Провинциальные тетради. Том 1

Вячеслав Лютов

В книге собраны стихотворения, проза, литературные и философские заметки 1989—1994 годов, в том числе работы, посвященные немецким романтикам и русскому модернизму.

ОТ ЖЕЛТОГО ЛИСТА (1990)

Ю. Одинцовой.

Теперь, когда осень, все спокойно и обыкновенно — нет лишней суеты, шума, хлопанья тамбурных дверей, бесконечного стука колес… Обыкновение видеть знакомые лица, при этом почти ни с кем не встречаться, ни от кого не зависеть. Все поддается упрощению — и не нужны глобальные философские истины, чтобы осознать красоту и бестревожность своего существования. Нет никакого желания потрясать мир или самому быть потрясенным; нет надобности говорить о политике, хвалить или хулить Саддама Хусейна, выбирать кого-либо из новоявленных президентов…

Осень. Это просто осень.

Должно быть, это то самое мгновение года, когда время неистово спешит вперед, к белым мухам, а человек… человек остается где-то на изломе летней зелени и первых ночных заморозков.

И то, остановленное внутри человека время, становится даже не ностальгией, а скорее обыкновенным осенним воспоминанием — пока нет надобности вытаскивать из кладового шкафа шубы и шапки, пока нет заботы о рождественских подарках.

И писать осенью можно не задумываясь, не задаваясь целью, не предвкушая конечного результата; писать, по сути, ни о чем, но ради того, чтобы писать, со странным трепетом отстукивать на машинке буквы, слова, точки, запятые; впрочем, что я сейчас и делаю.

И ты, наверное, простишь меня за это…

Откуда мне знать, что осень необычайно грустна ныне, что она странно задумчива, порой даже сбивчива в своих мыслях. Как и откуда знать мне, что поезда продолжают отставать от расписания, но в конечный пункт обязательно приходят вовремя…

С тобой что-то случается, а я ничем не могу помочь тебе — меня просто нет рядом. И не дает осень других объяснений. Только в пору листопада приходит желание быть вместе и навсегда, а затем, лишь сойдет снег в конце марта, жизнь снова будет измеряться встречами и новыми знакомствами; и расставание будет не таким тяжелым и безысходным — его вообще не будет, а лишь встреча за встречей.

И, видимо, все в мире происходит для того, чтобы мы когда-нибудь пожалели бы о происшедшем. Кто — о чем…

Иногда так хочется ошибаться! И я готов благодарить любую ошибку, кроме предательства. Осознанного предательства. И ты знаешь, мне кажется, что забывчивость людей — это не предательство, как многие хотят это показать; это — благодарная ошибка. Люди легко знакомятся — люди легко забывают друг друга. Лишь бы это не случалось так скоро… И вся беда в том, что, когда мы страстно желаем обмануться, нам говорят правду.

Мы ведь не будем врать друг другу? Какой нам резон говорить неправду? Только ложь порождает обиду…

Мои слова, должно быть, смешны — какой из меня Плутарх, чтобы читать наставления…

Да, собственно, это и не наставления. Многие скажут: «Не учите меня жить!» — и трижды окажутся в дураках. Можно научиться выживанию, но не жизни. Может быть, я и сам не знаю жизни, и вообще: ничего не знаю — оттого и пишу тебе — себе — такие слова… Ведь ты не станешь надо мной смеяться?

Мы, наверное, случайно переступили через тот порог, когда мир становится сухим морщинистым стариком с детскими глазами…

И я не могу сказать тебе, что люблю, что не могу без тебя — нет, это не будет ложью, но полуправдой… Я всю осень живу вашим покоем — твоим и Наталькиным — и я боюсь даже мысли о том, что смогу его разрушить, внести сумятицу и бессмыслицу. Я не очеркиваю на календаре даты — не хочу ощущать фатальность времени. Хотя и знаю — оно когда-нибудь все разрушит, превратит в пыль, и любая чистоплотная хозяйка станет стирать эту пыль влажной тряпкой с книжного шкафа.

Если что-то и изменится, то, должно быть, без моего участия — я не хочу, чтобы что-то менялось. Разве автобус затеряется где-то между Щербаковкой и Сысертью, и я снова выйду на стоянке курить и прикидывать оставшиеся часы до Екатеринбурга. Потом буду смотреть в окно и пытаться уловить буквы на указателях.

В последний раз уже стояла осень — дивная осень! Даже несмотря на дождь и серое небо. Небо не может быть серым, когда все утопает в золоте, дышит размеренно и чинно, все исполнено тайной грусти…

А ведь, впрочем, так оно и получилось… Когда играла музыка, на стол подавали пельмени и водку, и дым от сигарет смешными обрывками висел в воздухе…

И в твоей комнате было душно, что невозможно уснуть…

Зато теперь — невероятная свобода, пустая свобода; и ночь за окном, и снег… Да, уже снег, и я просто делаю вид, что не замечаю его, что вокруг — пока осень, утонченная и хрупкая натура; достаточно слабого дуновения ветра, чтобы сорвался желтый лист и закружился медленно-медленно в прощальном танце…

Есть люди, похожие на ветер и похожие на листья. Я, наверное, похож на листья — тянусь туда, где тепло; или могу быть украшением в чьем-нибудь гербарии. Ты тоже похожа на листья, пусть не на те, которыми восхищаются, которые рисуют художники в натюрмортах, а те, которые незаметны, но без них невозможна зелень лета, без них трудно дышать.

А еще мы с тобой похожи на ветер… Ты ворвалась в мой дом и принесла два письма, затем, как почтальон-невидимка, снова исчезла. Кто-то скажет, что видели тебя на забытом полустанке за двойным вагонным стеклом… Я тоже похож на ветер — врываюсь куда-то, где обо мне и слыхом не слыхивали, хватаю гитару в руки — и вот тишины уже как не бывало. Да, именно: ветер — бываю везде и нигде не останавливаюсь, как скорый поезд. Только вот, куда спешу — бог его знает.

Хочется написать тебе такое письмо, которое бы никогда не кончалось, и ты бы читала его по вечерам, загибая уголочки листов, чтобы завтра, едва утихнет общежитская суета, снова читать; или в поезде, когда пассажиры надоедят окончательно своими глупыми вопросами и вечными просьбами; или на какой-нибудь станции, где состав выстаивается полтора часа; или дома — и лучше всего дома — где все так привычно, и любое изменение сулит катастрофу…

Ах, как хорошо было бы написать такое письмо!

Ты не кори меня за многословие и не подумай, что я пишу тебе скуки ради. Должно же когда-то многое сказать, и пусть это «многое» на первый взгляд покажется лишним. Но ведь это не так, далеко не так! Странное обретение слова принес почтальон. И, поверишь, я боюсь остановиться, иначе я не смогу написать тебе то, что хочу написать. И я не могу не быть откровенным. Это было бы нечестным. А еще: я даже не знаю, что именно сказать тебе — вот парадокс… Просто: говорить ни о чем, или лучше об осени.

Мы с тобой никогда не говорили об осени… или говорили?.. не помню. И я думаю, что у этого письма два адресата — ты и моя память. Древние говорили: «Написанная буква вечна». И я даже помню, как это звучит по латыни. Я всегда помню не то, что надо…

Представь себе, что когда-нибудь, по прошествии многих лет, ты станешь перебирать старые бумажки и вдруг наткнешься на мою вздорную рукопись…

Мне иногда кажется, что я никого не сделаю счастливым, но и никого не сделаю несчастным. По гороскопу — огонь, будь то уголья за решеткой камина, будь то пламя в жерле вулкана. И если я буду вынужден выбирать, то остановлюсь, пожалуй, на первом…

Ведь не одними Данко живет человечество!

Где-то в самой глубине души кроется нелюбовь ко всяким потрясениям, смутам, революциям. Во многом только сейчас начинаешь понимать, как необходим покой. Нет, не старческий и бессильный, а просто покой… и забота. Вот только моя свобода не вписывается сюда никаким боком.

А еще есть «далекий и волшебный город», и в нем можно укрыться, спрятаться от всего мира и мудрствовать о бренности человеческого бытия — это сейчас удобно и ужасно модно, и этим готовы оправдать любое одиночество. Но я никогда не позову тебя в тот город, иначе мы спрячемся каждый в себя и перестанем существовать друг для друга. И мне кажется, что с каждым словом, мною написанным и тобою прочитанным, мы бежим прочь от города нигилистов, отшельников и мудрецов-одиночек, что блуждают по космосу — в голове у них просверлены дырочки, через которые они получают энергию. И антенны, наверное, тоже есть…

Я приеду к тебе, прикоснусь к твоей щеке, проведу ладонью по волосам — и никакая вселенская энергия не сможет насильно прервать это мгновение!

Ты права — мы сами создаем себе трудности. Должно быть, подобная рефлексия в нас со времен Федора Михайловича заложена. И никто не знает: хорошо это или плохо. Даже русская осень — и та закомплексована: с трудом выбирает краски, исподволь, словно чураясь кого-то, наносит их сначала на жилки листа, затем по краям и лишь потом добирается до мякоти — словно боится: как бы чего не вышло, или вышло бы не так, как правильно…

И не пессимизм приходит осенью, а странное ощущение Рока, когда тебя вырывают из хаоса, веселья, безрассудства, и ведут по строгим аллеям Екатерининского парка, — и невольно начинаешь вспоминать царскосельские строки Пушкина. Прямые линейки ровно подстриженных кустов — и осязание того, что перпендикуляры имеют лишь одну точку пересечения. И вот тогда реально начинает чувствоваться, что я и ты находимся в этой точке.

И еще говорили древние: «Помни о смерти». Нет, не надо бояться ее, но лишь бы не растранжирить то время, которое нам отпущено…

Извини меня, что я не умею смеяться в своих словах. Что ж, и маску клоуна я всегда надевал искренне — нравится — ибо никчемное занятие служить источником плохого настроения…

Сейчас сижу и пью крепкий чай, чтобы не уснуть — время четыре часа утра; сигареты безжалостно кончаются; и по ногам струится сквозняк; и письмо все больше начинает походить на роман.

На роман… с осенью.

Нет, мы не можем перестать существовать друг для друга. И пусть мы сейчас слепые — я не вижу твоих глаз, ты не видишь моих; и пусть столь же незаметна ниточка, связывающая нас. И я буду писать тебе ни о чем, а ты будешь читать про ничего — но на самом деле мы будем дарить друг другу целые миры, и никто не догадается об этих мирах, а если и догадается, то не сможет понять их.

Почтальон будет хлопать дверью моего подъезда, а осень кружить листьями…

И так будет правильно.

1990