Советское: Генезис, расцвет и пути его трансформации в посткоммунистическую эпоху

Вячеслав Скоробогацкий, 2021

В монографии анализируется феномен советского – государство, общество, культура, социальное устройство, образ жизни, человек -уже ставшего прошлым. Рассматривается вопрос о том, почему образы прошлого и среди них образ Сталина вновь и вновь всплывают в массовом сознании. Автор приходит к выводу, что Сталин является архитектором советского, которое эволюционировало в 1950-е и 1960-е, в 1970-е и 1980-е годы, пережило трансформацию в ходе «лихих» 1990-х. Присутствие советского в структурах общества и в повседневности стало тем айсбергом, о который разбились замыслы политических и экономических реформ 1990-х, попытки модернизации, время от времени предпринимаемые правящими кругами страны. Для научных работников и преподавателей высших учебных заведений, а также для аспирантов и студентов – политологов, историков, философов и всех интересующихся проблемами истории, политики и культуры России XX-XXI веков. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Часть 1

Сталинизм: ранняя классика советского

Глава 1

1984. Год объявленной смерти русского коммунизма

Это не заимствование у Джорджа Оруэлла, давшего такое название роману, действие которого происходит в 1948 году. Позднее советологи усмотрели в этом предсказание сроков смерти коммунизма и были во многом правы. Во многом, но не в главном. Этот год оказался рубежом для советского мира, как для французской революции стал переломным другой год, девяносто третий — 1793. Настоящая революция (а французская была такой) мыслит себя последней, а значит, единственной, и потому — всемирной. Робеспьер и Баррас не соответствовали ее замыслу и потому должны были уступить место тому, кому эта задача была по плечу. Мировое господство — конечная цель революции, и Наполеон следовал этому завету, просчитывая маршрут, который приведет его в Индию. Роковым оказалось то обстоятельство, что он пролегал через Москву. 1793 год был кульминацией революции, той ее вершиной, с которой открывался мир — вплоть до гор Памира и Гиндукуша, скрывавших вожделенную цель.

А что же наш 84-й год? Он стал точкой перелома, оттолкнувшись от которой, советский мир сменил режим своего существования и перешел в новую фазу, меняя внешний облик и поставив под сомнение свою имманентную связь с коммунизмом. «Советы без коммунистов» — этот лозунг матросов Кронштадта, восставших в марте 1921 года против диктатуры большевиков, — получил новый шанс на историческое осуществление. Реконструируя логику начавшихся тогда перемен, можно предположить, что основной стержень перемен заключался в освобождении (условно говоря) духа советского от обветшавших, несовременных макроформ его конституирования, в решительном их обновлении в соответствии с двумя факторами. Во-первых, с теми вызовами, которые рождал переход миросистемы от индустриального к информационному обществу, к состоянию глобализации. Во-вторых, с разветвленной институциональной инфраструктурой советского мира, охватывавшей все пространство социальных структур и связей, начиная от макроуровня с различными формами публичной общественной жизни и заканчивая микроуровнем частной жизни индивидов с их душевным миром, склонностями, желаниями и интересами. Коммунизм оказался архаизирующим компонентом советского мира, сковывающим его внутреннее развитие и создающим препятствия в установлении широких и устойчивых связей с внешней средой, без чего модернизация советского мира была невозможной. Он стал чем-то наподобие балласта, который сбрасывают с воздушного шара, когда тот начинает терять высоту.

Социализм и община в России

Иными словами, 1984 год обозначил рубеж, который далеко не сразу был опознан в своем действительном значении — как граница уходящей эпохи. За его порогом кажущееся естественным, прирожденным тождество советского и коммунизма распалось, и обнаружилось, что коммунизм (как идея и как стратегическая цель мирового развития) чужероден тому местному началу — советам, которое, как писал Ленин, имело чисто русские корни и было рождено революционным творчеством масс.

Эти органы создавались исключительно революционными слоями населения, они создавались вне всяких законов и норм всецело революционным путем, как продукт самобытного народного творчества, как проявление самодеятельности народа, избавившегося или избавляющегося от старых полицейских пут^[29].

Коммунизм же — заимствование для России, и даже если эта идея отражает эсхатологические ожидания угнетенных, то корни этой эсхатологии уходят в культурно-религиозную почву Запада, в сектантские движения народных масс города позднего Средневековья, направленные против католической церкви.

И. Шафаревич, анализируя исторические корни этого феномена, который он назвал «хилиастическим социализмом», подчеркивал деструктивный характер подобных движений, вожди которых не стремились к установлению социальной справедливости. Исходя из факта несправедливого устройства общества, они делали вывод, что мир захвачен силами зла, и призывали к разрушению этого мира^[30].

В противоположность этому религиозное сознание масс ни в русском Средневековье, ни позднее, в петербургской империи XVIII и XIX веков, не содержало в себе социальных утопий, призывавших к разрушению наличного общества или к его переустройству в соответствии с заповедями Ветхого или Нового Завета. Поиск же мест, где возможно «Царство Божие» на земле, предполагал уход, бегство из этого «неправедного» мира в неведомые области — Беловодье, Опоньское (Японское) царство, Даурию, Китеж-град, Рущук и другие «счастливые земли». И как духовный аккомпанемент этих настроений складывались утопии «места», близкие по общему замыслу «Утопии» Т. Мора, но не заключавшие в себе ни коммунистических, ни протополитических тенденций. О том, что идея социализма чужеродна как русской истории, так и строю сознания того класса — интеллигенции, — который стал носителем и проводником этой идеи, неоднократно писал Г. П. Федотов:

Совершенно ясно, что в социальных и политических условиях России не было ни малейшей почвы для социализма, ибо не было капитализма, в борьбе с которым весь смысл этого европейского движения. Реально, исторически оправдано одно: борьба интеллигенции за свободу (свободу мысли прежде всего) против обскурантизма упадочной Империи. Борьба за свободу связывалась с горячим, иногда религиозным народолюбием, но отсюда если и вытекала революция, то уж никак не социализм. Социалистическая формула была подсказана западным опытом как формула социального максимализма^[31].

Проектирование народных социальных утопий «места» особенно усилилось после Раскола, породившего «крутой разрыв с миром и церковью»^[32], когда массовые поиски нового праведного мира легли на традиционную основу русского цивилизационного процесса — колонизацию. Основной силой этой колонизации было крестьянство, что исторически придавало русской цивилизации, по определению В. О. Ключевского, характер деревенской, в отличие от городской цивилизации Запада. «“Колонизационная” традиция крестьянства трансформировалась в идею обретения “нового мира”, приобретающего, помимо религиозного, еще и цивилизационный контекст. Жажда нового мира не была актом пассивного ожидания Мессии группой погруженных в религиозную экзальтацию людей. Это ожидание было активным деланием “нового мира”, представлявшимся как сотворчество человеческого, праведного начала с Божественным началом. Этот “новый мир” как первоначальный островок правды должен был расширять свои позиции, отвоевывая у мира, затянутого в дьявольские сети, новые и новые пространства. Подобная сверхактивная позиция складывалась стихийно, она как бы вырастала из цивилизационной традиции крестьянской колонизации, постоянно создававшей все новые и новые островки альтернативных отношений на заново освоенных пространствах»^[33].

Массовые же движения, которые были направлены против существующих порядков (восстания под руководством Болотникова, Разина или Пугачева), не имели (по крайней мере, для основной массы участников) ни религиозной окраски, ни религиозной подоплеки и носили характер смуты, то есть бунта против самодержавного государства — московско-русской Мегамашины, закрепостившей и обратившей в холопское состояние все сословия русского общества, не только крестьян, но и городское население, помещиков-дворян и даже боярско-княжескую аристократию, и поставившей себе (государству то есть) на службу церковь. Даже если предположить, что немалую роль в развязывании восстаний Разина и Пугачева сыграли староверы, то цель этих выступлений, выражавшая господствующее настроение масс, была вполне мирская: разрушение государства — той крепостной цепи всеобщей зависимости, которая сковала все русское общество, — и высвобождение из-под гнета государства как общества, так и церкви, согласно представлениям староверов, захваченной никонианами при поддержке царя-антихриста.

Характерно при этом, что крестьяне, примыкавшие к бунтам, никогда не шли за своими вожаками до конца. Марксистские историки с сожалением констатировали, что революционный потенциал крестьянских масс был крайне неустойчив и спорадичен^[34]. Их интересы ограничивались местным театром действий, после первых успехов повстанцы из крестьян быстро рассеивались по округе и с неохотой следовали за казачьим авангардом, принуждавшим их к походу на Москву — свергать центральную власть. Не «исправление» государства, а наведение справедливого порядка в малом мире сельских общин было целью крестьянских возмущений.

С точки зрения С. М. Соловьева, в роли зачинщиков и активных участников этих смут выступали представители так называемого антигосударственного сословия — обитавшие на границе между Русью и Степью казаки. Выступая основной силой колонизации Степи, они находились в тесном взаимодействии с варварской полудикой периферией, усваивая ее нравы, привычки и превращаясь в хищников, время от времени набрасывавшихся на приграничные территории страны:

Русскому обществу, которое образовалось посредством колонизации, необходимо было выдержать сильную борьбу, с одной стороны, с азиатскими кочевыми ордами, а с другой — с теми одичалыми передовыми отрядами, которые хотя иногда сами оказывали большую помощь государству, ратуя против степных кочевников, но вместе с тем, будучи полудикарями, враждебно смотрели на установление государственного порядка и, со своей стороны, не менее азиатских орд причинили бедствий юному государству. Вредная деятельность этого пограничного народонаселения сказалась преимущественно в начале XVII века, когда на государство русское послано было страшное испытание^[35].

В ходе русской Смуты отчетливо выявился антигосударственнический и одновременно разрушительный по отношению к основам цивилизации характер этого движения — те черты русского бунта («Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»), которые были поэтизированы в фольклоре^[36] и закреплены в народной культуре в виде ментальных установок. Три казацких войны против государства (под предводительством Разина, Булавина и Пугачева), последовавших после Смуты, послужили делу закрепления этих установок в качестве общенародных. С этого момента отрицательное отношение к государству и цивилизации «отрывается» от своего конкретного социального носителя и становится составной частью сознания и культуры народных масс.

Продолжением государства в жизни народа была община, воплощение духа государственности и цивилизации на уровне социальной «почвы». Русская община — итог исторического развития.

В ней господствуют не естественные отношения, а гражданские. Это не зародыш общественного развития, а плод его. Это результат прошедшей истории народа, образовавшего из себя великое государство, в котором государственные начала проникают до самых низших слоев общественной жизни. Ничто не ускользнуло от внимания наших законодателей. Правительственными мерами и распоряжениями устроены и поземельные отношения общины, и гражданские, и хозяйственный их быт, и внутреннее управление. Все это учреждения относительно новые, получившие окончательное свое образование только в последней четверти XVIII века, вместе с другими областными учреждениями^[37].

Соловьев опровергает концепцию общины, восходящую к книге прусского чиновника А. Гакстгаузена (1847). Согласно последней, во многом повлиявшей, кстати сказать, на взгляды Энгельса по вопросу об исторических перспективах капитализма в России, русская община признается рудиментом древнего первобытного прошлого. Согласно этому взгляду, община предшествует историческому развитию русского общества, накладывая на него специфический отпечаток, отделяющий русскую цивилизацию от западной и предопределяющий историческое «запаздывание» России, ее отставание от европейского «образца».

Относительная новизна этого явления, согласно С. М. Соловьеву, удостоверяется также тем обстоятельством, что сам термин «община» — слово новое, его не было в старину^[38]. Можно предположить, что с упрочением этого института возникает более или менее надежная преграда на пути социальных стихий, подспудно или открыто подтачивавших основы цивилизации в России, и без того неглубокие и непрочные. Это замечание Соловьева важно в свете споров о том, является ли община в России явлением новым или древним. Взгляд, согласно которому А. Гакстгаузен нашел в России середины XIX в. первобытную форму социальной организации, находит продолжение в тезисе о том, что длительное сохранение древнего института в глубинных структурах русской истории — чуть ли не главная причина, вызвавшая ее отклонение от европейской траектории развития, оставившая, по крайней мере, русский сельский мир на границе цивилизации и варварства. Вследствие этого исторический прогресс в России (так, в отличие от Маркса, писал Энгельс в одном писем своим русским корреспондентам) возможен только при условии быстрого отмирания этого реликта в условиях капитализма, индустриализации и урбанизации. Так, П. Ткачев, принципиальный оппонент Энгельса во многих других отношениях, разделял подход последнего к общине и выводил необходимость диктатуры революционного правительства после свержения самодержавия из того обстоятельства, что община, с его точки зрения, была консервативным, тормозящим началом русской истории: «Очевидно, в ней самой (общине. — В. С.) не содержится никакого стимула к прогрессу, к развитию; этот стимул должен быть дан ей извне»^[39].

Необходимо поэтому различать два «явления» общины в русской истории. Первое — общий для индоевропейских народов институт, складывающийся в условиях перехода от родового уклада к цивилизации, который в домосковской Руси получил название «волости». Эта форма отмирала вместе с укреплением корпоративной социальной организации (московско-русской Мегамашины) начиная с конца XV века и не переросла в институт местного самоуправления (коммуну). А ее второе «явление» и есть та «община», которая формировалась в корпоративном обществе-государстве в течение нескольких столетий и была открыта в 1840-е годы Гакстгаузеном, Герценом и другими под новым названием. Это была низовая форма корпоративной социальной организации, «отпечаток» государства в структурах сельской жизни, который нес на себе следы своего происхождения и разделил с государством его историческую судьбу.

Ленинская констатация — советы как форма народовластия рождены в результате исторического творчества революционных масс — свидетельствует о том, что к началу ХХ века институт общины, сложившийся как посредник между «полуправным» крестьянством, жившим в особом, усеченном по сравнению с остальными социальными группами и слоями правовом пространстве, и государством, вступает, особенно после земельной реформы 1861 года, в полосу кризиса, дряхлеет и распадается вместе с породившим его государством; что на смену ему приходит форма, прямо направленная против существующей государственности. В этом отношении надо оценить прозорливость Столыпина, заметившего эту деградацию общины и предложившего компромиссный выход: высвободить из-под общинной (а косвенно — и государственной) опеки тех ее членов, кто могли опереться на собственные силы и двигаться в жизни самостоятельно, следуя своему выбору. В судьбе общины предугадывалась судьба и государства, и, говоря в целом, всего строя русского общества. Возможно, эти предчувствия и сделали Столыпина, во многом против его воли и вопреки его мировоззрению, сторонником перемен в устройстве государственной власти. Став главой правительства в критической для самодержавия ситуации революционного подъема в обществе, он в течение нескольких лет последовательно и методично вводил в политическую и государственную жизнь принципы конституционализма, способствуя возвращению общества и государства в русло мирного развития, направляемого приоритетами политической стабильности и экономического роста.

Споры о русской общине, ее исторической роли в развитии страны шли, начиная, пожалуй, с 1840-х годов, с дискуссии между западниками и славянофилами. Историософская постановка этой проблемы сделала невозможной ее решение при помощи фактов и научных аргументов. Сам ракурс ее постановки — судьба России — придавал проблеме общины космический и неотмирный, трансисторический характер Божественного предустановления, меты, нанесенной рукой Бога на чело России. Здесь, как писал Тютчев, нельзя было понять умом и отмерить общим аршином, оставалось только верить. Признание вслед за А. Гакстгаузеном общины праисторической формой организации русской жизни на всем ее протяжении, от первобытности до современности, было дополнено убеждением, что эта форма несет в себе начала общежития, определяющие строй жизни в новой цивилизации, что она заключает в себе код будущего социалистического общества. Так из смешения европоцентристских и «местных» представлений сложился исходный пункт социалистического мировоззрения, скорее даже культа народопоклонничества, сложился символ веры русского социализма.

Гимн общине (в 1849 году) создал первый русский социалист — западник Герцен. С его точки зрения, русская община помогла народу выжить в условиях татаро-монгольского ига, она выстояла перед лицом грозной государственности — московского царизма и петербургского имперского самодержавия и определяет основы жизни общества не только в историческом прошлом, но также в настоящем и будущем. Общинный дух (принцип) пронизал все формы и структуры общественного устройства повсеместно, не только в деревне, но и в городе. В этом отношении Россия противостоит Европе, которая давным-давно утратила общинное начало под влиянием двух факторов — феодализма, ведущего к раздробленности общества, и римского права, дух которого — защита частной собственности. У общины есть и отрицательная сторона — тенденция к застою, расслабляющая личную волю гарантия социальной поддержки и защиты. Но под воздействием петровских преобразований русская община, как и вся страна в целом, была выведена из исторической спячки и устремилась к цивилизации, обнаружила себя лицом к лицу с Европой^[40]. Сохранив земельную общину и не вступая ни в какие отношения с правительством, русский народ стоит гораздо ближе к революции социальной, чем политической^[41]. Это юный народ, выступающий на историческую сцену, которую покидают другие народы, чувствующие себя усталыми от исторической ноши и на закате своей истории^[42]. Замечательно это «на закате» за 70 лет до Шпенглера. Или это переводчики книги Шпенглера на русский язык из веера значений авторского «der Untergang» — закат, упадок, исход, гибель, конец света, крушение — предпочли знакомое, напророченное, давно ожидаемое?

К данной трактовке роли русской общины в будущей общеевропейской социальной революции примкнул и К. Маркс, отказавшийся от своей европоцентристской позиции по данному вопросу, которая сложилась у него в годы подготовки и издания первого тома «Капитала»^[43]. В письме в редакцию журнала «Отечественные записки» он целиком поддержал (в противовес мнению Энгельса, продолжавшего и в 1890-е годы считать, что русская община — исторический пережиток, который неизбежно падет по мере развития капитализма в России) идею о ее революционном значении, правда, приписав ее авторство Чернышевскому^[44]. Возможно, по причине неприязни к Герцену, неприязни, впрочем, обоюдной. Чуть позже он напишет:

Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что они обе дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития^[45].

Историософская постановка проблемы русской общины обусловила расширительную ее трактовку, когда под это понятие можно было подвести любое содержание, придав ему желательное значение. Например, следуя Бакунину, представить себе мужика бунтарем-анархистом по природной склонности, готовым к спонтанному протесту против внешнего угнетения. Надо только открыть ему глаза на истинное положение дел (это уже от Лаврова). Тем больший шок испытали студенты, которые с просветительской целью пошли в народ и встретили резкий отпор со стороны «косной» крестьянской массы. Тем не менее, идеологическое конструирование образа общины и своеобразная конкурентная борьба между разными представлениями об общине и разными трактовками ее роли в истории страны сопровождали историю русского социализма, образуя стержень теоретической и мировоззренческой полемики не только между различными революционными течениями (эсерами и эсдеками, большевиками и меньшевиками), но и между радикалами-социалистами и либеральными народниками, деятелями земского движения, видевшими в общине инструмент для «культурной» работы в деревне, для развития образования и здравоохранения. В итоге реформ Александра II под вопрос было поставлено существование самодержавного государства и производных от него форм социальной организации, включая выпестованную этим государством общину. В условиях общего кризиса традиционной социальной организации, дополняемого и углубляемого всплесками революционных выступлений, община переживала упадок и перерождалась в нечто другое.

Корпорация, община и Город: предпосылки возникновения советского

Общий контур этого «другого» новообразования складывался в ходе пересечения нескольких факторов. Генеральную перспективу перемен, происходивших в российском обществе в эпоху Империи на всем протяжении ее истории, определял Город как символ новой цивилизации европейского типа, как модель нового мира, характерными чертами строения которого были разумность и правильность — условия упорядоченной и законосообразной жизни. Возвышение культурного и политического статуса города обусловливалось всемерной поддержкой его со стороны государства-Империи — земного воплощения и носителя Божественного разума. Оно же имело оборотной стороной подчеркнутое, демонстративное и радикальное отрицание Деревни как «допотопного» уклада жизни, точнее, не жизни даже, а прозябания до и вне цивилизации. Уже современники Петра сравнивали Петербург то с кораблем в океане традиции (природы) с его бурями и грозами, то с Ноевым ковчегом, местом рождения нового человечества. При этом предполагалось, что Петербург — всемирный город, начало новой эпохи всемирной истории, а не только мост (окно) из Европы в Россию. Большой вклад в закрепление подобных образов-символов в общественном сознании того времени внес М. В. Ломоносов^[46]. Он может рассматриваться как один из предшественников Пушкина в разработке мифа о Петербурге и Петре, краеугольного для русской культуры XVIII–XX веков. В русле перемен Деревня воспринималась как социокультурная почва традиционализма и опора контркультурных и антигосударственных установок, сопротивления переменам. И это недоверие к крестьянству, неприятие его сохранялось у российских правителей^[47] и после крушения петербургской Империи, вплоть до Троцкого и Сталина, несмотря на все несходство взглядов этих последних на характер революции и судьбу социализма в России.

Соответственно, и государство этой эпохи было полицейским, как бы ни расходилось это определение — «полицейское» — с исторически сложившимся образом империи, c ее духом. Существует ли общий знаменатель, с помощью которого можно было бы не то чтобы уравнять, но хотя бы сопоставить столь разные по масштабу фигуры, как Александр Македонский, Октавиан Август, Фридрих Барбаросса и какой-то околоточный надзиратель?! Учреждение петербургской империи — попытка отыскать такой общий знаменатель, удачная или нет — отдельный вопрос. Согласно петровскому замыслу полицейского государства,

…государственная власть самоутверждается в своем самодовлении, утверждает свою суверенную самодостаточность. <…> Государство утверждает себя самое как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества. Все должно стать или быть государственным, и только государственное попускается и допускается впредь^[48].

Создавая в подчеркнутом противопоставлении традиционному новый — городской — мир, Петербург (так же, как пестовал Иван IV свою опричнину — в стороне и в обособлении от земщины, от мира деревни^[49]), Петр I перенял от Грозного и представления о христоподобности самой личности царя. «Новое (в представлениях Ивана IV о характере царской власти и ее носителя. — В. С.) заключается не в отсутствии другой власти рядом с властью царя, которая бы его ограничивала, а в узурпации царем той полноты власти, которая может быть доступна только Богу»^[50].

Возведение государства и личности государя в степень земного воплощения Божественного разума в перспективе означало принципиальное расхождение с фундаментальной тенденцией развития той цивилизации, которую сам же Петр избрал в качестве материнской для новой российской культуры. Для Запада того времени на первый план уже вышел вопрос о главенствующем положении права по отношению к государству и обществу, которое (право), согласно кантовской формулировке, представляет собой «самое святое, что есть у Бога на земле». Одной из стержневых опор новоевропейской цивилизации, доставшейся Западу в наследство от «первого» Рима, является убеждение, что институт права выше государства с его законами и выше любого лица, какое бы место во властно-государственной иерархии это лицо не занимало. «…Под правом имеется в виду не вообще обоснованность и оправданность тех или иных поступков и акций (это наиболее широкое понимание права, когда это понятие обобщенно охватывает все его значения, например, и моральное право, и право-обыкновение, и даже так называемое естественное право), а право как строго юридическое явление — официальный институт, на основе которого действуют государственно признанные права и обязанности лиц, юридически дозволенное и недозволенное»^[51].

И в данном отношении замысел полицейского государства изначально делает такое государство несовместимым с правом, придает ему принципиально неправовой характер, ставит его, говоря современным языком, вне правового поля. Полицейское или правовое — в российском социокультурном и политико-культурном контекстах эти определения государства образуют полюсы антиномии, то есть противоречия, не имеющие позитивного разрешения: или — или. Последнее означает, что эволюционный переход от одного состояния (полицеизма) к другому, правовому, невозможен. Прежде всего потому, что в сопоставлении с правовым полицейское государство в его российской версии — вовсе и не государство, а некая социальная организация, которая попутно, частично и крайне неэффективно выполняет некоторые его, государства, функции, по своей сути, по действительному устройству и назначению государством не являясь.

Обобщенная характеристика той социальной организации, которая складывалась в России со второй половины XV века в русле кардинальных перемен^[52], — Мегамашина. Теоретическая реконструкция Мегамашины как специфического типа социальной организации, сопровождавшей переход древневосточных обществ от первобытности к цивилизации, была осуществлена Л. Мамфордом, выделившим ряд ее конститутивных особенностей: (1) вертикально ориентированный характер строения (пирамида), (2) жесткая социокультурная иерархия, (3) доминирующий статус царя как перводвигателя общественной системы, (4) религиозное, этическое и интеллектуальное закрепление и «оправдание» социальной конструкции усилиями особого сословия (в Древнем Египте это жречество)^[53]. Московская версия Мегамашины возникает в результате разрастания вотчины князя, точнее говоря, насильственного переноса принципов вотчинного устройства далеко за пределы Московского княжества.

Ярким примером этому служит радикальная деструкция вечевого уклада и всего социального строя Новгорода, которая была предпринята сразу же после его захвата московским князем в 1478 году и волнообразно осуществлялась в течение целого столетия. Юридическим инструментом закрепления принципов вотчинного устройства в управлении возникавшим (со времени Ивана III^[54]) Московским государством служили нормы владельческого (частного) права, которые в итоге такого расширения сферы применения стали регулятором отношений принципиально иного рода — публичных^[55]. Так в результате вотчинной «приватизации» и последующей редукции публичного — его поглощения частновладельческим началом — складывается крепостное право и вместе с ним самодержавие — система вотчинной власти, разросшейся до пределов государства. «Вотчинное самодержавие выступило, в первой четверти XVI в. вполне сложившимся явлением. Собирание княжеской власти, связанной обычно-правовыми отношениями, не только объединило ее в московском единодержавии, но высвободило из пут “старины и пошлины” на полный простор самодержавного властвования. Государь князь великий распоряжается по “своей воле” личными силами и средствами всего населения, “жизнью и имуществом” всех»^[56].

Ближайшим следствием самодержавия явилось корпоративное устройство русского общества-государства — феномен, который в работах Ю. С. Пивоварова и ряда других авторов получил название «русской власти»^[57]. По сути, речь идет в данном случае о московско-русской Мегамашине как особом типе социальной организации. В ее рамках общество и государство соединены друг с другом функционально, поскольку с точки зрения происхождения они гетерогенны, вырастают из разных корней и сосуществуют одно рядом с другим. И общество, и государство — не составные части этого функционально единого целого, но его различные проекции, измерения (функциональные системы). В одном случае («общество») это целое с точки зрения его состава (территория, население, ресурсы, институты), его пространственная (топологическая) проекция. В другом («государство») — его структурная проекция, каркас, удерживающий это целое от распада под напором социальных стихий, спонтанно действующих изнутри, и сил Хаоса, обступающих его извне. Взятое само по себе, общество характеризуется институциональной незавершенностью, представляя собой совокупность самодостаточных локальных «миров»-атомов, а государство, соответственно, функциональной «недостаточностью». Ввиду отсутствия публичной сферы, вследствие чего роль государства (по отношению к обществу) сводится по сути к осуществлению прав владельца, государство поддерживает эти отношения преимущественно посредством основанной на насилии «крепости»^[58]. В силу этого каждая из «половин»-проекций целого может существовать только в поле притяжения другой «половины», в определенном соотношении с ней. Взятые по отдельности, государство и общество страдают изначальной неполнотой, и поэтому каждое из них стремится достроить отсутствующую «половину». Точнее, они взаимно рефлектируют (отражаются) одно в другом: общество несет на себе родимые пятна существования под контролем государства, заражаясь вотчинным духом самоуправства «сильного», а государство (как аппарат управления государевой вотчиной) оказывается «сколком» наличного состояния общества и заражается всеми социальными болезнями.

Это вид целого, устроенного, на первый взгляд, по-аристотелевски, путем соединения формы — деятельного начала, демиурга, с одной стороны, и, с другой, материи, того пластичного субстрата, в котором демиург воплощает Божественный замысел. Но только на первый взгляд. На деле же общество и государство здесь соединены внешним образом, когда каждая из функциональных «половин» (систем, «образов») целого продолжает существовать по внутренним законам и сохраняет свою автономию настолько, насколько это допускается условиями их сосуществования, исторически подвижными под влиянием внутренних и внешних сил. И основная причина такого раздельного, а точнее, «двуликого» (два в одном) существования — редуцированное состояние публичной сферы (в первую очередь институтов городского и волостного самоуправления), поглощенной владельческим правом князя-вотчинника, будущего государя^[59] «всея Руси». «В российских условиях вотчинного уклада, когда политическая роль правителя и хозяйственная — владельца практически не различались, было крайне легко сделать один шаг от господаря/государя в дому до царя-государя, непосредственного восприемника и обладателя сакральной державы»^[60].

Корпорация является матричным принципом социальной организации типа Мегамашины, благодаря которому поддерживается функциональное сосуществование общества и государства в границах целого, олицетворенного государством, и персонально — государем. Становление московско-русской Мегамашины имело первым шагом конструирование усилиями верховной власти («государь») особого государствообразующего сословия — дворян-помещиков. Самодержавный царь, верховный правитель и верховный собственник, занял место во главе государства-корпорации, в состав которой и вошли служилые землевладельцы. Параллельно формированию нового класса «государевых слуг»^[61] шел процесс ликвидации земельной аристократии, бояр и потомков удельных князей, — оставшегося в наследство от удельного периода класса землевладельцев-вотчинников. Само существование этого класса противоречило духу московско-русской Мегамашины, поскольку у частной собственности в ее вотчинной, наследственной форме был существенный недостаток: она заключала в себе стремление к автономии и независимости от государственной власти, была опорой демократического (вечевого) устройства жизни городских общин, в частности Новгорода^[62].

Корпорация здесь была одновременно и социальной категорией, совпадая в определенном смысле с сословием^[63], и категорией государственно-властной, поскольку помещики разделяли с государем основную обязанность (функцию) — структурировать, упорядочивать и направлять социальное поведение подвластного населения, подчиняя его функциональным требованиям государственной системы, и тем самым олицетворяли собой государство. Вследствие этого корпоративность пронизывала устройство не только государственной, но и общественной жизни, обеспечивая определенную организационно-институциональную однородность социального пространства, в котором протекала государственная и общественная жизнь. Чтобы легально существовать в этом пространстве, все должно было облечься в форму корпорации в виде учреждаемой и контролируемой государством социальной группы сословного типа, то есть обладающей специфическими правами и обязанностями, которые закрепляются обычаем или законом и (по возможности) передаются по наследству^[64]. Такое опосредование было обязательным условием возможности государственного управления, в том числе и властного контроля всех явлений общественной жизни, включенных в границы социального пространства. Возможность свободы, индивидуальной и групповой, коренилась внутри, в архипелаге сельских общин, но обретала реальные черты лишь по ту стороны этой границы, вовне, где был мир русской воли — Поморье, Урал, Сибирь или южные степи.

Сельская община, которая, по замечанию С. М. Соловьева, складывалась под воздействием государственной политики, также несла на себе печать корпоративности. Как отметил С. Д. Домников, жалованные грамоты Екатерины II были призваны «конституировать корпоративную структуру общества, упорядочить внутрисословные отношения и закрепить за “жалованным” населением особые права и свободы»^[65]. Примечателен тот факт, что вслед за жалованными грамотами дворянству и городам в окружении императрицы был разработан подобный документ («Сельское положение») также и для государственных крестьян. Отвергнутый под давлением дворянской оппозиции проект был, тем не менее, вполне логичным завершением процесса формальной институционализации корпоративной структуры российского общества, охватывавшей все его уровни, включая и локальные миры сельских сообществ.

Оставляя в стороне перипетии реальной политики с ее эмпирической «подкладкой», повлиявшие на судьбу крестьянского проекта, можно отметить, что разрыв между городским и сельским мирами в петербургской Империи не был фатальным, чреватым неизбежной катастрофой; что существовали условия интеграции Деревни (традиционной культуры) в цивилизационно чужеродную ей культуру Города. Но сделанный государством выбор в пользу колонизационной модели освоения огромных природных и человеческих ресурсов сельского мира для модернизации городской жизни^[66] (и самого государства) оставил Деревню на обочине цивилизационного процесса, существенно ограничив и исказив перспективы и способы втягивания ее в новое историческое русло. Отсюда вполне правомерно предположить, что корпоративная структура русской Мегамашины проявляется в колонизационном характере как самого устройства государства-общества (Город-метрополия, окруженный колониальной сельской периферией), так и стратегических целей государственной политики, и внешней, и внутренней в равной степени. Целей, которые рано или поздно, но всегда в необходимый для этого момент времени получают массовую поддержку даже в том случае, если их осуществление заставляет эти массы поступиться собственными интересами, порой самыми насущными. Коллективное (читай: корпоративное) всегда выше личного; беспрекословное служение государству-обществу — нравственный императив для подданного.

Совсем не случайно, что корпоративное устройство русской жизни препятствовало высвобождению индивида и формированию личности. Последняя как феномен, закрепленный, в том числе и в языке (карамзинское новообразование «личность» как калька с французского «персоналите»), возникает в конце XVIII века среди представителей высших классов, получавших европейское образование преимущественно на французском языке. Но еще в 1830-е и 1840-е годы и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь отмечали, что в этих кругах по-прежнему доминируют корпоративно-групповые установки, следование которым наделяло обитателей петербургского общества качествами (светской) «черни».

Возникновение советского — ответ русской истории на вызовы модернизации

В течение XVIII–XIX столетий сельская община развивалась под воздействием двух факторов. Во-первых, под влиянием городской цивилизации, которая создавала специфическое поле притяжения и задавала импульс к модернизации, пробивавший плотный защитный слой традиционализма, окутывавший мир локальных сообществ. Во-вторых, государственной политики, определявшей основные параметры процесса ее, общины, формообразования. К началу ХХ века этот процесс ускоряется, и сельская община переживает мутацию, в результате чего на свет появляется искомое новообразование, которое она до поры до времени скрывала в своей оболочке. Это строй жизни локального сообщества, основанный на принципе корпоративности. При этом речь идет не только о совместном владении землей и ее регулярном перераспределении, но и о так называемой круговой поруке, под которой понималась коллективная взаимная ответственность членов общины за исполнение различных обязанностей перед государством. Посвятивший проблеме взаимоотношений власти и народа в России ряд работ Дж. Хоскинг считает, что круговая порука была глубинной основой общины, определявшей все стороны ее жизни: «Круговая порука порождала общинный дух и обеспечивала выживание каждого из ее членов… Она создавала густую сеть взаимных обязательств»^[67].

В этом отношении не крестьянин, а община была субъектом обязанностей и прав. Более того, после реформы 1861 года, законодательно определившей институционально-организационную структуру общины, последняя приобрела фактически неограниченную власть над каждым из своих членов, не уступающую былой власти помещика над крестьянином^[68].

Община была результатом определенного процесса, занявшего целую историческую эпоху от конца XV до начала ХХ века, процесса нисходящего движения принципа корпоративности, его перемещения сверху вниз по ступеням социальной иерархии и внедрения во все уголки русской жизни. Когда этот процесс достиг нижнего предела (локальное сообщество, «земля», «традиция»), когда после крестьянской реформы окончательно сложилась сельская община, корпоративность (как принцип) обрела статус традиции, основания, поддерживающего существование государства-общества. И с этого момента решающим образом изменилось соотношение между социальными «низами» и «верхами»: господствующее положение последних во властной иерархии утратило свою легитимность, сложились условия для радикальной трансформации модели власти — восстания масс. Вместе с тем восстание масс в России не было движением исключительно социальных низов, оно захватило все слои общества. Перемен ждали все. Это был процесс брожения, охвативший все уровни социальной иерархии. Так складывается революционная ситуация в России, глубинная причина которой — не в социально-экономической области (капитализм, пролетариат, обнищание и социальное расслоение крестьянства), а именно в исчерпании потенциала старой конструкции господства-подчинения (Мегамашины), в вызревании условий для радикальной трансформации модели власти. Перемены же социально-экономического порядка, связанные с индустриализацией и урбанизацией страны, стали только дополнительными сопутствующими факторами, ускорившими развязывание восстания масс и обусловившими его размах и глубину, отличными от того, что характеризовало данный процесс на Западе даже в его крайних тоталитарных проявлениях.

С формальной стороны восстание масс в России можно рассматривать как местную параллель общеевропейского процесса, поскольку перечень условий его возможности был идентичен тому, что мы находим в классической работе Х. Ортеги-и-Гассета: развитие науки и техники, урбанизация, рост массового образования работников, повсеместное распространение принципа равенства и стремление к установлению демократии^[69]. Анализ влияния модернизационных факторов на социальную структуру и поведение масс применительно к российской ситуации можно найти в работах Г. П. Федотова^[70], появившихся в 1930-х годах. Констатация данного обстоятельства имеет для рассматриваемого вопроса принципиальное значение. Дело в том, что активные сознательные участники данного процесса, представлявшие образованный класс, интеллигенцию, осмысливали суть происходившего в соответствии с объяснительными схемами, заимствованными извне — марксизмом, позитивизмом, субъективной социологией, философией жизни и тому подобным. Приспособленная к иному теоретическому и социокультурному контексту, заимствованная интеллектуальная оптика давала искаженные представления о причинах и следствиях, действительном и возможном. В силу этого основные политические акторы того времени исходили в основном из иллюзорных образов действительности и ставили цели, не имевшие реальных условий для их осуществления, иначе говоря — утопические.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

29

Ленин В. И. Победа кадетов и задачи рабочей партии // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 317.

30

См.: Шафаревич И. Социализм как явление мировой истории // Шафаревич И. Есть ли будущее у России. М., 1991. С. 288.

31

Федотов Г. П. Революция идет // Федотов Г. П. Судьба и грехи России: в 2 т. СПб., 1991. Т. 1. С. 163–164.

32

Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: в 3 т. М., 1994. Т. 2, ч. 1. С. 78.

33

Домников С. Д. Мать-земля и Царь-город: Россия как традиционное общество. М., 2002. С. 433.

34

См.: Покровский М. Н. Русская история в самом сжатом очерке // М. Н. Покровский. Избр. произв.: в 4 кн. М., 1967. Кн. 3. С. 9–10.

35

Соловьев С. М. Взгляд на историю установления государственного порядка в России до Петра Великого: публичные лекции // Соловьев С. М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 194.

36

«Любимый образ фантазии певцов — это богатырь-козак, названия однозначащие. <…> Богатырь-козак есть герой народной исторической песни в продолжение осьми веков.» (Соловьев С.М. Сочинения: в 18 кн. Кн. 7, т. 13–14. История России с древнейших времен. М., 1991. С. 133, 135).

37

Соловьев С. М. Спор о сельской общине // Соловьев С. М. Соч.: в 18 кн. Кн. 23. Заключительная. М., 2000. С. 221.

38

См.: Соловьев С. М. Спор о сельской общине. С. 223–224.

39

Ткачев П. Н. Народ и революция // Ткачев П. Н. Сочинения: в 2 т. М., 1976. Т 2. С. 165.

40

В данном пункте как раз и проявилось западничество Герцена, разделившее его со многими друзьями юности, в частности, с одним из лидеров славянофильства К. С. Аксаковым.

41

С точки зрения русских социалистов, социальная революция выше политической, ибо в последней решаются вопросы захвата власти и установления господства со стороны того или иного общественного класса, тогда как в социальной — вопросы кардинального переустройства основ жизни общества в соответствии с идеалом справедливости и в интересах всего общества и составляющих его классов.

42

См.: Герцен А. И. Россия (о русской общине) // Герцен А. И. Собр. соч.: в 30 т. Т. 6. М., 1955. С. 200–220.

43

«Выдвинутая мною точка зрения о том, что азиатские или индийские (общинные. — В. С.) формы собственности повсюду в Европе были первоначальными формами, получает… новое подтверждение. Русские же тем самым окончательно теряют право притязать на оригинальность даже в этой области. То, что у них остается, еще и сейчас должно быть сведено к формам, давно отброшенным их соседями» (Маркс К. Письмо Ф. Энгельсу от 14 марта 1868 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М., 1955–1974. Т 32. С. 36).

44

См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-изд. Т. 19. С. 119.

45

Маркс К., Энгельс Ф. Предисловие ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии» // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-изд. Т. 19. С. 305.

46

См.: Домников С. Д. Мать земля и Царь-город. С. 476–480.

47

В свете этого не является случайностью, что разночинная интеллигенция, с 1840-х годов ставшая в оппозицию государству, кладет в основу своего мировоззрения культ народа.

48

Флоровский Г. В. Пути русского богословия: [репринт. изд.]. Киев, 1991. С. 83.

49

См.: Домников С. Д. Мать земля и Царь-город. С. 462.

50

Скоробогацкий В. В. Безвременье и время философии. Екатеринбург, 2014. С. 193.

51

Алексеев С. С. Самое святое, что есть у Бога на земле: Иммануил Кант и проблемы права в современную эпоху. М., 1998. С. 4.

52

К числу таких перемен можно отнести заключение Флорентийской унии, вызвавшее установление автокефалии Русской церкви (1448), падение Константинополя (1453), освобождение от монгольского ига (1480), завершение процесса объединения земель северо-восточной Руси вокруг Москвы, выход Московской Руси на общеевропейскую сцену.

53

См.: Мамфорд Л. Миф машины. М., 2001. Гл. 8, 9. С. 219–276.

54

«Иван III закончил эту ломку старого удельно-вотчинного порядка упразднением былой самостоятельности крупнейших областных политических единиц и обратил всю Великороссию в свое вотчинное государство» (Пресняков А. Е. Московское царство // Пресняков А. Е. Российские самодержцы. М., 1990. С. 343).

55

См.: Там же. С. 352–357; см. также: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 76–79.

56

Пресняков А. Е. Московское царство. С. 357. См. также: Пайпс Р Россия при старом режиме. С. 78–79. В другой работе американского историка мы находим: «В его (Ивана III. — В. С.) понимании высшая власть была равнозначна праву собственности на завоеванное княжество, то есть являла собой dominium — право свободно распоряжаться людскими и материальными ресурсами подвластной земли» (Пайпс Р Собственность и свобода. М., 2000. С. 227–228).

57

См., например: Пивоваров Ю. С. Русская власть и публичная политика // Полис. 2006. № 1. С. 12–32; Его же. Русская политика в ее историческом и культурном отношениях. М., 2006; Фурсов А. И. Колокола Истории. М., 1996.

58

Р. Пайпс отметил, что до 1649 года (Соборное уложение и закрепощение крестьян и городов) государство вотчинного типа имеет наполовину виртуальный характер, характер чего-то возможного, а не действительного: «До этого в России были оседлые правители и бродячее население. Удельный князь мог облагать податью жителей всего своего государства, но не мог указывать ее плательщикам, как им жить; у него не было подданных и, следовательно, не было публичной власти» (Пайпс Р Россия при старом режиме. С. 67).

59

Первоначальное значение термина «государь» — господарь, господин, хозяин-собственник, владелец имущества, в состав которого непременно входили рабы-холопы.

60

Ильин М. В. Слова и смыслы: опыт описания ключевых понятий. М., 1997. С. 191.

61

Дворянство по существу — новый, высший разряд холопов, рабов в «хозяйстве» (государстве) царя. Иван Грозный заявлял об этом открыто: «А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить» (Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1981. С. 136).

62

См.: Пайпс Р Собственность и свобода. С. 228–231.

63

В отличие от традиционного сословия, возникающего путем естественноисторического развития и в относительной независимости от процесса государст-вогенеза, данная социальная группа (как и все другие в структуре Мегамашины) изначально конструируется государством (государем) и представляет собой неотъемлемую часть процесса становления государства-Мегамашины. Это особый круг индивидов, самые физические тела которых являются выделенными структурными узлами, скрепляющими в одно целое всю совокупность индивидуальных тел, образующих социобиологическое тело («общество») Мегамашины. В Древнем Египте сходную роль играли «начальники», относящиеся к различным уровням социально-государственной иерархии, — десятники, сотники, тысячники и т. п. «Новый механизм, состоял исключительно из человеческих деталей и обладал вполне определенной функциональной структурой. <…> Компоненты, пусть они состоят из человеческих костей, жил и мускулов, сводились к своим чисто механическим элементам и жестко подгонялись для выполнения строго ограниченных задач. Хлыст надсмотрщика служил залогом согласия. Подобные машины были собраны, если не изобретены, царями уже на ранней стадии эпохи пирамид, в конце четвертого тысячелетия» (Мамфорд Л. Миф машины. С. 251, 252).

64

Оговорка «по возможности» указывает, что социальные образования подобного рода имеют искусственный характер, являются результатом социального конструирования, направляемого волей и целями властного субъекта. Это скорее квазисословия, не имеющие достаточных условий для органического развития; историческое время и границы их существования предопределяются телеологическим заданием — теми особенностями их конструкции, в которых находят отпечаток цели властвующего демиурга, а беря глубже — логика устройства Мегамашины.

65

Домников С. Д. Мать земля и Царь-город. С. 493.

66

См.: Домников С. Д. Мать земля и Царь-город. С. 494–495.

67

Хоскинг Дж. Правители и жертвы. Русские в Советском Союзе. М., 2012. С. 24.

68

В результате реформы 1861 года была «сохранена община с ее круговой порукой как механизм регулирования податных и выкупных обязательств крестьян. Более того, именно в ее распоряжение переданы земли. Крестьяне усечены в правах, без разрешения общины не могут получить паспорта, уехать на работу в город, их всегда можно вытребовать обратно на двор с полицией. Частный оборот земли, выход из общины жестко ограничены. В бумагах, удостоверяющих права крестьян на собственность, не определены ни их местоположение, ни четкие границы» (Гайдар Е. Т. Государство и эволюция // Гайдар Е. Т. Власть и собственность. СПб., 2009. С. 228).

69

См.: Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Ортега-и-Гассет Х. Избр. тр. М., 1997. С. 50–51, 62–63.

70

См.: Федотов Г. П. Новая Россия // Федотов Г. П. Судьба и грехи России: в 2 т. СПб., 1991. Т. 1. С. 197–227; Его же. Проблемы будущей России // Федотов Г. П. Судьба и грехи России. С. 228–285.