Истории для взрослых и не очень

Вячеслав Орлов

Читательский опыт я приобрел в шесть лет. Книжки, на обложках которых было написано «роман», «повесть», «рассказы» и уж тем более какая-нибудь «эпопея», тут же нагоняли на меня тоску. Они представлялись мне железной дорогой, которая заканчивается тупиком. Все, приехали. Дальше как-нибудь сам. Другое дело сказки или истории, уж тут-то не задремлешь, только держись и рот не разевай. Вспоминая себя тогдашним, я решил, что моя первая книжка должна состоять из историй для взрослых и не очень.

Тотально-синий в начале позапрошлой недели

— Пожалуй, подходящее название для этой безделицы, — подумал мастер, привыкший к тому, что его называют «Большой художник»», разглядывая прошлогоднюю незаконченную композицию с преобладанием интенсивно-синего в окружении светло-охристых пятен, напоминающих вереницу монахов-капуцинов, несущих горящие факелы. Из окна его мастерской видна речка с ослепительным солнечным бликом посредине.

— Хочется жить, хочется творить, хочется чего-нибудь выпить и чем-нибудь закусить, — сказал он вслух, и собственный каламбур ему понравился.

На Дмитровском направлении существует деревня Жопино. Да, название подкачало, но не более того, во всяком случае местных оно не шокирует и ничем оно не хуже известных мне Сукино, Прищемилово или Паскудино… Сейчас эта деревня известна не названием, а тем, что в свое время в ней поселился «Большой художник». Теперь, если какой приезжий ищет деревню с прежним названием, уточняя, что в ней живет художник, то местные говорят: «Так это, проедете с полкилометра, до столба с тремя опорами, повернете направо, проедете еще с полкилометра, там его и найдете, его всяк там знает».

Вот одна приезжая и нашла его таким образом. Откуда она взялась? Невысокая, в очках, складненькая, чрезвычайно женственная, улыбчивая, рыжая и примерно тридцати пяти лет. Увидев его перед большим холстом на лугу около речки, она не могла не застыть в благоговении, потому что, во-первых, на ее глазах, вполне возможно, рождался шедевр, во-вторых, художник был действительно большим (метра два ростом, наверное), плотный, с густой бородой, неряшливо кудряв и одет в белую хламиду.

— Местный вариант Максимилиана Волошина, — решила она, приблизившись к нему на расстояние вытянутой руки. День был июльский, субботний, жарило солнце, народу на реке была тьма, на выгоревшем небе ни облачка. От такого счастливого расположения обстоятельств хотелось зевать и сладко потягиваться.

— Ничего, что я тут стою, около Вас? — спросила приезжая.

— И вопросы, поди, будете задавать? — не поворачивая головы, поинтересовался художник.

— Это, — округлым жестом объяв картину, — разве имеет какое-то отношение к пейзажу, на который направлен ваш взгляд? — опасаясь за свое физическое благополучие, кротко спросила приезжая.

— Гражданка, Ваша наблюдательность делает вам честь, но она не тождественна вашей сообразительности. Я, знаете ли, не смотрю туда, на тот пейзаж, а пытаюсь здесь, на природе, закончить очередную картину из серии под общим названием «Кумулятивность красного в лиловом и розовом».

— Остановитесь, художник, не морочьте мне голову, — строго предложила приезжая. — То, что Вы делаете, называется, как бы это помягче выразиться… Я думаю — постшизофренизмом. Вам надо прийти в себя. Пойдите и нырните в речку, а я с вашего позволения посижу на Вашем стуле и покараулю, фу, вот это… «красное в лиловом и розовом».

— Пойдите и нырните… Вода — это, блин, стихия, в нее надо погружаться, а не нырять. Погружаясь, я становлюсь родственником ершам и тритонам. Пойдем, погрузимся вместе. Ты почувствуешь себя родственницей пиявки. Если хочешь, я тебя на ладошке подержу, чтоб не утонула. Расфукалась. тут. Не выпендривайся. Картина как картина.

— Вот хам, — сказала рыжая дружелюбно. — Ты научишь меня плавать?

— Что, совсем не умеешь?

— Я воды боюсь.

— Вот и не выпендривайся.

— Как незаметно мы перешли на «ты».

— С тобой иначе нельзя, мелкая змеюка. Давай уж, выкладывай, зачем я тебе. Сидел себе, творил. Хорошо еще, что я добрый, а то закинул бы тебя вон туда, в кувшинки, чтобы к людям не приставала.

— Я же плавать не умею.

— Ладно, пойдем в палаццо, налью тебе воды в блюдце, поплещешься немножко.

— Хватит измываться над женщиной…

— Что? Не пойдешь?

— Пойду.

— Однако! — изумилась приезжая, увидев красивый «сложносочиненный» дом на просторном газоне.

— Ну, что делать, нам, творцам, не зазорно иметь сносное жилище, — едва слышно буркнул художник.

— Так, в этом дворце ты живешь. А мастерская у тебя есть?

— А как же. Послушай, жратеньки хочешь? Тогда поскребешь по сусекам? А я поищу, чем остудить внутренний жар.. А потом пойдем мы с тобой в укромный уголок…

— Для чего это?

— Как будто сама не знаешь. Посидим, покалякаем за жизнь и чем-нибудь этаким займемся.

— Чем-нибудь?

— Ну да, фотки посмотрим, чаю попьем по-йоркски.

— Мне бы пива по-бескудниковски.

— Есть проблема, не переношу женщин, от которых пивом несет. У меня исчезает к ним интерес…

— Во как? Помнится, один умник в одной мюнхенской пивной так себя загрузил, что, ухватив за помочи проходившего мимо немца, спросил: «Скажи, Адик, где у вас тут…» и выразительно обозначил свою неотложную малую нужду.

— А он что, не помнишь?

— А он, нагло тебе улыбнувшись, вежливо сказал: «Русише шайзе, это там».

— И я никак не отреагировал на это свинство?

— Отреагировал; ты, тоже улыбаясь, как попка твердил: «Данке, данке, данке шен».

— Да, блин, история, — вздохнул художник и почесал себя над виском. — А ведь я тебя, собаку, сразу узнал и, не поверишь, обрадовался. Что-то случилось? Угрызения совести, чувство вины? Или?.. Никак, совсем плохо?

— В психушку чуть не попала, после попытки суицида.

— Да что ты?

— Так мои соседи немецкие подумали и вызвали скорую помощь. А я, понимаешь, тебя вспомнила, и так в Россию захотелось, и это после того, как ты пять лет назад мне сказал: «Знаешь что, маленькая, шла бы ты». Иван, ты что? Неужели забыл?

И я пошла в слезах и в соплях. Пошла, как раньше говорили, по рукам. Случайно вышла замуж, за Пауля, уехала к нему в Германию, родила дочь и затосковала по тебе. Да так, что даже поправилась на нервной почве. Даже в наш с тобой любимый Мюнхен поперлась. Такая была тоска. Через два года с Паулем развелась, дочку он мне не отдал. Квартирку сняла на Любекерштрассе. Однажды сосед по балкону листал каталог немецкого художника Оттона Узеро, с поразительно похожим на тебя автопортретом. У меня, представь, аж сердце защемило. Я попросила его дать мне посмотреть. Хороший немец, он что-то понял…

— Послушай, крошечная, делаем вот что. Я постелю тебе в комнате, окнами на закат, потом мы пройдемся по деревне. Мне надо прийти в себя, решить, что предпринять, потому что вряд ли мой образ жизни тебя устроит. Подумать, как жить дальше, с тобой или без тебя.

— Таким, значит, образом?

— А ты как думала? Сделал глупость, обошелся с тобой по-свински. Не знаю, не знаю, что делать. Единственное, что может меня оправдать… Одним словом, я хотел как лучше. Вот что. Ни по какой деревне мы с тобой не пойдем. Надо хорошо поужинать. Правда, в холодильнике только холод.

— А я поскребу по сусекам? А ты найдешь, чем промочить горло, Пиво исключается… Иван, какой ужин? Бестолочь, где твой укромный уголок? Пойдем уж фотки смотреть, иначе я тебя искусаю.

— О, мне предоставляется шанс загладить свою вину… Секунду. Мне надо распорядиться. Выглянуть в окно.

Эй, пионер! Не в службу, а в дружбу, если тебе не трудно! Все, что я оставил у речки, перетащи ко мне в мастерскую. Спасибо, выручил. Обещанное за дверью.

Пойдем, нежданная и родная моя собака. С ума сойти.

— А как кличут собаку, не помнишь?

— Помню, выговорить не могу…

— Ну попробуй, мне было бы очень приятно.

— Попробую, Любовь.

— Вот видишь — Любовь. Иван… Как это понимать? Что это? Откуда у тебя Оттон Узеро? Он кто — ты?

— Некоторым образом. Я тебе все расскажу. Не сейчас.

— Представляешь, а ведь у меня были тогда смутные предположения, что на каталоге ты. Когда я тебя здесь увидела, я поняла, что с тобой что-то произошло, что у тебя есть тайна. Ты мистификатор?

— Погоди, не все сразу. Боюсь, что ты меня осудишь, когда узнаешь, кто я теперь. Мне ведь придется открыть тебе не только мою тайну… Ладно, пойдем наверх, я тебе что-то покажу.

Вот, это все каталоги. Эти на английском, Узеро на немецком, эти на русском… Из них следует, что некий художник, старающийся не афишировать свою очевидную гениальность и свое имя, тем не менее хорошо известен среди коллекционеров… Некоторые считают его немецким художником Оттоном Узеро, но, скорее всего, эта фамилия вымышленная. Ну и так далее…

Люба, ты помнишь, где мы с тобой познакомились?

— Помню, на Крымском валу. Ты подошел ко мне сзади. взял за плечи. Я оглянулась и поняла, что бояться мне нечего. Ты подвел меня к своему приятелю-художнику, поставил перед собой, погладил по голове и сказал: «Вот эта маленькая красотка — для меня все». А твой друг назидательно порекомендовал: «Корми ее конфетами».

— Ну это было потом, а как познакомились?

— Мы с отцом разглядывали довольно большую картину Кандинского, и отец сказал: «Чтобы попытаться это понять, надо узнать, почему он таким cтал. У него ведь есть достаточно реалистические вещи». Парень, продававший картину, чистосердечно сознался, что он совсем не художник, но любит «срисовывать». И именно эту картину он успевает срисовать с репродукции за неделю, и что он продал таких уже три и получил за них долларами столько, сколько не зарабатывает и за полгода. Ты был где-то рядом, подошел к нам и сказал, имея в виду парня: «Какой простодушный человек». Отец, кивнув головой, согласился. А я тебя, такого большого, заметила еще раньше, и ты произвел на меня сильное впечатление. Размерами. Неужели ты всего этого не помнишь?

— Здрасьте! А разве не я, когда ты с отцом уходила, догнал тебя и сунул в карман твоей куртки оторванный край сигаретной пачки с номером моего телефона… Я запал на тебя так, что дергался от каждого телефонного звонка, а ты все не звонила. Я, кажется, убил бы тебя, если бы узнал тогда, где ты живешь. Наконец ты соизволила, звякнула-брякнула и спросила в своей беспардонной манере: «А кто ты таков? Может, ты прохвост, а я намерена сходить сегодня с тобой в Третьяковку. Нет, в Современник». И пошли мы с тобой в Современник. Получилось это у нас как-то без проблем. Как получалось потом и все остальное. И это было прекрасно.

— Послушай, а что ты делал на Крымском валу? Ведь ты же не художник.

— Не художник, автодорожник, но я, как тот парень, люблю срисовывать. И когда мы с тобой встретились, я был там первый и последний раз.

— Иван, а ты меня хоть немного любил, ну, все это время, пока мы были вместе? Только откровенно.

— Да, и боялся, что ты меня бросишь. Ты умна, обольстительна, а я не твой формат. Потом, твой университет и мой автодорожный несопоставимы. Моих знаний не хватало поддерживать умные разговоры с твоими приятелями. Я поймал себя на мысли, что начинаю тебя ненавидеть за то, что не впущен в круг твоих знакомых. Ты, конечно, в компаниях позволяла мне сидеть рядом с собой, как большому, к тому же я стал от тебя зависим, мне тебя стало мало. Даже когда ты была рядом, я мечтал о тебе, я уже не был уверен в том, что смогу однажды тебе сказать: «Прощай, я ухожу». Нет, я не собирался от тебя уходить, я хотел себя проверить. Это же ни на что не похоже… Я стал безволен. Ужасное состояние.

— И тогда ты набрался наглости после того, как мы провели с тобой одну из обалденнейших ночей, все же сказать: «Знаешь что, маленькая, шла бы ты…» Это было так грубо, так неожиданно, так обидно. Ты на меня наступил. Ты меня раздавил.

— Ладно, об этом стоит поговорить, но не сейчас, прошу тебя.

— Почему тебя зовут «Большим художником»?

— О господи. Да шутка это, связанная с моей первой «профессиональной» выставкой в начале двухтысячных годов. Ее устроил мне в подарок мой школьный товарищ — Сережа, известный в банковской сфере человек, тебе он незнаком. Должен сказать, с какого-то момента мне стало нравиться «сочинять» картины. У меня, правда, хватило ума ни у кого не «срисовывать». Я даже упразднил все свои книги и журналы по искусству, чтобы не было соблазна сравнивать себя с кем-нибудь. Таких «сочиненных» картин набралось на небольшую выставку. Вот тогда Сережа и сделал мне этот подарок. Мало того: он издал каталог с комментарием модного коллекционера современного искусства. Не знаю, зачем, но этот коллекционер сравнил мои картины с живописью «больших» художников двадцатых годов. Наверное, тогда и стало прилипать ко мне это «лестное» прозвище. Выставка подействовала на меня странным образом. Я осознал свое «творчество» как начало Себя… Я безоговорочный художник и прошу всех прочих со мной считаться. Так позиционировать себя мог только наглец и невежа, каковым я тогда и был… Когда я начинал (да и сейчас тоже), я все же держу в уме, что никакой я не художник. Бывали дни, когда я расставлял свои «картины» вокруг себя, тупо на них смотрел, «анализировал» и готов был все искромсать, выкинуть и трезво осознать, кто я таков и что то, чем я занимаюсь, — небезопасное для здоровья умопомешательство. И тут мне опять помог Сережа. Единственное, что меня напрягло — его между прочим высказанное соображение, что ему еще предстоит потратиться на то, чтобы я стал от него независим. Мне тогда показалось, что его участие в моем «развитии» для него обременительно, но имеет какой-то не обозначенный прямо интерес. Время от времени он объявлял мне: «Извини, забыл тебе сказать, но в позапрошлом году в немецком городе таком-то с успехом прошла выставка двадцати твоих работ из моей коллекции, вот почитай, что написали о ней их газеты». А потом и того удивительней. «Скажи, — спросил он. — Ты свои работы не фотографируешь?» Не знаю, почему, но я сказал: «Да нет, а зачем?»

«Вот и хорошо, — сказал он с нескрываемым облегчением. — Тебе незамедлительно надо открыть счет в банке», и он даже назвал предпочтительный, разумеется, свой… Сережа покупал у меня все, любую почеркушку. И вот недавно он меня спросил, не хочу ли я посмотреть коллекцию его картин. «Хотелось бы взглянуть».

«Мне нравится твоя снисходительная интонация, — сказал он. — Она тебе подходит и, пожалуй, скоро тебе понадобится. Да, вот еще что. Настал момент кое-что поменять в наших взаимоотношениях». И он ушел.

— А ты в его галерее был? Как они там смотрятся, твои работы?

— Почему мои?

— Да я просто уверена, что его галерея состоит из твоих картин.

— Ты знаешь, я никогда не был у Сережи — ни дома, ни в его галерее. Я даже не знаю, где он живет. Конечно, посмотрю. Может быть, вместе сходим?

— Нет, не вместе. У меня есть идея. Я приду сама по себе. Проведем эксперимент (если ты, конечно, не против).

— Люба, у меня одно условие. Твой эксперимент не должен никаким образом навредить Сергею.

— Боже сохрани.

— Тогда я с ним договариваюсь?.. Сережа! Привет. Помнишь, с месяц назад ты предложил мне познакомиться с твоей галереей? Сегодня я в Москве. Да, у меня же есть адрес. Хорошо, договорились.

— Ну вот, Люба, завтра в шестнадцать часов. Вот адрес его банка.

В банк меня впустили не без церемоний.

— Прошу Вас, проходите сюда, присаживайтесь. Сергей Александрович просил подождать. Чай, кофе? — Приятный молодой человек подвел меня к дивану и столику около затейливого фонтанчика в зимнем саду, на крохотном зеленом газоне. Пока я пил кофе и оглядывался, появился Сережа, простой, свой и в дорогом костюме. Мы обнялись, похлопали друг друга по спине.

— Ну что, пойдем или подождем здесь твою обворожительную подругу?

— Ты разве ее знаешь?

— Знаю; между прочим, мы с ней родственники.

— Вот те на. Я ничего не понимаю…

— Поймешь. Ну, вот и Люба.

К нам шла невероятная, модная красавица.

— Люба? С ума сойти! Да что происходит?

— Здравствуй, Ваня. Давно не виделись. Может, ты меня поцелуешь? Пойдем, посмотрим твои картины. Ну очень хочется…

Сережа плутовато улыбался.

— Пошли, пошли… Ну как, Иван? Что скажешь?

— Не знаю, может быть, освещение, развеска… Я просто балдею. Вполне приличные работы. Люба, давай уж колись, вы что, договорились? А то я за себя не ручаюсь.

— Иван, только без бандитизма, — забеспокоился Сережа. — Походите, посмотрите, поговорите, а потом, — он сделал паузу, — вон в ту дверь, на банкет-с…

Из шестидесятилетнего банкира Сергея Александровича вдруг высунулся и показал язык Серега, «Серый», — мой друг, отличник и головная боль директора и педсовета нашей школы: «Ты что застыл? Замолчал? С тобой все в порядке?»

— Ну вы, собаки, мне за все ответите, а ты, Люба, сегодня же. Да я вас… Шутники, негодяи, секретные агенты…

— Вань, Ваня, Ванюшка, а ты мог бы меня снова полюбить?

— Такую? Да ни за что, на тебя же без слез не глянешь… Ты же ослепительная красавица, смотреть больно. Нет, я тебя недостоин. Ну кто я? «Большой», но очень скромный художник. Нет, полюбить такую… Но я попробую. Сразу же после банкета…

Стол был сервирован так, как это наверное, принято у банкиров. Всего, в том числе и изысканной закуски, было предостаточно.

— Иван! — Серега поднял бокал. — Ты меня прости. Предлагаю выпить за окончание серьезнейшего эксперимента. Удачного, слава богу. Надеюсь, ты все понял и меня простил. Несколько лет тому назад, когда у тебя были некоторые трудности, мне пришло в голову, что я тебя (принципиального и гордого) могу материально поддержать и заодно с твоей помощью провести один радикальный, интересный для меня эксперимент. Когда-то у какого-то французского литератора я прочитал рассказ о том, как известный критик искусства в компании себе подобных готов был с кем угодно держать пари, что за полгода сможет из любого, даже не имеющего никакого отношения к искусству человека, сделать сверхмодного критика, мнением которого будут дорожить как самые известные художники, так и коллекционеры.

Он уговорил своего приятеля взять яркий выразительный псевдоним, запомнить несколько почти ничего не значащих фраз, жестов и междометий, чтобы произносить их в определенной компании в нужный момент значительно и как бы между прочим.

Через какое-то время в культурных кругах появился некий амбициозный критик, ниспровергатель «Великих», иронически относящийся к традициям и авторитетам. О нем стали говорить, на него стали ссылаться. Но когда кто-то предпринял попытку познакомиться с его трудами по искусству, оказалось что трудов нет, как не было и критика как такого тоже. Но мне было проще. Задача моя состояла в том, чтобы ты, Иван, стал знаменит и, как следствие, богат. Я распознал в тебе настоящего художника. Все остальное было не так сложно. Теперь ты знаменит, относительно богат и, надеюсь, будешь счастлив с моей двоюродной сестрой Любой.

— Сережа, я не уверена в том, что Иван после твоего «эксперимента» не начнет копаться в себе, и неизвестно еще, что он отмочит. Иван, ну что ты голову опустил.

— Я не опустил, я подбираю слова. Какие же вы все-таки гады. Сережа, спасибо тебе за то, что с твоей помощью я приобщился к людям, испытывающим иногда минуты счастья, минуты парения. Может, сказал высокопарно. Простите. Спасибо за пирушку, но нам с Любой безотлагательно надо спешить.

— Если не секрет, куда?

— Не секрет. Мы с Любой смотрим фотки. За то время, что мы с ней не виделись, столько накопилось… Да, Люба?

— Ой, много, Ваня.

— Тогда, конечно, летите… Да и мне надо идти, продолжать богатеть.

Через полгода мы с Любой создали семью, съездили к ее дочери и уговорили Пауля отпускать ее к нам в Россию. Однажды Люба, наводя относительный порядок в моей мастерской, наткнулась на папку с текстами.

— Иван, это твое?

— Да, мои рассуждения о природе творчества, творческих амбициях. О том, как случайные, неудачные с моей точки зрения вещи приобретают значимость и банальную стоимость. Путевые заметки. Чужие мысли. И всякое прочее, что в определенный момент жизни казалось важным, нужным. Сны, ночные кошмары, дурацкие поступки. И всякое такое, что называется течением времени, ручьем, впадающим в Лету.

— Ты прости, я нашла это несколько дней назад и, представь себе, зачиталась. Твои взгляды на взаимоуничтожение полов показались мне невероятно свежими и откровенно честными. Твои каляки-маляки в конце текстов, на полях и в разных других местах непонятны, брутально непосредственны и очень уместны. Я тебя поздравляю, ты неплохой литератор и замечательный иллюстратор своих текстов. Это надо напечатать и без всякого редактирования… Поверь мне.

— Послушай, Люба, а еще я — замечательный композитор. Если ты случайно найдешь еще одну папку, ты не сможешь не оценить оригинальности моих импровизаций, смелости моих интерпретаций Малера и Шнитке, не говоря уже об Игоре Крутом и Диме Маликове. Я вообще удивительный человек. Мне не чуждо огородничество и моделирование женского пляжного оснащения. Я…

На Дмитровском направлении существует деревня Жопино. Сейчас эта деревня известна не названием, а тем, что в свое время в ней поселился «большой художник», «литератор», замечательный «композитор», а также его симпатичная муза.

— Не много ли для одной деревни, как ты думаешь? — спросил художник свою жену.

— Пусть будет, — сказала она.