

Жду писем. Твой Ганя

Быть достойным своей Муси

22.3.44

Я вижу, как твои губки презрительно улыбаются. «Боже, Ган, который нравился мне, одурел. Он в два дня написал четыре глупейших письма». Я знаю, и ты презираешь рай. Представляю, как скучно читать тебе мои вздохи и хвалу тебе. Но ты особенно не задавайся. Если через два дня я не получу письма, то прочтёшь то, что заставит тебя дрожащей рукой царапать каракули оправдания. Ужасайся и не доводи меня до гнева. А пока — пишу письмо по-прежнему горячее.

Читай около бочки, ибо я шлю тебе пламенный привет, от которого может вспыхнуть всё. Я вижу, чувствую (предполагаю), как твои холодные пальцы даже согрелись.

(Вредные люди мешают мне беседовать с тобой. Итак, антракт в самом начале письма.)

Выдал жалование и снова думаю о тебе. Жизнь приняла прекрасный смысл. Я предполагаю перейти в НКВД, принять офицерское звание, чтобы быть достойным своей Муси. Думаю взять с собою и Ивакина. Завтра иду к Абраму исключительно из-за того, что это напомнит мне тебя.

Муся, как я жду твоих писем, чтоб иметь уверенность, что это не мираж, что ты действительно помнишь обо мне.

3 часа ночи. Не хочется спать, но и оставаться наедине со своими мыслями тяжело. Играл в карты, выиграл около тысячи рублей, и невольно вспоминается поверье, что кому везёт в карты, тому не везёт в любви. Это будит тревожные мысли. Нет, терять любовь я не хочу.

Муся, прошу тебя, указывай мне ошибки и в письмах. Твой Ганя

P.S. Когда же я получу твоё письмо? Последние два знаю наизусть. Смотрю на фото, приклеенное к книжке рядом с надписью, вспоминаю вечера в кабинете, кино, метро, первый поцелуй и разлуку.

Глава 2—2. Мечты и сомнения сменились реальными мыслями о будущем

Хотелось бы знать, кого я встречу в Москве

27.3.44

Чего ради я буду сдерживать желание поговорить с тобой? Если тебе неприятна моя назойливость, то письмами можно разжигать печь. Но писать я буду. Вот уже четыре дня, а писем от тебя нет. Ребята уверяют, что

Если писем не придёт,

Значит, позабыла,

Значит, надо понимать,

Вовсе не любила…¹³

Да и вообще они сокрушённо вздыхают: «Подменили нам в Москве старшину». Сегодня в моей землянке играла гармонь, но я не пел (кончал книгу). Злоязычники доложили командиру, что Кротов заболел «венерической» болезнью — влюбился. Я успокоил, что эта болезнь не заразная; они отвечают, что и иммунитет от неё не вырабатывается в первые 50 лет. Милые мои противники. Без них я подох бы. Но всё-таки вывели меня из состояния.

Пели «В землянке»¹⁴, а мне представлялась Москва, станции метро, кабинет, твои холодные руки, глаза и губы.

Воет метель. Тоска жуткая. Это плохо. С таким настроением идут не в бой, а в крематорий.

Муся, так или иначе, но я приму все меры, чтоб приехать в Москву. Побыть ещё с тобой. Но мне хотелось бы знать, кого я встречу в Москве: Марину, Мусю или Марию Лазаревну? Будут ли всё те же непреодолимые условия, которые «сильнее нас»? Первый раз мы встретились, как очень давно знакомые, а теперь мне хочется встретиться родными.

Надежд на отпуск мало, но у меня, кажется, есть настойчивость. Завтра вышлю тебе первый том книги (колоссальный¹⁵) из большой серии.

Ну, пока! Жду нашей встречи. Целую тебя. Твой Ганя

Ночь прошла, скверное настроение прошло

1.4.44

Боюсь, что тебе не так легко, как можно подумать по твоим шутливым письмам.

Буду ждать, когда пройдёт моя хандра, возможная из-за неудачи (добивался отпуска), но пора в бой! А там…

Может быть, вдали за полустанком

Разгорится завтра жаркий бой,

Потеряю я свою кубанку

Вместе с разудалой головой¹⁶.

3 часа. А всё-таки судьба чертовски приятно побаловала меня. Пора заплатить ей дань.

Снова солнечный день. Ночь прошла. Скверное настроение прошло.

Я постеснялась подойти к Калабалину

(из «Бавыкинского дневника»)

После этого вечера я ещё раз видела Калабалина. Он звонил мне по телефону и пригласил на вечер памяти Макаренко (5 лет со дня смерти). Мы ходили с моей мамой. Семён Афанасьевич сидел в президиуме, и я постеснялась по окончании к нему подойти. Он выступал, немного кокетничая, но очень живо, ярко, и был опять обаятелен, хоть влюбляйся в него.

Как тесен мир. Много лет спустя Максимчик¹⁷ был в археологической экспедиции под Ростовом, и там с ним работал внук Калабалина. Потом этого мальчика вызвали телеграммой на похороны деда: Калабалин внезапно умер.

А фотография, подаренная в тот далёкий вечер Гане Калабалиным, хранится у нас и до сих пор.

Верю в тебя и рад подчинить свою жизнь тебе

8.4.44¹⁸

Вот и Тула, вокзал.

Вчера вечером мы долго говорили с капитаном Жмуром. В этих разговорах упоминались «чёрные ресницы, чёрные глаза». Он одобряет мою дружбу, считая тебя другом, и не способен представить что-либо большее. «Она для тебя слишком красива». Правильно рассуждает.

Читал твои надписи и прочитал грузинский текст.

Муся, на душе так легко и спокойно. Верю в тебя и рад подчинить свою жизнь тебе.

Вечером буду писать письмо твоим детям. Жду машину с Абрашиным начальником. Абрам хорошо о нём отзывается.

Движение застал полное.

Меня, как передают, уже спрашивали. Будет, очевидно, ОВ, но я, пожалуй, буду глупо улыбаться.

Бумага кончается. Жаль, что это не лестница-чудесница, а то я писал бы тебе бесконечные письма.

Мне кажется иногда, что не я, а ты старше меня

8.4.44

Моя дорогая, милая Звёздочка!

Вот я и дома. Оказывается, можно было не спешить, но я чувствую, что дальнейшее пребывание в Москве было бы вредным для нас. Мечты и сомнения сменились реальными мыслями о будущем, а в этой сфере я чувствую себя спокойней и уверенней (самоуверенность). Даже твои письма не могли расстроить меня. Случись это до отъезда, было бы плохо. Муся, мы не ошиблись!

Ты просишь согласия написать сугубо интимную вещь. Глупая, маленькая девочка, разве мы теперь не стёрли все границы отчуждённости; разве не существует тайна двух? Пиши, и ты услышишь в ответ самую тёплую, доверчивую правду. И никогда не проси разрешения, и не сомневайся в тайне.

Мне кажется иногда, что не я, а ты старше меня. Я могу быть доверчивым ребёнком, и это не тяготит меня. Но, милая, не слишком ли ты сгущаешь наши различия? Твои друзья, побывав со мною, пожалуй, потеряли бы свою чистоту и блеск или… совесть.

Конечно, я пришёл к тебе не с целью флирта или романа. С первых минут я почувствовал, что ты — яркая недоступная звёздочка. Откровение: я пришёл с утилитарной целью использовать нашу дружбу для получения бумаги и морального отдыха около умного человека, а кончилось… хорошо. Только не подозревай во мне подлости. Ради разврата я не создавал бы такого сложного чувства. Да и зачем ради этого искать достоинств человека, когда вполне достаточно женщины, а женщин хватило бы и на мои достоинства. Возьми эти слова обратно и не делай мне больно. Я добивался перемены чувств. Но я знаю, что ты не можешь быть такой, я верю тебе.

Муся, разве Руфь любила Идена¹⁹ за ум, красоту? Разве различия у них не были сильнее? Я, конечно, не Иден и не смогу сделать всего того, что сделал он, но и я не лишён искры бога святого. Итак, сомнений нет. Я верю, люблю и надеюсь. На всё остальное я смотрю как на препятствия, которые мне необходимо преодолеть.

Мой вторичный приезд обнаружит шило? Ну и пускай!

Не пытайся слишком обманывать.

Храни тебя всё святое от белого листа.

Сажусь писать письмо детям. Ребята страшно довольны вниманием детей.

П. С. Скептический чёрт подсказывает, что у него есть привет к тебе. Это — Ивакин.

Ты думаешь обо мне — и это много

8.4.44

Получил первое письмо. О, сколько радости, надежды и счастья. Ты думаешь обо мне — и это много. Ты имела разговор с домашними и боишься огорчать меня. Нет, Муся, я это знал, и это меня не огорчает. Наоборот: Муся идёт вопреки условиям, которые «сильнее нас». Большего я не хочу. Лишь бы она сказала: «Ну и пускай». Правда, хотелось бы, чтоб всё было лучше, но что ж сделать?

Ну разве можно быть таким эгоистом: я рад, что тебе тяжела наша разлука, в то время, когда мне хотелось бы, чтоб ты была весёлой. Давай так и сделаем. Я буду добиваться встречи. Будет жить надёжней.

Ты не понимаешь, как это случилось? Очень просто: Шекспир прав.

Муся, зачем ты ставишь условие, чтоб я не огорчался? Нет, милая, я так много пережевал горечи, что потерял способность ощущать её. И пиши всё откровенно. Как меня радует непосредственность твоего признания в зависти к Дее.

Привет милому русскому человеку Марии Михайловне²⁰. Я знаю и верю, что она желает мне счастья.

Муся, ты садишься писать письма шести друзьям. Интересно, вхожу ли я в их число и под каким порядковым номером? Хотелось бы быть первым и пользоваться внеочередными письмами.

Сообщи мне номер почты школы: я буду чаще писать на школу, так как частые письма дома могут возбудить недовольство. Мне хотелось бы писать тебе на каждую (не кажную) трамвайную остановку.

Пиши мне всё, от серьёзного до мелочей. Буду рад твоим письмам и ласковым словам.

Как ты смотришь на мой переход в НКВД и офицерское звание? Радует ли это тебя, и может ли это приблизить нашу встречу?

Милая Муся, напиши общий взгляд на будущее. Что хотела бы ты от меня в этом отношении?

Пиши мне свои любимые стихи. Как бы хотел я слушать твои сказки.

Сегодня, уходя, я забыл твою записную книжку, в которой приклеена твоя карточка. И… вернулся. Я не могу жить, чтоб не глядеть на изображение, отдалённо напоминающее тебя. Могу ли не тосковать о тебе?

Заболтался.

Твой Ганя. Нелепая личность, которая забыла номер добавочного телефона. Напиши.

Кончилась сказка, началась жизнь

8.4.44

Вот и размяк твой Ганюшка-дурачок. Пригрело его солнышко твоей любви, и тяжело стало. Вот лежит твой Ганя на сырой глинистой постели и подвывает нужной песне о том, как умер бедняга в больнице военной. Только лёгкий запах духов напоминает о том, что я прикасался к той жизни.

Дурак, разве можно требовать от судьбы бесконечных даров? Разве недостаточно тёплого луча твоей любви, согревшей меня? Нет! Тяжело, что я оставил тебя. Вот и раскис.

Стоп! Мой Пегас — упрямая лошадка, — закусив удила, рванулась в заоблачную высь.

Был сегодня у Локшина, но какая может быть дружба… Меня шокировал его снисходительный тон о тебе. Я эгоист и не терплю, чтоб о тебе говорили не так, как это хотелось бы мне.

Между прочим, он дал мне справку о состоянии моего здоровья, понял, что есть какой-то артрит левого коленного сустава и миозит группы сгибателей бедра, или что-то похожее на это. В латыни я не разбираюсь, но знаю, что эта справка мне не поможет.

Вот это и нагнало на меня беспросветный пессимизм. И к работе охладел. Работа движется, замечаний ещё не имею, но сам-то себе я более строгий судья, и чувствую, что в моей жизни появилась трещина.

Раскаиваюсь, что не пробовал бороться с теми условиями, которые, как ты определила, «сильнее нас». Условности всё это. Сами надеваем мы оковы и тяготимся ими.

Кончилась сказка. Началась жизнь.

Прости меня за эти залпы писем. За их тоскливое содержание. Постараюсь выдержать себя и не писать дней пять, хотя бы до получения письма от тебя. Это будет нелегко осуществить, но я могу бороться с собой. Иногда я оставлял начатую пачку папирос и говорил: «Я не курю 10 дней».

Да и что можно написать о тайне двух. Твой Ганя

П.С. — а усы я брею.

Напиши, что говорят мама и Дея, какое мнение их обо мне и их взгляды на наши отношения.

Напиши мне стихи о стреле и песке на английском языке с дословным переводом. Я буду учить английский язык. Хочешь?

Глава 2—3. Ты не увидишь от меня ни подлости, ни обиды

Не странно ли — идя на смерть, мечтать о жизни?

8.4.44

Пользуюсь тем, что могу писать тебе. Скоро, быть может, этой возможности не будет. Но, Муся, дай слово, что ты меня не забудешь и будешь писать. Там твои слова будут тем живительным лучом, который согреет меня.

Ветром радостным шли свою ласку

И глубокую нежность свою.

Ветерок заберётся под каску,

Освежит меня в жарком бою…

Пойми, что теперь ты у меня одна.

Я, конечно, не прошу: «Жди меня». С болью вспоминаю злую пародию на это простое стихотворение. Ну и не жди. Надоест — скажи прямо, но вовремя, чтоб я не сделал лишней ошибки в жизни. Сохранишь жизнь.

Я всё ещё не верю в реальность твоего существования, в действительность московских вечеров; мне всё это кажется сказкой, осколки которой я изредка ещё вижу во сне.

Милая Муся, я умоляю тебя, пришли мне фото такой, как ты есть — в очках, я хочу видеть тебя такой, какой я знаю тебя. А я до боли чётко помню твою фигуру, жесты, одежду. Помню кадр: квартиру Макаренко и девушку в голубом.

Да, это, кажется, высочайший холм моей жизни, и будет жаль, если за его вершиной будет жёлтая, бесплодная пустыня.

Муся, ты мне пишешь, что если я буду огорчаться, то ты не будешь писать правды. Неужели ты способна обмануть меня или скрыть от меня правду? Я не знаю, чем я мог заглушить твою любовь, но знаю, что я не заслужил такой жестокой несправедливости. Пиши всё: почему и чем недовольны твои родные, чем мог бы я смягчить их отношение? Но помнишь, ты обижалась, когда я называл тебя маленькой девочкой? По-моему, в этом отношении ты можешь решать свою судьбу и не нуждаешься в мелочной опеке.

Эх, запутался я в своих чувствах. Ганюшка-дурачок, пережив всё, решил жить сначала. Мне иногда хочется, чтоб смерть спутала все эти карты. Это тяжело, когда сама возможность счастья превращается в смесь мучения, сомнения, неверия и жгучих желаний. Всё это исчезнет, когда я буду знать, что ты моя. Гуинплен и Дея²¹: он беспощадно избит жизнью, она свежа, он вырвал от жизни кое-какие успехи и знания, она — как остро отточенная художественная мысль, он — не видавший счастья, она — не знавшая грязи. Вот сочетание, которое раскалывает мою мысль клином сомнений. Но всё, что есть в этой грубой, неотёсанной внешности хорошего, я без остатка отдал бы тебе, но только открыто (свечи, протокол или согласие ближних, или вопреки согласию).

Вот о чём может думать солдат, готовясь к бою. Не странно ли? Идя на смерть, мечтать о жизни. Ивакин возмущён, что я отошёл от товарищей и пишу очередные сводки, но уверяет, что ты — должна быть чем-то особенным. И я соглашаюсь, что он прав (неправильно построенное предложение).

Ганя

П. С. А знаешь, как встречаются люди: ваш Абраша в 1942 году перевязывал мне раны. Думал ли я тогда, что он будет мне напоминать тебя — сказку?

Я буду нахальным, зная, что мама не постучит в стенку и не напомнит, что уже четвёртый час. Вот и решил не дать тебе спать до последнего клочка чистой бумаги. Представляю, что мы сидим вместе. Да и днём тоже.

Иногда мне может быть больно

10.4.44

Какое счастье иметь два письма, которые я изучаю. Жаль только, что анализ оставляет неприятный осадок на душе. Пойми сама: ты пишешь про К. и его обаяние, доходящее до такой степени, что «помани он меня пальчиком, пошла бы за ним куда угодно»… А мало ли таких, то есть он не единственный. Вдруг подобный ему «поманит пальчиком»? (Семён, конечно, этого не сделает из-за традиций дружбы грубых людей, он знает, что ты мой друг.) Боюсь я этого. Боюсь и другого: К. произвёл неприятное впечатление своим неглиже, а если ты увидишь меня таким, каким я буду через некоторое время, ты, может быть, с отвращением отвернёшься. Я ведь бываю похуже москвича с похмелья. Или ты увидишь то, что не заметила до сих пор: нервный тик, хромоту, приступы болей. Ведь «мои достоинства» произносятся только иронически.

Прошу тебя, подружись с Семёном. Через него ты поймёшь многое.

Тяжело читать и твоё табу на мой приезд. Я остался в «области фантазии», а реальная жизнь рычит на тебя. Страшно? «Да я и сама как следует не понимаю». Муся, или напиши мне, что ты аннулируешь это письмо, или мне будет больно читать его. Да, сердиться на тебя я не могу ни долго, ни на мгновение, но иногда мне может быть больно.

Муся, моя звёздочка, не меняй своих чувств, и я отдам себя всего. Могу же я быть человеком. Не мучь меня сомнениями. А я буду ускорять ход событий, не прибегая к подлости.

Высылаю тебе справку не для похвальбы или других целей, а как память. (Муся, могу ведь я гордиться наградами? Ты ведь не будешь отпускать сарказмы по этому вопросу.)

Числа 20-го жду ответа от Ткаченко, а в мае я должен иметь под ногами почву. Тогда я буду мечтать об организации быта: работа, книги, обстановка, быт и моя, моя, безгранично моя Муся — вот предел и начало новой эры.

Эх, Муся, я уверен, что смогу создать жизнь, которой ты осталась бы довольна.

Но покамест (опять «но») это — мечты.

На пути к их осуществлению много больших и сильных препятствий. Меня радует только то, что ты полюбила меня просто так не за звание, красоту, положение — это даёт мне возможность верить в своё счастье. Да, Муся?

Моя нежная, ласковая Муся, ты не представляешь, как сильно твоё влияние на меня. Хотя мне тоже «кое-что» не совсем нравится.

Я представляю нашу жизнь, насыщенную трудом, красотой и счастьем.

Остального написать не могу. Для этого нужно быть вместе. Твой Ганя

Раз ты любишь его, значит, он очень хороший человек

10.4.44

Хочется продолжить беседу, так как завтра я на три дня буду лишён этой возможности. Я отвечу на твой вопрос: «Можно ли любить двух?» Конечно, можно. Но должна существовать какая-то степень.

Я не знаю степени силы твоей прежней любви, но вижу, что ты не шутишь со мной. Ведь я сам просил не называть Ганей, не употреблять слишком нежных эпитетов, но ты отдала мне свои чувства вопреки всему: семье, ему и даже самой себе.

Значит, это было сильней. Значит, невозможно делить эти чувства.

Может, я ошибаюсь.

Муся, к чему эти муки? Ждать. Делай запросы сейчас, и тебе ответят, где бы он ни был. Но если он сохранил жизнь за счёт других где-либо в тылу врага и ты ему вернёшь свои чувства, то значит, они ОЧЕНЬ сильны. Это будет легче для меня, так как сожаления у меня не будет, а только лёгкое презрение. Ревновать я могу только к человеку.

Грубо, но правда.

Если же ты найдёшь его искалеченным боевой жизнью, я пожелаю вам счастья, мне будет очень больно, что я потерял свою звёздочку, держав её в руках.

Мой совет — сделать запрос. Это решит твои сомнения.

Раз ты любишь его, значит, он очень хороший человек.

Но тогда сообщи мне.

Вот моя правда, и поверь, что неправды я тебе никогда не напишу.

Но ты должна помнить одно — что ты для меня одна.

Жду писем и того, что ты хотела написать по секрету.

Не сердись на своего глупого Ганюшку-дурачка, он слишком счастлив.

P.S. Не знаю названия органа, который даёт справки об убитых, пропавших без вести, раненых и т. п. Но в Москве есть справочное бюро, может это уточнить тебе.

Женился я не по любви, а ради спокойной жизни

11—12.4.44

Получил твоё письмо. Знаешь, Муся, как больно было его читать. Я написал ответ, но прочёл, положил и… порвал. Слишком резко было написано, а мне не хочется обижать свою ласточку. (А ведь ты правда похожа на чёрную ласточку с белой грудкой.) Много думал, буря мыслей улеглась, всё же отвечу прямо, но правдиво.

Милая Муся, как не стыдно тебе обижать своего медведя. Ты пишешь: «Я не могу быть тебе настоящей женой… Сначала ты, конечно, не будешь обращать на это внимание, но когда пройдёт ослепление…». Муся, да считаешь ли ты меня за человека? Или думаешь, что я ищу в тебе прачку и кухарку, но зачем тогда ИФЛИ и твои способности? «Оставлю тебя без обеда, так мало утешения найдёшь ты в бровях да в глазах…». За это надо бы надрать тебе ушки. Но я объясню тебе откровенно.

Есть пословица: «О мёртвых говорят только хорошо или совсем не говорят», — но я это говорю с той целью, чтоб ты поняла, что я не новичок в этом деле. На М. я женился, я говорил тебе, не по любви, а ради спокойной жизни. Но она не могла бы заметить этого. Я или помогал ей, или создавал условия, но меня тяготило отсутствие общих интересов: она никогда ничего не читала, не увлекалась идеей работы, её не могли увлечь идеи Макаренко и Калабалина даже тогда, когда я мог держать областную конференцию под своим влиянием и добился входа на педагогический Олимп. Не было друга в работе.

В тебе я увидел того человека, с которым можно было бы идти по пути любой работы. У тебя есть то, что поддерживало бы меня и тебя. Да не только поддерживать, но и тянуть меня вверх, куда стремился я всю жизнь. Но, мне кажется, и я мог бы кое-что дать тебе.

О моих недостатках. Муся, они есть, я их не скрываю, они меня мучают, а это уже не консерватизм. Кроме того, война и контузия тяжело отразились на моей памяти, речи и нервной системе, но 2—3 месяца отдыха среди книг и условий — и это пройдёт. Всё это поправимо. Порукой этому моё желание и настойчивость. Но зато, Муся, ты не увидишь от меня ни подлости, ни обиды.

Милая Муся, твоё письмо причинило мне столько боли. Да, я груб. Жизнь не баловала меня, но я шёл вперёд. Я достиг малого, но дорогой ценой. Пожалуй, каждый из тех, кто поражает тебя блеском своих знаний, только знает, но эти знания не служат ему практическим пособием для борьбы. Быть может, и бороться-то он не сумеет.

«Когда ты уехал в первый раз, я была уверена, что вся эта история кончилась и дело ограничится письмами. А что — жалко мне письма написать, что ли? Вот и писала…».

Да ещё как писала! Я читал и захлёбывался от счастья, а это, оказывается, была милостыня. Неужели после моей сказки о Ганюшке-дурачке, доверчиво рассказанной тебе, ты могла подумать о такой жестокой шутке? Могу ли я не думать, что это может повториться? Нет, милая Муся, лучше не шути, а скажи прямо. Я не заслужил от тебя такого жестокого удара.

«И хотя я готова согласиться с теми, кто говорит: он тебе не пара…».

Но разве я скрывал это или пытался сгладить впечатление? Нет, это было бы плохо для дальнейшей жизни, а от тебя мне надо всё или ничего.

Муся, милая быстрая ласточка, прости, но мне больно, ой как больно подумать об обмане или ошибке, то есть потере того, что мне так дорого. И если это неизбежно — напиши прямо. Дальше будет тяжелей. А я тебе плохого не сделал. Я не употребил ни капельки силы, я не настаивал, я не мог бы обидеть тебя, и не смогу. Поверь, что так любить тебя способны немногие. Понимаешь ли ты это?

Муся, если ты не хочешь покидать Москвы, то я постараюсь устроить жизнь в Москве, если не вместе, то поблизости к тебе. Я ничего не требую от тебя. Но всей силой души хочу твоей любви. И не буду верить ей, покамест она не будет явной.

Сейчас ты отдала мне всё, неужели это может измениться?

Но всё это, как ты пишешь, было и прошло. Да? Теперь между нами будет только откровенное, правдивое.

Муся, ты хотела написать что-то интимно секретное и, очевидно, важное. Прошу тебя, пиши всё откровенно. Ведь между нами нет ни физических, ни духовных покровов. Ведь мы уже одно целое. Да? Милая моя, помни, что тебя любит твой Ганя всей силой своей души. И было бы грешно обидеть его обманом.

Теперь о своей жизни. Перемен нет, и не предвидится скорых перемен. Быть может, я успею получить ответ Ткаченко, тогда мне придётся побывать в Москве в НКО, а потом начнётся новая жизнь.

Был у Абраши. Приехав из Москвы, я его не застал — он ездил в Орёл. Хорошо познакомиться. Он очень понравился мне за его простоту и сердечность. Думаю, что мы будем с ним если не близкими, то хорошими друзьями. Мне очень понравилось его отношение ко мне, простое и милое, как, впрочем, и весь его характер. Передал ему свой книжный фонд, получил приглашение бывать у него и сегодня иду опять. Это хороший моральный отдых мне в условиях солдатской жизни. Он (наивное существо) много рассказывает о твоём друге. Теперь мне понятна сила твоих чувств. Он не заметил, что моя щека, прижатая ладонью, могла выдать мои эмоции.

Прости своего неуклюжего медведя. Целую тебя крепко, крепко.

Помни, что Ганя живёт ради нашей жизни, ради своего незаслуженного счастья.

P.S. Сегодня пробовал обработать один очерк, но чувствую, что нет ни памяти, ни гибкости мысли. Но пришлю (буду присылать) книжки. Пиши всё, что есть в твоей милой головке. Жду писем. Ганя.

Скажи, разве это не судьба?

12.4.44

Уже поздно. Все спят. Я пришёл от Абрама и пишу тебе. Да и кому я смогу передать то хорошее, что испытываю я, как не тебе, моей. Итак, пробыл у Абрама часов пять, и нашлось разговоров. Значит, мы подружились крепко. Да ведь и я там не был влюблённым, а следовательно, не потерял дара слов.

Свои впечатления об Абраме могу выразить просто: чудный человек. Понравилась мне и Женя. И знаешь, её голос отдалённо напомнил твой. Чем, не пойму. Он грубей, но есть что-то. Но она вообще — хороший человек.

Побывав у них, я словно смыл грязь души, хотя им я не пара. Но, быть может, мне надоела радуга в луже.

Завтра вечер проведём опять вместе. Довольна ли ты нашим знакомством и дружбой? Ты просила подружить, и я это делаю не только без напряжения, но с большим удовольствием.

Милая Муся, счастье, данное тобой, сопровождает меня и здесь. Ну, скажи, разве это не судьба? Пробудем вместе с ним мы, очевидно, долго.

Жаль, что ты не была с нами; пожалуй, я смог бы даже понравиться тебе. Скажи, почему так спокойно и легко на сердце, несмотря на твоё письмо, которое может породить неуверенность в своём счастье? Неужели всё это правда, что я любим тобой и серьёзно, а не так, как после первого отъезда? Третьего приезда не требуется для закрепления?

Нет, моя детка, теперь я приеду только с правами на счастье (правами и условиями), если до этого не получу зловещего листа. Но белый лист не посылай, так как цензура не пропустит, что-нибудь напиши. Но помни, что ты этим сделаешь убийство. Долой сомнения! Мне дали в спутники Веру, Надежду, Любовь и Мусю. Могу ли я не верить написанному? Покамест я не хочу верить.

Я не из тех, кого можно любить с первого взгляда

13.4.44

Весь день провёл в суете. Немалую долю времени посвятил оформлению своих партийных дел, чем удивил командование. Спрашивают, почему не сделал этого раньше. Что мог я ответить? Говорю, что раньше не собирался жить. Всем показалось странным, что я беспартийный. Однако горячо взялись за оформление.

Как хороша жизнь, когда вдалеке светит моя Звёздочка. Вспоминаются слова Короленко²². Ведь и ты мой далёкий огонёк, который заставляет двигаться вперёд меня, уставшего путника. Жаль, что иногда этот огонёк исчезает, а после него тьма становится особенно густой.

Перечитываю письма. Твою откровенность считаю ликвидацией (силлогизм) последних преград, когда наступает физическая и духовная близость. Я верю в тебя и не думаю, чтоб ты смогла плюнуть мне в открытую душу.

При разговоре с Абрашей я поразил его тем, что смог добиться отпуска. Он назвал это чудом. Глупый, он не понимает, что значит желать. А мне необходимо было съездить и, кажется, не напрасно.

Я готов трудиться до последних сил, чтоб иметь тебя рядом с собою. Значит, что я буду видеть тебя, безгранично мою. Да зачем писать! Ты, я знаю, понимаешь меня.

Милая Муся, при трезвом суждении я вполне оправдываю твои колебания. Я не из тех, кого можно любить с первого взгляда, но узнав — полюбишь, и то не умом, а сердцем.

Пришёл связной и коротко ответил: «Нет». Почему? За пять дней одно письмо. Буду ждать.

Вернулся в 11 часов. С 6 часов был у Абрама. Время провели хорошо. Писем от тебя нет. Получил только одно.

Разлука — лучший экзамен любви

13—14.4.44

Получил письмо. Долго сидел и думал. Думал тяжело и объективно. И знаешь, логика на стороне матери. Но она, конечно, ослеплена родительским эгоизмом. Ведь бывают же люди из воров и пр., бывают и подлецы под лоском внешнего воспитания. Так что её критерий, с которым она подходит к людям, не признан всеми и далёк от аксиомы.

Что такое культурность: говорить «здравствуйте» тогда, когда хочется сказать «чтоб ты сдох»? Меня удивляет эта культурность людей, впитавших перлы литературы, их содержание и идеи, но коль скоро дело касается своих интересов, то они забывают Герцена и Тургенева. Люблю я смотреть на московскую культуру с задней площадки трамвая. Хорошо наблюдать её, но, когда мне пришлось задеть локтем людей в погоне за счастьем, не украденным, а отданным мне, культурные люди кричат: «Куда прёшь?» — как кричат на рабочего в трамвае, глядя на его блузу, но не зная, что он, быть может, сделал что-то большее для человечества, чем тихая жизнь.

Логически: я — не пара. Но я не из тех, кто ставит свою фигуру в центр вселенной, хотя и беру себе место в жизни, и смогу ценить счастье, попавшее мне, больше, чем тот, кто примет твою любовь как нечто должное. Вот это — основная разница во взглядах на твоё счастье. Пишу не в осуждение Ольги Семёновны²³, а отвечаю на письмо так, как я думаю. Но почему она думает, что ты убежишь от меня? Что угодно, но этого не будет. Я не исключаю возможности столкновений по вопросам труда, но не быта.

Что делать?

Герцен порядочно написал по этому вопросу, и, кажется, всё сводится к тому, что человек имеет право на счастье, но ему мешают условности.

Я не Герцен и не берусь решать философских вопросов. Пусть люди отказываются от счастья, я отвечу прозаически: прежде всего, не следует дразнить людей и задевать больные места, коросты быта. Пусть для них небо остаётся без грозовых туч. Это не ложь и не подлость. Вдруг завтра бой, и твой Ганя не будет иметь претензий к жизни, или останется инвалидом и не будет иметь претензий к судьбе. Значит, угроза была напрасной, и она только сделает трещину в семье.

Может, за этот период тебе встретится человек, и тебе трудно будет связать свою судьбу со мной. Вот когда я явлюсь со всеми данными не пылкого любовника, а мужа, мы сами можем решить вопрос, не консультируясь у инструкторов по счастью (вроде Деи).

Но прошу одно: пусть тебя не оскорбляет этот материнский эгоизм. Будет время: ты не убежишь, а вернёшься радостной, тогда сердце матери оттает. Ведь мы знаем друг друга больше.

Ты удивляешься, как это получилось. Детка, да ведь когда я преодолевал препятствия разлуки, я знал, что сила моих чувств передаётся тебе. Ничего удивительного нет, что твоё сердце согрелось около моего огня больше, чем около яркого света твоих товарищей.

По-моему, волноваться нечего. Разлука — лучший экзамен любви. И, если на нём мы провалимся, это будет легче, чем поспешно построенная жизнь, которая может раздавить или покалечить её обитателей.

Прости, что я пишу тебе так спокойно. Это письмо мне далось не даром, но я должен уметь спокойно говорить о беспокоящих меня вопросах.

Теперь мне хочется поговорить не с робкой девушкой, ошеломлённой ударом жизни, а с другом, работником, учителем.

Как я рад, что ты понимаешь, что твои знания в Москве — «предмет ширпотреба», тогда как в другом месте это насущный хлеб для детей культурно голодных, знающих свою отсталость, стремящихся к свету. Вспомни интеллигентов 50-х — 60-х годов, которые бросали карьеру (оклад, квартиру, положение) и шли «сеять разумное, доброе, вечное» в свою Вахлатчину²⁴. Муся, разве ты не чувствуешь свою силу?

Но я не против Москвы. Только в ней я жить не буду. Километров 50—100 — и там я буду не просто выполнять, а трудиться. Муся, дай мне свою руку в этом труде, и мы пройдём небесполезную дорогу (хотя и нелёгкую).

Ну и разболтался, да ещё и на три гласа. Не сердись. Чувствуй себя бодрей. Мудрец сказал: «Если твоя правда настоящая, то час её прихода недалёк». Аминь!

Чтоб не нервировать семью, разреши писать или на школу, или до востребования. Мне всё же не хочется доставлять лишних мучений твоей маме.

Жду писем, таких, как это, я вижу его откровенность, и это радует меня. Твой Ганя

14.4.44. (опять 4 четвёрки) помнишь 4.4.44. — твоё решение. Это я считаю нашим днём.

Добиваться чего-либо против своей совести не намерен

13—14.4.44

Снова и снова перечитываю письмо. Я рад, что моя Ласточка любит меня до такой степени, что даже открыла это родным. Нет, это уже не ласточка, а орлица, способная защищать свою судьбу.

Неприятно, что близкие против меня.

Моя милая Муся, меньше анализируй события и не задавай вопросы: «За что?». Разве любят за то, что вкладывается в табель? Да, ты права, я достаточно плох, чтоб не обязательно возбуждать симпатию окружающих. Но тебе я отдал не показную сторону, а лучшие чувства. Отдал доверчиво и беспредельно. Отныне ты хозяйка моей души, а мне остаётся только управлять судьбой.

Как я рад твоим откровенным письмам! Это лучший залог взаимного доверия. Пусть правда не всегда приятна, но не от нас ли зависит жизнь?

Быть может, это письмо, как и многие другие, будет уничтожено, но мои мысли адресованы тебе, и пусть они доходят до тебя, минуя систему Наркомсвязи.

Ты пишешь о том, чтобы я не менял характера. Было время, когда желание и сомнения расшатали характер, а сейчас этого нет. Я чувствую себя спокойным. Добиваться чего-либо против своей совести не намерен, но у меня есть достаточно возможностей добиться. Муся, посылаю тебе справку как память: для одного ордена не поставлен номер, так как приказ есть, а получить до сих пор не могу. Если погибну — сохрани как память.

Твой нелепый Ганя

Примечания

9

Лампа, в которой источником света служит пламя от химической реакции карбида кальция с водой.

10

Калабалин Семён Афанасьевич (1903—1972): воспитанник А. С. Макаренко, педагог.

11

Калабалину.

12

Абрам Эммануилович Локшин (р. 1916) — военврач, двоюродный брат Муси. Ганя познакомился с ним ещё до знакомства с ней по переписке.

13

Из песни «Вася-Василёк» (1940) на слова Сергея Алымова.

14

Песня 1941 года на слова Алексея Суркова.

15

Имеется в виду одна из миниатюрных рукописных книжек, которые писал Ганя.

16

Из народной казачьей песни.

17

Яков Гаврилович Кротов.

18

После недолгого второго визита в Москву, куда Ганя вырвался 5 марта.

19

Руфь, Иден — герои романа Джека Лондона «Мартин Иден» (1909).

20

Мария Михайловна Гостемилова — директор школы №40, где Муся работала много лет, сначала пионервожатой, потом учителем. Именна она предложила Мусе называться Мариной.

21

Герои романа Гюго «Человек, который смеётся».

22

См. небольшой рассказ В. Г. Короленко «Огоньки».

23

Ольга Семёновна Гиндина — учительница, мать Муси.

24

См. Н. А. Некрасов «Кому на Руси жить хорошо»: «Минув деревню бедную, Безграмотной губернии, Старо-Вахлацкой волости, Большие Вахлаки, пришли на Волгу странники…».