Записки брадобрея царя Мидаса. Оглядываясь на детство

Гавриил Яковлевич Кротов

Это уже четвёртая из опубликованных книг Гавриила Кротова, который ни одной из своих книг не увидел, потому что свободного книгоиздания ещё не было. Она написана в последние годы жизни, но обращена к его детству в предреволюционной России, к тому, что он сумел увидеть и запомнить. Память у него оказалась необычайно цепкой, а теперешнее осмысление прошлого – мудрым и печальным. Книга содержит нецензурную брань.

Надёжный способ

пробудить память

Начну писать о том, что помню сам.

Помнить события окружающей меня жизни я начал с трёх лет, с того момента, когда мне на голову свалился баул с гвоздями, весом в полпуда. Событие чрезвычайное, и в семье оно произвело большее волнение, чем события в Лиссабоне и Мексике. Настя перепугалась, что ей влетит от матери, потому что не уберегла братца, оставленного на её попечение, за которого она отвечала если не головой, то другой частью тела. Мама перепугалась ещё больше: что может умереть мужская душа — продолжение рода. Отец немедленно съездил на извозчике за врачом, и все ждали, затаив дыхание, какой приговор будет вынесен мне научно-медицинской инстанцией. Врач Сироткин, увидев мой глаз и не заметив в нём страдания, подмигнул мне и не спеша вымыл руки. Затем потребовал тёплой воды, не спеша отмыл запекшуюся кровь и снова умыл руки, без всяких признаков волнения, что мама могла понять так: «Безнадёжен, и я умываю руки». На её тревожный вопрос матери он попросил пригласить его на мою свадьбу если до этого я сам или кто другой не проломит мне голову более основательно. «А лекарство?». «Смажьте гусиным салом снаружи и гусятиной изнутри».

Шутки-шутками, а гусиное стегивешно досталось мне, и жизнь оказалась прекрасной. Настя отдавала мне всё заветное — фантики, переводные и вырезные картинки. Мама готовила мне самое любимое блюдо — хлеб, поджаренный с яйцом. Отец завалил меня книжками с олеографиями издания Сытина.

Но пришлось встать с одра скорбящего, потому что лето в разгаре, а базар, что против нашей квартиры, был завален горами арбузов и дынь, уставлен вёдрами чёрной и красной смородины, корзинами клубники и малины, и лотками с ворохами ревеня, слизуна, кислицы, морковки. Имея пятак или семишник¹¹, чего только нельзя было купить! А если не было и копейки, то посмотреть на всё это тоже стоило.

Однако и базар — не граница жизни, а больше выставка того, что есть лучшего в жизни. Если хорошая погода, можно сходить на Верхнюю пристань, где выгружают ящики и тюки, где пахнет яблоками и парфюмерией. Можно пройти на Нижнюю пристань где пахнет мылом, кожами, дёгтем, дубовый корой, овчинами. Не нравится — рядом крепостной плац, на котором маршируют солдаты. Насмотревшись, хочется самому ходить вот так — неудобно, но красиво (балета видеть не приходилось), поворачиваться, целиться лёжа, с колена, стоя.

Можно было бродить где угодно, и везде можно было видеть красивое или необычное. Я был избавлен от работы, потому что был мал и мужчина. Корова — на попечении мамы, работа по дому — обязанность Насти. Не было и угнетения родительским деспотизмом — гуляй, только не мешай людям и соблюдай несложный кодекс приличия.

Ходя по улицам, можно было заглянуть в подвальные окна и увидеть работу сапожников, шорников, скорняков, булочников. На дворе работают бондари, лодочники, каретники. В высоких окнах — чудесные цветы, за гардинами можно представить красивую жизнь, потому что слышались звуки музыки или пения. Иногда около приподнятой гардины можно было увидеть читающую живую барышню, похожую на картинки в журнале «Нива» и уж никак не похожую на замухрышку Настю.

Так воспринималось представление о жизни.

А вот представление о социологии.

Социальное положение людей воспринималось визуально: по одежде, упитанности, изнеженности лица и рук, даже по походке.

Крестьяне — мужики и бабы. Лапоть самая неказистая — жилет, а то и посконь.

Солдат — серая масса, лиц не запомнить. Конечно — герои, христолюбивое воинство, но нижние чины, которых не пустят туда, где благородные люди. Зависти не вызывают. Иное дело — казак: фуражка набок, чуб, лампасы, а если на коне, то как не позавидуешь.

Офицер — это «душка». Походка и манеры чего стоят — словом, «благородие».

Купец — их степенство. Об этом свидетельствует и облик, и одежда.

Священник, чиновники, мастеровые — все на своем месте, привычно, обыденно, понятно. Были и нищие, но их знали по имени: Тимушка, Сёмушка, Ипатьевна. Им охотно давали милостыню и ночлег. Это были, главным образом, Христа ради юродивые.

Это при хорошей погоде.

Плохая погода не портила жизнь.

Баул с гвоздями крепко вбил мне в голову, что мой отец — не мужик, а мещанин: ремесленник, столяр-краснодеревщик. В социальном отношении это кое-что значило. Правда, прожить столярным ремеслом было трудно, потому осенью отец работал стекольщиком, а зимой — переплётчиком. Знаю твёрдо, что отец не любил в работе, чтобы поскорей зашибить деньгу, а добивался тщательной отделки. Если заказчик торопил его, он недовольно ворчал:

— Пока работа не сделана, я ей хозяин и господин. Мне ведь к вашему рублику большую благодарность заработать надо.

И правда, у него были постоянные заказчики, требовательные к красоте шкафов и к переплётам книг. А людей книжных в городе было много. За работой он любил иногда петь:

Измученный, истерзанный

наш брат мастеровой

Идёт, как тень загробная,

С работы трудовой…

Правда, на измученно-истерзанного он не был похож. В субботу после бани зимой были пельмени, а в воскресенье шаньги и пироги с немудрёной начинкой: капуста, лук, пшено, сердце, брюшина.

Хороши были дни, когда в передней комнате (она же — кухня) начинались столярные работы. Отец любил во время работы петь то священные псалмы и молитвы, то романсы, а то вятские песни:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

11

Две копейки.