Провинциальные тетради. Том 1

Вячеслав Лютов

В книге собраны стихотворения, проза, литературные и философские заметки 1989—1994 годов, в том числе работы, посвященные немецким романтикам и русскому модернизму.

ТЕАТРАЛЬНЫЙ СЕЗОН (1991)

…Целый день мы суетились на Невском — всюду витрины, двери, озабоченные лица; серый снег на тротуаре и с неба; шипение автобусов и гарь; все невесомо, и все в тени от вавилонской башни.

Наконец, выбрались на свободу — проходными дворами к пустоте старых улиц; долго курили на скамейке в чудном и молчаливом саду. Натка изредка поглядывала на часы, боясь опоздать в театр; но здесь совсем недалеко — два-три квартала. Она впервые в Петербурге…

Я мну пальцами в кармане билеты, и что-то говорю о поэзии; весь город — поэзия; вековая строгость и грандиозность старых стен.

Уже вечер. И все становится неестественным и воровским; и в черных подворотнях уже чудятся острые ножи. Мы прибавляем шагу; Натка держит меня под руку — ей все же несколько не по себе в этой навалившейся пустоте, и она хочет быстрее попасть в теплое фойе, сдать в гардероб свое коричневое пальто и пройти в зал.

Я снова закуриваю — привычка: идти по улице и курить…

Улица пустынна и мертвенно бледна; но вот впереди, из арки, вышел щупленький старикашка и, словно споткнувшись, покачнулся и вдруг повалился на стену…

Вот, ему уже хорошо и на сегодня предостаточно; он сполз на тротуар и затих. Затем, словно услышав наши шаги, завозился, пытаясь подняться; мы прошли мимо…

Но вдруг Натка остановилась — ей показалось, что старик вовсе не пьян.

На нем серое залатанное пальто, широкие брюки и почти развалившиеся ботинки; и смотрел он в асфальт. Я толкнул его в плечо и проговорил нечто типа: «не спи, отец, замерзнешь». Пальцы его судорожно стали искать, за что бы зацепиться; он что-то мычал и пробовал оторвать от земли голову.

Решив, что его нужно усадить, я схватил старика за плечи и приподнял; дужка его очков слетела с уха. Он смотрел на меня обезумевшими, ничего не понимающими глазами и что-то пытался сказать перекошенным ртом…

«Ната, вызывай скорую…»

И где искать на пустой безжизненной улице телефонную будку?

Натка метнулась в одну сторону, потом в другую, решив бежать к перекрестку. Я поволок старика к парадному крыльцу какой-то конторы, чтобы усадить его на ступеньки. Правая рука его висела плетью; он пытался ее найти, но безуспешно.

И вдруг я почувствовал, что его разрубили пополам…

Сидеть он не мог; сполз по ступенькам и чуть было не ударился затылком о бетон. И я, глупый, стал поправлять ему съехавшие очки. Старик все что-то пытался произнести; и я знал, что он говорит о боли. Наконец в его глазах блеснули слезы. Мир плачет…

Хоть бы кто-нибудь показался на улице! Все покинули этот город.

Прибежала Натка. Говорит, что вызвала, и те скоро обещали приехать… как обычно. Она присела рядом со мной, обхватила меня дрожащими руками. «Что с ним?» — «Не знаю; похоже, инсульт… паралич…»

Она вдруг взорвалась: «Делай же что-нибудь!»

Но я не врач, я — литератор. Я не знаю, что делать!

Старик стал что-то просить; но я не мог слышать его голоса — у меНы затекли руки и в ушах стала звенеть дрожь ладоней.

«Он просит поднять его; Слав, подними его…»

Нам впору взвыть втроем… Полузакрытые глаза сквозь тонкие стекла…

И снег, снег. Чистый и бесконечный, крупный и тяжелый, словно позабывший, что он с берегов Невы. Трагизм перевоплощений…

Старик вздрогнул, стал прерывисто дышать; полусогнутая правая рука упала на асфальт. Его стало колотить, и я испугался, что не смогу удержать его. Но что делать, черт возьми, что делать?

К горлу старика подкатил ком, и изо рта потекла белая струйка. «Его рвать начинает…» Я пытаюсь расположить его полубоком и наклонить голову. Иначе он просто захлебнется. Изнутри. С трудом (и не без омерзения) разжимаю ему челюсти; белые капли падают на грязно-серый драп и асфальт.

Натка, всхлипывая, пытается как-то мне помочь.

Несчастный друг обмяк, дыхание его замедлилось — он, должно быть, потерял сознание. Мы оттащили его от вонькой лужицы. Он был бледен, как снег.

Натка подобрала очки — одно стекло было треснуто и левая дужка погнулась. Они — пустые, безглазые…

«А вдруг он умер?»

«Нет. Разве может человек вот так: взять и умереть…» Но я стал судорожно искать пульс на его запястьях.

Где-то на перекрестке скрипнули тормоза, и красно-белый рафик уставился на нас, затем сорвался с места и стал стремительно приближаться.

Врач что-то поколдовал над стариком, потом жестом подозвал санитара, и тот с шофером уложили старика на носилки.

«Жив?..»

«Был…»

Звонко хлопнула задняя дверца, словно выстрелила; машина фыркнула, выпустив облачко сизого дыма.

Улица снова была пуста; падал снег; серые дома молча смотрели на нас; и нам вдруг показалось, что ничего не было…

Этого действительно ничего не было — мы в тот вечер очень сильно опаздывали на спектакль по пьесе американца Эдварда Олби…

апрель, 1991