Записки художника

Вячеслав Саев, 2021

Главный герой выбрал для себя путь художника, однако он и представить себе не мог, что этот путь – извилистая тропа, наполненная острыми камнями, ухабами и ямами, утонувшая в болоте. Есть ли смысл ступать на нее, ломать себе ноги, руки и погружаться с головой в грязь? Что ждет его в конце пути? Есть ли там вообще хоть что-то? Главному герою предстоит ответить на все эти вопросы и понять то, зачем он взялся за кисточку. Ведь эти вопросы не только о художниках – они о каждом из нас.

Часть 1. Рождение

Глава 1. Долгий путь

Да, по всей видимости, я не совсем здоров. Не знаю, как называется моя болезнь, но, скорее всего, она не одинока: ей есть с кем развлечься у меня в голове. Что уж я знаю наверняка, так это то, что человек я ненормальный. С плохой или хорошей стороны — судить не мне. Во мне много странностей: как маленьких, присущих остальным людям, так и больших, которыми вряд ли обладает кто-то еще.

Начать хотя бы с того, что я собственными руками разрушил свою жизнь, которую в определенный промежуток времени можно было назвать идеальной. Тогда у меня было все, о чем только можно мечтать. Однако мой безрассудный нрав возжелал чего-то большего и тут же поплатился за это. Теперь я нахожусь в таком месте, откуда нет совершенно никакого выхода, ни единой лазейки. Я скован по рукам и ногам цепями, которые надел на себя сам.

В этом богом забытом месте есть люди, чем-то похожие на меня. Сейчас это просто ходячие трупы, но я уверен, что некоторым из них довелось пройти путь, который прошел когда-то я. Прямо в эту секунду я гляжу в их лица и не вижу там ничего кроме смерти. Кто-то из них рисует, кто-то играет в карты, а кто-то пытается побороть потолок в гляделки. Я же пишу историю своей жизни. Не знаю зачем, ведь вряд ли хоть кто-то прочитает это. Больше у меня нет ни близких друзей, ни родных, ни даже знакомых. Мне попросту некому передать мои записки. Когда я допишу их, я оставлю столбец испачканной бумаги у себя на столе и уйду. Если повезет, то мой труд не отдадут на съедение железной машине в первый же день. Может быть, какой-нибудь добрый человек даже возьмет это к себе домой и передаст другим. Последняя моя мечта — быть услышанным хоть кем-то. Я слишком долго держал ворота моего безумного мира закрытыми. Теперь я хочу впустить туда весь мир. Зайдите и взгляните на всю мою боль, на все переживания и те дни, когда я был счастлив. Зайдите! Вы можете бранить меня, сколько вашей душе угодно, можете сопереживать мне — ненавидеть или любить, мне все равно. Но только взгляните!

Да! Я безжалостно разрушил собственную жизнь, потеряв при этом все. Но я ни капли не жалею об этом. Я даже рад, что сейчас не сижу в шикарном доме с видом на море и с живописным садом позади. Я рад, что не вкушаю изысканных блюд, что не флиртую с красивой девушкой в компании друзей. Я рад, что я несчастлив. Не потому, что вся эта праздность кажется мне неправильной и греховной. Мне не перед кем оправдываться. Я не верю в людского бога. Причина лишь одна — все это плата и плата достойная, которую я с доблестью готов принять.

Хоть я и не обладаю никакими благами: ни материальными, ни духовными, у меня есть самое главное — память. Прошлое я ценю намного больше, чем настоящее и даже будущее, ведь оно останется со мной до последнего моего вздоха. И если после смерти меня ждет бесконечное ничто, я буду рад встрече с ним. Я утону в созерцании образов из прожитой мною жизни, как тонет богач в море своего золота. Тогда-то я буду намного счастливее любого, кто тратил жизнь на мимолетные наслаждения.

Память — это мой сундук с сокровищем. Но мое сокровище неиссякаемо, потому-то я готов поделиться им со всем миром. И прямо сейчас я распахиваю этот сундук перед всеми вами. Берите! Берите столько, сколько вашей душе угодно.

Глава 2. Рождение чудовища

Раз уж я пишу историю своей жизни, то, пожалуй, должен рассказать вам все по порядку с самого начала. Ничего интереснее я просто не придумал, уж простите. Да и время мое уже на исходе. Так что начну с того, что помню сам и что знаю из рассказов родителей.

На свет я появился совершенно здоровым ребенком. Отец и мать долго меня ждали. Тогда они еще любили друг друга. Я стал для них новой игрушкой для получения призрачного счастья. С ними мне по-настоящему повезло, а вот им со мной не очень. Я никогда не думал о моих родителях плохо и сейчас продолжаю испытывать к ним только самые теплые чувства, насколько мне это позволяет мое промерзшее сердце. Так что прошу и вас не винить их вне зависимости от того, чтобы я вам ни поведал после.

Отец рассказывал мне, что последующие пару лет после моего рождения были самыми счастливыми годами его жизни. А вот у матери уже тогда я начал вызывать некоторые подозрения. Хоть и не осознавая этого, она боялась своего двухлетнего ребенка — боялась смотреть в его огромные глаза, устремленные в пустоту; боялась оставаться с ним одна, когда он протягивает крохотную ручонку туда, где никого нет. Тогда она и начала отстраняться от меня все дальше и дальше. Пропасть между нами росла с неумолимой скоростью. С каждым годом преодолеть ее становилось все сложнее.

Однако тогда не составляло особого труда построить мост. Мой отец воздвигал его как только мог, и у него отлично это получалось.

Первая преграда на их пути к счастливой жизни появилась, когда мне исполнилось три года. К этому времени ребенок уже должен научиться составлять простые предложения, а я все еще не мог произнести ни слова. И да! Мои родители осознали это только в день моего рождения. Маме как будто стукнуло что-то в голову, она резко подскочила с дивана и начала испуганно вздыхать, ударяя при этом моего отца по плечу. Именно в эту секунду она осознала, что никогда еще не слышала того, как разговаривает ее дитя. Как бы странно и нелепо ни звучала эта ситуация, всему есть свое объяснение.

Моя мать вовсе не дурная женщина, не заботящаяся о своем ребенке. Виноват лишь глупый случай. Дело в том, что мой отец по профессии писатель — довольно популярный в узких кругах. Он пишет сложную, не подходящую для общей массы литературу. Поэтому он зарабатывает не так много и не в силах прокормить даже себя, а во время творческого кризиса и вовсе не получает ни гроша. Иногда он может просидеть за ноутбуком весь день, ни разу не встав с рабочего места, пока мама не вернется домой и силой не вытащит его оттуда.

Хоть и очень туманно, но я припоминаю один случай, когда ночью меня разбудил громкий скрип пола. Я приподнялся с кроватки и увидел настороженное лицо отца, идущего к гостиной. Кажется, тогда я начал проситься на ручки, а он прислонил указательный палец к своим губам и тихо прошипел в мою сторону.

Мой отец невероятно умен и талантлив. Его голова попросту напичкана разного рода информацией. Она подобна целой библиотеке, вот только книги по воспитанию детей в ней точно отсутствуют. В этом отношении он неисправимый глупец. Вряд ли ему можно было бы доверить даже котенка, что уж говорить о человеческом ребенке! Его взгляд всегда направлен куда-то вдаль, в небеса, в безграничный космос. Разве возможно одновременно созерцать все это и приглядывать за сыном?

Что же касается моей матери, помимо того, что она постоянно старалась сторониться меня, ее работа отбирала у нее все силы и время. Так что домой она приходила очень поздно и была настолько вымотана, что после ужина практически сразу же ложилась спать. Ей приходилось работать за двоих, давая своему мужу возможность дорыться до всех истин этого мира. При этом она всегда повторяла ему, чтобы он присматривал за мной и не отводил взгляда больше, чем на пять минут. Но даже такая простая задача оказалась невыполнимой для моего отца.

Вот и получается, что большую часть времени я находился в полной тишине. Мне было одиноко, скучно и грустно. Жгучая смесь этих чувств до сих пор не выветрилась из моей груди. Когда я плакал, мне приносили покушать или убаюкивали. Но подавал я эти сигналы очень редко — когда боль становилась невыносимой. Обычно я молчал. Мне было легче стерпеть, чем позвать кого-то на помощь. Наверное, мне довелось родиться с этой пагубной привычкой.

После нескольких минут маминой брани мы незамедлительно поехали в детское отделение поликлиники. Отец ужасно нервничал, его трясущиеся руки не могли как следует удержать руль. Учитывая при этом нескончаемую ругань матери, нам жутко повезло, что мы не попали в аварию. Доехали мы за пару минут. В этом первое из преимуществ маленького города — все самое необходимое находится буквально перед вашим домом.

После того как мои родители переругались со всем персоналом поликлиники, со всеми людьми в очереди и привели в жуткий беспорядок кабинет врача, меня отправили на обследование. В итоге выяснилось, что мой организм полностью здоров.

Это одно из первых моих воспоминаний, которое я могу восстановить в точности по деталям. Я помню, как сидел на кушетке посреди разбросанных бумаг. В кабинете было чертовски холодно, хотя за окном еще виднелось солнце. Мое тело все дрожало, и я укутался в комок, защищаясь от озноба и от всего того безумия, что творилось вокруг. Тогда я еще ничего не понимал и лишь мог наблюдать за тем, как впереди меня стояли родители. Пожилой мужчина в белом халате, с длинной седой бородой и в пошарпанных очках с пластиковой оправой без умолку что-то бормотал. Его лицо казалось таким грозным — непоколебимым. Я увидел в нем воплощение всей людской мудрости и думал, что ничто на всем белом свете не сможет потревожить его серьезность. Мои родители же с покорным видом кивали на каждое его слово. Отец даже начинал записывать, когда мужчина в белом халате переводил свой грозный взгляд на него.

В итоге выяснилось, что у меня была задержка речевого развития из-за того, что мне уделяли слишком мало внимания. Хоть врач и ругал моих родителей за халатность, но мама все равно не сказала ни слова в свое оправдание, не желая выставлять мужа в плохом свете.

Мужчина в халате строго рекомендовал нанять специалиста для того, чтобы исправить ситуацию как можно быстрее. Здесь, впервые за все время, начал говорить мой отец. Ему было очень стыдно, и он обвинял во всем случившемся только себя. Он вызвался присматривать за мной, но не так, как делал это раньше, а вкладывая в это всю свою душу. Он обязался разработать целую программу тренировок для меня. На ходу придумывал грандиозные идеи, стараясь заслужить доверие. В его словах было столько сожаления, что даже строгий доктор не устоял и согласился с его предложением, но только при условии, что меня будут возить на прием к врачу как минимум два раза в месяц.

Как только мы вышли за двери поликлиники, на меня тут же осыпался целый град из несвязанной речи отца и матери. Они смотрели мне в глаза и вперемешку выкрикивали какие-то слова, не желая упускать ни секунды. Так мы добрались до машины, отец сел за руль, а мать взяла меня на руки. Теперь я спокойно мог наслаждаться ласковой маминой речью.

Сидя у нее на коленях, я чувствовал, как тепло нежно разливается по всему моему телу. Я был маленькой пташкой, укрытой одним лишь тоненьким крылом от дождя, холода, хищников и всех остальных невзгод этого сложного мира.

Глава третья, в которой все мы кому-то нужны

По приезде домой мама еще раз отчитала моего отца. В порыве гнева она сделала то, чего никогда не позволяла себе делать, — задела его гордость, упрекнула его в том, что он не делает ничего ради семьи. Она произнесла слова, часто вертевшиеся у нее в голове, но оттесненные любовью к мужу. Хоть сделала она это неосознанно и даже начала просить прощения, отца полностью поглотило самобичевание. И так презирающий себя до глубины души, теперь он считал себя своим злейшим врагом.

После ужина отец сразу же бросился к ноутбуку, но не затем, чтобы писать. Как и обещал, он начал разрабатывать план моих тренировок, попутно перечитывая гору литературы по воспитанию детей и лечению задержки речевого развития.

Мы остались вдвоем с мамой. Она широко улыбалась, глядя на меня, и крутила в руках какую-то новую игрушку. Тогда мне стало неловко. Это новое чувство хорошо врезалось в мою грудь. И теперь, когда мне случается видеться с новыми людьми, я вспоминаю довольное лицо мамы, которая была счастлива, хотя раньше никогда не проводила со мной так много времени.

Она мигом прогнала молчание из нашей комнаты, как зараженного чумой бродягу, произнеся какой-то однотонный и протяжный звук, указывая при этом на предмет в ее руках. Это был маленький кубик с рисунком и большой буквой «А». Она широко открыла рот и повторила этот звук еще раз, показывая теперь в мою сторону. Я быстро догадался, что мне нужно делать и последовал ее примеру. Мама посмотрела на меня с удивлением, захлопала в ладоши и поцеловала мой лоб.

Теперь на очереди была буква «Б». Мама произнесла ее громко, резко кивнув головой вниз. Мне это показалось забавным. По моему лицу расплылась улыбка. В этот миг женщина, которая когда-то сторонилась меня, казалась счастливее всех людей в мире. Тогда я посмотрел на кубик с буквой «Б» — на нем был изображен бегемот. Это животное кого-то мне напомнило, и я с восторгом начал повторять новый звук, показывая пальцем в сторону голой стены. Я смеялся как никогда. Я хотел сделать маму еще счастливее. Только вот она не смогла понять моей детской шутки и попыталась просто закрыть на это глаза, взяв другой кубик с буквой.

Глава 4. Одиночество

Мне всегда было интересно познать суть любви — самого сложного из всех людских чувств, самого непредсказуемого и опасного, но в то же время столь притягательного. Это чувство заставляет человека совершать безумные поступки, идущие вразрез с любой логикой. Мы предаем все ценности этого мира, предаем всех людей ради одного единственного человека. И уединение с этим человеком становится нашей собственной планетой — нашей утопией. Тогда мечты превращаются в реальность, а реальность теряет всякий смысл в наших глазах, как ненужный и сломанный предмет. Если и существует в нашей непостоянной вселенной что-то бесконечное, то любовь — это его воплощение.

Многие со мной могут быть не согласны, и это — их полное право. У любви множество лиц. В одном случае она граничит с ненавистью, в другом с душевным спокойствием или дружбой. Перечислять можно еще очень долго. Я же познал ту, что стоит бок о бок с безумием. Сделав эту небольшую ремарку, впредь я буду писать только лишь об этой любви, на мой взгляд, самой чистой из всех.

Безумие — это когда утром ты протираешь свои мокрые от слез глаза и понимаешь, что встреча с твоим единственным человеком была лишь сном. Тебе не хочется находиться в этом мире без него, и ты ищешь пути, что вернут тебя назад. Но все, что тебе остается, — погрузиться в колодец бездонного отчаяния и мечтать, мечтать, пока ты не сойдешь с ума, путая реальность со сном. Тогда твой день проходит в ожидании следующей ночи. Однако никто больше к тебе не приходит ни через неделю, ни через месяц, а ты все ждешь. С тобой словно играют призраки, и их цель — сломить тебя, сделать как можно больнее. Твои страдания — это их пища. И вот, когда их блюда становятся однообразными, когда ты уже смирился со своей жестокой судьбой, долгожданный сон вновь повторяется.

Такова моя любовь. К чему я вообще начал этот разговор? Просто хочу понять был ли я когда-то в своей жизни любим. Был ли я причиной чьего-то безумия, являлся ли я кому-нибудь во снах. Мне больно осознавать, что моя изуродованная душа оставалась одинока все это время, что никто во всем свете не желал излечить ее своей нежностью. И на один вопрос я до сих пор не нашел ответа: любить или быть любимым?

В моей жизни было лишь несколько людей, чьи чувства ко мне были схожи с любовью, но кто из них тащил на своем сердце груз безумной — в этом мне еще предстоит разобраться.

Во-первых, это мои родители. Кто же еще? Но с ними мне все понятно и без лишних раздумий. Они безусловно любили меня. Точно так же любит маленькая девочка своего милого котенка, подаренного ей на день рождения. Она ждала его долгое время, мечтала о том, как будет играть с ним, как будет гладить его шерстку и слушать довольное, нежное мурлыканье, исходящее из его крохотного ротика. Ей даже было наплевать на предостережения родителей, что она будет обязана за ним ухаживать, выносить туалет, кормить его и водить к ветеринару. Она любит его за его красоту, за его хрупкую слабость — за то, что может сама лично сделать счастливым другое создание и почувствовать себя частичкой чего-то доброго в этом мире. Девочка готова защищать своего котенка ценою собственной жизни. Если бы на него ехал огромный грузовик, она, не раздумывая ни секунды, выбежала бы на дорогу и попыталась спасти его. Только подумайте, как бы горевала девочка, случись вдруг несчастье с ее дорогим пушистым чудом! Она долго не смогла бы оправиться от его смерти, и никакие другие животные в мире, никакие подарки не смогли бы загладить ее скорбь. Сейчас ее любовь искренняя, неподдельная, и котенок это тоже прекрасно чувствует, от чего его кошачье сердце до краев наполняется счастьем.

Но что потом? Котенок превращается в кота, выказывает характер самца и сбегает на улицу в поисках свободы. Девочке тоскливо без него, но она все понимает и ждет его. На следующий день он приходит. Как и прежде, его от хвоста до кончика носа одаривают лаской. Проходит еще какое-то время — ветер свободы вновь зовет нашего самца. Но не все так просто. Снаружи неприступного дома кроется множество опасностей. На кота нападает стая собак. Одна из них своей мощной челюстью превращает его переднюю лапу в ошметки и выкалывает ему правый глаз. Подгоняемый инстинктом самосохранения, он собирает остатки сил и прыгает на ближайшее дерево. Он спасен!

Полуживой кот ползет домой, падая через каждый пройденный метр. Дойдя до двери, как и всегда, он ложится на коврик. Из ран хлещет кровь. Когда его находит хозяйка, вся в слезах она мчится к отцу. Они едут к ветеринару. С задних сидений раздается пронзительный писк, прерывающийся захлебываниями: «Папа! Быстрее! Он умирает! Быстрее!».

Коту спасают жизнь, но он остается без одного глаза и лапы. Его больше не выпускают на улицу, что делает его совершенно безрадостным. А любовь девочки плавно перетекает в чувство долга. Она продолжает ухаживать за котом, ласкать его — она делает все, что делала раньше. Однако нет больше между ними счастья. Старый кот умрет в тоскливом одиночестве, не зная, зачем и приходил в этот мир. Такая любовь, смешанная с эгоизмом, мне не по нраву. В ней нет чистоты. А любое отступление от нормы быстро отягощает ее носителя.

О других людях, испытывающих ко мне привязанность, я напишу позже. Все по порядку.

Глава 5. Спокойствие

Мне исполнилось четыре. За год от задержки речевого развития не осталось и следа. Но что самое важное — наша семья сильно сплотилась. Все свободное время мы начали проводить вместе. Вечернее чтение по средам, пятницам и субботам вошло у нас в традицию. Отец с мамой читали мне книги даже тогда, когда находились в небольших ссорах. При этом их по-детски смущенные и обиженные лица так меня забавляли. Однако спать они уже уходили с улыбками, под сопровождение милой музыки из ласковых слов. Казалось, ничто во всем огромном мире не в силах нарушить нашу идиллию. И, как ни странно, такая жизнь во многом стала возможна только благодаря деньгам.

Разговор с доктором, волнение матери и мое безмолвное личико сильно повлияли на отца. Под этим впечатлением всего лишь за полгода он сумел написать свой лучший роман. Тогда его имя приобрело новый вес. Его начали узнавать на улицах и звать на множество важных мероприятий, а весь наш почтовый ящик был завален восторженными письмами фанатов. Ему вручили пару престижных литературных премий. Теперь он не окунался с головой в работу и легко мог выделить день для того, чтобы отвести нас с мамой за город, в кино, ресторан или в другие подобные места, которые мне еще не доводилось видеть. Да и мама теперь больше проводила времени дома, сократив часы своей работы.

Как-то раз отец взял меня с собой на встречу с фанатами. К слову, это были и мои фанаты тоже. Все происходило в каком-то новом кафе, где на многочисленных полках красовались стопки книг. Народу собралось столько, что за длинными стеклянными витринами очереди не было видно конца. Гигантская гусеница из людей растянулась по всей улице и мешала привычному движению прохожих. Кто-то с интересом поглядывал на подозрительное столпотворение, кто-то бранился, а некоторые даже вставали в очередь, обычно не имея ни малейшего представления о том, что ждет их в конце.

Мне нравилось, когда отец садил меня на стол, давал мне ручку и просил поставить крестик на чьей-то книге. После этого он поднимал меня над собой и говорил:

— Отныне эта рукопись освещена Лордом Кенингом. Храните ее так, словно от этого зависит вся ваша жизнь.

Все вокруг казалось таким живым и настоящим. Теперь мне крайне сложно вспомнить это удивительное чувство спокойствия. Я понимаю, что вижу мир совсем иначе. Словно мне вырвали глаза и заменили их другими

Помню один удивительный случай, который ярче всего отразился в моей памяти. К столику отца подошли три девочки. На вид им было лет по пятнадцать. Они были в школьной форме и с рюкзаками за спиной. Вид у них был взволнованный, они не спешили начинать разговор. Тогда мой отец решил помочь им.

— Не думал, что меня читают такие красавицы. Хотите получить автограф? — сказав это, он искренне улыбнулся. В нем не было ни капли раздраженности и не единой дурной мысли. Прокручивая тот день в голове, я все время поражаюсь доброму сердцу моего отца.

Одна из школьниц, набравшись наконец-таки сил, стукнула ладошками о стол и надула щеки. Было похоже на то, что она собирается сделать признание в любви. Отец немного смутился, но продолжал улыбаться, хотя теперь он выглядел крайне глупо.

— Я хочу выйти замуж! — выпалила она без капли стыда. Ее взгляд был полон решимости. Гигантская гусеница из людей резко затихла, ожидая, что же произойдет дальше.

— Но у меня уже есть жена. Тем более ты еще маленькая для меня, — невнятно пробормотал отец, опустив глаза на руки неудержимой школьницы.

— Нет! Я не интересуюсь вами. Я собираюсь выйти за вашего сына. Я влюбилась в него, прочитав вашу книгу. Мне нет места на земле без него. Мне было безумно больно от моих чувств и от осознания того, что выдуманные персонажи не оживают. Знаете, я о таком уже читала у кого-то в твиттере. Одна девочка покончила жизнь самоубийством, влюбившись в героя из аниме. В ее предсмертной записке было написано что-то вроде того, что она больше не хочет жить без какой-либо надежды на взаимную любовь и что, даже если это невероятно глупо, она будет верить в возможность встретить ЕГО на Небесах. В интернете над ней все смеялись, а я считаю, что это очень романтично. Но когда я узнала, что мой возлюбленный все-таки существует в нашем мире, что я могу хотя бы взглянуть на него, я была вне себя от радости. Подруга написала мне об этой встрече и о том, что вы будете вместе с сыном. Вот теперь я здесь. Сказала то, что хотела сказать. Мне не нужно ваше согласие. Я просто дождусь определенного времени и заполучу свое. Даже этому я научилась из вашей книги. Спасибо вам за все и прощайте.

Тогда отец не нашелся что ответить и лишь прижал меня к себе покрепче. Наглая девочка резко повернулась и пошла к выходу. Две ее подруги с виноватым видом смотрели на моего отца и молча извинялись своими улыбками. Больше я их никогда не видел.

Вся эта сценка, разворачивающаяся у меня на глазах, казалась мне до жути странной. Та девочка то и дело бросала на меня свой пронзительный взгляд. Тогда ее голос звучал грозно, но глаза были полны доброты. И я не знал сторониться мне ее или же наоборот — пойти навстречу. Непонятно было, чего хотела и она. Обычно если взрослые женщины улыбались и мило общались со мной, то я делал то же самое им в ответ. А здесь мне не оставалось ничего, кроме как спрятаться за моего отца, который и сам, по-видимому, хотел сбежать куда подальше.

День прошел. Два всеобщих кумира вымотались до предела. Мы из последних сил доплелись до такси и дома завалились спать, не тронув мамин ужин.

Это были дни нашего спокойствия, дни нашего счастья и умиротворения. Ведь для того, чтобы получить все это, человеку достаточно лишь одного — человека. Теперь я думаю, что и без тех огромных денег, что получал папа за свой талант, мы вполне могли жить счастливо. Проблемы лишь в том, что после самых светлых дней неминуемо следует непроглядная ночь.

И вот, когда Создатель посчитал, что с нас достаточно веселья, огромные шестерни Судьбы закрутились вновь. Этот безжалостный механизм без разбора, без суда переставляет местами платформы, в которые люди с таким трудом пытаются врасти. Он вырывает их с корнем, не слыша мольбы о пощаде, не слыша молитв. У него нет цели, нет желания, потому что он лишь бездушная машина. Его действия не имеют никакого алгоритма, он не подчиняется законам. Кого-то он закидывает наверх, кого-то опускает вниз.

Так наступил закат нашего дома.

И вместо Гелиоса с его колесницей, наш свет увез я. И сейчас, когда я роюсь во всем том ужасе, что я натворил, мне в голову назойливо ломится один вопрос: виновен ли я? Точнее: чувствую ли я вину? Достаточно вспомнить слезы матери и гнев отца для того, чтобы мне стало не по себе. Однако, как бы низко это ни звучало, мне жалко себя. Да! Сейчас я располагаю удивительным инструментом для поиска честности: безразличием. Мне впрямь все равно, что обо мне подумает прочитавший. Мне жалко себя, потому что никто не заслуживает такой мучительной участи. Каким бы паршивым сыном я ни был, такое наказание мог придумать только судья с психическим расстройством.

Но довольно жаловаться на судьбу. Сейчас для меня это ничего не изменит, да и к тому же только надоест вам. Идем дальше.

Глава шестая, в которой нет ответов

Не знаю точно, когда это случилось. Почему-то именно тот день стерся из моей памяти практически полностью. Я помню все очень туманно и отрывисто. Такое чувство, что это был не я.

Тот день вовсе не похож на другие. Прокручивая его в голове, мне кажется, что я смотрю фильм, снятый какими-то любителями-школьниками на старинный, полуживой фотоаппарат.

В нем играет маленький мальчик. Мне с трудом удается разглядеть его силуэт. Я понимаю, что на его месте должен быть я, но внутри этого хрупкого тела нет души. Он двигает руками и ногами не по своей воле, словно кукла, которую дергают за ниточки. От него исходит омерзительная аура. Мне становится не по себе, я хочу выключить этот жуткий фильм, но приходится смотреть до конца — мне нужны ответы.

Черно-белые кадры перескакивают, и вот у мальчика в руках уже лежит кисточка, а рядом на полу стоят баночки с красками. Это его подарок на пятый день рождения. Родители хотели приучить сына к искусству, раскрыть его талант. Первый выстрел и точно в цель! Им удалось разбудить нечто скрытое в этом существе. Не просто талант, но гений! Безумный гений.

Мальчик резким движением окунает кисточку в красный цвет. Отец и мать замерли в предвкушении. Они с восторгом смотрят то на ребенка, то друг на друга. Их лица выражают лишь радость. Это словно наблюдать за первыми его шагами. Такое же чувство они испытывали, когда учили сына говорить. Ничего больше нет в их головах. И целый мир застыл в ожидании одной крохотной ручки. Нет ни звуков машин, ни пения птиц, даже соседи притихли. Скорое будущее, которое не смеет испортить их семейную идиллию. Может, мальчик с первого раза сможет накалякать что-то более-менее похожее на рисунок, хотя бы на уровне дельфина из зоопарка. Это было бы просто волшебно. Но даже если у него ничего не получится, это не повод расстраиваться. Талант еще можно проявить, да и к тому же столько в мире еще возможностей.

Секунда… Все решила одна лишь секунда.

Мальчик вынул кисть из баночки. Красная краска сначала медленно стекала вниз и пачкала ковер, но никто не торопился останавливать его. И уже через мгновение все вокруг: обои, столы, лица родителей и вся мебель — были раскрашены в алый цвет. Как будто у кукловода, державшего руку мальчика, случился эпилептический припадок.

Красная кисточка совершала непредсказуемые движения. То она плавно вырисовывала круги на левой стороне, то быстро дергалась в разные стороны, то рывками пыталась начертить треугольники справа. Если бы меня попросили нарисовать сам хаос, то делал бы я это примерно так же.

Родители были в ужасе. Они не смели дернуться с места. Наверное, тогда им тоже показалось, что их сын — настоящее чудовище. Эта кошмарная аура сожгла линзы любви, надетые им на глаза. Абстрактный страх, вызванный чувством самосохранения, без сомнения, способен затмить такую любовь.

Спустя примерно минуту мальчик закончил буйствовать. В завершение своей картины он ткнул кисть в баночку с коричневым цветом и впервые потянулся к листу. Тогда он, хоть и очень неумело, нарисовал человека с телом лошади. И в самом деле, ведь похоже на рисунок, сделанный дельфином, если не лучше.

Глава 7. Отчаяние

Родители забрали у меня кисть и краски. Они не ругали меня, не сказали мне ни слова, да и в разговоре друг с другом старались обходить эту тему. Для них словно ничего не произошло. Одна только мысль о моем недавнем безумстве вызывала в их сердцах настолько сильную панику, что мозг всеми силами старался спрятать ее куда подальше.

Несмотря на все это, их отношение ко мне почти не изменилось. Как ни странно, мой вид не был для них неким триггером, заставляющим вспомнить тот жуткий день.

Для того чтобы не сойти с ума, моим родителям оставалось только продолжать обычную жизнь под колпаком слепой веры. Такая вера ничего не предлагает, не дает никаких ответов, даже самых нелепых. Она появляется в результате безысходности и становится канатом или, скорее, невидимой паутинкой, протянутой посреди абсолютной пустоты. Никто не знает, куда она ведет. Никто не знает, сколько она способна продержаться и чего ожидать, если она все-таки порвется.

К несчастью, попытки родителей разжечь «камин спокойствия» в нашем доме провалились. Не осталось ни дров, ни тлеющих углей. Хоть днем они еще могли вести себя по-прежнему, но, идя спать, даже не смотрели друг другу в глаза. Их мучила бессонница, а постоянная близость дорогого человека не только не помогала, но и делала все еще хуже. Страх, словно зловонье, распространялся по воздуху, наполнял комнату и душил всех вокруг.

Нужно ли им было снова обратиться к врачу? Может, поговорить со мной? По сути, я не сделал ничего ужасного. Ведь я был всего лишь ребенком, играющим с красками. Мало ли у детей возникает странных желаний. Они ведь не знают, что хорошо, а что плохо. Бояться своего же сына — крайне абсурдно. Тем более не помогать ему из-за этого, не пытаться решить проблему, а просто избегать ее.

Глупо так думать. Я видел себя в тот момент. Я чувствовал то, что исходило от меня. Можно обозвать это паранормальным, магическим или каким угодно еще. Неважно. Оно точно было не из этой реальности. И эта неизвестность пугала больше всего. Дело вовсе не в страхе пред смертью или болью. Оно стояло выше всего этого. На неосознанном уровне. Там, где даже первобытные инстинкты не в силах уловить хоть что-то. Оно содрогало сам дух — его возможную бессмертность.

Так долго продолжаться не могло. Они находились на грани безумия. Простые люди не в силах удержать баланс, стоя на одном месте. Было лишь два варианта действий: упасть вниз или собраться с силами и добежать до устойчивой поверхности. По рассказам отца я знаю, что спустя неделю после того случая у них вновь появился небольшой проблеск надежды на счастье. В ту ночь мои родители пошли спать, как обычно, не сказав друг другу ни слова, легли спиной к спине и старались практически не дышать. Так прошло около получаса. Мой отец, дойдя до самой крайней точки, готов был убить себя. Он рассказывал, что уже немного приподнялся с кровати для того, чтобы встать и пойти в ванную. Он был уверен, что этой ночью уйдет из жизни, но в последнюю секунду что-то заставило его зажмуриться, повернуться к жене и нежно обнять ее. Отец вовсе не хотел этого делать, в его голове не было ни намека на подобную мысль.

На следующий день им стало намного легче, и я это чувствовал. Мамино тепло вновь передавалось мне, я не был больше одинок. Я, как и прежде, старался завоевать любовь отца, зазубривая его стихи или читая его коротенькие рассказы. Каждую последующую ночь родители все больше сближались, постепенно и медленно излечивая раны друг друга. Вскоре они вновь научились улыбаться и смотреть прямиком в зеркало души. Тот жуткий день со временем стирался из их памяти, превращался в нечто далекое, произошедшее с кем-то другим. Мы вновь стали здоровой семьей.

Но я зарекся говорить в этой главе про отчаяние. Отчаяние — это потеря последней надежды, это вовсе не кажущаяся безысходность, при которой спасение может прийти откуда угодно. Наша вера имеет свои пределы. Мы не можем черпать из нее силы бесконечно. Сколько бы неваляшка ни вставал, но пара мощных толчков разобьет его голову вдребезги. Тот, кто погрузился в отчаяние, потерял любую веру, то есть попросту умер.

Человек, находящийся в отчаянии, заперт в крохотной прозрачной комнате: он видит то, что когда-то могло принести ему счастье, он видит там утерянное светлое будущее, перед его глазами проносятся сотни образов из прошлого. И все это причиняет ему душевную боль. (Еще вчера я мог обнять ее, мог прикоснуться к ее прекрасному лицу, мои губы без каких-либо препятствий соприкасались с ее нежными руками, и я был счастлив, хоть и не до конца осознавал это. Уже сегодня я умер для нее. Во мне нет и мысли, что она сможет меня простить. Любые мои действия, любые способы связаться с ней, какие угодно намеки останутся неуслышанными. Я в отчаянии.) Невозможность дотянуться до чего-то настолько близкого заставляет человека чувствовать себя беспомощной тварью — голодным псом на привязи. В нем образовывается пустота, которую до этого заполняли дорогие ему люди. И если размеры этой пустоты превышают человеческое желание бороться дальше, то за этим неизбежно следует смерть.

Каждую ночь сменяет день. Рассвет наступает неизбежно, и нам даже невдомек, что завтра солнце может пасть. Так и наша семья, впрочем, как и любая другая, знала много взлетов и падений. Однако мало каким неудачникам судьба решает подкинуть отчаяние. Разумеется, в жизнь моих родителей оно пришло в лице меня, в один из самых неподходящих моментов.

Мать и отец вместе смогли преодолеть множество трудностей, связанных со мной. Последняя была невыносимо тяжелой, но они справились. Мама, хоть и боялась меня на подсознательном уровне, но все-таки любила. Иначе мне бы не довелось познать то теплое чувство спокойствия, когда тебе не нужно что-то делать для того, чтобы тебя ценили. Бестолковый отец теперь прыгал от счастья, замечая мои таланты, тягу к знаниям и литературе. Со всех сторон я был окружен заботой и вниманием. Поэтому я чувствовал, что мне необходимо отдавать мою радость всем вокруг. Таким путем и достигалась наша идиллия. По такой простой схеме работал наш семейный огонь.

К несчастью, я не могу в полной мере описать то, что происходило дальше. Как бы я ни старался, мне не удастся передать словами то, что творилось у меня внутри. Но я все-таки попробую набросать бесталанную картину из букв. Придется напрячься, чтобы разглядеть в ней что-то.

Чем дольше вы смотрите, тем больше вы чувствуете.

Глава 8. Гений

Прошла пара месяцев с того времени, как у меня отобрали краски. Я особо не переживал насчет этого. Кажется, я даже не помнил, что вообще использовал их. В голове все было таким туманным. А маленький мальчик вроде меня даже и не пытался себе что-либо объяснить. Но внутри меня образовалась всепоглощающая пустота. Мне было дурно от этого. Каждую минуту я ощущал на себе ее давление. Я не знал, что ей было от меня нужно, не знал, как себя вести для того, чтобы заполнить эту дыру в моем нутре. Все, с чем я мог ее сравнить, — это голод. Чем больше я игнорировал ее, тем хуже становилось мне. Словно в моем организме не хватало какой-то детали, без которой он отказывался работать дальше. Казалось, если бы я проткнул тогда свою грудь сувенирным кинжалом отца, я бы не увидел ничего — ни крови, ни костей, ни сердца.

Тогда у меня появилась странная привычка обнимать себя. Я сжимал свое тело руками так крепко, как только мог и сворачивался в клубок. Ни тепло матери, ни забота отца не помогали мне. Прежние радости перестали что-либо значить для меня. Мир затянуло серой пеленой. Нарциссическая натура ребенка не желала даже думать о счастье близких. Здесь и сейчас существовал только Я. Только мой разум был реальным, только мои переживания и страхи имели значение, а все люди вокруг были лишь куклами без капли чувств в их жилах, с запрограммированными действиями и поддельной мимикой. Если бы я захотел, я бы мог подарить им радость, но зачем? Ведь они не могли дать мне взамен ничего, что бы имело для меня ценность. К сожалению, как я понял после, многие люди, вышедшие из детского возраста, сохранили в себе этот детский взгляд на мир.

Как я уже говорил вам раньше, будучи ребенком я редко кричал от голода — лишь когда отец совсем забывал обо мне, уходя в свой идеальный мир. Точно так же дело обстояло и теперь. Разница только в том, что тогда я прекрасно знал, что мне было нужно. А что же могло утолить голод моей души? Поэтому мне приходилось молчать и терпеть эту боль долгое время.

Мои родители радовались тому, что я продолжал учиться и познавать мир, тому, что мое поведение более или менее походило на нормальное, да даже тому, что моя рука клала пищу мне в рот, пока я медленно умирал внутри.

Ступень за ступенью я спускался вниз. Холодное дно забирало последнее тепло моей души. От обморожения я кричал. Я вопил, но мой рот оставался неподвижен. Тело мое было полностью здоровым, разум мой был ясен. Во мне не было ни грамма печали. Только всепоглощающее чувство голода. Я должен был что-то сделать, должен был заполнить пустоту, иначе — муки и неизбежная смерть.

Сколько бы я ни пытался закрыть на это глаза, сколько бы я ни мечтал проснуться здоровым, каждое мое утро начиналось с боли. К тому времени, как мама приходила будить меня, я уже валялся скрученный под одеялом. Я шел чистить зубы и попросту не мог перевести внимание от моей груди. Мое тело двигалось само. Оно выполняло тот небольшой набор функций, который уже успело заучить. Мои глаза смотрели на множество различных предметов, но я видел лишь мое сердце и черное пятно рядом с ним.

Первые дни из этого ужасного состояния меня могло вывести то, что я никогда раньше не видел, — что-то новое и интригующее. Я помню, как наблюдал за птицей, что приносит своим детям покушать. Или как мужчина в рваной одежде просит у прохожих денег на хлеб. В эти долгие минуты я был очарован, но прошла буквально неделя, и симптомы моей болезни ухудшились.

Каждую ночь я бился в агонии. Каждое утро я воскресал из мертвых. И днем я был ходячим трупом.

Кто знает, сколько это все могло продолжаться, кто знает, что со мной стало бы в дальнейшем, если бы не один несчастный случай. Тот вечер не дал мне погрузиться на самое дно, но вместе с этим он отобрал последнюю надежду моих родителей на счастливую жизнь. Все скопленные во мне страхи, вся боль, тянувшая меня вниз, исчезли. Остался только голод, однако теперь я знал, чем его утолить.

В тот вечер маму задержали на работе. Обычная ситуация. Так что мы остались с папой вдвоем. Раньше мне нравилось проводить время с этим веселым, умным, бородатым чудаком. Пусть он и был увлечен своей работой, но за ним было интересно наблюдать. И он никогда не забывал обо мне. Даже часто спрашивал мой совет насчет того или иного эпизода в его новой книге. А так как я был его главным героем, мое бурное воображение рисовало всю картину действий, и тогда я решал, как мне поступить. Получалось очень правдоподобно. Мои неожиданные решения почти всегда могли вызвать сопереживание у папиных читателей.

Но в тот день у меня не было ни сил, ни желания помогать отцу. И когда он спросил моего совета вновь, вместо ответа я задал ему встречный вопрос, который очень сильно меня волновал в то время. Отец описывал переживания и мысли героев так живо, что им невозможно было не поверить. Когда я читал небольшой отрывок из его книги, это меня сильно поразило, и я подумал: а что, если и наш мир не совсем реален, что, если кто-то прописывает все наши действия, чувства и решения. Все это, конечно, было не на таком высоком уровне осознанности. Я, скорее, просто испугался этой случайной мысли в моей голове. Тогда папа попросил меня поднять правую руку. Я послушался, и он сказал, что никто бы не стал описывать такую скучную сцену. Это объяснение мне показалось бесспорным. Я перестал об этом думать.

После этого наступило гробовое молчание. Мне было вполне уютно в нем, но вот отцу оно очень мешало работать. Он еще раз попытался меня о чем-то спросить, но я просто ответил, что не знаю. Тогда он резко отодвинул стул, встал и направился к своему шкафу. Его руки несколько минут перебирали кучу разных штуковин, и вот, наконец, он что-то достал — повернулся ко мне, и я мельком увидел те самые кисточки с краской. Мои глаза налились безумием. Когда отец увидел эти два бездонных голубых шара, он мигом спрятал все назад, но было уже поздно. Этого мига было достаточно.

Потерянное дитя пало на колени. Мир вокруг него замер. Не было больше света на земле, а вместе с ним ушли и тени. Осталось лишь Ничто. Вместе с Богом умер смысл жизни. Вместе с Отцом обесценилась мораль. И перед его лицом стояло чудовище невиданных размеров. Его клыки обливались слюной, его алые глаза полыхали ярче заката, и острые когти готовы были впиться мальчику в лицо.

Но мальчик не боялся. От чудовища не исходило ничего враждебного. Он был уверен, что оно не смеет ранить его. Оно не было ни мертвым, ни живым. Словно само понятие жизни здесь имело совершенно другое значение. Невозможно было осознать происходящее. Это не было похоже на простую галлюцинацию. Все пять чувств разом отказались работать, но все же мозг отчетливо воссоздавал картину, запах, звуки. Наблюдало не тело — наблюдала душа.

Тогда мальчик издал пронзительный звук, не похожий на плач ребенка, звучащий скорее как вопль загнанного в угол зверя. Смотреть на него было одновременно до боли жалко и до тошноты омерзительно. Людской труп перед лицом не угнетает так, как вид этого мальчика в тот миг. В нем не было ни грамма эстетики, а значит, столько же и от морали. Лишь чистый эгоизм.

Мужчина, замерший у шкафа, отбросив все свои мысли, вновь поднял краски с кистями и отнес тому мальчику.

Рев прекратился. В комнате были двое: я, рисовавший что-то прямо на полу, и мой отец, лежавший без сознания.

Глава 9. Страх

Получив ключ к моему сердцу, я пришел в себя. Разум немного прояснился, но виденье мира пошатнулось основательно. Все вокруг стало каким-то иллюзорным, а вот неподвижная фигура монстра передо мной казалась мне вполне реальной. Почему-то у меня в голове засела мысль, что я непременно должен его зарисовать, тогда все мои проблемы разом исчезнут.

Я научился контролировать свои действия, однако у меня исчезло осознание того, что любой поступок необратим и несет за собой определенные последствия. Если сравнивать два этих странных состояния моего разума, то первое, скорее, похоже на просмотр фильма, а второе на видеоигру. Сейчас я лишь хотел рисовать и наслаждаться этим. Даже неподвижное тело моего отца ни капли меня не волновало на тот момент.

Не знаю точно, сколько я так просидел, но яркий день за окном уже превратился в прохладный вечер. На протяжении всего времени я продолжал рисовать. Монстр перед моим лицом начинал растворяться в воздухе, его конечности потихоньку превращались в пыль. Это пугало меня. Я боялся, что не успею закончить его завораживающие алые глаза. Однако мне повезло: жуткая морда исчезла в последний миг. Моя первая картина была окончена, и я радовался этому, как дитя радуется своей новой игрушке. Мое тело налилось новым, до дрожи приятным чувством. От груди оно распространилось в мои ноги, руки, плечи, наполнило мой рот, уши и, наконец, мою голову — никаких тревог, никакой боли, никакой пустоты. Тогда я был самым счастливым человеком во всем мире. Мне хотелось жить. Я чувствовал себя бессмертной душой, попавшей в рай. Словно моя эйфория будет длиться вечно.

К сожалению, как и все в этом текучем мире, закончилась и она. Однако мне было не до грусти. Внутри меня нежным светом горела любовь ко всему миру и к каждому человеку в отдельности. Она освещала мой путь, превращала будущее из пугающего, темного леса в ясную поляну. Я был рад, что появился на этот Свет.

Откинув первую работу в сторону, я хотел приняться за другую, чтобы вновь окунуться в этот глубокий колодец наслаждения. Тогда я услышал какой-то тихий шорох и чье-то томное дыхание. Такие звуки могли принадлежать только какому-то маленькому зверьку вроде ежа или енота, который по ошибке забрался в чужой дом, забился в угол и начал дрожать от страха. Я насторожился и медленно начал оглядывать все вокруг, боясь заметить хотя бы малейшее движение в темноте. Да, в обычном состоянии я был довольно-таки трусливым ребенком — одним из тех, кто в мамином халате могли разглядеть саму Смерть в черном плаще, а в куче одежды — бесформенного монстра. Увидев отца, ползущего спиной к двери в позе каракатицы, я сильно испугался. В комнате стоял полумрак, так что я не сразу признал его. Тем более его бегающие во все стороны глаза и трясущиеся конечности говорили о том, что он боится меня не меньше, чем я его.

Когда наши взгляды столкнулись, отец, по всей видимости, растерялся и не знал, что делать. Наверное, тогда он осознал, что в страхе уползает от собственного же сына. Если вам когда-нибудь приходилось просыпаться ночью от кошмаров, то вы прекрасно знаете, что еще какое-то время после пробуждения человек продолжает чувствовать себя в опасности, видя вокруг выдуманных созданий, и совершенно неважно, верит он в них или нет. Только после он способен понять, какая невообразимая глупость заставила его трепетать от страха. И он смеется, рассказывая эту историю друзьям, хотя в ту минуту был готов молить бога о пощаде.

Так и мой отец: привстал, отряхнулся, включил свет, смущено улыбнулся мне и вышел из комнаты, не вымолвив ни слова. Я остался один. Тусклый желтый свет от старой лампы освещал мою картину. Теперь я мог разглядеть ее во всех деталях. Меня поразила точность, с которой моя рука передела все черты монстра. Каждый шрам, каждая ниточка, торчавшая из разодранной одежды, была отражена на бумаге. Мне не верилось, что я могу так красиво рисовать. Какое-то время я еще поразглядывал этот волшебный рисунок. Немного подумав над происходящим и ничего не осознав, я взял в руки кисточку. Меня уже перестало что-либо волновать. Я хотел рисовать.

Но что рисовать? Как рисовать? Раньше я не задумывался над этим. Никаких монстров вокруг больше не появлялось. Моя рука не хотела двигаться сама. Тогда я взял чистый лист и решил просто повторить мою первую картину. По какой-то причине я столкнулся с целой кучей проблем: я не мог подобрать нужный цвет — красок было очень мало, линии получались уродливыми, неправдоподобными и в целом картина походила на какую-то нелепую мазню. Но не было времени расстраиваться. Я быстро потянулся за следующим листом. Я рисовал, пока рядом со мной не возникла целая башня из неудавшихся работ, пока все мои краски не кончились, пока в комнату не вошла мать.

Сначала она медленно приоткрыла дверь и заглянула внутрь. На пару секунд комната наполнилась скрипом — и вновь тишина. Я не знал, чего можно было ожидать, что нужно было делать. Скорее всего, меня опять отругают. Мама бывает очень страшна в гневе. От одной этой мысли по моей спине пробежали мурашки, но бесконечная любовь внутри меня не могла оставить мое лицо без радостной улыбки. Пусть ругает. Главное, чтобы у меня были кисточки и краски. Мне больше ничего не надо.

Детским, ласковым голосом я прошептал: «Мама». Тогда дверь отворилась полностью. К моему удивлению, лицо матери не сияло гневом. На нем также не было и других знакомых мне эмоций: ни жалости, ни страха, ни нежности. Оно, скорее, было удрученным, ни капли волнения — лицо сдавшегося человека, принявшего свою участь.

Мама неспешным шагом приближалась ко мне, глядя куда-то в сторону. Она не видела ничего перед собой и никаким образом не могла разглядеть портрет нарисованного мною чудовища. Но вдруг ее ноги резко замерли на одном месте. По какой-то причине она не стала идти дальше. Словно некий невидимый барьер мешал ей пройти. На несколько минут она превратилась в бездарную статую. Ее взгляд был устремлен в одну точку на стене. Она не позволяла себе даже моргать.

Я не смел проронить ни слова. Да и что я мог сказать в той ситуации? Кадры вокруг меня слишком быстро менялись. Вот я в кругу любящей семьи, наши лица наполнены счастьем — здесь уже родители начинают избегать меня, я окунаюсь в одиночество — потом они вновь стараются сблизиться со мной. Когда-то я понимал, что имеет для меня значение, а когда-то просто хотел исчезнуть из этого мира. К тому времени мне было шесть лет. Маленький мальчик, сознание которого распадалось по кусочкам и склеивалось вновь, не видящий грань между добром и злом, реальным миром и иллюзиями, — вот кем я был. В той маленькой комнате, с тусклым светом от старой лампы, родился новый кадр моей жизни.

Я был объят страхом, и больше всего я боялся собственной матери. Ее черты лица не казались мне знакомыми. Память о ней словно разом стерли из моей головы. Передо мной стояла какая-то женщина с пустыми бездонными глазами. Я мог утонуть в этих глазах навсегда. Неизвестность, исходившая от них, заставляла мою кровь бурлить.

Мне казалось, что не было смысла бежать или прятаться. Ее глаза могли одновременно видеть каждый уголок комнаты, каждую щель. Даже когда они не были направлены на меня, всеми частями тела я ощущал, что за мной наблюдают. Поэтому мне оставалось лишь неподвижно сидеть на одном месте и стараться дышать как можно тише.

Спустя какое-то время тело мамы начало двигаться: сначала глаза, потом голова, корпус и, наконец, ноги с руками. Теперь ее пустой взгляд был устремлен на тот самый рисунок. Мне показалось, что она с самого начала знала про его существование и ей стоило не малых усилий просто взять и посмотреть в его сторону. Следующий ее шаг был куда решительнее. Она в мгновение ока оказалась прямо передо мной, схватила пугающую ее бумагу и помчалась прочь из моей комнаты. Даже представить не могу, какие силы боролись в ней на тот момент, что она чувствовала и видела перед собой. Говорить с ней об этом я не мог. Но по рассказам отца я знаю, что мама сожгла мою картину в камине вместе со своими руками. Еле заметные шрамы от ожогов остались у нее до конца жизни.

С этого дня началось мое упоение собственным эгоизмом. Я забыл про все сущее, про мир за пределами четырех стен и уборной. У меня было все самое необходимое. Родители, несмотря на все, не забывали обо мне и приносили мне еду. Но родственная связь между нами исчезла. Ее перекрыла непреодолимая ледяная стена. Иногда от осознания этого мне становилось грустно, однако любая моя грусть мигом проходила — стоило мне только начать рисовать.

Краски и бумагу мне приносил отец. У него не было выбора. Лишаясь возможности творить, я плакал сильнее, чем голодный младенец. О том, что происходило между ним и мамой, даже он не хотел мне рассказывать. Так что единственное знание о тех далеких временах, которое есть у меня и которое я могу поведать вам, — это то, какие насекомые иногда залетали в мою комнату, какую еду приносили мне и, конечно, мои новые образы для картин. Не очень интересно, правда? Тогда нам нужно перенестись на два года вперед. К началу новых событий.

Глава 10. Порождение эгоизма

Мне стукнуло уже восемь лет. Сколько же бумаги я испортил, сколько нервов истрепал своим родителям, и как давно я не выходил из дома. Тем временем все мои сверстники уже начали одновременно веселую и печальную школьную жизнь.

Меня ведь и не пытались заставить пойти в первый класс. А я, глядя в окно, даже представить не мог, куда плетутся эти сотни недовольных детей каждый день, да еще и все в одинаковой одежде.

Жизнь вне стен все-таки вызвала во мне интерес. Пару раз я и вовсе подумывал о том, чтобы поговорить с родителями и постараться наладить наши отношения. Когда я чувствовал себя счастливым, мне казалось, что я вполне смогу себя контролировать, что никакой проблемы не существует вовсе. Я был чем-то большим, чем просто человеком. Я был всеми людьми одновременно, всем миром сразу. Это ментальное единство текло внутри меня, и каждая муха, каждый комар был чем-то дорогим мне.

В такие минуты с моего лица не сходила улыбка. Вне всякого сомнения, я бы вышел из комнаты и поговорил с родителями, если бы не скоротечность моего мнимого счастья. И кто же установил такую несправедливую цену? Почему минута радости стоит нескольких часов страданий? Хотя тогда я, конечно, не задавал себе настолько унылых вопросов. Цена меня не волновала, награда была слишком велика для того, чтобы пренебрегать ею ради спокойствия и нормальности.

В таком ритме протекал день за днем. Не менялось ровным счетом ничего. Неужели я тогда и в правду думал, что такая жизнь продлится вечно? Меня все устраивало, я жил по придуманным мною же правилам. Мешала мне лишь периодическая усталость от того, что приходилось писать картины по шестнадцать часов в сутки, и странная, ничем не оправданная паника. Она могла нахлынуть в любую секунду, и тогда мне казалось, что все мое существование в корне неправильно, что я обязан что-то изменить. Хоть и длилось это чувство меньше минуты — оно казалось мне невыносимым. Мне никогда не приходилось быть окруженным стаей волков, но думаю, что это единственное, с чем я мог бы его сравнить. Сама земля отторгала меня, словно я был ей противен. Но даже это было для меня всего лишь небольшой лужицей на пути к наслаждению, перепрыгнуть которую, мне не составляло труда. Думаю, если бы я должен был есть разбитое стекло каждый день для того, чтобы писать, я бы делал это.

Ложась спать, я точно знал, что будет происходить завтра. Каждый день был идеальной копией предыдущего. Я ничем не отличался от простейшего алгоритма какой-нибудь программы. Постель, картина, завтрак, туалет, картина, ужин, туалет, картина, постель. Словно персонаж игры, да еще и второстепенный. За исключением нескольких минут счастья, я не ощущал себя живым. Я был подобен животному, руководствуясь одними лишь инстинктами.

Я любил сидеть у подоконника после выполненной работы, когда пальцы и кисть правой руки уже отказывались двигаться, а боль от них разливалась по всей руке одновременно жгучим и ледяным потоком. О чем я думал в те минуты? На моих глазах бурлила жизнь. Толпы людей спешили по своим делам, мужчины с суровым лицом закуривали сигареты, какая-то одинокая старушка кормила стаю голубей, студенты и школьники старались разбавить нудную жизнь компанией друг друга. Утром туман от реки застилал все вокруг, и все, что я мог видеть, — одинокая береза, росшая прямо перед моим подъездом.

Блестящие сугробы снега за окном превратились в потоки грязи. Люди на улицах ругались, перепрыгивали через черные лужи и вязли в сырой земле. Потом из грязи вырос новый завораживающий мир зеленых листьев, насекомых, палящего солнца и нескончаемого детского смеха.

К моей неожиданности, перемены наступили даже внутри моей нерушимой крепости. После того как отец принес мне очередной завтрак, а я уплел его за пару минут и уже собирался приступить к новой картине, в комнату вошла мама. Каково же тогда было мое изумление! Даже жажда рисовать куда-то пропала на время. Нет, само собой, я видел свою маму после того случая. Хотя бы когда шел в туалет — мы часто пересекались. Иногда и она приносила мне ужин. Но в тот день все было совершенно иначе.

Мама смотрела мне прямо в глаза. Своим решительным и строгим взглядом она пыталась отыскать своего родного сына в моем теле. Тогда она заговорила:

— Покажи мне свои самые лучшие рисунки, — это было сказано с неприкрытым снисхождением. Как бы выброшено лишь для того, чтобы я мог почувствовать себя хоть немного значимым.

В ответ я лишь виновато улыбнулся и нерешительно направился к шкафу, где лежали все мои работы. Всю одежду оттуда я уже давно перенес в пустующий угол.

Сердце мое колотилось в бешеном ритме. Для чего маме понадобилось то, что она ненавидит больше всего, чего она боится? Эти вопросы прокручивались в моей голове, из раза в раз натыкаясь на глупые ответы. В итоге я пришел к тому, что моей воинствующей матери попросту надоела вся эта ненормальщина, которая творится в ее доме. Каждый день видеть вокруг себя сотни счастливых родителей с их детьми, слышать рассказы от подруг про ужасных мужей и непослушных маленьких извергов, а возвращаясь домой, сидеть с каменным лицом в молчании, уставившись в экран телевизора. Все это ужасно угнетает. Обыкновенность, все как у всех — вот к чему стремится душа человека. Мыслить за рамками нормальности, оценивать все своей меркой крайне сложно.

«Семья должна быть такой, какой ее показывают по телевизору. Такой, которая сохранилась на страницах бабушкиного альбома. Мама лишь хочет жить как все, поэтому она решилась на разговор со мной. Она пытается принять меня. Наверное, это что-то вроде того, когда у тебя нет выбора и приходится работать с тем, что имеешь», — так я тогда думал. Как же я заблуждался.

О том, чтобы показать маме мои лучшие картины, не могло идти и речи. Я прекрасно помнил, что с ней сделал мой первый шедевр. Все они лежали в отдельном ящике, к нему я даже не прикоснулся. Я открыл общий склад. В куче лежали рисунки, сделанные либо по скучным образам, либо те, что я рисовал полностью своими силами, вдохновляясь обычной природой. Нет смысла отрицать — сам по себе я далеко не гений, да и вряд ли талантлив.

Я уронил первую попавшуюся стопку прямо на пол, несколько сотен листов разлетелись по всей комнате. Мои глаза быстро пробежались вокруг и остановились на более-менее сносном зимнем пейзаже. Я подобрал рисунок, протянул его маме и зачем-то наклонил голову, пытаясь разглядеть ее хмурое лицо получше. Хорошо было заметно удивление в ее глазах. Она-то готовилась увидеть очередное чудище, разрывающее пополам человека. А тут вполне обычный спокойный пейзаж: посыпанная переливающимся снегом береза, замерзшая птичка, дети, играющие в снежки.

— Очень красиво, ты молодец, — откашлявшись, сказала она. — Ты так любишь рисовать? Значит, хочешь посвятить этому всю свою жизнь?

— Да, — не раздумывая ответил я.

— Я приду к тебе завтра не одна. Познакомлю с одним очень хорошим человеком. Он поможет тебе стать лучшим художником во всем мире.

Я промолчал. Просто никакого ответа на это странное заявления в моей голове не возникло. С каким человеком она собирается прийти? Каким образом он вообще может помочь? Да и не ставил я себе никогда цели быть признанным кем-то. Мне просто нравилось рисовать, я жил этим. О другом я даже и не думал. Но маме явно нужен был хоть какой-то ответ. Мои пустые, ни о чем не говорящие глаза ее не устраивали. Поэтому она сказала с еле заметным раздражением, явно подобрев после увиденной картины:

— Разве ты не рад? Я стараюсь сделать твою жизнь лучше, забочусь о твоем будущем. Ты ведь далеко не глупый ребенок и должен видеть отличную возможность для раскрытия своего таланта.

— Да, я бы хотел, чтобы меня научили рисовать намного лучше. Мне не нравятся мои рисунки, — немного помешкав, ответил я.

— Ну что ты. Для твоего возраста это просто великолепная работа. Я бы очень хотела посмотреть остальные, но… — тут ее решительность куда-то пропала, она начала искать причину, — у меня ужасно много работы. Ты ведь знаешь, что я дома нахожусь очень редко. Ладно, тогда договорились. Жди меня завтра после обеда. Можешь заранее отобрать еще пару твоих картин, тебе нужно произвести хорошее впечатление.

Она улыбнулась на прощание и вышла из комнаты. Отбросив все мысли, я сразу же побежал к холсту. Только к вечеру, перед сном, я еще раз обдумал мамины слова. Ничего в этом плохого нет. Само собой, она заботится обо мне, а учитель очень помог бы улучшить мои собственные картины. Ему я тоже не буду показывать то, что нарисовано не мной, в этом нет никакого смысла.

Снова утро, снова завтрак, снова я сажусь рисовать. Все, что меня волнует, — огромный образ прямо перед моим лицом. На этот раз появилась гигантская черепаха, ее панцирь был весь покрыт какими-то длинными тонкими растениями. Эти ядовито-зеленые веревки обволакивали все ее тело и были похожи на вены, росшие снаружи панциря — мне в самом деле казалось, что по ним бежит кровь. Веки черепахи были закрыты, спала она или была давно мертва — непонятно.

Спустя примерно десять минут после того, как я закончил первую картину, в мою дверь постучали. Я уже и забыл про вчерашний разговор с мамой. Мне стало страшно. Я уже и не помню, когда в последний раз смотрел в глаза незнакомому человеку. Вдруг тот, кого привела мама, окажется грубым и злым дядькой, который будет смотреть на меня сверху вниз и кричать, будет ругать меня за малейшую ошибку. Я однажды видел такого преподавателя в фильме, он кидался стульями в своих учеников. Поэтому перед моими глазами уже возникло лицо моего нового учителя, я и надеяться не мог, что будет иначе. Приготовившись к худшему, я замер посередине комнаты и не показывал признаков жизни. В дверь постучались еще раз, и она медленно начала открываться. Я увидел выглядывающее лицо мамы. Она словно просила у меня разрешения войти. Видеть ее настолько стеснительной и вежливой было непривычно.

За ней в комнату зашел пожилой мужчина в классическом черном костюме. Весь его внешний вид говорил о невероятном богатстве. Седые идеальное уложенные волосы и точно такая же борода делали его лицо довольно привлекательным, но тем не менее оно продолжало вызывать страх и уважение. Может, дело в грозном взгляде или в толстом шраме, разделяющем одну из его белоснежных бровей пополам.

К моей радости, этот мужчина оказался намного добрее, чем я себе представлял. Быстрым оценивающим взглядом он пробежался по комнате, при этом покачивая головой вверх и вниз, словно все это он и ожидал увидеть. Тогда он подошел ко мне. Мама бегала вокруг нас, что-то рассказывала обо мне, но ее никто не слушал. Мужчина улыбнулся, до этого я и представить не мог, что на таком грозном лице может появиться эмоция, подобная этой.

— О чем ты мечтаешь, мальчик? — спросил он тихим дружелюбным голосом, подавая мне свою огромную руку.

Я растерялся. Глупые разговоры ни о чем, унижение, лесть — я был готов ко всему, но какого рода это представление? Мечта? Я о таком даже и не думал, меня не заботили никакие мечты.

— Ни о чем, — неуверенно сказал я.

— У всех должна быть мечта или хотя бы цель, иначе жизнь станет невыносимой и потеряет всякий смысл. Плавая по течению, живя как большинство людей, ты теряешься в этом потоке, не чувствуешь хода времени и попросту ждешь своей смерти. Мечта возносит тебя над другими. Запомни! Человек отличается от животного именно тем, что отвергает свои желания ради достижения цели.

Его речь меня нисколько не воодушевила, тогда я попросту не мог проникнуться ей. И все, что я слышал, — всего лишь слова.

— Для чего вы мне все это говорите? Мне нравится моя жизнь. Для счастья мне не нужна никакая мечта.

— О счастье я и не говорил, его вообще не существует в этом мире. Но есть свобода: свобода мыслить и действовать. Это все, что тебе нужно. Отстранившись от всего, что тебя окружает, идя наперекор природе и обществу, ты сможешь стать кем угодно. Ты сможешь творить! Тогда и сам Бог будет для тебя наравне с нелюбимой учительницей.

Когда он говорил все это, его глаза пламенели подобно солнцу. Он казался мне самым живым из всех людей, которых я когда-либо встречал. От него исходила невероятная воля, пронизывающая всех вокруг. Этот человек искренне верил в свои слова, и мне хотелось поверить вслед за ним. Однако, когда он увидел мое безразличное выражение лица, его пыл тут же погас. Мужчина стал говорить четко и по делу. Его воодушевляющий голос превратился в грубый и повелительный.

— Наверное, для тебя пока сложно понять всю суть. Я пришел к вам, чтобы сделать из тебя Человека. Твои родители дали согласие на то, чтобы я забрал тебя в мою частную школу.

— Хорошо, — не раздумывая ответил я.

Мужчина удивился, но не выдал себя ничем, кроме глаз, и на секунду приподнятых бровей.

— Но… — он откашлялся, — я еще не решил, достоин ли ты присоединиться к моим ученикам.

Не спрашивая разрешения, он побрел прямиком в сторону шкафа с картинами, перешагивая груду бумаг, валявшихся на полу. Вся эта мазня его ни капли не интересовала. Он словно напоказ вытирал ноги об сотни моих работ.

— Все самое ценное вы всегда прячете. Хорошо, что прячете неумело.

Мужчина открыл сначала все шкафчики сверху, и там его ничего не устроило. До стопок в основном отделе он даже не притронулся. Тогда его руки потянулись к моему «тайнику». Я никоим образом не пытался защитить спрятанное. Во-первых, в этом не было смысла. Что сможет восьмилетний ребенок противопоставить двум взрослым людям? Во-вторых, меня это особо не заботило: это его дело, что с ним будет после того, как он увидит те картины. Я гордо сел на кровать, скрестив руки на груди. Не могу сказать, что его пренебрежение ко всем моим трудам как-то задело меня, ведь я сам считал, что рисую просто ужасно, но подобное бескультурье значительно опустило этого самоназванного учителя в моих глазах.

— Нашел, — победоносно заявил он, доставая все тридцать пять листов.

На первой картине его взгляд задержался надолго. Я внимательно наблюдал за его лицом, однако не смог уловить эмоций. Он замер. Двигались только его зрачки, периодически покачиваясь из стороны в сторону подобно маятнику.

Спустя какое-то время он все-таки убрал этот лист и взялся за другой. На каждую последующую работу у него уходило все меньше времени. Где-то после двадцатой он словно тасовал колоду карт. Вновь дойдя до первого листа, он поднял голову вверх. Ни о чем не говорящие глаза, неподвижные брови и губы. Я был доволен хотя бы этим, никакой больше надменности. Однако же крепкий оказался мужчина. Ни в какое сравнение не идет с моей матерью.

— Ты не такой, как все, — вдруг заявил он. — Как Кришна бог среди богов, ты особенный среди особенных. Я не знаю, какой дар в тебе сокрыт, и не могу этого знать, ведь не существует больше человека в этом мире подобного тебе. О, мой мальчик, ты не гений, не обольщайся. Пойми мои слова правильно. Гении рождаются и живут ради одной цели — творить. Именно таких детей я и ищу. Моя работа — распознавать юные таланты и развивать их. Этим я занимаюсь уже около тридцати лет. Я безошибочно могу определить потенциал любого человека, если угодно — я читаю людские судьбы. В тебе я не вижу ничего. Эти картины написаны не твоей рукой. Их не мог написать обычный ребенок. Да никто из ныне живущих неспособен на такое. Они живые, они дышат и несут в себе страх, величие и отчаяние. Глядя на них, можно поверить в Бога. Если бы мне просто показали всю эту кучу рисунков на полу, я бы вряд ли взял тебя с собой — разве что только из-за твоей болезненной одержимости искусством. Но в тебе сокрыта тайна, которую я должен разгадать. Так что идем со мной.

По пути в мой новый дом я еще долго жалел о том, что не отказался от его предложения. Его слова сильно повлияли на меня. С одной стороны, мне было обидно за то, что он вот так спустил меня с небес на землю. Но как глубоко он смог заглянуть внутрь меня. Его однотонная, могильная речь зачаровала меня. Мне захотелось узнать, кто я, что за тайна во мне скрыта и каково ее предназначение. Только поэтому я решился отправиться в путь.

Мама собрала мне чемодан. Быстро и неуклюже сложила самые необходимые вещи и начала пихать картины пачками. Я остановил ее, сказав, что мне понадобятся только те тридцать пять, что лежат в руках того мужчины. В первую очередь мне нужно было забрать мои краски и кисти, однако оказалось, что все необходимое для рисования меня уже ждет в новой школе. На всякий случай я все-таки схватил парочку моих любимых кистей. Жалко было их тут оставлять, ведь завтра они бы уже превратились в груду пепла.

Так старая картина моей жизни была выкинута на свалку, и мне в руки дали новый холст.

Глава 11. Надрыв

Как только мы сели в машину, поведение Мужчины сразу изменилось. Его лицо казалось грубым с самого начала, но теперь оно не внушало ничего кроме страха. Он молча и неподвижно уставился на меня. Его взгляд выворачивал все мои внутренности наизнанку, дробил кости, рвал мышцы и с легкостью проникал вглубь моей души. Мне тяжело было дышать. Теперь понятно, почему его не сильно удивили мои картины, ведь он был одним из тех чудовищ, что украшали лучшие из полотен.

Не было в том мире звуков. Я был заперт в темнице с хищным зверем. Теперь уже моя гордость и беззаботность растворились в этом едком воздухе. Я уставился на собственные ноги, будто в них было скрыто спасение. В глазах темнело, голова гудела и начинала кружиться. Казалось, что эта поездка не закончится никогда, — я попал в плен навеки, и это мое наказание за эгоизм, за те муки, что я причинил родителям.

Но все-таки машина наконец остановилась и не на пару минут, как это было раньше, а насовсем. Мужчина открыл дверь, вышел и бросил на меня свой грозный взгляд. Дрожащими ногами я кое-как оторвал свое тело с сидения и выполз наружу. Яркий свет ослепил мои глаза. А ведь в самом деле — в этом мире существует и солнце.

Мужчина пошел к большим железным воротам, за которыми виднелась только высокая острая крыша с железной совой на конце. Мне не нужно было ничего говорить, за мной не надо было наблюдать. Он знал, что в моей голове не возникнет и мысли о побеге. Мои ноги сами плелись за ним. И вот ворота распахнулись. Передо мной появился огромное черное здание, не похожее ни на одно из тех, что мне доводилось видеть вживую, по телевизору или где-то еще. Железные прутья, по всей видимости, окрашенные сажей, оплетали все здание целиком. На первый взгляд дом выглядел старее всех построек этого города и прекрасно подходил для съемки фильмов ужаса. Однако, как я выяснил позже, этому зданию было не больше тридцати лет, а построили его по чертежам нашего Учителя.

Вокруг дома было посажено много ярких цветов, но вся их красота непонятным образом блекла и не вызывала ничего, кроме тоски. Алые розы казались увядшими, а зеленые деревья иссохшими. Эта серая аура пронизывала все вокруг. Территория школы, к слову, была внушительных размеров. Мы шли по каменной дороге мимо качелей, фонтанов, лавочек — все это можно было назвать целым парком. Там вдалеке, между ветвей плакучих ив, жило настоящее волшебство. Оно пугало меня, но в то же время манило. Я не знал, что ждет меня впереди, и впервые познал надежду. Мы молча приближались ко входу в школу, мое сердце билось все чаще, ноги дрожали и отказывались идти.

Огромные двери распахнулись почти без скрипа, я оказался внутри. Здесь было еще мрачнее. Сильно пахло лакированным деревом, все было чересчур большое и слишком красивое. За все время я не встретил ни единой души, за исключением кучи кошек, свободно слоняющихся повсюду. Единственные звуки, которые доходили до меня, — наши с Учителем шаги и мяуканье. Тяжело было поверить, что в здании находится еще кто-то помимо нас. Чем дальше мы уходили, тем страшнее мне становилось. Возникло желание убежать как можно быстрее, но дверь, к сожалению, уже захлопнулась. Да и бежать мне было некуда. Больше у меня не было дома, меня никто не ждал, я остался совершенно один.

По огромным ступеням мы поднялись наверх. Здесь не было кучи комнат, как внизу. Был один лишь длинный коридор, в конце которого виднелась дверь. Каждый стук, издаваемый каблуками Учителя, прояснял мой разум. Нет здесь волшебства — лишь боль и страдание. Весь путь для меня был подобен жизни, и вот теперь я встал у ворот смерти. Сильная рука схватила меня за запястье и забросила вовнутрь той единственной комнаты в конце коридора. Я не издал ни звука. Последний раз он с отвращением взглянул на меня, в его глазах не было жалости. Дверь громко захлопнулась, и тьма поглотила свет. Мне не было страшно, мне не было грустно. Одно лишь задевало мое сердце — я не мог рисовать, не мог даже видеть свои образы. Они бесследно исчезали во тьме, неузнанные, неуслышанные, словно люди. Я хотел их хотя бы увидеть, я бы запомнил их и обязательно нарисовал, но кто-то решил по-другому. Возможно, им было больно оттого, что мне пришлось их оставить. Возможно, они проклинали меня. Но я ведь этого не хотел. Не я их создал.

Не знаю точно, сколько я просидел, уставившись на то место, откуда в последний раз сочился свет. Хотелось реветь во все горло, как я делал это раньше, но страх перед Учителем брал верх. Еще эта непроглядная темнота. Она не особо пугала меня, но я был всего лишь маленьким ребенком и не решался двинуться с места. Кажется, начался дождь. Непрекращающиеся стуки отбили последнее желание что-то предпринимать. Я очень медленно согнул ноги в коленях, надел на них свитер и крепко обнял самого себя. В горло словно вонзили кинжал, по щекам потекли горячие слезы. Мне хотелось одного — исчезнуть из этого мира. Я не надеялся получить от кого-то помощь, не надеялся на чудо и жаждал лишь освобождения.

Но параллельно этой горечи внутри меня что-то рвалось наружу.

Такое уже случалось со мной, однако в этот раз оно не могло пробиться дальше моего разума, не могло завладеть моей душой. Я был в полусне. Происходящее не казалось мне реальностью. Даже некоторые сны кажутся правдоподобнее. Я прекрасно ощущал свои конечности: вот мои руки, вот мои ноги — я их чувствую, как чувствовал всегда. Холод, усталость, голод — все это было внутри меня, но где-то в глубине и не тревожило мои мысли. Жажда рисовать все усиливалась. Уже было невозможно терпеть. Я забывался и хотел кричать, однако удавалось лишь разинуть рот. Страх не давал моему истеричному воплю просочиться наружу. Все, что у меня получилось издать, — это жалкий шепот похожий на тот, что издает мумия, когда ей давят легкие. Я начал покачиваться взад и вперед, как умалишенный. Ни минуты, ни секунды больше я не хотел находиться здесь, но никакого выхода передо мной не возникало. Я был один: в этой комнате, в этом мире, в этой вселенной.

Я сам не заметил, как на моем лице появилась улыбка. Вместо того чтобы сидеть, поджав ноги, я принял максимально вызывающую позу и, вероятно, походил больше на какого-нибудь мачо, чем на испуганное дитя. Спустя какое-то время я уже заливался смехом, моя голова опрокинулась назад. Все это делал, несомненно, я, но все мои чувства оказались перемешаны. Вдруг мне стало так хорошо, что захотелось танцевать. Я встал, снял с себя кофту и бросил ее куда-то в сторону.

— Наконец-то! — сказал я в полный голос без капли стеснения. — Как же приятно чувствовать себя живым. Тело… Теплое тело. Хочу больше. Хочу увидеть весь мир, хочу слышать природу, хочу вдохнуть свежий воздух.

Я пошел к единственному проблеску света, исходившему от окна. Несколько раз я сильно ударился обо что-то твердое. Вероятно, снес пару стульев и перевернул светильник. Боль доставляла мне удовольствие. Не чувственное, нет. Мне было приятно, что я мог игнорировать боль, мог наплевать на нее и рассмеяться ей в лицо, прокусив себе палец до крови.

Мои руки сорвали тяжелую штору и распахнули окно с такой силой, что на стекле появились трещины. Удивительно, что никто не явился на этот шум. Я высунулся в окно, вдохнул полной грудью и чуть было не упал. Свежий, влажный воздух наполнил мои легкие. Ветер доносил капли дождя до моих щек. Захотелось бежать, выпрыгнуть из этой дыры и помчаться в сторону леса. Тогда я бы снял с себя всю одежду, мои ноги касались бы влажной травы, а тело все было бы покрыто каплями дождя. В полном возбуждении от моих мечтаний я забрался на подоконник и сел на самый край.

Покачивая ногами и головой из стороны в сторону, я вдруг подумал, что все эти вульгарные выходки не про меня. Может, кто-то незаметно завладел моим телом? Кто-то все это время прятался в углу комнаты и прокрался в мой мозг через уши? Мне так вовсе не казалось, но на всякий случай я все-таки тихо промямлил:

— Что со мной?

— С тобой все плохо, поэтому я здесь, — незамедлительно ответил незнакомый голос. — Я твой друг. Ты, видать, сильно так запутался, и никто, кроме меня, тебе не поможет распутаться назад.

— И что я должен делать?

— Сейчас тебе нужно поспать. Зажги лампу, найди кровать и ложись. Нет ничего лучше сна, даже в незнакомом тебе месте. Забудь обо всем.

— Но мне нужно рисовать. Я должен…

— Образов больше нет. Вокруг тебя лишь суровая реальность. Пока можешь — спи. Когда буду нужен, я приду к тебе снова.

Мои ноги резко соскочили с подоконника, а руки ловко захлопнули окно. Тишина. Я нащупал упавший светильник и включил его. Тусклый свет озарил комнату. Посередине стоял мольберт, рядом с ним коробка с кучей красок и набором кистей. У меня тут же возникло непреодолимое желание рисовать. Я уже бросился туда, но вдруг меня поклонило в сон. Ноги сами пошли в сторону кровати. Я упал, в глазах потемнело.