Провинциальные тетради. Том 1

Вячеслав Лютов

В книге собраны стихотворения, проза, литературные и философские заметки 1989—1994 годов, в том числе работы, посвященные немецким романтикам и русскому модернизму.

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ СТАРИНЫ ОСТЕРМАНА

маленькая повесть (1991)

…Каким образом бывший царский советник господин Остерман оказался в здании этого провинциального вокзала, теперь уже узнать невозможно. Киоскерша, вручившая ему свежий номер «Коммерсанта», заметила, что выглядел он неважно — обычно, так выглядят чиновники, которым в один прекрасный день не подали к подъезду машину. К тому же этот господин был несколько чудаковато одет — в допотопном французском костюме, в пенсне и совершенно неприглядном чепчике — казалось, что сам господин даже не подозревал, что за «ерундовина», по выражению кассирши, была у него на голове. Иногда таких чудиков показывали по телевизору, как правило, после вечерней информационной программы — как раз между событиями недели и каким-нибудь авторским концертом в Останкино. Кроме того, расплачиваясь, он уронил мелочь и некоторое время стоял в полном замешательстве, не зная, стоит ли ему нагибаться за рассыпавшимися монетами. Конечно, он должен был бы крикнуть прислугу, но, судя по всему, он оказался не в состоянии платить придворным, а потому тягостные мысли о том, что ныне он целиком и полностью предоставлен самому себе, делали его рассеянным и даже жалким.

Господин Остерман произнес что-то вроде проклятия в адрес почтенного князя Юсупова, правда, давно уже почившего, но теперь трижды перевернувшегося; но потом, виновато улыбнувшись и даже чуточку зажмурив глаза, поблагодарил киоскершу на изысканном французском языке, но несколько смягчая звуки, свернул газету в трубочку и, громко стуча деревянными башмаками, что по случаю удалось приобрести в сувенирном магазине в Ницце, отправился в зал ожиданий. Последнее время, сразу, как повысились цены на проездные билеты, поезда стали ходить из рук вон плохо — пассажиры рассылали бесконечные жалобы, но чаще всего ограничивались перебранкой с начальником вокзала; единственное, чего удалось добиться подобными методами, — пустили дополнительную электричку, которая ходила крайне непорядочно, от случая к случаю. Данное положение дел раздражало, но еще больше раздражало ничегонеделание, когда приходилось лишний час торчать на вокзале, боясь сойти с места, чтобы его тут же кто-нибудь не занял. Что ни говори, но такой маленький вокзал совсем не справлялся с огромным столичным пассажиропотоком — у властей до этого не доходили руки, а потому людям приходилось сидеть на вещах прямо под открытым небом.

Однако, сегодня, к счастью, народу оказалось не так уж и много; вернее, совсем мало; и даже более того — вокзал был пуст. Именно поэтому и смогла киоскерша повнимательнее рассмотреть своего единственного покупателя. Господин Остерман и сам был удивлен такой ситуацией; кроме того, он никак не мог вспомнить, каким же ветром его занесло в это захолустье. Сначала он решил, что его вызвали в столицу с отчетом о командировке, но потом, напротив, подумал, что его отправили с ревизией в эту деревню, где все хаты можно по пальцам пересчитать, и в каждой он должен разъяснить суть двадцативосьмипроцентного акцизного налога, введенного правительством под самое Рождество. Само собой, бывший советник без особого труда запутался в объяснении своего положения — поиск причин лишь расстроил его. В конце концов, он решил, что все это происходит просто так, и попытки истолковать эту простоту, как он уже имел честь удостовериться и удостоверится еще не раз, представляются совершенно безосновательными.

Он прочитал статью о тщетности потуг господина Хонеккера выбраться из России в Южную Америку, и даже пожалел несчастного немца, однако, вся история только нагнала на него скуку и он, пожалуй бы, уснул, если бы не мешали вечно спешащие куда-то люди — одна дама по неосторожности чуть не наступила ему на ногу, а пьяный сосед по ожиданию все время норовил уткнуться господину Остерману в плечо, к тому же он безбожно икал, и так громко, что по пустому вокзальному залу раздавалось натруженное эхо. Советник очень страдал — он ничего не мог себе посоветовать, а если бы и смог, то ничего бы не совершил. Из-за того, что двери вокзала были нараспашку, по ногам гулял сквозняк — и господин Остерман трижды покаялся, что позволил себе одеть пушистые домашние тапочки, привезенные женой из Петербурга, вместо своих любимых деревянных башмаков, которые он купил по случаю на фестивале в Каннах. Немалую сумятицу в его мировоззрение внес неожиданно начавшийся дождь, и он подумал, что сандалеты с блестящими застежками, подаренные ему Александром II за преданную службу, выглядят в такой обстановке довольно абсурдно.

С трудом протолкнувшись сквозь очередь за пирожками, он вышел на улицу подышать свежим воздухом — как раз ослепительно светило солнце, и маленькие домишки, уткнувшиеся в железнодорожную насыпь, казались настолько чудесными, что у господина Остермана перехватило дух. Он укорил себя за то, что раньше не замечал этой красоты; он понял это только теперь, глядя на серые многоэтажные коробки и дико рыжий забор локомотивного депо. Выкурить спокойно сигарету ему не дали — подошедший прыщавый тип попросил «оставить на пару затяжек» — пришлось отдать ему полпапиросы. Кстати, господин Остерман никогда не различал сигареты и папиросы, потому что никогда не курил, считая подобную забаву дурным тоном.

Наконец, объявили о прибытии электрички, и толпа высыпалась на перрон, как горох на пол; при этом звякнуло стекло вокзальной двери, высаженное неким верзилой. Этого щупленького старикашку чуть было не раздавили — он случайно зацепился карманом пальто за торчавший железный прут и только чудом не поранился. Господин Остерман прошептал «О ужас!» и посетовал, что лучше было бы нанять извозчика, пусть за двойную таксу, но лишь бы без приключений добраться до места назначения. Вокзальная сумятица ввела его в полнейшую апатию — этой ночью он был совершенно одинок, и брошен всеми на произвол судьбы, среди заснеженных путей в черт знает какой стороне; огни большого города колобродили вокруг него, и, приглядевшись к ним, он вдруг испытал чистое и светлое умиление.

Господин Остерман поправил пенсне и разглядел, что электричка, простоявшая на перроне почти двое суток, заполнялась с каждой минутой пассажирами; однако двери ее были открыты с другой стороны перрона, а потому народ бесстрашно пролезал под вагонами и чин-чином заходил в салон. К удивлению бывшего царского советника, места в вагоне оказались свободными; он, протиснувшись между курящими в тамбуре мужиками, оказался в полной тишине, что его и успокоило. Он развернул «Аргументы и факты», чтобы прочесть интервью с мэром Москвы Гавриилом Поповым, но стоя читать было крайне неудобно, а уступить место пожилому человеку почему-то никто не догадывался или просто не хотел. Он долго не решался, но потом все же примастился у окна — и даже мог протянуть ноги на соседнее сиденье, но приличные манеры, которым он обучился в детстве, не позволяли ему подобного жеста.

Смотреть в окно для господина Остермана было одним из приятных занятий — он, как ребенок, радовался бегущим за окном деревьям, лугам, пристанционным домикам; в особый восторг его приводили мелкие быстрые речушки, что змейками выползали из-под высокой насыпи. Людей в оранжевых жилетах, которые ремонтировали железнодорожные пути, он не любил, а потому ему совсем не было до них никакого дела. Иногда тревожно врывался в окно звонок очередного переезда, и бывший советник вздрагивал и морщился, словно отбиваясь от назойливой мухи. Все было для него в новинку — и вагонное окно, и бегущие за окном деревья, луга, пристанционные домики, и мелкие быстрые речушки, выползавшие из-под высокой насыпи, и люди в оранжевых жилетах, ремонтировавшие пути, и звонки случайных переездов — чувство радости и безмятежности переполняло его.

Поначалу он принимался рассматривать пассажиров, и даже не столько из любопытства сколько по привычке. Например, толстую женщину в маленьких очках он часто встречал на приемах у знакомого генерал-губернатора, и она даже успела ему изрядно поднадоесть. Впрочем, видимо, он ошибался — та, которую он часто встречал на приемах у знакомого генерал-губернатора, напротив, была очень худа, и ее большие очки постоянно сползали с носа, и она то и дело их поправляла. А другого господина, что едет справа, он никогда не видел — у него была маленькая козлиная бородка, и носил он бейсболку, хотя в моде того времени был колпак, надетый на тафью, — этот господин оставил неприятное впечатление, и бывший советник перевел взгляд на молодого человека, время от времени надувающего жевательную резинку, — он, должно быть, являлся студентом, так как его одежда ограничивалась лишь галстуком и трусами. Господин Остерман даже позволил себе сентиментально улыбнуться по этому поводу, и подумал о том, что сегодняшнее путешествие будет спокойным и мирным.

Однако, как водится в таких случаях, спокойствие было нарушено на следующей станции.

С разных дверей в вагон стали заходить довольно темные личности — и не столько похожие на фото уголовников, показываемых в криминальном канале, сколько на обыкновенных сумасшедших. Господин Остерман никогда не видел сумасшедших, но тем не менее, по слухам и толкам имел о них некоторое представление — они рисовались в его воображении туго замотанными в больничные простыни, а если таковых не имелось, то они прогуливались по прекрасному саду, но за большим забором, корча всевозможные гримасы и играя от нечего делать в волейбол; причем последнее их занятие выглядело весьма забавно — они пытались ударить по мячу, но постоянно промахивались, а оттого партия кончилась, так и не успев начаться. Давным-давно господин Остерман курировал подобные заведения, а потому хорошо был знаком с царившими там порядками, — он даже чуть не женился на дочери даже главврача, которую содержали в шестой палате; она была очень даже милая и кроткая, и начинающий тогда советник пел ей под окном серенады, а она, кокетничая, лила ему на голову горячий чай. Она тоже играла в волейбол и разводящей, но так как по мячу попасть никто не мог, она стояла у сетки без дела.

Так вот, едва господин Остерман задремал и газета «Известия» нечаянно выпала из его рук, в вагон вошли вышеуказанные. Передвигались они довольно медленно, потому что неимоверно тряслись и брызгались слюной и еле-еле угадывали в проход между сиденьями. Бывший царский советник смотрел на них во все глаза и не мог понять — происходит ли это на самом деле, или его безнадежно сморил сон; однако господин Остерман успокоил себя тем, что у здоровых людей не бывает галлюцинаций — они бывают только у детей и у наркоманов, последним вообще чудится всякая всячина и от этого они весело смеются. В конце концов, он решил, что это — туристическая группа каких-нибудь туземцев, приехавших подивиться сокровищами Эрмитажа; а тряслись они от того, что замерзли — за окном кружился снег, и господин Остерман сокрушенно вздохнул по поводу своей легкой одежды, натягивая при этом посильнее свой чепчик.

Самым ловким из них оказался профессорского вида старик — он добрался до господина Остермана и стал раскланиваться; а остальные тем временем столпились у входа и стали падать друг на дружку. Взгляд у бывшего советника был несколько недоуменным и отчасти недоброжелательным, но все равно он вежливо наклонил в ответ голову. Старик не заставил себя долго ждать и назвался господином Паркинсоном, на что господин Остерман некрасиво хмыкнул, но тоже представился. Господин Паркинсон предложил ему поменять чепчик на кепку, но господин Остерман деликатно отказался, ибо терпеть не мог кепок, считая их дешевой атрибутикой столичных денди.

Потом господин Паркинсон затараторил, и из всей его тирады советник понял лишь то, что трясущиеся люди, загромоздившие весь проход, — это труппа некоего театра, который славен только тем, что делает все просто так, а господин Паркинсон, стало быть, — режиссер этого театра, самый простой режиссер на свете. У него был толстый нос и густая борода, и одет он был в спортивный пумовский костюм, отчего чувствовал себя неотразимым. В молодости он был премьер-министром Объединенного королевства Великобритании и Северной Ирландии, но потом его деликатно попросили. Говорил господин Паркинсон очень медленно, напевно растягивая слова, и бывший советник удивился, почему до сих пор его не приняли ни в одну балетную студию — трясся он очень даже правдоподобно; между прочим, господин Остерман все время норовил потрогать господина Паркинсона, чтобы убедиться в истинности его существования. Однако бывший канцлер Германии ловко изворачивался, и Остерман подумал, что он поступает не совсем корректно, влекомый своей навязчивой идеей.

Едва у господина Остермана появилось желание поговорить о политике и расспросить бывшего президента Соединенных Штатов о военном присутствии войск НАТО на Ближнем Востоке, как бывший шейх Арабских Эмиратов, а ныне почтенный режиссер театра, который делает все просто так, поднял глаза и прикрикнул на актеров. Те, в свою очередь, свалили все на необорудованность вагона под театральное действо, но все-таки стали подниматься с пола. Первой достигла успеха пожилая дама, поразительно напомнившая бывшему советнику киоскершу, которая вместо требуемого «Мегаполиса» всучила своему единственному покупателю «Рабочую газету», отличающуюся крайней невоздержанностью и фанатизмом по отношению к пролетарскому мессианству. Следом за ней поднялся мужик в костюме генерал-аншефа и выхватил из-за пояса саблю и стал махать ею, как Хачатурян дирижерской палочкой, — подобное действо, однако, совсем не нуждалось в каком-либо оборудовании и несколько покоробило господина Остермана. Третьим поднялся лысый тип, на голове которого сидел пестрый попугай и что-то выговаривал на сторону — бывший царский советник очень любил птиц, но попугаев он терпеть не мог; к тому же это оказался и не попугай, а откормленная на казенных харчах колибри; господин Остерман безнадежно запутался в пернатых, хотя для себя отметил, что нечто, сидящее у лысого на макушке, не курица.

Господин Паркинсон, улыбнувшись, сказал, что последней их пьесой были «Мертвые души», и на роль Федры он пригласил знаменитую актрису из одного провинциального театра — она славилась тем, что была эпилептиком, и на сцену ее выкатывали в большом кресле, как Офелию к ногам Гамлета, принца Датского. Меж тем, в вагоне становилось душно — жаркое летнее солнце палило нещадно, не помогали даже открытые окна; у господина Остермана выступили на лбу капельки пота, и он стал тяжело дышать, на что господин Паркинсон решил его развеселить — он подозвал того, что с попугаем, ласково потрепал его по шевелюре и предложил что-либо спеть — тот долго отнекивался, но потом затянул песню про «душистый хмель и мохнатый шмель». Все остальные бросились ему подпевать, отчего в вагоне возник невообразимый шум. Пассажиры зашикали на бродячих артистов, стали грозить им милицией и пятнадцатью сутками — на затевающийся скандал прибыл подрыгивающий полисмен с большой пластиковой, заметив при этом, что у него в Австралии нет ровным счетом никаких родственников и что любимые его писатели — Братья Вайнеры… Впрочем, до этого никому не было дела — и появление представителя власти в пустом вагоне казалось господину Остерману беспардонным излишеством.

За окном было темно, и ночь покрыла холмы и ложбины — бывшему советнику пригрезилась широкая узорная кровать и любящая жена под одеялом; хотя, брак был неудачным — они жили как кошка с собакой: он постоянно на нее гавкал, а она в ответ шипела. Из всех ее подарков, что сейчас были при нем, — мягкие пушистые тапочки, которые он потерял на следующий же день. Меж тем, рассеянным господина Остермана все же не назовешь — и он всегда с умопомрачительной детской грустью вспоминал о своих пропажах.

Зато господин Паркинсон не унывал — его вообще невозможно было чем-нибудь напугать, а тем более такой прозаической штукой, как тюрьма — он бы и там приспособился: ведь живет-то он просто так и никак иначе.

Режиссер стал набивать табаком трубку — и господин Остерман удивился такой беспардонности — ведь курить-то в вагоне не разрешалось. Однако, это ничуть не заботило господина Паркинсона, потому что от рассказанного им неприличного анекдота все засмеялись, а бывший советник обронил что-то насчет пошлости. Тогда господин Паркинсон забрался на сиденье и с торжественным видом спустил штаны — ему долго аплодировали и улюлюкали; лицо же господина Остермана залилось густой краской, и он даже сделал замечание, что, мол, непорядочно так себя вести в общественных местах — господин Паркинсон лишь хихикнул в ответ. Тут к режиссеру подошел студент, чья одежда ограничивалась трусами и галстуком, и они стали смачно целоваться и водить друг дружке по ягодицам потными руками.

Рассерженный царский советник попытался вскочить, но неудачно зацепившись за торчащий из окна гвоздь, поранил руку и разорвал пиджак — он опустился на место и чуть было не заплакал. Тотчас к нему подпрыгнула молодая девица с бинтом в руках и стала его успокаивать — она безостановочно мотала головой, а потому ее слова рассыпались направо и налево, и господин Остерман ничего не мог разобрать, хотя говорила она очень четко, и советнику даже показалось, что раньше она работала диктором центрального телевидения и всесоюзного радио. Она покатилась со смеху, глядя, как господин Остерман изображает тяжелобольного, — советник заулыбался в ответ и даже посадил ее к себе на колени, чтобы она и в самом деле не упала, ибо ноги ее тряслись не меньше рук и вся она была крайне неустойчивой. Они стали смотреть в окно — был вечер, и поезд ехал по мосту через большую реку: казалось, что он, подобно птице, перелетает с одного берега на другой.

Вид реки поверг всех в неописуемое восторженное буйство — зазвенели стекла, затрещала обивка вагона; веселая компания принялась отколупывать отвертками деревяшки от сидений, а потом сражалась на рейках. Особенно буйствовал тот, что с саблей: он грозно передвигался по вагону, что-то кричал и матерился как сапожник, и, подпрыгивая, бил саблей плафоны и лампочки. У господина Остермана стала раскалываться голова, а прилипшая к нему девушка щипалась и царапалась, и просила показать, где здесь туалет, и даже требовала отвести ее туда. Господин Остерман ничего не знал о наличии или отсутствии в электричке туалета — и девица бессовестно помочилась прямо на брюки бывшего царского советника.

Господин Остерман возопил.

Однако все пассажиры сидели с каменными лицами и, казалось, вообще не обращали внимания на все происходящее — господин Остерман столкнул господина Паркинсона с сиденья, и тот разбил нос об соседнее, сам же забрался на режиссерское место и зычно призвал всех к порядку. Ему тут же в плечо угодила тяжелая дверная ручка, которой запустил в него неприятный тип в бейсболке и с козлиной бородкой — господину Остерману не оставалось ничего иного, как утихомириться и забиться в угол; он подумал о том, что по приезду в столицу обязательно сдаст этого наглеца в руки тайной полиции, потому что вид у того и вправду был довольно шпионский. Меж тем компания господина Паркинсона продолжала куражиться. Сам господин Паркинсон, очухавшись и придерживая у носа платок, призвал всех играть последний акт, но с первой цифры. Актеры дружно раскрыли рты и завыли.

Вся эта какофония господину Остерману очень даже понравилась — было в этом что-то невообразимо шнитковское — и он чуть было не стал подпевать им, но потом, согласившись, что это — изрядное сумасшествие и полнейшая глупость, прекратил свои попытки. Более того, подобное поведение просто выводило его из себя — он терпеть не мог такого бардака. К тому же на господина Остермана напала изжога, хотя он ничего не ел целые сутки, — и в животе у него было крайне неприятно, а в голове что-то звенело. Бывший царский советник посчитал делом чести остановить это безобразие. Он попытался было встать, но господин Паркинсон вцепился ему в ногу и стал грызть его деревянный ботинок, привезенный в свое время из Амстердама, — таких ботинок не было даже у короля Замбези! — и господин Остерман пришел в ярость.

Поезд тем временем миновал длинный мост и совершенно неожиданно въехал в тоннель — яркий солнечный свет сменился непроглядной темнотой; вагон взвизгнул и все задвигалось: и сиденья, и двери, и линолеум в проходе, и пустые бутылки, оставленные нерадивыми пассажирами, фантики, вчерашние газеты; из тамбура сквозняком занесло окурки и плевки, битое стекло подпрыгивало до потолка… Вдруг кто-то сильно ударил господина Остермана по голове — искры посыпались из глаз, и бывший царский советник, едва удержавшись на ногах, которые неожиданно стали ватными, взмолился. Он все время вопрошал: «За что? Что я вам сделал плохого?» — но все просто кричали в ответ каждый свое, а господин Паркинсон пытался откусить ему ухо, пришептывая при этом, что все происходит само собой, исторически-закономерно, просто так наконец! И он, бывший приятель Шри Шримада, написавшего книжку «Бхагаватгита», господин Паркинсон, не имеет никакого отношения к происходящему и не несет ровным счетом никакой ответственности за судьбу бедного и несчастного господина Остермана.

Бывшего царского советника толкали и тыкали, кто-то даже вылил бутылку кефира ему на голову; с него сорвали чепчик и оторвали рукав пиджака; та самая дамочка, которую он часто встречал на приемах у знакомого генерал-губернатора, больно царапала ему шею, а некий невропатолог, судя по всему папаша его первой любви, со всей силы бил ему палкой по коленям. Господин Остерман в бессилии закрыл глаза.

Когда все стихло, а поезд наконец выбрался из тоннеля, пассажиры переглянулись между собою и облегченно вздохнули и принялись снова смотреть в окошко. В этом пустом вагоне не переглядывался, не смотрел в окошко и не вздыхал облегченно только один господин Остерман — из его рта текла густая черная кровь.

И это, пожалуй, было единственным, что существовало на самом деле…

декабрь, 1991